Текст книги "Качаясь на двери. Избранная проза"

Люди, кому впервой доводилось – уж каждый сам решал, к счастью или к кручине – повидать явление, сначала, все, как один, дивились чёрному, как адская сажа, жеребцу, заворожённо смотрели, как тот играет гривой, на песке вычерчивает угольным копытом замысловатые фигуры, в которых многим чудились то символы новой и старой власти, то кресты, то рогатые черепа и птичья лапа, то как будто какая-то фамилия.

На смену любованию приходил, разумеется, страх, как только народ улавливал взаимосвязь между появлением странного животного и неминучей смертью тех болезных, по чью душу этот нечистый наведывался. Когда покойника приходили забирать – родня или товарищи из сельсовета, или кто из армейских – конь ржал, скаля напоказ сахарные зубы, морду делал такую, будто ему было весело преграждать всякому прохожему дорогу к анатомке и норовил куснуть человека за плечо или даже пожевать ухо, если попадалось у кого дюже оттопыренное. Изредка точно так же бесстыдная скотина пыталась поступать и с мертвецами, порой хватая труп за нос или за ноги и разве что не вытаскивая из открытого гроба, ввергая живых в ошеломление и ужас.

Но когда домашние, забрав своего усопшего, увозили тело на бычьей упряжке или на себе волоком, предавали его земле – видение, призрак, упырь или как там ещё стали называть эту демоническую лошадь в городе, исчезал бесследно вместе со всей своей колдовской грамотой, которой оставался вплоть до похорон расчерчен песок.

Шестнадцатилетний плотницких и столярных дел мастер Тихон из посёлка Дальняя Круча, вытянутого ниткой домишек вдоль самого обрыва на высоком берегу, прибыл на больницу пешком по печальному делу – измерять умирающего для того, чтобы потом справить правильный нужный гроб. Умирающий в этот раз был из важных и, как сказали, дюже грузен телом – чай, новая власть! Целый помощник зампредседателя губернского ЧК. И, наслышанный о всяких скорых судах и жестокостях, творимых этим двубуквенным властным органом, Тихон одинаково боялся и идти, и не идти.

«А пойдёшь – да вдруг что не так? Ладно, ежели потом усохнет, а если распухнет? Не поместится в домовину? Хотя куда уж пухнуть-то… А вдруг этот «чека» ещё слишком живой да рассердится? Не дастся мерить? А ежели поправится – так и вовсе потом головы не сносить.

– Тихон! – гаркнет, – Судом революционного трибунала за то, что пытался высокое начальство живьём загнать в гроб… приговариваешься к расстрелу… Бах-бах.

А не ходить – ещё хуже. Саботаж, скажут. И одно… бах… к расстрелу. Лучше всё-таки пойти. Главное, чтоб не было там этого чертячего коня, о котором уже весь город судачит. Чуть ли он головы людям не откусывает, а покойников подчистую сжирает, сатана гривастая…

Поразмыслив, Тихон всё-таки отправился снимать с чекиста мерку. Да вот незадача – переходя овраг, наткнулся на солдата. Ободранный солдат, заросший весь, самокрутку цедит – шинелька в дырах, а табачок, видать, хорош, крепок, дым то ли вишней пахнет, то ли серой. Служивый Тихону странным показался – сказывал, что возвращается домой ещё с немецкого фронту, да никак добраться не может. Вроде как крутит его анчутка, до родимой избы добраться не даёт.

– Служивый, – Тихон говорит, – А отсыпь-ка табачку, уж больно он у тебя душист.

– Не могу, – отвечает солдат, – нету больше, из последнего скрутил. На вот, от цигарки курни.

Присосался плотник к жёваному краю, втянул дым, да как поперхнётся! Словно свинец расплавленный в горло залили.

– Что это, – кашляет, – у тебя за табак такой? Пахнет сладко, а вдохнёшь – сера адская.

– А оно и в жизни часто так, – солдат смеётся, – не всё, что сладко, душе на пользу…

Хохочет, а сквозь смех как будто ржанье конское слышно.

Побалакали ещё чуток с солдатом о том, о сём, да вдруг Тихон видит, что у собеседника из под шинелки хвост торчит чёрный, по земле метлой стелется. Бес, не иначе!

