Текст книги "Дитя во времени"

* * *

Наконец Стивен достиг сосен на дальнем краю пшеничной равнины. Перебравшись через еще одни алюминиевые ворота, он попал, как и обещала его схема, на более узкую бетонную тропинку, по обеим сторонам которой в зеленой мгле извивались заборы из колючей проволоки. Впоследствии Стивен пытался припомнить, о чем он думал, пока преодолевал эти триста метров, отделявшие ворота от оживленной проселочной дороги. Но это так и осталось неизвестным, отрезком мысленного белого шума. Может быть, ощущая, что его одежда отсырела, он прикидывал, как ее высушить, когда доберется до места.

Тем более остро Стивен пережил то, что случилось, когда он вышел из лесополосы и огляделся в новой обстановке. Он остановился, точно прикованный к месту. Быстрый непроизвольный вздох вырвался из его груди. Дорога поворачивала направо и убегала вдаль почти параллельно тропинке, по которой он пришел. Мимо него почти беззвучно проследовала небольшая колонна автомобилей. Стивен знал это место, знал сокровенным знанием, словно припоминая после долгой разлуки. Деревья вокруг распускались, ширились, зацветали. Но простым воспоминанием из далекого прошлого нельзя было объяснить это чувство, похожее на боль, словно он повстречался с чем-то лично ему знакомым, словно пришел в место, которое тоже его узнало и, казалось, ожидало его в тишине, поглотившей звук проехавших машин. То, что открылось Стивену, относилось к особому дню, который он мог теперь впитывать в себя. Вот тяжелый, каким он и должен быть, зеленоватый воздух сырого дня ранним летом, туманный, неподвижный дождь, тяжелые капли, собирающиеся на безупречно чистых каштановых листьях и падающие, ощущение присутствия деревьев, преувеличенное и очищенное дождем, беззвучно вытеснившим воздух. Именно в такой день, Стивен знал, это место обрело свое значение.

Он стоял неподвижно, опасаясь, что малейшее движение нарушит простор и громадную тишину вокруг него, смутную тоску в нем самом. Стивен никогда не бывал здесь прежде, ни ребенком, ни взрослым. Но уверенность в этом подтачивалась осознанием, что он всегда представлял это место именно таким. При этом Стивен не помнил, чтобы когда-нибудь вообще представлял его себе. И все же он знал, что если сойдет с травянистой кромки и посмотрит налево, то увидит телефонную будку, а напротив – придорожный паб в дальнем конце посыпанной гравием автостоянки. Стивен быстро пошел вперед.

Ему пришлось выйти на середину дороги, прежде чем он сумел заглянуть за поворот. И лишь убедившись в том, насколько небольшое здание из красного кирпича совпадает с его ожиданиями, Стивен ощутил первый укол страха. Все происходило слишком быстро. Как он мог ожидать чего-либо от места, которого совершенно не помнил? Он стоял в сотне метров от паба; с этого места фасад здания был виден на три четверти. Добротная постройка выглядела так, как положено. Дом простой прямоугольной формы, в поздневикторианском стиле, со скошенной крышей из красной черепицы и задней пристройкой, придававшей ему форму буквы «Т». На заднем дворе стоял заброшенный фургон, когда-то белый автоприцеп, а ныне – сарай для старой посуды. Несколько кухонных полотенец сушилось на провисшей веревке. Перед входом в паб, рядом с крыльцом, стояла поломанная, но еще годная деревянная скамейка.

Все совпадало. Знакомый вид этого места насмехался над Стивеном. Высокий, одиноко стоящий белый шест поддерживал вывеску, где под соответствующим рисунком надпись гласила: «Колокол». Название это ничего не говорило Стивену. Он долго стоял, разглядывая паб, чувствуя искушение повернуть назад, а сюда вернуться в другой раз и исследовать все подробнее. Но он знал, что ему предлагалось не просто это место, но особый день, этот день. Стивен ощущал вкус гравийной пыли, прибитой дождем. Он понимал, что мелкая, пропитавшая воздух водяная взвесь воспроизвела вокруг него другой пейзаж с привычными когда-то в этих краях деревьями: вязами, каштанами, дубами, березами – старыми великанами, вырубленными, чтобы освободить место товарным культурам, величественными деревьями, которые вернули себе господство над ландшафтом, без помех простерев густую листву до самого Норт-Даунса.

