Текст книги "Качаясь на двери. Избранная проза"

– Мужики! Мужики! Отдышавшись от бега и крика, я пытаюсь договориться, чтобы прибрали на могилке моего деда, объясняю, где примерно она находится.

– А-а, недалеко от «белого мальчика»… – соображают, наконец, рабочие и согласно кивают, – Знаем это место…

– Что, достопримечательность? А дед – через три тропинки. Гучев Василий Евсеевич.

– «Белый мальчик» – это ж могила пионера какого-то, – весело встревает самый молодой из бригады, – Рассказывают, в пятидесятых годах его оборотень загрыз.

Старики цыкают – что-то не то, видать, ляпнул «студент».

Молодой задорно продолжает свою страшилку. Я для него – один из многих «туристов», которых можно попугать россказнями.

– Всего обглодал, до костей, – глумится «студент» и получает от бригадира звонкий подзатыльник…

– Не буди лихо, – суеверно сплёвывает сквозь зубы старший.

– Там, кстати, и оборотень лежит неподалёку… – не унимается молодой.

Бригадир сурово готовит ладонь к очередной затрещине. Потом шепчет что-то на ухо весельчаку, остальным, и вся группа в тревожном молчании пятится от меня, как от прокажённого.

Скомканные вышли поминушки. Прости, дед, может, в другой раз…

Снова бегу. Считаю тропинки и повороты. Нет, не туда, не к вечному огню. Куда же…

Направо – овраг, налево – тот триптих из девяностых… Есть и четвертое направление – назад. Но я уже потерял ориентир. Заплутав, выхожу к ограждению. Калитка. Здесь вообще какой-то из тыльных выходов с кладбища и кирпичная постройка с вывеской «Ритуальные товары». Ну как же без них. Зато можно спросить, как найти «белого мальчика» – наверняка знают. У работяг не спросил – да они бы и не сказали. Я близок к нервному срыву, к истерике, и меня подзуживает войти в этот магазин, набитый гробами, уставленный мрамором и прочей утварью, и в нервном хохоте приветствовать продавца фразой из старой сказки про дурня: «Таскать вам – не перетаскать!» Но я делаю над собой усилие и захожу чинно, как в церковь. За прилавком хлопочет мужчина, натянувший на лицо профессиональную маску скорби. Ему не очень идёт, но для работы с клиентами годится. Он хрипло объясняет печальным покупателям, какая обивка для гроба будет торжественнее смотреться на траурной церемонии.

– И крест, крест обязательно, как же без креста, – волнуются люди.

– А отпевание заказывали?

– Первым делом…

– А памятник планируете?

– Конечно… Через год.

– У нас хороший выбор мрамора…

– Нужны ещё венки: «от родных и близких», «помним и скорбим», а ещё…

Продавец, наконец, замечает меня, вопросительно вскидывает подбородок: «Чем могу быть полезен?»

Я намереваюсь спросить дорогу к «белому мальчику», но вместо этого, позабыв о сыне, которому, вероятно, очень страшно сейчас без меня, интересуюсь бородатым Власом.

– А-а… Гравёр… И сторож по совместительству… Да-да… Подрабатывает. Жить-то надо. Гравёр он, честно говоря, был никудышний… Он, знаете ли, увлёкся всякой чушью, магией, древними обрядами. А у нас публика православная, город маленький, слухи пошли. Ну и выгнали его из «Ритуала». Там он, в избушке своей живёт, метров триста отсюда по оврагу. Поставил себе домик в конце девяностых. Теперь вот сторожит по ночам кладбище…

И я сразу теряю к «колдуну» Власу всякий интерес. Всё оказалось гораздо прозаичнее, чем я думал.

Мне объясняют, как пройти к могиле пионера с гипсовым скульптурным памятником, иначе – к «белому мальчику». Путь до него оказывается прост и ясен.

6.

