Текст книги "О распознавании и собирании гравюр. Пособие для любителей"

Знаки от проволочных форм прежде всего встречаются на бумаге из тряпья, хотя расстояние между этими знаками в разных фабриках были различные. Кроме того, каждый лист был снабжен еще особым водяным знаком. По два знака на одном листе встречаются на листах позднейшего времени. Знаки эти различны и состоят в изображении какого-нибудь предмета, как, например, бычачьей головы, креста, готической буквы , накрест положенных ключей, различных животных, цветов и т. п.

Эти знаки объясняли так, будто они представляют старинные клейма и обозначают или фабрику, на которой бумага приготовлена, или фабриканта ее. Так, например, бычачью голову с крестом, находящиеся на документе епископа Генриха фон Вахгольда в Камине от 1315 года, объясняли таким образом, что бычачья голова представляет собой семейный герб Вахгольда, а крест – знак епископский, и что бумага эта приготовлена в епархиальном участке названного епископа. Но этому противоречит то, что тот же самый водяной знак мы находим на бумаге других стран. Вообще, можно убедиться в том, что бумага разных государств и времен имеет одинаковые или похожие водяные знаки.

Поэтому правильнее было бы принять за достоверное, что знаки на бумаге обозначали известный сорт или известное достоинство ее. Так, водяной знак бычачьей головы на бумаге, независимо от места ее изготовления, мог обозначать одинаковую ее добротность. Это не лишало фабрику возможности, буде она того желала, накладывать и свое особое фабричное клеймо, что практиковалось на самом деле. Так, держась того же примера, бычачья голова не всегда изображалась в одинаковом виде: иногда она нарисована была одна, в другой раз с палкой между рогами, на которой значились или звезда, или крест, или лилия и т. п. Другие водяные знаки таким же образом отличаются друг от друга разнообразными придатками.

Мы не можем изложить здесь подробную историю водяных знаков всех стран и времен, тем более что в этой области для исследователей осталось еще обширное необработанное поле. Сочинение о водяных знаках всех стран и времен принадлежит еще к скромным желаниям библиофилов и собирателей изящных произведений. Впрочем, мы имеем уже некоторые хорошие предварительные работы. Брейткопф дал уже много дельного в этом отношении, а Г. Фишер представил дополнения к работам первого. Янзен обогатил эту область исследования новыми материалами. Что же касается старых немецких водяных знаков, то в этом отношении большой шаг вперед сделан Т.О. Вайгелем. Гаусман подверг подробному изучению водяные знаки на бумаге, употребленной Дюрером для отпечатания его листов.

Древнейшие немецкие водяные знаки суть: бычачья голова с различными вариациями, появляющаяся уже около 1310 года, накрест положенные ключи (около 1356), голова мавра (около 1381), корона с трилистником (около 1399), виноградный куст (1423), готическое , весы и императорская корона.

В Италии, в особенности в Венеции, мы встречаем весы с вариациями, иногда в круге; кардинальскую шапку, перчатку, бычачью голову, ножницы, якорь в круге, колокол и др.

В Нидерландах встречаем кувшин, готическое . В XVII столетии в особенности получили большую известность два сорта бумаги: с большим и малым дурацким колпаком (Schellenkappe) и с амстердамским гербом (три в длину поставленных андреевских креста). Бумага с дурацким колпаком, малого формата, в то же время появилась в Германии, но она не так хороша, как голландская. Она употреблялась особенно Фенитцером (Fenitzer) для отпечатывания досок. Янзен составил также таблицу городов и типографий старинных водяных знаков с указанием употреблявшихся на них сортов бумаги.

Раздел III
Обсуждение и оценка гравюр

Для совершенного искусствоведения еще недостаточны одно понимание различных художественных манер с их приемами и умение отличать произведения одной манеры от другой. От настоящего знатока искусств мы справедливо требуем еще, чтобы он обладал способностью, навыком, приобретенным основательным изучением, обсудить и оценить каждое произведение искусства по его внутренней и внешней красоте. Конечно, никого нельзя научить художественному пониманию, как и самому искусству; нельзя влить в человека любовь, тонкое чувство изящного и верность суждения, если наклонностью ко всему этому он не одарен природой. Не наша задача создавать любителей и знатоков изящного. Мы желаем только дать отдельные указания тем, которые чувствуют в себе призвание проникнуть в прекрасные тайники искусства с целью их исследования.