Стивен стоял на обочине кентской проселочной дороги сырым июньским днем, пытаясь связать это место и этот день с обрывком воспоминаний, сном, фильмом, забытой картиной из далекого детства. Он хотел найти связь, которая могла бы послужить объяснением и ослабить томивший его страх. Но зов, шедший от этого места, его знакомый вид, вызванное им чувство щемящей тоски, беспричинное ощущение его значимости – все это наполняло Стивена уверенностью, хоть он и не мог понять почему, что пронзительность – именно такое слово пришло ему на ум – этого особенного места проистекала откуда-то из-за пределов его собственного существования.

Стивен подождал пятнадцать минут, а затем медленно пошел по направлению к «Колоколу». Любое резкое движение могло развеять это призрачное узнавание. Стивен сдерживал себя. Непросто было примириться с мечущимся кружевом множества лиственных деревьев в полном цвету и с тем, что туманный дождь увеличивал яркие побеги папоротника под ними до экваториальных размеров, превращая коровью петрушку и крапиву в какие-то невиданные растения. Стоит как следует тряхнуть головой, и он снова окажется среди выстроенных по ранжиру сосен. Стивен сосредоточил взгляд на здании впереди. Только что миновал поддень. «Колокол» уже должен был открыться для первых посетителей, приехавших на ланч, но на посыпанной гравием площадке не было ни одной машины, которая могла бы уменьшить впечатление полной правильности, полного совпадения с оригиналом.

Машин не было, но к деревянной скамейке перед крыльцом прислонились два старомодных черных велосипеда. Один мужской, другой женский, оба с плетеными корзинками на багажниках. От страха Стивен стал ступать тише, дыхание его участилось. Он вполне мог повернуть назад. Его ждала Джулия, ему нужно было что-то делать с промокшей одеждой. А еще он должен успеть вернуться домой, чтобы подготовиться к заседанию подкомитета. Стивен помедлил, но не остановился. Рядом с ним по дороге проезжали автомобили. Если он шагнет им навстречу, они не заденут его. День, в котором он сейчас двигался, был не тем днем, в котором он проснулся. Голова Стивена работала ясно, он был полон решимости идти вперед. Он находился не в своем времени, но держал себя в руках. Он был как во сне, когда человек понимает, что видит сон, и, несмотря на то что сон страшный, хочет досмотреть его из простого любопытства.

Стивен подошел ближе к молчаливому зданию. Он вторгся сюда незаконно. Это место одновременно было связано с ним и отвергало его, здесь подспудно совершалось какое-то событие, на исход которого он мог повлиять неблагоприятно. Стивен ступил на гравий автостоянки, осторожно делая каждый шаг. На углу паба капли дождя звонко падали в наполненную водой бочку. На расстоянии десяти метров окна казались черными. Здание выглядело вымершим, пока Стивен не сделал шаг в сторону и не заметил тусклый свет внутри. Он остановился перед низким крыльцом. Велосипеды стояли у стены, укрытые от дождя свесом крыши. Задними колесами они касались ручки поломанной скамьи. Мужской велосипед прислонился к стене, женский с неловкой интимностью прильнул к нему. Передние колеса были развернуты под углом, педали неуклюже задрались. Велосипеды были черные и новые, на рамах стояло имя изготовителя, выведенное безупречными золотыми буквами в готическом стиле. Корзины на передних багажниках были из настоящей ивы. Широкие седла с хорошими пружинами издавали тонкий неприятный запах высококачественной кожи. Концы рулей были украшены желтовато-белыми резиновыми наконечниками, с хромированного металла свисали черные капли дождя. Стивен не стал дотрагиваться до велосипедов. Внутри паба произошло движение, кто-то прошел, загородив собой свет. Стивен встал сбоку от окна, сообразив, что его видно людям, которых он не мог разглядеть, стоя снаружи.

