Текст книги "Качаясь на двери. Избранная проза"

– Сева молодец, в нашу породу, инженерную, – проглотив подступившую желчь, не без гордости заметил Юрий Александрович, – я ему вот что… Я ему в следующий раз листов «ватмана» привезу, у меня на антресолях есть запас.

– Вот-вот, одни запасают, а другие сей-вей-развевай…

– А с Романом я потом поговорю… А лучше – с Викой. С обоими…

Мать с сыном помолчали, и Юра начал вынимать из пакетов привезённую снедь, распихивать свёртки по полкам холодильника, буфета и под лавку.

– Вы окна поставили? Галя как? Как обычно что ли – все субботы-воскресенья в Москве в квартире просидит? Что ж ей дача-то поперёк горла?! – встрепенулась Анна Игоревна.

– Осталась за стекольщиками прибрать, за рабочими. Стирку ещё затеяла.

– А-а, ну как всегда…

Юрий Александрович нахмурился, силясь поймать ускользавшую от него мысль.

– Вика не звонила?

– Тебе не звонила, а мне будет?! – удивилась женщина, – У Ромки спрашивай. Вот что, Юр, она никого себе часом не нашла? А то совсем уже как Галька твоя стала. Не приезжает на дачу-то… Всё в выходные в Москве норовит остаться. А?

Сын помрачнел. Бывало всякое в их с Галиной жизни. Зачем поминать. « Эх, мама, мама, язык у тебя на старости лет…»

– Юра, столбы бы поправил, – мать вытащила сына из неприятных раздумий.

– Да, сейчас, мам, сейчас… Может, Рома всё-таки поможет…

Зять, и правда, помог. Работал с грустинкой, но охотно. «Чтобы не думать о чём-то своём, тяжёлом…» – догадался Сева, наблюдая, как отец в грязных рукавицах трамбует кирпичные обломки вокруг столбов.

Чартер за чартером пробивали небо где-то в вышине над нестареющей летней кухней.

Вечерний чай пили без Вики, которая, как надеялся Рома, просто отдыхала сейчас в Москве после рабочего выходного. Молчали, но сидеть так, в безмолвии, всем было спокойнее и даже уютнее. И Рома подумал, что тесть и Анна Игоревна то ли отчего-то жалеют его, то ли приняли, наконец, как родного…

«Да, хорошо иметь большую семью…»

Ему было жаль, что его родители живут далеко, в другом городе – не каждый год съездишь навестить. Вот, собрались бы они сейчас все вместе на подмосковной даче: все дети и все родители сразу, заварили бы чая с мятой, открыли какое-нибудь старое позапрошлогоднее варенье, чтобы освободить банку под свежее, и принялись обсуждать, как растут огурцы, у кого какие новости, какой модели самолёт нарисовал сегодня шестилетний взрослый человек.

В Ромином кармане навязчиво выводила трели печальная флейта Баха. Ну вот, два пропущенных звонка от жены…

Он был рад, что Вика звонила так настойчиво, и теперь, в свою очередь набрав любимый номер и слушая гудки, ждал, когда жена ответит.

Шлёп» – упало где-то дозревшее наливное яблочко, а Сева вдруг серьёзным голосом сказал:

– Завтра все вместе на пруд пойдём – ондатру смотреть…

КАЧАЯСЬ НА ДВЕРИ

Это случилось в январе, ближе к концу месяца. Что именно? – Просто я узнал то, чего не хотел бы никогда узнать. А ещё я потерял друга. И выяснил кое-что о себе.

В ту ночь я не помнил, какое наступило число, был уже Водосвят или нет, но мороз, крещенски лютый, не отступал уже неделю. Павлёнок, сколько ни старался раскочегарить печь ленивыми непросушенными дровами, так и не смог довести температуру в доме до стандартной комнатной. Лето они с братом пропели. По весне у них завелась какая-то крупная деньга, и они гуляли в эйфории, что хватит потом и на закупку дров, и ещё останется на житьё в грядущую зиму.

Не хватило. Не осталось. Всё съели похороны, а дровами, опоздав с заготовкой на полгода, Колян занимался уже в сентябре-октябре в одиночку. Знакомые пацаны из Сокольников лишь помогли с лесовозом – вывезти сырые стволы с делянки и свалить накатом у Павлёнковского двора. Колька тягал, пилил, колол и складывал поленья в дровяник сам.