Как уже замечено, в каждом произведении изящного мы различаем красоту внутреннюю (духовную) и внешнюю (телесную, чувственную). С этой точки зрения настоящий раздел распадается на два главных отдела: в первом мы изложим основания к обсуждению произведений искусства по общим началам эстетики, во втором – с особой точки зрения специалиста.

Под внутренней красотой художественного листа мы разумеем его духовное содержание, выражающееся в изящной форме, т. е. идею, лежащую в основе этого создания, и ее выражение (композицию). Правда, последнее уже есть нечто внешнее, и, если б мы хотели говорить об искусстве вообще, о нем следовало бы рассуждать во втором отделе, долженствующем трактовать о внешней красоте произведения. Но так как мы обсуждаем только гравюры, то мы соединяем в одно все предшествующее ее отпечатыванию, т. е. идею и выражение ее, и рассматриваем все это как внутреннее духовное содержание. Масштаб же для обсуждения внешней красоты мы прикладываем как к идее, так и к выражению ее, сообразно тому, как они вышли из рук резчика, гравера и т. д.

Каждый художественный лист (как вообще каждое художественное произведение) представляет изображение, заимствованное или из истории человечества, или из жизни животного царства, или из господства природы. Согласно этому мы различаем:

а) и с т о р и ч е с к и е  с ю ж е т ы, которые мы, как это вообще делается для лучшего обозрения, разделяем на: священные истории (Библия и легенда – мифология), светские истории (Древний мир, Средние и новые века), изображения из ежедневной и частной жизни (Genre). Подразделом светской истории является портрет, и прежде всего портрет исторический.

b) и з о б р а ж е н и я  и з  ц а р с т в а  ж и в о т н ы х, имеющие предметом различные свойства животных, их взаимные отношения (мир или войну) и отношения их к человеку (на службе у него или им укрощенные).

c) и з о б р а ж е н и я  л а н д ш а ф т о в, ведутов (видов городов и местностей) или идеальных пейзажей, сельских или морских видов.

Дополнением к этому может служить изображение цветов, плодов, безмолвной жизни (nature morte, todte Natur, Stilleben).

При обсуждении художественных листов этих различных отделов не следует находиться под влиянием мнения, будто листы первой категории имеют безусловно большую художественную цену, чем листы прочих отделов. Принципиально, т. е. безотносительно их художественного выполнения, истории, конечно, стоят на первой ступени, потому что сюжет их, история человечества, выражает высшие идеи. В области искусства мы тогда только отдадим преимущество историям перед другими изображениями, когда они будут находиться на равной степени художественного совершенства.

Мы здесь не будем рассуждать о внутреннем достоинстве, духовных преимуществах одного рода произведений перед другими, а о том внутреннем содержании (истории, жизни животных, ландшафта), которое должен иметь известный лист и которое обнаруживается в его выполнении или композиции. Итак, мы прежде всего вовсе не задаемся вопросом, имеем ли мы перед собой историческое изображение, жанровую картину или ландшафт и т. п., но желаем оценить по их достоинству идею, замысел художника, насколько их можно оценить и распознать в художественном произведении. Затем уже, в интересах объективного обсуждения, мы, конечно, должны рассмотреть и сюжет замысла, ибо к историческому предмету мы прикладываем совсем иной масштаб, чем к изображению животного или ландшафта.

В этом отношении мы стоим на одной и той же точке зрения с исследователем искусства в обширном смысле, задача которого – изучение искусства в его всеобщности. Мы должны обсудить и отвлечь идею от формы, в которую она овеществляется в виде ли картины, статуи или гравюры.