Дождь перестал, но звуки падающей воды стали громче. Ручейки сбегали по растрескавшимся, поросшим мхом водосточным желобам и звонко падали в бочку, капли барабанили по листьям. Стивен стоял возле самой стены, заглядывая внутрь паба через оконное стекло. Мужчина с двумя стаканами пива вернулся от стойки за маленький столик, где его ждала молодая женщина. Столик стоял в неглубокой нише с окнами, на фоне которых выделялись их силуэты. Мужчина уселся на свое место, степенно подтянув складки свободных брюк из серой фланели, прежде чем опуститься на скамейку рядом с женщиной. Скамейка была вделана в стену ниши и охватывала столик с трех сторон. Не столько уверенность, сколько тень ее, не столько знакомый звук, сколько слабое эхо заставили Стивена вжаться в сухую стену. Картина перед его глазами пульсировала вместе с ударами сердца. Стоило мужчине и женщине поднять головы и посмотреть налево, через окно у двери, и они увидели бы через забрызганное стекло призрак, застывший в безмолвном, напряженном узнавании. Это было лицо, скованное неизвестностью, – казалось, душа зависла между существованием и небытием в ожидании решения, от которого зависит, поманят ее или прогонят прочь.

Но молодая пара внутри была занята разговором. Мужчина крупными глотками отхлебывал пиво (он взял пинту себе и полпинты своей спутнице) и что-то горячо говорил, в то время как женщина почти не прикасалась к стакану. Она слушала с серьезным видом, теребя рукав ситцевого платья, с бессознательной тщательностью поправляя симпатичную заколку, не дававшую ее аккуратным прямым волосам упасть на лицо. Вот их руки соприкоснулись, и они улыбнулись слабой, вымученной улыбкой. Затем руки разъединились, и на этот раз оба заговорили одновременно. Их спор – ясно было, что они все время говорили об одном и том же, – не разрешился.

Насколько Стивену было видно, других посетителей в пабе не было. Бармен, тучный, неповоротливый человек, стоял спиной к залу, переставляя что-то на одной из полок. Проще всего было бы зайти, заказать выпивку, приглядеться поближе. Но делать этого не хотелось. Стивен стоял, держась рукой за стену, чувствуя ободряющее прикосновение к теплой поверхности. Вдруг, с разрушительной стремительностью внезапной катастрофы, все изменилось. Ноги его ослабели, в животе прокатилась холодная волна. Стивен смотрел женщине прямо в глаза и теперь знал, кто она. Женщина глядела в его сторону. Мужчина все говорил, что-то настойчиво подчеркивая, но она продолжала смотреть. На лице ее не было ни любопытства, ни изумления, она просто отвечала взглядом на взгляд Стивена, слушая своего спутника. Женщина рассеянно кивала, один раз повернулась, чтобы вставить замечание, а затем снова посмотрела на Стивена. Но она не видела его. Ничто в ее лице не указывало на то, что она осознает его присутствие. Женщина не старалась не замечать его, она просто глядела сквозь него на деревья за дорогой. Она и не глядела вовсе, она слушала. Чувствуя, что поступает глупо, Стивен поднял руку в неловком жесте, то ли пытаясь привлечь ее внимание, то ли посылая привет. Это не произвело впечатления на молодую женщину, которая – Стивен в этом не сомневался – была его матерью. Она не видела его. Она слушала то, что говорил его отец, – теперь Стивен узнал знакомые движения ладони, которыми тот подчеркивал каждое свое слово, – и не могла видеть сына. Холодное, детское уныние охватило Стивена, горькое чувство покинутости и щемящей тоски.