Теперь она шипела и буцкала в печи – эта наспех порубленная березовая плоть – словно в топку угодил патронташ со старыми волглыми патронами. Раскидывала шальные обозлённые искры. Пела песню гнусавым ноющим голосом, и казалось, что непутёвый бес-разгильдяй, который теперь вместо младшего брата живёт в доме у Павлёнка, балуется скрипучей входной дверью.

Я, видимо, проклял этот дом летом, когда в пьяном порыве написал на двери нетленное: «Оставь надежду, всяк сюда входящий.» Меня сподвигли на эту выходку выпитые полбутылки, а вдохновил однорогий коровий череп – его Колян нашёл на пепелище в Заречье, в пяти километрах отсюда. Приволок и повесил на кол над своим забором. И смеялся, предвкушая оторопь своей молодой соседки-дачницы. Я лишь дополнил мрачную атмосферу капища цитатой из Данте. Чёрная масляная краска присохла намертво – ни оттереть, ни отмыть керосином. Если только вырубить или сжечь вместе с дверью, домом и всей опустевшей Заломаихой сразу… Заречье ведь, говорят, тоже кто-то сжёг…

Едва краска подсохла и перестала пачкать, а я, простившись, умотал обратно в трезвый серьёзный город, – утонул младший брат Павлёнка – Серый. Колька не ожидал, но и не удивился. Давно прошли те времена, когда он думал, что братья Павловы – бессмертные баловни на суровой тверской земле, любимые дети леса и неба. Каждому овощу – свой срок. И, раз случилось, значит, Серому этот срок подоспел. В речке Неведомке – взрослому обычно по шейку. По крайней мере, в ближнем омутке. Я проверял не раз, купаясь здесь в жару. А Колька – тот вообще изучил всё хитрое русло вдоль и поперёк, отлавливая бобров. Он говорил, что в дальнем омуте, откуда до бобровых хаток рукой подать – тоже неглубоко. Только вот коряги – много коряг, на которые только и можно ступать, потому что под ними – вязкий ил. Ил словно живой – движется донной русалкой, охватывает тёплым станом, целует ноги взасос, тянет в своё не то лоно, не то чрево. Четыре года назад Колян оставил в подарок Неведомке болотный сапог. А теперь, минувшим летом, – брата. Казалось, что обе потери он пережил одинаково. Как именно? – «Бог дал – бог взял». Хотя, не так. Колян в бога не верил. Не верил он и в череп коровы, и в мою надпись на своей двери. Просто: «Случилось, и всё… Так надо».

– А ты знаешь, речка-то промёрзла… До самого дна, может, и ил замёрз…

К чему мне это знать?

Он притащил из дровяника заиндевелые поленья и всю вязанку кинул на пол в кухне. Они повалились на половицы с холодным звенящим стуком, словно охапка была чугунной и от удара раскололась на десяток тяжёлых чушек. В доме серым вороном летал дым – щипал ресницы и, словно мы были уже покойники – порывался выклюнуть глаза.

Трещина в печке появилась в моё отсутствие, осенью: жар, неожиданно щедрый, накалив выстуженную кладку, расколол кирпичи. Бес-разгильдяй не торопился замешивать раствор и замазывать прореху. Пока Павлёнок топил, нечистый нет-нет да высовывал в щель огненный язык, дочерна обмусоливал щербину и втягивал его обратно внутрь, выпуская сизую ленту дыма.

– Помянем Серого?

– Помянем…

Одетые в зимнее, в телогрейках и валенках, мы сидели и при свете керосиновой лампы выпивали по чуть-чуть из немытых фамильных стопок. Их когда-то было шесть, прежде, чем одна за другой они начали покидать свою хрустальную семью. Первая стопка уехала на подводе с Колькиной мамой, очень давно; вторая – на бортовом «зилке» с бабушкой Дарюшей, лет десять назад; третью тащили трактором в распутицу – и она упокоилась на могиле отца, через год после бабушкиной смерти. А в минувшем августе четвёртая, прикрытая подсоленной ржаной корочкой, нашла своё место у подножия Серёгиного креста, и её везли на лесовозе всё те же знакомые пацаны. Остались две, и мы беззвучно тянули из них огненную воду – и за встречу, и за упокой.