– Ах ты, – плотник говорит, – чёртенячье отродье, смущать меня вздумал! Мне нынче с такого важного человека мерку снимать, а ты меня морочить…

Из-за пояса топор плотницкий вынул, изловчился, и… хрясь служивого по хвосту. Отсёк помело… И солдат куда-то сразу делся, пропал, как и не было его никогда.

– Да-а, – подумал Тихон, – Опять дедовский топор меня выручает. Заговорённый.

Выбрался Тихон из оврага, дотопал до больницы, а та-ам… Пальба, шум, топот… Красноармейцы из винтовок палят, а жеребец вороной по двору больничному мечется и мешок какой-то чёрный по песку таскает.

Пригляделся – ба-атюшки, так это не мешок, а жирный покойник в кожанке. Один сапог на ноге, а второй у порога анатомки в пыли валяется. Тот самый «чека», наверно, помер.

Опоздал, значит.

– Что стоишь, раззявился, – красноармейцы кричат, – мы тебя вчера ждали, а ты где пропадал? К стенке бы тебя, контру…

А Тихон всмотрелся и видит – конь-то бесхвостый.

Вот оно что, – думает, – дело-то нечисто…

Выхватывает сызнова топор и жеребцу грозит, потрясывает инструментом…

Конь, побывши накануне в человечьем обличье, топора уже отведал, наученный, – сразу на дыбки взвился и пропал. Нет коня, сгинул, как давеча в овраге солдата зараз не стало. Лишь буквицы на песке остались. То ли фамилия какая, на «ГУЧЕВ» похожа, то ли словечко страшное «ГУБЧЕКА». С той поры мор в Петрово-на-Речке пошёл на убыль, ни конь с человечьей гримасой, ни солдат хвостатый никому с тех пор не мерещились. А Тихона с его плотницкими навыками советская власть отправила на преодоление разрухи и строительство нужных стране объектов.

Конец.

Записано со слов местной жительницы…»

Далее под сказочной статейкой шла подпись корреспондента и телефоны редакции.

Аня подавленно размышляла.

«Это невозможно. Наверно, какая-нибудь из наших нечесанных тёток из книжного отдела навела на меня порчу. Сначала отъезд мужа с сыном. Потом сон про клеща. А теперь это. Не могут выработать себе премию и колдуют от злости и зависти. При чём тут Гучев? Это вообще-то фамилия моего мужа. И моя…

Какой год? Восемьдесят восьмой? Могли ли тогда печатать в газетах такую ересь? Наверно, уже могли.

Что же это за местная жительница? Может, и не существует никакой, а просто корреспондент сидел на своей кухоньке, любовался в окно на закат СССР, рюмки считал с горя и выдумывал разные истории для рубрики?»

Аня рассмеялась своей догадливости, облегчённо вздохнула и взялась, наконец, за работу.

К вечеру, семнадцать раз набрав номер мужниного мобильного и непременно слыша в ответ безжалостое: «Вне зоны доступа», Аня впала в ступор :

– Боже мой! Что ж это за предки у него были?! За кого я вышла замуж?! Куда он вообще увёз моего сына! Там даже нет мобильной связи…

Немного поплакав, Аня успокоилась, пришла в себя и вновь повеселела. Ведь, что ни говори, а премиальный коэффициент у неё оказался самым высоким в отделе.

3.

Сойдя с московского поезда в Петрово, мы еще с полчаса находились под гнетущим впечатлением от разговоров с попутчиками, пока я, наконец, не стряхнул с себя морок.

«Ерунда. Совпадение – не более. Просто жара на всех действует… Марина… как там её, небось, и не помнит, что за фамилия была у человека в той легенде. Может, вовсе и не на „Г“. Или она москвичей не любит, попугать решила от извечной неприязни провинциалов к столичным жителям. От зависти. Бывают такие люди. А Влас молодец, хоть он и странный человек, близ кладбища обитать не всякому по нутру. По виду – не работяга. Кто он там тогда? Работник „Ритуала“? Сторож? Землемер?»

Вокзал в Петрово, как и в большинстве маленьких городков, одновременно служил и автовокзалом. Ничего необычного. Очередь в кассы, пыль, жара, четыре «пазика», готовых разъехаться в разные стороны к дальним деревням.

До Крюков отсюда сорок километров – немалое расстояние по здешним дорогам. Трястись не меньше полутора часов. Который из автобусов наш?