Может быть, он заплакал, отшатываясь от окна, может быть, захныкал, как ребенок, проснувшийся среди ночи; со стороны он мог показаться угрюмым и задумчивым. Воздух, в котором он двигался, был темным и влажным, сам Стивен был легким, словно сотканным из невесомой материи. Он не помнил, как шел обратно по дороге. Он провалился куда-то вниз, беспомощной каплей падал в пустоту, поддался безмолвной силе, протащившей его по невидимым извивам, поднялся над деревьями и увидел горизонт далеко внизу, одновременно устремляясь через извилистые туннели подлеска, сквозь сырые мышечные шлюзы. Его глаза увеличились и стали круглыми, веки исчезли, во взгляде застыла отчаянная, протестующая невинность, колени стали расти и достигли подбородка, пальцы превратились в чешуйчатые перепонки, жабры отбивали секунды настойчивыми, беспомощными ударами сквозь соленый океан, поглотивший верхушки деревьев и бурливший между корнями; и под плачущие, зовущие звуки, издаваемые, видимо, им самим, в сознании его сложилась единственная мысль: ему некуда идти, ему не воплотиться ни в одном мгновении, его не ждут, для него нет ни места назначения, ни времени прибытия; и, неистово пробиваясь вперед, он оставался недвижим, он стремительно вращался вокруг неподвижного центра. И за этой мыслью открылась печаль, не принадлежавшая ему лично. Она насчитывала сотни, тысячи лет. Она увлекала его и бесчисленное множество других, подобно ветру, приминающему траву в поле. Ничто не принадлежало ему: ни усилия, ни движения, ни зовущий плач, ни даже сама печаль – ничто не принадлежало никому.

* * *

Открыв глаза, Стивен увидел, что лежит в кровати, в кровати Джулии, укрытый пуховым одеялом, прижимая к груди остывшую грелку. В другом углу маленькой комнаты, большую часть которой занимала кровать, из открытой двери в ванную валили клубы пара, желтоватые в электрическом свете, и слышался шум бегущей воды. Стивен закрыл глаза. Эта кровать была свадебным подарком от друзей, с которыми он не виделся уже много лет. Он попытался вспомнить, как их звали, но имена выпали из памяти. В этой кровати, точнее, на ней началась его семейная жизнь и через шесть лет закончилась. Стивен узнал мелодичный скрип, которым кровать отозвалась на его движение, он почувствовал запах Джулии на простынях и в нагромождении подушек, аромат ее духов и стойкий мыльный дух, которым отличалось ее свежевыстиранное белье. Лежа в этой кровати, он вел самые долгие, самые откровенные, а позже – самые тяжелые разговоры в своей жизни. Здесь он пережил самые яркие наслаждения и здесь провел свои худшие бессонные ночи. В этой кровати он прочел больше книг, чем где бы то ни было еще: Стивен вспомнил, как однажды за неделю болезни проглотил «Анну Каренину» и «Даниэля Деронду». Нигде больше не бывал он таким раздраженным и несдержанным, но и таким нежным, внимательным и любящим, и нигде – за исключением, может быть, раннего детства – о нем так не заботились. Здесь была зачата и родилась его дочь. Вот на этой стороне кровати. Глубоко в матрас въелись желтые разводы – следы ее ранних утренних визитов в родительскую постель. Она забиралась в щель между ними, немного спала, а потом поднимала их своей болтовней, горя желанием объявить о начале нового дня. Они цеплялись за последние минуты сна, пока она требовала от них невозможного: историй, стихов, песен, выдуманных сценок, притворной возни, щекотки. Почти все, что напоминало о ее существовании, за исключением фотографий, они уничтожили или раздали. Все самое хорошее и самое плохое, что когда-либо случалось с ним, произошло в этой кровати. Здесь было его место. Несмотря на все очевидные соображения, например о том, что его брак более или менее распался, Стивен с полным правом лежал сейчас в своей семейной кровати.