Вода была едкая, как дым из печи, жгла горечью язык, останавливалась в глотке, выгорала там и тёплой золой осыпалась в желудок.

– Уже семнадцать. Подбрось полешек, а я ещё принесу, – Колян отвёл глаза от красного столбика комнатного термометра и натянул свою бобровую шапку-добычу.

Давний трофей. Свалянный мех – в опилках и перьях.

Один, он почти не топил. Спал в ушанке и двух свитерах, окуклившись прожжёным одеялом, из которого клоками торчала вата. Плюс десяти-двенадцати в доме ему было достаточно, чтобы заснуть и спать целую ночь как в берлоге. А для меня он старался, притаскивал дрова, сбивал с поленьев наледь и наводил дымное тепло, от которого першило в горле.

Отяжелевший, во хмелю, я вывалился наружу по нужде – с порога в ледяную черноту, подсвеченную снегами и созвездиями. Глаза слезились от печного дыма, а теперь от холода их прихватывало загустевшей холодной слезой. Каждая из миллионов звёзд Млечного пути расплылась в свежеструганный берёзовый крест, наверно, похожий на тот, что стоит сейчас над могилой Серого. Мне вдруг стало до окоченения холодно, и я вернулся в дом, даже не рассмотрев на небе Медведиц. Зимние светила не радуют; любоваться величием космоса – исключительно летняя блажь.

В последнем августе Серёгиной жизни небо сыпалось на землю дивными искрами, и Сохатый Лось, склонившись, опустив к горизонту горбатую морду, пил из омута тёмную воду. А в это время на скрипучей двери дома Павловых качался бес-разгильдяй и зачитывал вслух первое слово: «Оставь».

Едва любопытный ветер заглянул в глазницы коровьего черепа, вострубил одинокий рог. Так трубил, что дно всколыхнулось, и илом взбурлила, выдохнула река второе слово: «надежду».

А Серый ступал с коряги на корягу, держа в одной руке фонарь, а другой обнимая русалку. И ему было страшно, потому что он думал, что там, где заканчивается свет фонаря, начинается тьма. А там всего лишь не было видно света звёзд.

«Всяк» – треснула, обломилась подводная коряжка, и с плеском человек ушёл под воду. И фонарь его погас. И русалка скрылась под гладью.

«Сюда», – позвал кто-то тёплый, вечный и ласковый из глубины дальнего бочажка. И человек поплыл, влекомый неведомой мощью, пока тело не притянула, не объяла корягами донная тьма. Они слились воедино под сенью звёзд и толщей илистых вод: Неведомка и Серый. «Оставь надежду, всяк сюда входящий…»

Зачем он полез туда ночью?

Соседка Ирка Фёдорова, когда приезжала со своей матерью в Заломаиху в отпуск, считала, что Колька – тот ещё медведь. Дикий, неуклюжий, необходительный. Он, конечно же, был очень сильный, к тому же без памяти в Ирку влюблён, но это не повод питать к нему чувства. Зато его силу, его полудетскую привязанность можно было использовать в хозяйстве. Так думала она, и, главное, так думала её мама. О том, что у Кольки была душа, чистая, как лесной родник, они обе, наверно, не догадывались.

Какое-то время Колька считал её неприкасаемым божеством – давно, ещё когда ходил встречать Фёдоровых на станцию в Сокольники. Поезд приходил ночью, и очень высоко, в освещённом проёме тамбурной дверцы, показывались её длинные загорелые ноги – голые, наглые, гладкие, – и из-за того, что Колька смотрел снизу вверх, они казались ему ещё длиннее и наглее. Ноги королевы, подпирающие саму суть жизни. Своими цепкими медвежьими глазами он успевал обследовать наготу этих ног от подошв босоножек до бахромы модных шорт, запомнить каждую родинку, каждый случайный волосок, впитаться взором в каждый видимый миллиметр кожи. Потом, всякий раз, вместо горячей благодарной ладошки, готовой опереться на его лапищу, он получал в руки огромный жёсткий чемодан на колёсах, притараненный Федоровыми из Мурманска. Весь трёхкилометровый путь до Заломаихи Ирка с матерью шли позади, шелестя красивыми городскими пакетами, подсвечивая фонариком сырую тропу, покрикивая, чтобы он вёз чемодан аккуратнее, обходил лужи и грязь.