– Артёмка, угадай, на каком поедем?

Сын, почувствовав во мне благостную перемену, тоже повеселел.

– Пап, на жёлтом?

– А вот сейчас посмотрим.

И мы начали обходить транспорт, заглядывая в таблички за лобовыми стёклами. Населенный пункт Крюки ни на одном из четырёх автобусов не значился. Четыре автобуса – и всё? Может, выяснить в кассах? Да и расписание неплохо бы найти.

– Ушёл, ушёл последний. Час назад отправлен, – долдонила кассирша, – Да их до Крюк всего два. Утром в шесть и к вечеру в пять двадцать. С таксистами договаривайтесь, если шибко надо, они возят…

Ну, что ж, застряли – так застряли… И как назло, таксисты уже все разъехались, разобрав многочисленных желающих с поезда. Богатый у нас стал народ – на такси раскатывает.

Я почувствовал, что начал раскисать под тяжестью невесёлых мыслей – слишком много нелепых накладок, незадач, напастей для одного дня. Тотальная «непруха». Нет, вся идея с поездкой была, очевидно, неблагословенной авантюрой с самого начала. Но и обратно в Москву сегодня уже не уехать. Поезд вообще ходит через два дня на третий.

Так нельзя, надо брать себя в руки:

– Спокойно, Артёмка, сейчас мы пойдём в гостиницу, расположимся, переночуем, а завтра спозаранок – на штурм крюкского автобуса!

– И найдём кафе или столовую, – голодным голосом предложил сын.

– Точно!

Не успели мы ступить и шагу, как наиболее резвый из таксующих автолюбителей уже вернулся после первой ходки с пассажирами. Запылённая шестёрка, скрипнув тормозами, преградила нам путь – не иначе, водитель сориентировался по рюкзаку и нашему растерянному виду.

– Докуда?

– В Крюки.

– Штука, – озвучил извозчик неписанный местный тариф.

– Не многовато? – поинтересовался я кисло.

Водитель развёл побуревшими от горячего пыльного солнца руками и начал жаловаться на разбитую дорогу, плохую подвеску и дорогой бензин.

– Ладно, ладно, поехали…

Мне стало жалко Тёму, который уже валился с ног от жары и всей этой путевой неустроенности. Дома он бы сейчас блаженствовал в стерильном комфорте квартиры, который так любит моя жена, и пялился в телевизор.

– Не горьтесь, домчим быстро, с ветерком. Поймите, ребятишек кормить надо. Если б не ребятишки, я б и за пятьсот повёз. Мне-то что? А их и одеть, и в школу…

Здесь всё совсем по-другому, и люди здесь внешне грубее, опалённее, неприхотливее, а внутри – чище, искреннее, чем в Москве. Земля-матушка, природа, извечный сельский уклад…

– Тёма, скоро ты увидишь живых коров, – подбодрил я своего закоренелого пятилетнего горожанина, пока мы выруливали из квартала бараков в многоцветье частного сектора.

Нарядные стада, растёкшиеся где – по горизонту, где – по кромке леса, белые от гусей пруды, палисад, пылающий красной спородиной, – эту картинку я вынес из детства и хранил бережно в сознании. И только в таких красках расписывал Артёму деревню, где жили многие поколения его предков.

– Там коров-то, поди, не осталось, – одним махом разрушил чары воспоминаний водитель, – Держать уже некому. Старики одни доживают. Молодые бегут отсюда. Вон, гляньте – асфальт кончается, дальше щебень, а дальше – грунт. Хорошо, что жара, а то в дождь и не проедешь.

И правда, через мгновение под колёсами захрустело, в днище заколотились камни, и пришлось сбавлять скорость. Окружающий пейзаж сменился, будто переключенный неведомой кнопкой пульта: по обочинам выросли гиблые стены сорняка с белёсыми зонтичными соцветиями на верхушках, изредка мелькали завалившиеся черные избы, а пустые глазницы окон навевали скорбь.

– Борщевик, – комментировал водитель пейзаж, – Как человек землю попользует, а потом бросит – так одна эта гадость растёт, всё забивает. Вот она, цена цивилизации.