Ad a. Для внутренней красоты изящного произведения прежде всего необходима художественная возвышенность идеи. Художник, желающий изобразить историческое событие, должен воодушевиться великой идеей, обнимающей судьбы целых стран и народов, направляющей богов и людей к благотворной деятельности, следы которой нередко рассеяны далеко и видны в течение долгого времени. Немногие из так называемых исторических картин удовлетворяют этому первому и главному условию. Произведение еще не становится историческим, когда в нем выведена исторически замечательная личность. Часто мы находим лишь историческую жанровую картину там, где каталог указывает на историческое художественное творение. Для возвышенности идеи в исторической композиции необходимо и нравственное ее достоинство. Историческое произведение, подобно беспристрастной истории, должно изображать момент мирового суда; оно должно, следовательно, стараться представить победу правды над ложью, добродетели над пороком, как это довольно часто проявлялось в исторических событиях. В тех случаях, когда в истории смело выступает торжество подлого, оно в изображении должно носить на себе отпечаток негодного и скоропреходящего и в обстановке картины должно проглядывать близкое его падение. Такую тонкую черту мы видим на картине Каульбаха, изображающей вакханалии Нерона. Разврат и жестокость с торжеством, по-видимому, празднуют там свои оргии; но это только кажется. Распятый Петр, к которому смело бросаются отдельные христиане, указывает на близкое уже время осуждения и ниспровержения этого светского блеска.

Художник, желающий придать чувственную форму исторической идее, ни на одну минуту не должен затрудняться в знании истории, человеческого сердца (психологии), физиогномики, народных нравов и обычаев, костюмов. Если он уже набросал свою идею в общих контурах или уже художественно выработал ее тем или другим способом, то форма, внешнее выражение идеи должны быть так прозрачны, чтобы историческая мысль ярко светила в них, а не нуждалась в отгадывании. Так как художник из целого ряда живых событий выбирает только один, и притом самый благодарный момент и словно превращает его в камень, то вовсе не безразлично, какой именно момент он выбрал. Следует избирать такой момент, в который историческая идея достигла наивысшего выражения, чтобы с высоты ее в одно и то же время можно было бы обозревать недавнее прошедшее и близкое будущее.

Примером нам может служить картина К. Рубена (Ch. Puben) – «Колумб». Оковы на его руках указывают на недавнее прошлое: на бунт экипажа. Настоящее выражено матросом, указывающим на вновь открытую страну, следствием чего является выражение раскаяния матросов. Полоса земли в отдалении есть тот рубеж, где история человечества обрела новое движение.

Более старые художники часто наивно облегчали себе дело тем, что на той же доске они изображали одно или несколько событий, разделенных временем и местом. Не следует быть строгим к духу времени: научного основания этот прием не имеет.

Совсем иное дело, когда художники на картинах духовного содержания сопоставляют личности, часто разделенные друг от друга столетиями. Мы встречаем это у итальянских художников даже лучшей эпохи, например у Рафаэля. Часто Мадонна с младенцем изображена сидящей на кресле, окруженная справа и слева святыми; или мы видим мистическое обручение св. Екатерины с Христом-младенцем; или св. Франциска из Ассизи с Кларой, являющихся среди пастухов в Вифлееме, чтобы поклониться новорожденному Спасителю. В таких художественных произведениях изображено собственно не историческое событие; они являются религиозными картинами, аллегорически изображающими известную идею. Кроме того, святые часто обозначают лишь крестные имена жертвователей картины.

Когда дело касается  ж а н р о в ы х  картин, т. е. сцен из обыденной жизни, в которых также могут играть роль личности с историческим именем и известностью, то в отношении идеи, долженствующей быть присущей такому роду художественных произведений, мы отдадим пальму первенства тем жанрам, в которых метко выражен характер представленного общественного слоя в каком-либо определенном, ему соответствующем событии. И здесь картина должна способствовать изображению изящной, хорошей идеи. Изображения пошлости и грубости простого народа (толпы) и его излишеств должны быть строго осуждаемы, если при этом не видно стремления к примирению с идеалами жизни.

В  п о р т р е т е  первым, хотя не единственным условием художественного достоинства его прежде всего является сходство с изображаемой личностью. Весь характер изображаемого должен исходить из психологической правды и быть ею проникнут. Личность должна быть на портрете такой же, какой она была в жизни. В выражении лица, в позе и во всей осанке должна проглядывать душа изображенного. Когда художник обставил портрет различными принадлежностями, то последние не должны составлять сути картины и потому не должны поражать на первом плане глаз смотрящего; напротив, при первом взгляде наибольшую притягательную силу должно иметь лицо изображаемого. История искусства может указать много таких портретов, которые соответствуют самым строгим требованиям критического суждения.

Но как можно говорить о сходстве портрета лица прошедших веков, которое нельзя было лично знать? Кто может поручиться за подобное сходство? Однако ж это возможно!