– Зря ты прогибаешься. Не даст! – подтрунивал реалист и практик Серёга.

Колька сердился на похабника и продолжал пребывать в грёзах.

Она появлялась поздно утром на следующий день – волосы увязаны в простой хвост, юбочка вместо шорт, майка-безрукавка на голое тело. Щурилась зеленью глаз из-под тёмной чёлки, потягивалась, поднимая руки в картинном заломе, вздымала молодую грудь, играла коленками, закидывая ногу на ногу. Улыбалась хитро и фальшиво, а Колька думал, что от души и оттого, что он ей нравился.

– Ирка, а где ты так загорела? – наивно спрашивал он.

– Где? – она проводила лиловыми ногтями по бронзовому бедру, задумчиво глядя на нездоровый цвет Колькиных зубов, – У нас же полярный день, ты забыл? Летом всегда светит солнце.

И Колька верил и корил себя за невежество, за то, что не знал, оказывается, про жаркое мурманское лето, про то, что северный загар красивей и темней южного.

– Колюшка-а… А ты поможешь нам выкосить на участке?

– Конечно, – кивал он.

Соглашался, замирая от счастья – мысль о том, что в нём нуждается городская богиня и зовёт его нежным именем, густой патокой ударяла в голову.

– Ещё надо баллон с газом принести, а то готовить не на чем… Я зайду вечерком, ладно…

Он краснел от своих мыслей, что вдруг вечером, когда она придёт, когда несколько неспешных глотков огненной воды уравняют их, сблизят, сделают его смелым, а её благосклонной, тогда, может быть произойдёт это… Лишь бы не помешал Серёга, не ляпнул гадость, не спугнул… Услать бы его из дома…

Фантом возможной близости и сладостного апогея любви заставлял сердце бешено колотиться. Дыхание перехватывало.

– Да мать её спецом подсылает, чтоб за деньги никого не нанимать, не платить, – ломал Колькины мечты рассудительный младший брат, – Знает старая, что здесь её дочу никто не тронет. Повертит Ирочка попой, и Колянчик сразу растает, метнётся батрачить бесплатно…

Старший Павлёнок свирепел и гонялся за младшим, хватая, что подворачивалось под руку: мухобойку, ремень, тесак…

– Дурак! Завидуешь! Вот попомнишь, увидишь! На этот раз точно… – начинал Колян ежегодную песню.

– Тёлке двадцать три. Ты думаешь, в Мурманске у неё нет хахаля? – не унимался Серый.

– Ну может, кто и есть. Но это там, в Мурманске… А здесь никого… Ваще, мне пофиг… – сплевывал Павлёнок и, злой, уходил косить соседский двор.

Вечером она стучала в ставень, вносила в дом красивую стеклянную бутылку, рогалик колбасы, баночку шпрот, плитку шоколада… Щебетала. Становясь к хозяевам спиной, наклонялась над столом резать закуску.

– Дразнит, стерва… – шептал Серый, – Щас раздразнит, а потом домой слиняет – типа пьяная, спать… Вот бы её вдвоём…

Говорил – и сразу получал медвежьим кулаком в рёбра.

– Ириша! Всё нормально? – доносился с улицы женский голос.

– Всё хорошо, мам, – опустошая очередную стопку, выкрикивала в оконную темноту дочь, – я скоро, ещё чуть-чуть.

«Гадство, Серого теперь не выпрешь – прилип к колбасе, к шоколаду…» – досадовал Колёк.

Ириша расслаблялась, полулежала на заправленной Павлёнковской койке. Ресницы её осоловело приопускались от выпитого, но чуткие зрачки сторожевым зелёным огоньком следили за каждым Колькиным движением – она считала себя слишком городской и слишком красивой для медведя из Заломаихи, у которого к двадцати двум годам ещё не было женщины, но уже почти сгнили зубы. Вот если бы он осмелился, грубо облапил её, попытался взять силой – тогда да, она бы, возможно, позволила ему что-нибудь эдакое, было бы даже интересно, необычно. Это стало бы приключением, запомнилось… А играть с медведем в любовь – это глупо, долго, это детский сад… К тому же мешает малыш Серёжка… Сколько меньшому – шестнадцать? За последний год подрос, окреп… Не узнать.