– Цивилизация разной может быть, – возразил я, – Это смотря на каких ценностях она построена. Если человек ведёт себя как хищник – урвать побыстрей, а потом хоть потоп – то да, один борщевик после останется. А если каждый будет брать у природы ровно столько, сколько положено, не больше и не меньше, да возвращать вовремя, тогда цветущий сад будет.

– Ага, рай, – хмыкнул таксист.

Такого разорения я не помнил и не ожидал увидеть. Потому вздохнул с облегчением, когда впереди завиляла наезженной колеёй грунтовая дорога, а борщевик уступил место некошенному луговому разнотравью. Здесь уже легче дышалось, да и машина пошла глаже, быстрее.

Прибыли.

Буроватое марево одичалых садов поглотило родимые Крюки. Меж ветвей в лучах закатного солнца багровел рубероид крыш.

– Спасибо, мы дальше пешком.

– Да я и к домам могу…

– Да просто каждый поворот, тропинку, каждую родную щепку рассмотреть хочется… Сначала издалека, а потом подойти. Ведь столько лет не был!

– Ну, как знаете. Радиатор чище будет – трава не набьётся.

Я расплатился, и вслед уезжающей «шестерке» мы с Артёмом уже не смотрели. Наше внимание сразу привлекла одинокая старушачья фигура у изгороди возле сада.

Тётя Шура!

Моя двоюродная тётушка – дочь дедовой старшей сестры. Хлебосольная хозяйка, широкой души человек. Ходила к нам, звала к себе – собирала всех кровных и некровных на осенние застолья. «Мы богачи сентябрьские» – гудел над пиршеством её густой плотный голос. «Сыночек-соколочек! Юноша прекрасный! Пока всех пирожков не попробуешь, из-за стола не выпущу, привяжу к стулу… Ешь. С мясом, ливером, а эти с яйцом, а те – с яблоком. Наедайся досыта. Таких тощих в школу не берут, ни здесь, ни в Петрово, ни в Москве вашей…»

И я, семилетний, в последнее своё дошколятское лето ел, давился и слушал, и смотрел, как за столом едят, пьют и поют взрослые. После щец, студня, пирожков и картошки с укропом, – её дымящейся горкой подавали на гарнир к жареному гусю – гости заходили на второй концертный круг – протяжно и слёзно тянули «веснулю», «Сердце моё не камень» и «Однажды морем я плыла»… Тётю Шуру, красную лицом, в пылу припева роняющую капли пота и масла с подбородка, слышно было, наверно, на всю деревню и два ближних лесочка.

«Веснулю бви-и один раз жду-ут…»

Её губы тянулись за непослушной тонкой нотой, догоняли, касались, пачкали песню нанесённой по случаю праздника помадой, складывались яркой бордовой буквой «о» и, следуя за изломами мелодии, дрожали в басах.

– Вы к кому? – спрашивает старушка.

– Не узнали?

Беспомощно качает головой. Ясное дело – нет.

Артём топчется рядом, потягивает меня за руку, рассматривает ободранные носы своих дорогих кроссовок. Жена покупала фирменные, белоснежные, из натуральной кожи – не пожалела денег.

– Я Гучев. Ваш внучатый племянник. Василия Евсеича внук. Помните моего деда? Нет? Как же? Вашего родного брата. Он умер в восьмидесятом, в районе, помните? А через полгода здесь сгорел его дом. Вон там, по-соседству.

Она улыбается, обнажив беззубую черноту рта. Те, былые, жизнелюбивые губы ввалились внутрь…

– Вы кто? К кому?

Тётя Шура не узнала меня. Ей простительно – оказалось, у неё десять лет назад случился инсульт. Мне об этом чуть позже рассказал хозяин дома, в котором нам всё-таки удалось остановиться на ночь.

Реакцию остальных местных жителей на наш с Тёмкой приезд было понять сложнее.

Разные милые люди из моего ещё дошкольного детства: бабушки, тётки, двоюродные, троюродные и седьмая вода на киселе – где они все? Либо умерли, либо состарились и выжили из ума. Мы ходим по дворам. И мало кто может меня вспомнить. Это объяснимо – ведь столько лет прошло. Я вырос, изменился. Но вот что становится полной неожиданностью: те, кто всё-таки узнают, – прячутся от меня, захлопывают двери, запираются на щеколды. Неожиданно теряют дар речи и не смотрят в глаза. Вот тебе и родня, та самая, которая хором пела когда-то:

«Однажды морем я плыла

На пароходе то-ом.