Снова открыв глаза, он увидел Джулию, которая сидела у него в ногах и смотрела на него. В комнате стояла тишина, нарушаемая лишь тяжелыми, отдававшимися эхом ударами капель из неплотно завернутого крана в ванной. Сдержанная усмешка застыла в углах ее губ, которые Джулия плотно сжала, чтобы подавить искушение сказать что-нибудь язвительное и малоприятное. Взгляд ее чистых серых глаз чертил ровные непредсказуемые треугольники, перебегая с правого глаза Стивена к левому и обратно, сравнивая их между собой, взвешивая истину по мельчайшим различиям, которые ей удавалось обнаружить, и затем вниз, к его рту, чтобы изучить его выражение и сделать новые сравнения. Стивен подтянулся и сел, взяв Джулию за руку. Ее ладонь была податливой, но холодной на ощупь.

Он сказал:

– Прости, я заставил тебя повозиться.

Она тут же улыбнулась:

– Ничего.

Ее губы снова сомкнулись и опять набухли от усилия сдержать насмешливое замечание. Она никогда не стала бы спрашивать напрямую, почему он явился к ней в таком состоянии. Расспросы, обыденное любопытство были не в ее характере. Джулия никогда не настаивала, если не получала ответа на вопрос. Она могла спросить один раз и, не дождавшись ответа, замолчать. В ее молчании была располагающая глубина. Трудно было не рассказать ей тут же все, чтобы только вывести ее из состояния внутренней сосредоточенности, приблизить к себе.

Стивен нарушил молчание:

– Как здорово снова очутиться в этой кровати.

– Мне она надоела до безумия, – немедленно откликнулась Джулия. – Она провалилась в середине и скрипит, стоит хоть чуть-чуть повернуться.

– Тогда я возьму ее себе, – предложил он шутливо.

Джулия пожала плечами:

– Да пожалуйста. Если хочешь.

Это было сказано слишком холодным тоном. Они разняли руки, в комнате повисла тишина. Стивену хотелось вернуть ту близость, которая возникла между ними, когда он проснулся, и его мучило желание как можно подробнее объяснить все, что с ним случилось. Но он боялся пускаться в длинные описания, это с легкостью могло еще дальше оттолкнуть их друг от друга. Стивен ногами спихнул с себя одеяло, наклонился вперед и обхватил руками плечи Джулии, сильно сжав их, словно желая удостовериться в ее присутствии. Она была хрупкой на ощупь, тепло ее тела под хлопчатобумажной блузкой обжигало и манило его. Джулия смотрела настороженно, но с прежней сдержанной улыбкой.

– Я объясню, что произошло, – сказал он, продолжая сжимать ее плечи.

Отпустив ее, он хотел встать с кровати, но Джулия неожиданно накрыла ладонью его руку. Голос ее прозвучал твердо:

– Ты не должен вставать. Я принесла тебе чаю. И испекла пирог.

Джулия снова накрыла одеялом его ноги и поднялась, чтобы подоткнуть края. Ей не хотелось, чтобы он покидал их семейную кровать. Затем Джулия подняла с пола поднос и поставила его перед Стивеном.

– Хватит делать вид, будто все в порядке, – сказала она. – Теперь ты мой пациент.

Джулия нарезала пирог и разлила чай. Чашки были из тонкого прочного фарфора. В свое время она долго искала десертные тарелки, которые подходили бы к рисунку на их боках. Несомненно, встречу нужно было отметить. Они чокнулись чашками и произнесли:

– Твое здоровье!

Когда Стивен спросил, который час, Джулия ответила:

– Время принимать ванну.

Она указала на разводы засохшей грязи, покрывавшие его руки. В полутьме спальни вспыхивали и гасли белки ее глаз, перебегавших с тарелки на его лицо, словно Джулия сравнивала его с отпечатком, сохранившимся у нее в памяти. Теперь ей трудно было выдержать его взгляд. Когда Стивен улыбнулся, Джулия опустила глаза. На ней были длинные серьги из цветного хрусталя. Ее обычно спокойные руки почему-то не находили себе места.