Я приезжал каждое лето, беря две недели из положенного отпускного месяца. Я там был, присутствовал, видел… Может быть, чувствовал то же, что они… Любовался Иркой и, подобно Серому, думал: « А вот бы вдвоём, втроём…» Да неважно, сколько бы нас было… Говорили же мудрые люди, что лучше лакомиться мёдом всей компанией, чем грызть чеснок в одиночку…

Но я был старше, наверное, в чём-то мудрей… Пресыщеннее… Я сидел в стороне, не лез, не мешал… Только наблюдал, как с каждым годом мужает, взрослеет, входит в силу Серый. Как мутнеет в Колькиной душе чистый наивный родник, как вода в нём становится горькой полынью… Как, из года в год, спиваясь, катится под откос Ирка из Мурманска и даже не замечает, что корона с её головы уже давно валится в бездну. С безмятежной солнечной скамейки я следил за тем, как серым вороном пролетает бессмысленное молодое время…

Она сдавала с каждым приездом. Явно перестала уже долгими мурманскими ночами посещать солярий, и от загара не осталось и следа. Одрябла побледневшая кожа, на ногах появились мелкие синенькие прожилки. Мать больше не сопровождала Ирину в деревню – стеснялась дочиных ранних мешков под глазами, её поведения в поезде, загульных ночей в Заломаихе и окрестных селениях – устала пасти вечно юную «тёлку», которой стукнуло без малого тридцать.

А Колян перегорел, свыкся со своей бобыльей планидой и в какой-то момент запретил как любви, так и плотскому жару мучать себя.

Он больше не хотел Ирку. «Кому она теперь нужна – пробу ставить негде…» Так он говорил брату, вешая череп с одиноким иссохшим рогом на забор.

– Во ржач-то будет: идёт такая Ирка с бодуна, к нам заруливает на опохмел – а тут бац – черепушка рогатая висит, – глумился Серый, задыхаясь от хохота, – Шортики свои намочит, выдра… Ну ничего, в Неведомке отстирает.

Она пришла, не обратив на череп ни малейшего внимания. В большой пластиковой бутылке ворчливо плескался литр огненной воды. Пришла уже навеселе – была ночью в Сокольниках или даже дальше – в Ландышево. Колька мучился. От любви и брезгливости. Ещё – от ревности к неведомым мужикам, с которыми она была ночью. Теперь, нагулявшись, она почему-то приволоклась сюда. Молча угостила их с Серёгой и, выпив сама, завалилась на койку. Напилась она по-скотски – мычала и всё лезла рукой поправлять на голове венец из немытых прядей, а они не слушались и болотной тиной свисали с подушки. Серый глядел на брата: в глазах вопрос, в улыбке – молодая сальная слюна. Старший раздумывал. Иркино тело лежало липкое, нечистое, потасканное, и когда Серый потряс спящую за плечо, когда начал задирать на ней майку, от кожи остро пахнуло сивухой.

Колян мучился. Получается, что он, сам не отведав, не вкусив плотской радости, уже давно раздал, раздарил единственную любовь своей жизни разным мужикам, парням, а теперь вот – готов бросить её на утеху родному брату, который не умеет ценить красоту, не умеет любить.

Она вдруг приоткрыла свои русалочьи глаза, и сквозь илистую муть Колька увидел в них тоску. И ещё – боль, смущение, стыд. Она стеснялась. Того, что он сейчас, уже через мгновение, увидит её изнанку, её пустую животную суть. Когда-то она была для него королевой – до той поры, пока сама себя не развенчала, а он за эти годы вырос в её глазах из батрака, игрушки и пажа едва ли не в святого отшельника. Медведя с большой буквы, Хозяина леса.

Он вышел из дома. Удалился. До него доносились звуки услаждаемой безмозглой плоти, и он уходил от них всё дальше и дальше. Он уже не слышал, как Ирку рвало и как матюкался брательник. Если бы и слышал – что бы он сделал? У Кольки больше не было сердца – его выжгла ненависть. Он не знал, кого он ненавидит. Он мог бы ненавидеть бога за свою нелепо пролетевшую молодость – молодость евнуха, бирюка, бобыля. Но он не верил в бога.