Когда портрет представлен в такой индивидуальности и так характерно, что изображенное лицо, будто живое, выступает перед нами, мы в этих случаях говорим: таким изображенный, вероятно, был при жизни! Посредством изучения богатых собраний портретов мы знакомимся со столькими знаменитыми личностями прошлого и так свыкаемся с их физиогномиями, что они представляются как бы нашими современниками, с которыми мы лично знакомы. В особенности легко и верно схватываются образ и характер личностей, изображенных разными художниками и представленных, следовательно, в различных моментах (ибо каждый художник самостоятельно схватывает их особенности). Так, нельзя забыть портрет знаменитого голландского писца Коппеноля, сравнив портреты его Рембрандта и Корнелия Фишера. Портреты Людовика XIV, Ришелье, Мазарини, Гардонена де Перефикса и т. д. много раз писались французскими живописцами и своевременно гравированы лучшими художниками. Сравнение одного и того же портрета различных мастеров много способствует выяснению настоящих черт лица, а с другой стороны, оно облегчает верное суждение о художественном совершенстве каждого портрета в отдельности.

Было время испорченного вкуса и неразумной благоговейной лести к знатным, не останавливавшейся даже перед явно смешным. Художники, не обращая внимания на их высокое призвание, присоединялись к толпе придворных и, чтобы льстить знатным особам, окружали их воображаемой, неверной обстановкой, изображая их в костюмах древних героев или богов. Нужно отнести к шаловливым модам того времени изготовление художниками, по приказанию свыше, портретов знаменитых любовниц и куртизанок в образе Леды или Венеры в соответствующем (отрицательном) костюме, как, например, представлена известная г-жа Козель Венерой на колеснице из раковин; или когда в Англии, увлекаясь ложной сентиментальностью, представляли прославленных придворных красавиц прошлого столетия пастушками, как, например, была нарисована любовница Гвин (Gwinn) художником Лели (в сочинении I. Шмита встречается еще несколько таких случаев[12]12
  В новейшее время Людовик Баварский составил целую галерею портретов красавиц; но так как для каждой из них сохранены их обстановка и костюм, то эти женские портреты всегда останутся привлекательными и интересными.


[Закрыть]). Но с точки зрения истинного искусства нельзя оправдать изображение, например, Людовика XIV в римской тоге или, как это сделано уже в новейшее время, Наполеона I в образе Тезея (раб. Канова). Каждая личность, в каком-либо отношении влиявшая на ее среду, представляется центром в окружающем ее мире. По одному можно заключить о другом, одно объяснить другим. Но в указанных случаях центр (портрет) поставлен в совершенно новые, ему не свойственные сферу и обстановку, и результатом этого является аномалия. Такие-то портреты называли историческими! Сказанное достаточно объясняет всю неверность такого названия.

Ad b. При изображении ж и з н и  ж и в о т н ы х  самым скромным требованием художественности является верное понимание естественной истории животного. Мы говорим – самым  с к р о м н ы м  требованием, потому что истинный художник должен возвыситься от животного к духовному, он не должен напирать на одно скотское в животном, а вдохнуть в природу его духовную идею. Для объяснения мы здесь укажем на примере. Вот счастливая львиная семья: в пещере львица играет и лобызает молодых, которые, невинно шаля, прижимаются к ней, между тем как лев, гроза пустыни, с гордой гривой сторожит вход в пещеру. Зверское – страсть к хищничеству и к крови – здесь как будто скрыто в идее родительской любви и попечения. В наблюдателе невольно рождается мысль о могуществе начала, одушевляющего как человека, так и животное к самоотверженной любви.

Даже в изображениях борьбы, так часто возгорающейся в жизни различных животных, можно выражать известную идею, когда художник верно представляет, с одной стороны, хитрость врага, а с другой – борьбу за существование жертвы. К этому присоединяется и то соображение, что нечто подобное происходящему в царстве животных отражается и в жизни людей. Когда мы видим хитрую лису, разжевывающую зубами перо фазана, в то время как прежний обладатель его, спасаясь, улетает в воздух и радуется неудаче коварного покушения первой, то это напоминает нам подобные же случаи в жизни человека, когда невинность торжествует над злостью.