Погода тихая была,

Но вдруг нача-ался шторм…»

Дикость? Я чего-то о себе не знаю? Что произошло? Не с тех ли странноватых Марины Игнатьевны и ведуна Власа поднялась на нашем пути какая-то мутная волна?

«А-ах, в глазах туман,

Кружи-ится голова-а.

Едва стою я на ногах,

А вроде не пьяна…»

Нас с Артёмом уже потемну, голодных и порядком напуганных, принял незнакомый дед лет ста, а может и старше, из дома на самом краю.

– У меня сердце пошаливает, – предупредил он, – схарчиться могу в любую минуту. А вдруг в ночь? Ну если, к примеру, сегодни? А? А баба моя слепая да недослыхивает, чего делать ей тогда? Вы уж присмотрите за мной, да за ней, ежели случись что…

Я так и не понял, существовала ли в реальности слепая жена или же старик её выдумал от одиночества или страха смерти. На печи, полатях и сундуках по всему дому лежали кули, свёрнутые перины, ещё какое-то тряпьё, но ни шороха, ни намека на присутствие ещё кого-нибудь в доме не было.

– А вы чьих? – спросил хозяин осторожно, когда Артёмка, пожевав предложенной каши, сморился и уснул на одном из сундуков.

– Гучевы. Родни много, да толку… Вроде как не узнают. Странно это всё.

– А-а… Гучев, – кивнул старик. Помню. Это не дед твой, которому в восьмидесятом дом сожгли?

– Сожгли? – переспросил я недоумённо, – Вот как… Кому же это надо было?

– Не знаю. А деда твово боялись… Тут говаривали, – хозяин засмеялся, – Что дед твой…

– Ну говорите уж.

– Что якобы он обёртывался.

Во рту у меня пересохло от жара, а в животе, наоборот, намазало липким водянистым холодом.

«Напасть какая-то! Кто тут с ума сошёл? Может, мне снится всё это?»

Старик как будто бы понял, что ляпнул что-то не то и больше темы моего родства не касался.

– Малец спит, – сказал он чуть погодя, – и мы давайте отдыхать…

…Дом был старый, бревенчатые стены изнутри протыканы паклей, обшиты рейками и очень давно обклеены бумажными обоями в мелкий сизый цветочек. Такая странная превратность судьбы: долгожитель-хозяин его унаследовал от собственного сына. Тот долго лежал здесь парализованный, почти без присмотра, без ухода. Дом как будто тоже парализовало – таким он казался ветхим, покосившимся, заброшенным, нежилым. Ночью из многих дыр в обоях вылезла подкормиться свежей кровью ненасытная клоповья молодь. Ничего, в принципе, страшного. Клопы в жизни случаются. А мы, мужики, сильные – всё переживём и перетерпим. Хорошо, что жена не поехала с нами – уж чего-чего, а таких тягот она бы не выдержала. Я почти не спал – задремал и сразу проснулся оттого, что зачесались места укусов. Нужно было следить, чтобы твари не залезли на Артёмкин сундук, не зажрали моего парня. При свете тусклой лампочки разглядел, что некоторые дыры на стене заклеены старыми газетами, и, раз всё равно предстояло бодрствовать, решил почитать, о чём писали …в 1958 году.

На жёлтой, покрытой бурыми пятнами странице «Известий Петровского района» моё внимание привлекла одна заметка. В ней коротко сообщалось, что во время облавной охоты на волка-людоеда близ деревни Крюки был ранен шальной пулей охотник-загонщик Василий Гучев.

Мой дед.

– Я всё понял, догадался… – сказал я утром хозяину. Здесь почему-то считают, что весь наш род – обортни. И поэтому боятся. А вы? Что ж вы-то нас спокойно пустили в свой дом?

– Во-первых, я не крюкский, всего и не знаю, как и чего тут было, – ответил он лукаво, – Сынок мой помер уж в восемьдесят пятом, при Меченом, и я с города, с Дальней Кручи, сюда переехал. А во-вторых, зверь бы ко мне не зашёл. Зверь меня боится. Даже клоп не кусает. У меня топор заговорённый есть.

После ночлега, в волдырях и зудящих расчёсах, мы с Артёмкой вышли к раннему утреннему «пазику». Главное, мы были живы и оставались пока в здравом рассудке…

4.