Разговор о мелочах не клеился. Немного погодя Стивен сказал:

– Ты сегодня очень красивая.

Она откликнулась сразу же и точно таким же тоном:

– Ты тоже.

Джулия улыбнулась, произнесла, нарочито подавив вздох:

– Ну вот… – и убрала с одеяла поднос.

Она встала в изголовье кровати, поглаживая его рукой по волосам. Стивен затаил дыхание, целый мир затаил дыхание вместе с ним. Перед ними были две возможности, равно вероятные, балансировавшие на зыбкой опоре. Стоит им склонить одну чашу весов, как другая, не переставая оставаться реальной, исчезнет безвозвратно. Он мог бы сейчас встать с кровати, одарить Джулию теплой улыбкой и удалиться в ванную. Там бы он запер за собой дверь, оградив свою гордость и независимость. Она бы осталась ждать внизу, после чего они возобновили бы осторожный, ничего не значащий разговор, пока не настанет время отправляться обратно через поле к железнодорожной станции. Но можно было рискнуть, выбрать другую жизнь, способную как избавить его от несчастий, так и удвоить их.

Их колебание на этой развилке было кратким, но восхитительным. Если бы ему не довелось увидеть сегодня двух призраков и проскользнуть через оболочки вложенных друг в друга событий, сопряженных со своим местом и временем, он не смог бы сейчас выбрать так, как выбрал, без предварительного намерения, со спонтанностью, одновременно мудрой и несдержанной. Другой, призрачный, тающий в воздухе Стивен встал, улыбнулся, пересек комнату и скрылся за дверью в ванную, потянув за собой нескончаемую череду невидимых событий. Стивен, взявший Джулию за руку, чувствуя гибкую податливость ее тела, передавшуюся ему через ладонь, притянувший ее к себе на колени и поцеловавший ее, не сомневался, что все происходящее с ним сейчас и то, что еще произойдет вслед за этим, неразрывно связано со странным происшествием, случившимся сегодня. Неотчетливо Стивен чувствовал, как эта связь продолжает разворачиваться. Но там, где ранее, под окном «Колокола», он ощущал страх, сейчас не было ничего, кроме наслаждения, пока он держал в руках лицо Джулии, дорогое ему лицо, и целовал ее глаза. И все же оба этих момента, несомненно, были связаны между собой, объединены наивной тоской, которую они вызывали, желанием кому-то принадлежать.

Интимные привычки семейной жизни не забываются подолгу. Они опустились на колени лицом к лицу в центре постели и медленно начали раздевать друг друга.

– Как ты похудел, – заметила Джулия, – от тебя почти ничего не осталось.

Она провела руками по его ключицам, скользнула вниз по выступающим ребрам, а затем, удовлетворенная его возбуждением, крепко обхватила и пригнула к себе, чтобы возродить к жизни долгим поцелуем.

Стивен тоже почувствовал нежность обладания, увидев ее без одежды. Он отметил перемены: чуть шире стала талия, чуть уменьшилась большая грудь. Это оттого, что она одна, подумал он, обхватывая губами сосок одной груди и прижимаясь щекой к другому. Новизна ощущений при виде и касании знакомого обнаженного тела была такой острой, что несколько минут подряд они могли только обнимать друг друга и повторять: «Ну…» или «Вот мы и снова…» Безудержное веселье витало в воздухе, подавленный смех, грозивший рассеять желание. Прежняя холодность между ними казалась теперь изощренным розыгрышем, и оба недоумевали, как они могли длить его так долго. Все было изумительно просто: надо только снять одежду и посмотреть друг на друга, чтобы почувствовать себя свободными и согласиться на несложные роли, в которых невозможно будет отрицать установившееся между ними взаимное понимание. Они обрели свои прежние, мудрые «я» и не могли сдержать усмешек.