Ad c. Обращаясь затем к изображению  л а н д ш а ф т о в, мы с робким сомнением, быть может, спросим себя: неужели и в пейзаже можно рассуждать о духовной идее?

Когда мы, как химики, геологи, ботаники, разлагаем элементы, содержащиеся в ландшафте (не вникая в научные результаты этих естествоиспытателей), то мы, конечно, видим, что воздух состоит из соединения различных основных частей, находим твердый камень или скалу, песчаный грунт или сочную почву, покрытую тысячами разного рода растений. Тот, который, как опытный рисовальщик, по внешним проявлениям и формам этих предметов сумел все это изобразить на полотне или награвировать на доске, представил нам горы и долины, камни, скалы и деревья, но этим он еще не создал ландшафта, отвечающего требованиям искусства. Художник должен вдохнуть духовное содержание и в изображаемую природу, чтобы произведение его достойно было названия изящного.

Никто не будет сомневаться в том, что сельская природа влияет на настроение и характер обитающего ее человека. Киргиза, во всем его проявлении, мы можем понять и объяснить себе бесконечными пройденными им степями; точно так же обусловлен окружающей его природой характер плантатора в равнинах Америки или на Цейлоне, берегового жителя, будь он рыбак или моряк, или обитателя лесов. Но даже одна и та же местность может различно влиять на человека, смотря по тому, лето ли на дворе или зима, солнце или дождь, в счастливом и веселом ли он настроении или в мрачном и несчастном.

Подобно тому как свойство местности различно влияет на человека, так и истинный художник, в свою очередь, может одухотворить своей мыслью изображаемый ландшафт. В меньшей мере это возможно при изображении ведутов, т. е. снимков отдельных местностей; большинство публики этого не требует, сохраняя ведуты лишь как воспоминание о прогулке или путешествии. Но в настоящем художественном произведении мысль его выступает на первый план. Художник должен стараться соответствующей изящной формой изобразить в нарисованном ландшафте господство великого духа, держащего и правящего Вселенной. Какое обширное поле открывается здесь художнику: борьба стихий в открытом океане или в лесу; гроза, свирепствующая в горах, вздувающая ручьи до бурных потоков или несущаяся по плодородной равнине; самум, подымающий вихрем песок в пустыне и словно лаву гонящий его вперед. В противоположность этому – тишина летнего вечера, величественный закат, таинственное освещение лунной ночи; обворожительная игра света и облаков в ясном зеркале вод, знойные пустынные степи под жгучим полуденным солнцем; зимний сон природы под высоким снежным покровом. Во все эти фазы жизни природы художник может внести одухотворяющую мысль и прояснить влияние ее на человеческую душу. Для этого художник, кроме того, имеет еще в своем распоряжении бесчисленные тоны или вариации для выражения природы, представляемые ему светом, воздухом, расстоянием отдельных пунктов ландшафта, перспективой, дождем, туманом и т. п.

Какую правду, соединенную с поэзией, может представлять этого рода художественное произведение, показывают нам в их творениях знаменитые пейзажисты, как Клод Желе (Cl. Gelee, le Lorrain), Рюиздаль (Ruysdael), ван Гоен (v. Goyen), Гобема (Hobbema), Эвердинген (Everdingen), А. Ватерло (A. Waterloo), Рубенс, Тициан и другие. Для создания истинного художественного произведения вовсе не необходимо, чтобы художник сочинил ландшафт, свободно творил бы его из своей фантазии (идеальный ландшафт); он может изобразить вид и из действительности и так представить ее, что туземец или знаток местности тотчас узнает ее на картине; но он поймет действительность поэтическим, т. е. художественным чутьем и выльет ее в форме идеального понимания.

Дело не в том, чтобы каждое дерево, каждый куст, каждый камушек заняли на картине то самое место, которое они занимали в действительности; художник должен держаться только общих очерков целого и уже творчеством своим создать необходимое для ясного выражения своей идеи. Поэтому великие художники в этом отношении поступают свободно с сюжетом, в особенности при изображении переднего плана, нисколько этим не вредя сходству местности.

Подобно тому, как прежде изображали исторические портреты, так точно любили писать или гравировать и  г е р о и ч е с к и е  л а н д ш а ф т ы. Так назывался пейзаж, обставленный храмами, древними развалинами, обелисками, гигантскими обломками скал, могучими водопадами. В особенности любили этот род живописи Клод Желе и английские пейзажисты, как это можно видеть на многих картинах первого и на различных гравюрах Ричарда Улетта по Уильсону и другим живописцам.