Очень тихо… Покойно…

Жаль, что здесь почти всё в тёмных тонах: плиты, памятники, распятия, ограды, тропки и тени от зарослей крапивы. Всё, кроме солнца. Оно пробивается сквозь листву и подсвечивает керамику фотографий, оживляет облезшую позолоту памятных слов на веночных лентах.

Повсюду кресты: массивные из цельного камня; чугунные узорчатой ковки; литые. Кресты-«первогодки» из соснового бруса ещё пахнут морилкой, лаками, а то и живой смолистой древесиной. Крест-обелиск, крест-надгробие, …навершие, …напоминание…

Но чаще других встречаются кресты-клейма, гравированные на новых плитах, в правом углу, – и не поймёшь, то ли это погребальный символ веры, то ли торговый знак ближайшей ритуальной мастерской… Крест как печаль и крест как печать. Последняя, итоговая. Самой высшей инстанции.

Артёмка находит в траве земляничину, срывает и метится положить в рот. Пока мы блуждали в поисках, он непрерывно ойкал, канючил, торопил и хватался за прутья оградок. Его белые тонкие ноги, торчащие из шорт, обстрекала крапива, изжалили комары. К тому же чесались ещё и вчерашние укусы, с ночлега…

– Папа, ну где они, где? Где родственники?

– Скоро, – механически отвечаю я, осматриваясь, щуря глаза от редких солнечных зайчиков.

– А много родственников? А почему они здесь? А мы их увидим? – донимает сын вопросами.

Родственники. В Крюках их водилось много, пока дед был в силах, пока болезнь не подкосила его. Я решил умолчать о том, что люди, к которым мы стучались, просились в деревне, – наша вполне живая родня.

– Один дед только. Тебе – прадед. Где-то здесь… Скоро. Сейчас найдём… Он умер, и лежит под землёй. А сверху – памятник с оградкой. Через три тропинки от «белого мальчика».

Объяснив, я начинаю шёпотом кричать о землянике, о том, что нельзя, не принято, что всякой пагубой чревато срывать, брать что-либо в этом месте.

– Ты понял? На кладбище не рвут и не едят ягоды…

– Белого мальчика? – перебивает Артём недоумённо.

– Да.

Сын голодный. Плохо поел рано утром, когда приютивший нас незнакомый хозяин из числа пришлых крюкских жителей дал на завтрак холодную вчерашнюю пшёнку. Потом, буквально сбежав с сыном из родимой деревни, в которой я провёл у деда практически всё раннее детство и ещё несколько школьных каникул подряд, мы тряслись в автобусе, искали в райцентре гостиницу и магазин, чтобы купить продукты и наконец-то наесться, потом опять ползли сквозь жаркую пыль городка на «пазике», и долго шли пешком. Заблудились, потому что я перепутал остановки, вышли не у часовни, а чуть раньше, у районной больницы. В её стенах из силикатного кирпича мой дед скончался много лет назад. Он прошёл всю войну без единой царапины. А тогда, в конце пятидесятых, на охоте, он, оказывается, был ранен – ему, очевидно, задело лёгкое. И уже только в семьдесят седьмом, за три года до смерти, давняя мирная рана дала о себе знать: развилась эмфизема. Мне было девять или десять, когда я видел могилу в последний раз. Уже с железным памятником, который сварили мужики на рембазе неподалёку. Больше я не приезжал, потому что в городке родни не было, а осиротевший дедовский дом в деревне сгорел в первую же зиму. К родственникам, в том числе и к хлебосольной тёте Шуре, почему-то с тех пор не тянуло. А теперь я вдруг с болью ощутил, что малой родины у меня давно нет, что существует лишь её фантом в моей памяти и …этот город мёртвых.

Кладбище длинное, словно живое, растянулось вдоль трассы, ушло вглубь леса, выползло на опушки, проросло в овраги… Зной, лето, сушь…

Не знаю, как жена отпустила со мной Артёмку. Она тряслась над каждым его чихом, царапинкой… Она подогревала ему сок и воду в тридцатиградусную жару, чтобы не заболело горло. Бесконечное мытьё рук: после монетки, горшка, фломастеров… Влажные салфетки она напихивала ему в карманы песочников и штанишек, а тут… такое! Ночуем, где придётся, кормим клопов, а теперь плутаем среди могил.