Наконец ничего не осталось, кроме одного слова, которое, казалось Стивену, повторялось вновь и вновь, когда мягкая длинногубая неплотность раздалась и сомкнулась вокруг него, когда он заполнил знакомое углубление и изгиб и оказался внутри, в знакомом месте, ровное, звучное слово, порожденное трением плоти о плоть, теплое, уютное, отдающее гудом согласных и округлостью гласного слово… Дом, он был дома, в покое и безопасности, а значит, сильным; и все здесь было родным, и он сам был родным. Дома, почему он должен быть где-то еще? Разве не пустая трата времени – заниматься чем-то еще, кроме этого? Время было искуплено, время снова наполнилось целью, потому что стало вместилищем удовлетворенного желания. Деревья перед домом заглядывали в окна, иголки ударяли по нешироким стеклам, затемняя комнату, по которой волнами пробегал отфильтрованный свет. Дождь с новой силой забарабанил по крыше, затем затих. Джулия плакала. Стивен поразился, как это бывало с ним много раз прежде, доступности столь прекрасной и простой вещи, тому, что им позволено было забыть о ней, тому, как мир, знающий о ней вот уже бог знает сколько времени, мог оставаться прежним. Не правительства, не рекламные бюро и не исследовательские центры, но биология, существование, сама материя придумали это для собственного удовольствия и сохранения, и это было именно то, чем хочется заниматься, оно само хотело вам нравиться. Руки и ноги Стивена плыли сами по себе. Высоко, в чистом воздухе, он свисал на кончиках пальцев с уступа скалы; в двадцати метрах под ним расстилалась длинная, гладкая полоса щебенки. Его хватка слабела. Наверняка, подумал он, падая навзничь в совершенную, головокружительную пустоту и все быстрее съезжая по стремительно уходящему вниз склону, наверняка по сути своей это место доброжелательно, мы нравимся ему, ему хочется нравиться нам, оно нравится самому себе.

* * *

Потом все было по-другому. Они забрались в узкую, тепловатую ванну, прихватив с собой вино, которое пили прямо из горлышка. Удовлетворенное желание породило состояние незамедлительной беззаботной ясности. Они говорили и смеялись во весь голос, не стесняясь друг друга. Джулия рассказала длинную забавную историю о жизни в соседней деревне. Стивен с преувеличенным комизмом описывал членов своего подкомитета. Они бесцеремонно обсуждали жизнь своих общих друзей за последнее время. Но даже в самые оживленные минуты разговора они ощущали неловкость, так как знали, что эта задушевность ничем не подкреплена, что у них нет причин сидеть в ванной вдвоем. Между ними оставалась неопределенность, которая не осмеливалась обрести голос. Они говорили свободно, но это была холодная, беспочвенная свобода. Вскоре их голоса начали запинаться, быстрая беседа стала замирать. Пропавший ребенок снова встал между ними. Дочь, которой не было здесь, ждала где-то за пределами этого дома. Стивен знал, что вскоре должен будет идти. Одевшись, они почувствовали себя еще более неловко. Привычка к отчуждению не забывается подолгу. Оба словно потеряли дар речи, оба были в смятении. Прежняя холодная вежливость снова заняла свое место, и они были бессильны перед ней. Слишком легко они раскрылись до этого, слишком быстро, показав себя во всей своей уязвимости.