Почти полгода я был в городе, на паскудной нелюбимой работе. Откладывал с каждой зарплаты, чтобы зимой взять ещё две недели отпуска и опять приехать к своему единственному настоящему другу. Что ж, накопил. Приехал.

Колька рассказывал про Ирку и Серого, и я слушал. От его исповеди, похожей на тяготную песню сырых поленьев, становилось вдвойне холодно в ту морозную январскую ночь. Мы так и не смогли натопить печь дотепла.

– Зачем он пошёл туда, зачем полез в Неведомку? – спросил я Кольку, наверно, уже в десятый раз за вечер.

– Он был не один. Они пошли вместе, смыть всю… грязь, – ответил он спокойно. – Они не успели ничего понять. Даже не пикнули.

В печи бахнуло полено, осыпав искрами холодный щелястый пол. Со стола упала лампа, и полыхнул керосин. Наверное, так загорелось когда-то и Заречье. Позже я узнал, что в эту холодную ночь как раз и был Водосвят. Странным он получился – огненным.

Мне больше негде проводить отпускные недели, а Кольке теперь негде жить. Точнее, ему нигде теперь не будет приюта. Мой бывший друг – медведь. Он больше не любимое дитя леса. И не хозяин. Он – изгой, шатун. Он убийца. Даже хуже. Губитель любви. Он погубил её в самом себе.

А я?

А я просто балуюсь, раскачиваясь на скрипучих дверях чужой жизни.

КРАСНЫЕ ДОСПЕХИ

Когда я проснусь, солнце уже высоко взметнётся над майским утренним городом и будет наблюдать за ним издалека, яркое и холодное, – так смотрит мама в будние дни, приводя меня первым в детский сад и оставляя с нянечкой в пустой чистой группе. Здесь пахнет хлоркой и омлетом, а мама заглядывает с улицы в окно, – лицо у нее красивое и строгое, оно совсем рядом, но до него не дотянуться, – она улыбается, машет рукой, но уже понятно, что до вечера не приласкает, не согреет еще раз теплом своей улыбки и точно не заберёт до самого ужина домой – у неё новая работа и она занята весь день. Она пишет статьи в журнале и встречается с интересными людьми: военными, писателями, спортсменами, даже с космонавтами.

Солнце будет блистать, заливать улицы слепящим светом, поновляя старую краску на трёхэтажных фасадах нашего района, отскакивая от стекол и рассыпаясь зайчиками в тени дворов. Солнце, как мама, – очарует своим сиянием, раздразнит обещаниями и, заставив поверить, распахнуть душу, недоступно воцарится в своем высоком далеке, взирая сверху ясными очами, с осторожной улыбкой на алых губах.

Когда я проснусь, уже будет открыта форточка, бабушкин малиновый диван собран, штора изогнётся оранжевым парусом и по комнате поплывут светлые солнечные пылинки, медленно опускаясь на чьи-то красивые, в бежевую клетку, чемоданы. И я сразу же догадаюсь, чей это багаж, – по голосам, глухо доносящимся через стену из нашей второй комнаты.

«Ленин» – прозвучит где-то рядом, мягко и певуче; и тут же, торжественно и твердо, – «град». Из этого города тётя Таня с мужем приедут рано утром, и, покинув вагон «Красной стрелы», как всегда, выстоят на вокзале очередь, чтобы потом домчаться на «Волге» с шашечками и огоньком до нашего дома. Им откроет Александра Семёновна из третьей, самой маленькой комнаты нашей коммунальной квартиры, – откроет и уйдёт к себе, затворится, как в келье, на весь день. Александра Семёновна очень старая и редко выходит, чаще ночью. Мы определяем, что она выходила, только по появляющемуся в коридоре запаху нафталина.

Мне четыре года и сегодня суббота. Взрослые зайдут в комнату все вместе: мама, папа, бабушка и улыбающиеся во весь рот «мамочка Таня» с дядей Витей, нагрянувшие из мягко-твёрдого Ленинграда к нам в гости.