В одинаковом отношении к внутреннему содержанию художественного произведения должна находиться и внешняя его форма – в данном случае рисунок. Можно быть одушевленным гениальнейшими идеями и не иметь никакого права на честь истинного художника, когда не обладаешь способностью облечь эти идеи в соответствующую форму. Чтобы идея могла подвергнуться обсуждению знатока искусства, она должна получить внешнюю оболочку, кровь и плоть. Художественное произведение, как человек, состоит из души и тела, и знаток признает только изящную душу в прекрасном теле.

При кратком изложении главных моментов, важных при обсуждении композиции, мы здесь прежде всего должны указать на то, что  п р а в и л ь н ы й  р и с у н о к  является первым условием художественного произведения. Все лица и предметы в их очертаниях, позах и сокращениях должны соответствовать действительности, правилам анатомии и перспективы. Каждый человеческий образ должен наружно иметь тот характер, который ему свойственен по идее композиции. В этом отношении художники часто грешат, не передавая достаточно психологическое выражение героя или преувеличивая его душевное состояние до чудовищности. Так, при изображении помешавшегося Аира художники обыкновенно или уродуют его до смешного, или превращают в театрального героя.

Все характеры должны быть психологически верны в композиции. Для исторической правды изложения вовсе не нужно выводить на сцену столько лиц, сколько их было в действительности. Художник должен выбрать лишь столько лиц и придаточных предметов, сколько необходимо для воплощения выражаемой идеи. Второстепенное должно быть подчинено главному и находиться с последним в причинной связи. Аксессуары не должны выступать на первом плане и принимать большие размеры, занимать место главного предмета и привлекать на себя все внимание. Так, художник погрешил бы в портрете, если бы он с особенной тщательностью обработал драгоценности, кружева, меха и т. п. и при этом оставил бы на заднем плане главный предмет – портрет.

Историческая правда в общем и в частностях должна быть соблюдена и в отношении законов, нравов и обычаев эпохи, к которой относится композиция. Против этого правила грешил, например, Кальяри (Cagliari) в его знаменитой картине «Свадьба в Кане», перенесший это библейское событие в Венецию и к его времени и изобразивший окружавшие его местность и костюмы. И Рембрандт часто придавал своим библейским фигурам фантастические костюмы, не оправдываемые историей. Не лучше поступали немецкие художники XVI столетия.

При обсуждении художественного произведения следует обращать внимание и на распорядок его. Мы под этим разумеем взаимное отношение отдельных лиц или их группировку. Общим правилом следует признать, что главные личности должны быть размещены на первых местах, дабы первый взгляд падал на них, и они тотчас были бы узнаваемы, чтобы и освещение сосредоточено было бы на них. Остальные лица картины должны находиться в очевидной связи с главными. На картине Каульбаха в берлинском музее «Реформация» главные лица композиции хотя и поставлены на выдающемся месте, но они все-таки отодвинуты богатыми изображениями первого плана, кроме того, различным группам картины как будто дела нет до главных ее личностей.

Для правильного порядка картины необходимо еще точное соблюдение перспективы.

Но и при добросовестном соблюдении указанных условий знаток требует еще, в заключение, стройного исполнения целого. Гармония есть превращение идеи в образ: массы композиции так должны быть соединены светом и тенью, чтобы они представляли для глаза как бы одно целое. Живописцу труднее достигнуть гармонии, чем граверу, так как первому приходится взвешивать не только свет и тени, но и краски. А различные свойства красок постоянно производят между ними борьбу. Чтобы привести картину в гармоническое состояние, художник должен ослаблять характеристическую особенность одной краски в пользу другой; в картине одна краска должна служить другой. Легче установить гармонию в одноцветном (тушеванном) рисунке, так как здесь дело состоит лишь в том, чтобы установить правильные отношения между светом и тенью. То же самое и в гравюре.

Все до сих пор сказанное о правильности рисунка, психологической правде, разумном распорядке, перспективе и гармонии применимо не только к историческим сюжетам, портретам и жанру, но и к изображению картин с животными и ландшафтами.