Он погиб девятилетним в холодном январе пятьдесят седьмого. Его звали Трофимом, Трошей. Трофимом Игнатьевичем. За пару месяцев до его гибели, на торжествах по случаю сорокалетия революции ему повязали красный пионерский галстук, который он носил не снимая. Недалеко от дома, в котором жила его семья – родители и сестра – на самом краю городского парка в лютый мороз на Трошку напал отбившийся от стаи волк. Безутешная мать кричала надрывно, пока ждали милицию, собирали людей. А сестрёнка молчала – ушла в себя. В момент трагедии она стояла у окна и сквозь отпотевший кружок в морозных узорах видела, как брата сбило с ног и накрыло мохнатой тенью хищника, как эта тень рвала и дёргала полушубочек, в котором умирало поникшее мальчишеское тело. Матёрый зверь успел утащить то, что осталось от Трошки, далеко в лес.

После того, как останки пионера нашли, по всему Петровскому району была объявлена серия облавных охот на людоеда. Закончилось всё неудачей: в окресностях деревни Крюки подстреленный волк сумел прорваться и уйти – как в воду канул, а один из загонщиков, мой дед, был в суматохе серьёзно ранен. Почему шальные выстрелы всегда такие меткие!

Трошкина сестрёнка Марина после всех событий тронулась умом. В сознании, потрясённом горем, исчезнувший волк-подранок и подстреленный деревенский житель Гучев почему-то сплелись в одно химерное существо, которое не давало ей покоя. Она рассказывала об ужасном оборотне с фамилией на букву Г» на каждом углу, вызывая лавину слухов и сплетен, а когда выросла, начала и старинные легенды перекладывать на собственный, отравленный манией лад. Она распространяла эти переделанные, срамящие фамилию Гучевых предания везде, где только могла. В конце восьмидесятых даже в газетах публиковали её выдумки. Марина родила дочь, которая, едва дождавшись совершеннолетия, убежала, переехала жить в Москву. Теперь дочь иногда пристраивает свою болезную матушку на лечение в одну из центральных психиатрических больниц страны.

Обо всём этом рассказал продавец, пока я рассматривал образцы мрамора для нового памятника деду. В следующем году я выберу время, приеду один, без сына, и непременно поставлю самый простенький – с фотографией, фамилией и, хорошо бы, вообще без символики.

Артём стоял возле нашего ориентира. У подножия валялась пустая пластиковая бутылка из-под воды, лежал разорванный пакет и сентябрьской листвой желтели фантики.

Разорвав весёлой мелодией тишину кладбища, вдруг зазвонил телефон.

– С днём рождения милый! Слава Богу! А я думала, что в вашей глухомани нет связи. Ну, с возрастом Христа тебя! Как там Артёмка? Куда вы пропали – не звоните…

Аня. Я хочу произнести какие-то признательные слова в ответ, но у меня ничего не получается. Будто от пережитого стресса, недосыпания и жары я разучился говорить и готовлюсь обернуться какой-нибудь вечно дремлющей кладбищенской собакой.

Тем временем Артём не отрывает взгляда от подкрашенной водоэмульсионкой головы мальчика. Мне кажется, что два светлых ребёнка: мёртвый – гипсовый, и живой – из плоти и крови, – зачарованно, но пока ещё недоверчиво вглядываются друг в друга. Изучают, пытаясь проникнуть: один в прошлое, другой – в будущее этого мира.

– – – —

Влас, спустя сутки после возвращения из Москвы, куда он ездил на ежегодный слёт себе подобных, взялся за распаковку багажа. Вместительный кожаный чемодан поочередно выталкивал из своего чрева разные реликвии и вещицы, которыми колдун очень дорожил и, тщательно заворачивая в тряпицы, пересыпая сеном и ватой, всегда брал с собой в путь. Вот «дорожный» идол личного божества – деревянная фигурка с телом человека и головой ворона, вот – гнездо, свитое ещё в самое первое обращение, а вот и то немногое, что осталось от трёх поколений предков Власа по мужской линии: высушенный конский хвост, свиное копытце да волчья лапа.