Я обнаружу, что моя нога просунулась между перекладин кроватки и висит, и не сразу смогу её вытащить, запутаюсь в маленьком белом пододеяльнике, перешитом из взрослого; в конце концов, у всех на виду подпущу в трусы и зареву – от радости, страха и стыда. Но никто не станет ругать и стыдить меня. Потому, что сегодня у меня день рождения – первый день рождения в жизни, который я запомню. Мне – четыре!

– На горшок, скорей на горшок! – посыплется со всех сторон. Меня, расцеловывая, поднимут, вытащат из кроватного капкана и, забыв, что я уже большой и умею делать свои дела стоя, посадят, как малыша, на деревянный стульчик с откидной крышкой и круглой дыркой в сиденье.

– Да закройте уж форточку – просквозит мальчишку! – пробьётся сквозь оживлённый взрослый гул тонкий, но такой желанный бабушкин голос. Я воссяду на стульчик в подаренной дядей Витей бескозырке с надписью «Аврора» и начну счастливо путаться в двух длинных, чёрных с золотом, матросских лентах.

Потом родители вручат мне свои подарки: несколько ещё пахнущих типографией детских книг и велосипед с приставными колёсами. И прочитают вслух о том, «что такое хорошо и что такое плохо» из новой книжки – тоненькой, но с очень широкими страницами. Раскроешь её – и она займёт половину дивана. Рисунки к тем четверостишиям, где говорится о плохом, мне покажутся тёмными и безобразными, я буду их бояться и через неделю тайком, с наслаждением откреплю и изорву.

Сегодня за завтраком жизнь подарит мне очередное открытие – и я сразу немного повзрослею, узнав, что дом, в котором мы живем, строили пленные немцы. Во мне проснется некая настороженность, и дом в один миг из родного гнезда станет просто домом – одним из многих, похожих друг на друга зданий на залитом майским солнцем Хорошевском шоссе. Раньше я вообще не задумывался о том, кто его строил, – словно он стоял здесь, в десяти минутах ходьбы с бабушкой за ручку от станции метро «Полежаевская», с самого начала времён. Времена, разумеется, начались после того, как я родился, а до той поры была страшная долгая война, о которой все вокруг меня не перестают говорить, как будто она закончилась не тридцать лет назад, а лишь совсем недавно, накануне моего рождения, – и нашими врагами в той войне были фашисты.

В своем альбоме я часто рисовал уткнувшиеся в землю хвосты сбитых немецких самолетов: смоляные изогнутые лучи страшных крестов-свастик на этих поверженных хвостах никак не хотели смотреть в ту сторону, в которую их повернули наши враги, – мой карандаш из коробки упрямо разворачивал их в противоположную. И вот эти фашисты, оказывается, построили дом, в котором я живу и расту…

– Не фашисты, а немцы. Пленные, – буднично поправит меня папа. И эти слова улягутся в моей голове, примирив гневное детское чувство с обновленным рассудочным знанием. Я буду вынужден принять как данность этот странный факт – они убивали моих родных, взрывали, жгли города и деревни, а потом… мирно построили мой дом.

Но всё это тоже пройдёт, уступив место новым впечатлениям. Днём, когда мы все выйдем на улицу, яркий желто-красный трамвай, оглашая свое долгожданное прибытие трелью звонков, привезет с собой густую фиолетовую тень, которая накроет остановку, мгновенно погрузив нас в холод. На мне будет тонкая ветровочка, и в ней я успею почти окоченеть в лучах обманчивого майского светила – как уже окоченел, посинел и почти растворился на студёном ветру шпиль краснопресненской высотки. В тёплом чреве спасительного вагона я немного отогреюсь, непослушными пальцами заброшу в щель кассы двенадцать копеек и откручу четыре билетика – на всех сопровождающих меня взрослых. Начнётся подсчет цифр и выяснение, кому попался счастливый. Но счастливый билет сегодня выпадет мне – потому что я еще не умею считать, потому что мы едем в «Детский мир» за игрушкой, которую «мамочка Таня» и дядя Витя хотят мне купить, и еще потому, что по возрасту я пока езжу бесплатно и мне вообще не нужен билет.