Уже почти в полме, у дальнего края, там, где кладбище воюет с орешником за новые участки земли, Артёмка выпросил у меня банан, который мы купили в магазине и захватили с собой на обратную дорогу. Теперь я несу в руке склизкую кожуру и буду нести её до выхода за высокий тёмный забор, в суетный мир живых. Выбросить здесь, у могил, да хоть в те же непролазные кусты или траву, не даёт внутреннее табу. Не принято, нельзя…

– Папа, мне ску-учно…

– Потерпи немного, уже скоро…

– Ай! Бо-ойно! – сын приседает, чешет ногу, обожжённую крапивой, подхныкивает и в который раз просится на руки. Ему пять, и на кладбище он впервые. Жена не захотела ехать в эти незнакомые ей края, не стала брать отпуск – что ж, я понимаю. Париться восемь часов в старого образца пассажирском поезде в разгар лета – явно не для неё. И до деревни полтора часа на перекладных… Ещё разные накладки, дурные совпадения, насекомые, антисанитария.

Без малого за три десятка лет в этом маленьком городке и его окрестностях поменялось настолько многое, что я теперь с трудом узнаю даже местность, не говоря о её жителях.

Антрацитом блестит тяжёлый шлифованный мрамор. Галерея непохожих на оригиналы портретов – на них изображены люди, которых нет. Они ничего не чувствуют, и их глаза ничего не выражают.

Лица, годы жизни, имена. Фамилии, династии, кланы, улицы, районы. Целый город лежит зарытым на двух гектарах земли. Целая жизнь в одной короткой черте «родился» – – «умер». Эта простая черточка между датами – вечность. И её более чем достаточно для памяти. Зачем же тогда столько крестов?

«Любим… Скорбим…» Импортные венки с лентами из очень яркого, почти люминесцентного искусственного шёлка. Чёрных, жёлтых, кроваво-алых оттенков. Наверное, последняя разработка химической отрасли стран Востока.

Новые участки кладбища щетинятся надолбами, пиками оград, прицелами распятий, словно мёртвым уготовано выстоять против бронетанковой армии «того света». А я в «тот свет» не верю. Слишком много камня, металла, венков, слишком много цивилизации, «архитектуры» в этом тихом лесу.

Артёмка забежал за мраморную баллюстраду – кто они, эти вроде бы вполне живые люди, строящие своим мертвецам такие палаты? – и схватил с поминальной столешницы пару растаявших конфет в голубой обёртке.

– Ура! «Мишки»!

– Нельзя! Не трогай! Выйди оттуда!

– Мне хочется чего-нибудь вкусненького…

– Положи на место, – шиплю со злобой. И нащупываю в рюкзаке карамельки, которые принёс с собой для долгожданной встречи с дедовой могилой.

– Лимончик… – Артём заметно грустнеет, но берёт, разворачивает обёртку и хрустит жёлтым шариком…

Знаю, что сам не оправдал надежд отца, но в данную секунду считаю, что Артём не оправдывает моих вдвойне. Будто мельчает из поколения в поколение нынешний человек. Вытравливается, выходит былой дух, сходит на нет та старая закалка, какой были раньше богаты люди. Мы становимся неженками, привычными к комфорту, на который нас подсаживают, как на наркотик. Мы отвыкаем от породившей нас земли, отпихиваемся всеми силами и не выносим ни кладбищ, ни любых других напоминаний о том, что в эту же самую землю мы неминуемо вернёмся.

Вечный огонь не горел – видимо, включают только по праздникам. Над братской могилой высится неуклюжая бетонная скульптура. Только что, наверняка в этом году, к майским, залепили цементом, закрасили утраченные, открошенные части. В тени у подножия спали две собаки, и Артёмка забоялся, залез мне на руки. А потом мы потерялись, ушли далеко вглубь в поисках единственного ориентира, который я хорошо запомнил с детства. Белый мальчик. Бюст.

5.

Мимо прошли кладбищенские рабочие в посеревших от пота и пыли футболках, проволокли на тачке очередную, рутинную для них плиту, опять чёрную… Лица земляного цвета, чертами и застывшей мимикой похожие на тысячи овальных фотографий вокруг… Выжженные солнцем узловатые руки. Полулюди-полупризраки, привычные к чужой скорби, виду и запаху мертвецов. Как схожи оттенки футболок и ничего не выражающих глаз!