Переложив вещи из чемодана в сундук, он посмотрел в окно, проводил взглядом последние лучи солнца, затем вышел во двор, закричал и, ударившись оземь, расправил крылья. Окоём, содрогнувшись, наполнился ответным граем. Сгущались сумерки, и пора было заступать на еженощную рабочую смену.

ВЕРА

«Заплутал, заплутал… Где же Вовка-то?!»

Пропавший мальчишка-провожатый чем-то напоминал Тимофею Павловичу сына, только был побойчее да с деревенской ухваткой.

«Может, и не пропадет, раз местный. Мне бы вот не пропасть! Дома-то ждут. Жена, сын, дочь…»

Тимофей бродил по лесу почти целые сутки, а ружье на узком ремне болталось не просто без пользы, а как невыносимо тяжкий груз, до боли оттянувший плечо. Было голодно – припасы остались у вчерашнего костра, который, подымив едкими белесыми клубами, пощипав глаза, так и не разгорелся, потух в промозглом лунном свете. Тропу обратно к жилью Тимофей не нашел, а может быть, не узнал ее, оборотившуюся в реку от бурно таявших лесных снегов. В любом случае, один, не сделав все возможное и невозможное ради того, чтобы найти в гиблой чащобе мальчишку-провожатого, он в деревню вернуться не мог.

Здесь, в этой глухомани, человек уже никакой не венец творения, а просто слабая биологическая особь. Поняв это, Тимофей Палыч очень быстро растерял городской напуск и запаниковал.

Начало апреля. До открытия весенней охоты в этом районе – неделя. Потом бы началась пальба по всему лесу, дымки от костров то тут, то там, стали бы попадаться в лесу незнакомые, совершенно чужие люди с ружьями, и это бы нервировало Тимофея, отвлекало бы его от священного дела – поисков деда, погибшего семьдесят с лишним лет назад. И он решил отправиться раньше, успеть побродить с «миноискателем» до открытия весеннего охотничьего сезона.

Поначалу не хотел, чтобы Вовка брал с собой ружье:

– Ты несовершеннолетний, а я за тебя да за твое ружье отвечай?! Ты мал еще, а оно у тебя незарегистрированное. Где ты вообще его взял?

– Это ему дядька подарил, – объясняла хозяйка, Вовкина мать.

– Попадемся – дадим егерям бутылку или денег… – безалаберно отвечал паренек, когда еще только начали собираться…

В доме его матери Тимофей, загодя договорившись и неплохо заплатив, стоял «на постое».

Когда вошли в лес, стало понятно, что поиски вести рано – еще слишком много нестаявшего снега, а на прогалинах слишком сыро и топко.

Пропал малец еще с вечера, вызвавшись пойти поискать сухого хвороста. Где ж такой найдешь в это время года! А теперь не сыскать и его самого. Пропал с концами… Бойкий даже по деревенским меркам подросток, играющий в матерого, храброго, сильного мужчину. Только вот, сдается, что уже в свои пятнадцать на вино слабоват…

Тимофей сорвал горло, выкликая этого мальчишку, и только к поздней ночи до него дошло, что вместе с провожатым пропал и металлоискатель – дорогущая штуковина, без которой все поиски пойдут прахом.

– Вовка! Ау-у!

Абсолютная тишина в ответ. Даже эху не пробиться сквозь лесную чащу. Весь вечер до полуночи Тимофей метался по лесу и кликал парня. А ночью замерз до зубной дроби и нудящей ломоты в костях, грелся, силясь раздуть огонь, боксируя с елками, и тщетно пытался успокоить себя. К утру совсем изнемог. Едва дождавшись солнечных лучей, на счастье теплых, он ушел от места привала очень далеко и уснул в сухой куге на берегу ручья.