Игрушка – это боевые доспехи: красные, из вязкой твёрдой пластмассы – меч в ножнах, щит и шлем. Шлем мне не подходит – он отштампован не по форме головы, где-то давит, а где-то слишком свободен, но это ерунда. Дома, вооруженный красным мечом из красных ножен, с красным щитом в руке, я сменю этот шлем на бескозырку и оседлаю малиновую подушку от бабушкиного дивана. Будет не подушка, а настоящий краснобогатырский конь. Все взрослые сядут на диван и станут смотреть, как я рублю мечом перекладины своей кроватки, как сражаюсь со шторой и, уже взмокший от возни, наконец, побеждаю «буржуя», «фашиста» и «чудо-юдо» в одном лице – чугунную гармошку батареи.

А ещё до того, в магазине, пока все, галдя и смеясь, будут выбирать для меня этот подарок, дядя Витя сбегает в соседний универмаг и купит себе небольшой чемоданчик. Я буду смеяться, когда он скажет, что это – «дипломат». Ещё бы не смешно: ведь дипломат – это не чемодан, а мой папа. А дядя Витя – капитан третьего ранга, и до грядущего вечера я буду твердо убеждён в том, что «Третий Ранг» – это корабль, за штурвалом которого стоит, с трубкой в зубах и суровым взглядом, муж «мамочки Тани».

Видимо, этот «дипломат» дядя Витя будет беречь, – во всяком случае, в общественную баню, куда мы, трое мужчин, начнём собираться часам к пяти, он его не возьмёт. Березовый веник, полотенца, мочалки, чистое бельё и сиреневый свитерок с осликом папа понесёт в старом кожаном бауле коричневого цвета. Цвет настолько неприятный, что я даже стану брезгливо принюхиваться, опасаясь, не начнет ли вскоре припахивать коричневым и мой свитер.

В бане я уже бывал: в раздевалке – скамейки и крючки, снизки верхней одежды, тела больших красных людей в белых простынях. От всего этого поднимается пар, а с мокрых бровей на грубых кирпичных лицах капает вниз вода. В помывочной – тёплый туман со снующими в нём розовыми тенями, лабиринт из шлифованных бетонных лавок, и мы долго, кругами будем блуждать по этому лабиринту в поисках свободных шаек и мест на мокрых, тёмно-болотного цвета, плитах. Нас встретят шум и плеск, шипение душа Шарко, мыльные брызги. Один кран очень горячий – и, увидев его, я отскочу в сторону, чтобы не обвариться кипятком. Другой кран – холодный, но и от него я буду держаться подальше: мне кажется, что ледяная вода обжигает не меньше.

В парилке темно, из неё то и дело вываливаются люди, тела которых своим цветом напоминают мне доспехи, купленные в «Детском мире». Я осторожно поднимусь на вторую ступень лестницы, ведущей наверх, к самому пеклу, где на широком полке довольно покрякивают папа и дядя Витя. Они чем-то плеснут в квадратный мрак за маленькой черной дверцей, и оттуда донесётся злое шипение. Намотав край полотенца на руку, папа начнёт махать тканью над головой, как флагом, и, когда мои уши прижжёт знойным дуновением, я, скользя, выскочу обратно в туман, который теперь покажется мне немного прохладнее. Сторонясь чужих взрослых, я робко дождусь прямо здесь, у парилки, пока за дверью не смолкнет ритмичный хлёст веника и навстречу мне не выйдет распаренный дядя Витя. А папа, бордовый и блаженный, появится чуть позже.

Через несколько минут мне предстоит узнать из их разговора, что капитан третьего ранга – это воинское звание, что дядя Витя совсем даже и не стоит ни за каким штурвалом, и даже море видит редко, потому что служит он на атомной подводной лодке и, может быть, именно из-за лодочного реактора у них с «мамочкой Таней» нет детей. И ещё я узнаю, что родители скоро уедут в командировку на целых два или даже три года, хотя поездку эту пока ещё не утвердили на каком-то «верху».

А еще через полчаса, когда мы, чистые, розовые и пахнущие земляничным мылом, гуськом вернёмся в раздевалку, выяснится, что нас обворовали.

Маме будет жалко моего свитерка с осликом, а тете Тане – стыдно, что её мужу придётся идти по улице в грязных чужих рейтузах, которые подыщет ему банщик: вместе с нашим баулом воры прихватят с крючка дяди Витины заграничные джинсы.