Спустившись, Стивен наблюдал за тем, как Джулия, встав на колени, расстилает сырое полотенце перед камином, в котором дымились поленья. Наверное, нужно было сказать что-то теплое, что не показалось бы легкомысленным или смешным. Но до конца вечера разговор шел о пустяках. Стивен мог думать только о том, чтобы взять Джулию за руку, но никак не решался. Они израсходовали все возможности, все напряжение физического контакта, они дошли до предела. И теперь оба были пусты. Живи они до сих пор вместе, они могли бы черпать силы из других источников, какое-то время не обращать друг на друга внимания, взяться за какое– нибудь дело и как-то справиться со своей потерей. Но у них не было ничего. Печальная гордость понуждала их к обмену пустыми фразами, когда они в последний раз сели выпить чаю. Стивену мельком приоткрылась жизнь, которую Джулия вела в этом месте. Высокие сосны росли сразу за домом, окна были невелики, поэтому внутри полумрак царил даже в солнечные дни. Чтобы не давать простора сырости, ей приходилось все лето поддерживать огонь в камине. В углу комнаты стоял вычищенный кухонный стол, на котором аккуратными стопками лежали ноты, стояли свечи, чтобы читать по ночам и в ненастные дни, и банка из-под варенья с какими-то сорняками и теми немногочисленными цветами, которые Джулии удалось насобирать в закоулках своего лесопарка. Из другой банки торчали остро отточенные карандаши. Ее скрипки лежали в углу на полу, спрятанные в футляры, нотного пюпитра нигде не было видно. Стивен представил себе, как она бродит по проселочным тропинкам, думая – или заставляя себя не думать – о Кейт, и возвращается репетировать в этой зловещей тишине.

В любую минуту он мог снова пуститься в путь через возделанную машинами пшеничную равнину, чтобы вернуться к собственному заточению. Сидя напротив Джулии и глядя на то, как она, склонившись над чашкой чая, греет об нее руки, Стивен не ощущал никаких эмоций. Можно было начинать приучаться к чувству разъединенности с женой. Ногти на руках у нее были обкусаны, волосы не мыты, лицо имело измученный вид. Он мог научиться не любить ее хотя бы в те минуты, когда они будут изредка встречаться друг с другом, когда он мог бы напоминать себе, что она всего лишь обыкновенный человек, женщина без малого сорока лет, которая стремится жить одиноко и довольствуется своей разбитой жизнью. Возможно, позже его будет колоть воспоминание о ее тонких голых руках, торчащих из разорванного свитера, трогательно большого для нее, в котором Стивен узнал свой собственный, и о хриплых нотках в ее голосе, когда она пыталась подавить волнение.

Когда Стивен поднялся, им ничего не оставалось, как обменяться самыми короткими прощальными словами. Джулия отворила ему дверь, они едва пожали друг другу руки, и не успел он сделать трех шагов по тропинке перед домом, как дверь за его спиной закрылась. Дойдя до калитки, Стивен обернулся. Снаружи жилище Джулии напоминало дом, нарисованный детской рукой. Квадратный, как коробка, с дверью точно посередине и четырьмя маленькими оконцами возле каждого угла, сложенный из такого же красного кирпича, что и «Колокол». Дорожка, вымощенная остатками все того же кирпича, волнообразно изгибаясь, вела от калитки к дверям. Дом стоял на прогалине, едва достигавшей двадцати метров в ширину. Со всех сторон над ней громоздились деревья. На мгновение Стивен заколебался, не вернуться ли назад, но не мог придумать, что он скажет Джулии.

Вот так из-за упрямого сговора упорствовать в собственных несчастьях они увиделись вновь лишь много месяцев спустя. В лучшие свои минуты Стивен чувствовал, что все происшедшее случилось слишком быстро, они оказались к этому не готовы. В худшие он злился на себя за то, что приостановил ход, как ему казалось, постепенно нараставшего отчуждения. Много лет спустя он все еще недоумевал, вспоминая, как настойчиво не хотел приезжать к Джулии снова. А в то время он смотрел на это иначе: это не она пригласила его приехать, это он сам напросился к ней в гости. Джулия рада была видеть его, как была рада, когда он уехал, предоставив ее привычному одиночеству. Если случившееся что-то для нее значило, Джулия сама должна нарушить молчание. Если она этого не сделает, значит, она хочет, чтобы ее оставили в покое.

Дождь давно перестал. Стивен торопливо пересек шоссе неподалеку от «Колокола», твердо решив не отвлекаться на новые драмы и знаменательные встречи. Он быстро шагал по бетонной дорожке, которая вела к большому полю. В Лондоне его ждал обед у друзей, известных своими изысканными блюдами и интересными гостями, и Стивен уже опаздывал.