Натыкаемся на три могилы из девяностых. Отец, сын и внук. Или – дед, отец и сын. В общем, три поколения. Лихие годы слизали всю мужскую линию в семье. Кто-то говорил, что так бывало в войну. А здесь не война? От чего умерли трое мужиков – вполне себе в силах – старшему шестьдесят, младшему девятнадцать… Криминальные разборки, наркомания? Порча, сглаз? Рок, судьба, звёзды так сошлись? Три могилы, три чёрных внушительных памятника с портретами. Триптих от местного гравёра-любителя. Массивный крест – один на всех. Отец пережил сына, дед пережил внука. И всё пережили жёны и матери.

Так уж вышло, но мне милее скромные светлые могилы. Без поминальных атрибутов, без крестов и стелл, похожих на поднятые крышки исполинских роялей.

Вот он, «белый мальчик», наконец-то!

– Артёмка, смотри, – я указываю на голову, вдохновенно вылепленную скульптором в самом конце пятидесятых.

Сын не реагирует. Ему неинтересно. Я опасаюсь, что ему нужны только мультики, наклейки, игрушки, леденцы… Новее, красочнее, вкуснее, больше… Это превращается для него в манию, и я со страхом думаю, чем же он заменит всю эту детскую усладу, когда подрастёт. Пытаюсь его воспитывать в строгости и самоограничении, а жена балует, сводя на нет все мои усилия… Может, он ещё слишком мал? Или я уже забываю, каким сам был когда-то?

Всё! Нашли! Вот и он – не идеал, но вариант, который я мог бы желать когда-нибудь даже и для себя: невысокая оградка полтора на два, уже покосившаяся; простая памятная плита, полоска ирисов. Живым, кто придёт проведать и повыдергать сорные травы забвения, едва хватит места развернуться, а мёртвым уже всё равно. Памятник сварен из стального листа и не один десяток раз выкрашен. Последний слой – белый. Вернее, был белым, а теперь железо, простояв почти три десятка лет, местами вспучилось, обвисло вместе с краской бело-ржавыми лохмотками, полуистлело, и в рыжих, багряных потёках потерялись цифры рождения и смерти. Для покойного наступила вечность. С той поры, когда заболел мой отец, на эту могилку вообще никто не приходит, и сиреневые ирисы утонули в гуще крапивы, которая вымахала выше человеческого роста. До боли родная фамилия, и справа от инициалов – пятиконечная звёзда – тоже родная, маленькая, светлая с бурыми пятнами, – уже, видно, прикрашенная и приржавленная к памятнику намертво.

Светлая краска – светлая память. Ничего мрачного, лишнего, фальшивого. И, как это ни странно прозвучит, ничего мёртвого.

Нашли!

– Артём, здесь!

Мне стыдно, что могила в запустении, и какие-то несколько минут стыд и чувство вины прожигают меня, выдавливая слезу. Потом я успокаиваюсь, беру себя в руки, и боль притупляется. Я придумываю себе оправдание. Вот, я же пришёл. Я привёл с собой своего сына Артёмку, чтобы он мог посмотреть, где покоится его прадед.

– Папа, мне ску-учно…

– Потерпи, ты же мужчина, – я не нахожу других слов от досады.

– Будешь мне помогать, – говорю сумрачным тоном, – я буду дёргать траву, а ты складывай её рядом в кучу.

– Она жжётся-а! – он взвизгивает и заходится в рыданиях.

Может, он и правда устал таскаться за мной по жаре. «Так не пойдёт» – думаю я в растерянности, лихорадочно соображая, что делать.

– Стой здесь и никуда не отходи. Пей воду и …ешь «лимончики», – я открываю ему пластиковую бутылку и даю пакет с конфетами.

Торопливо иду, оглядываюсь на сына и мчусь в тот кладбищенский угол, куда, как мне приметилось, увозили свою тачку работяги.

Вот уже вижу тёмные пятна пота на их спинах, но долго не могу одолеть лабиринт из оградок, отделяющий меня от рабочих. «Как там Артёмка? Как можно было оставить ребёнка одного на кладбище!» – сверлит меня совесть воображаемым голосом жены. Сынишки вроде не слыхать. Может, наелся конфет и успокоился?..