Обратно к припасам и кострищу дорогу уже не сыскал…

«Ну, ничего, ничего, найдемся… – бормотал себе под нос, пробуя болотным сапогом ручей, глубоко ли там. – Не зачерпнуть бы, а то до вечера точно не просохнуть».

Новый костер разводить было нечем – спички Тимофей без толку извел на тот, предыдущий. Осталось только несколько часов неумолимо тускнеющего солнца. Лучи все еще были теплыми, сквозь куртку прогревали нутро, и то ли от усталости, то ли от обманчивого солнечного сугрева есть уже не хотелось. Потом упадут сумерки, обольют холодом. Не дай бог, опять ясная ночь – застудит все вокруг, а где сможет – покроет стеклянной корочкой и лужи, и волглую прошлогоднюю траву. И тогда – конец…

Где же Володя? Может, каким чудом добрался накануне до деревни, согрелся, позвал подмогу? Может быть, он, Тимофей Павлович, плутает здесь, пытаясь найти и мальца, и дорогу к жилью, а Вовка, поди, уже выбрался и идет сюда с людьми? Там и ребята молодые из местных, дружки его Павлик да Сашок, да еще без одного глаза мальчонка с ними все крутится, им денег пообещай – весь лес перевернут корнями вверх. Работы нет, деньги нужны, за любое дело берутся. Найдут… Без паники, без паники…

Ночью страшно. С луной еще страшнее, чем было бы в глухой тьме. Все в черных тенях, а где светло, там блестит вода, подернутая тонкой ледяной пленкой, и тускло светятся мокрые можжевеловые ветки. Ночью, когда безуспешно пытался разжечь огонь, казалось, что вот он, сидит волк, и сверкают бусинами зрачки, и видно клыки в пасти, а здесь уже вроде курит лесной мужик с рюкзаком, пыхает оранжевой цигаркой, но табаком почему-то совсем не тянет, и от этой странности берет оторопь. Подойти и разувериться в своем страхе – боязно до жути. И неясно, отчего больше бросало в дрожь – от холода или ужаса.

Фонарик тоже ушел в Вовкиных карманах, как и «миноискатель», как и «энзе» с сухими спичками. Где он, как он, что с ним? А Тимофеевы три коробка с самого начала отсырели и были бездарно вычерканы, потрачены на дым.

А теперь…

Нужно ли ему вообще это Вовкино незарегистрированное ружье, которое они прихватили от диких зверей? Пригодится ли? Какой от него толк? Стреляет Тимофей Павлович скверно, и если бы и посчастливилось с голодухи попасть по какой-нибудь птахе, не будет же есть ее сырьем? А костер не развести…

Ветер шумит в верхушках деревьев. Гул звонкий – это оттого, что ветви пока еще голые и свистят, как провода на какой-нибудь электролинии. Шум ритмичный, словно где-то там, в километре-двух, пролегла железная дорога и идет-гудит по ней электричка. Тимофей купился на этот обман и по сухим высотам ушел от теплого утреннего пристанища вверх в солнечный и просторный лес. Не было там никакого железнодорожного полотна, никаких следов человеческой деятельности: вершина холма и дальше только склон, уводящий вниз в темный полустаявший снег и талую воду. Всего-то тридцать километров от районного города! Ну сорок, если считать, сколько они протопали пешком от деревни! Должны же быть кругом другие поселки, деревушки! Что ж это за место такое заколдованное, куда привел его местный Володя, посулив показать то урочище, где когда-то была деревня Гаврилово, за которую полгода шли бои… Привел – и ушел в чащу. Да как незаметно – только его и видели. Настолько стремительно только выпущенная рыбаком рыба в воду уходит. И, если не почудилось, то потом под утро бахнул, будто из-под земли, одинокий утробный выстрел. Браконьеры? Или, не дай бог, «повезло» пацану с металлоискателем нарваться на ржавую бомбу, мину, гранату?

И дались ведь Тимофею эти поиски!

Разочарованный, он в тревоге повернул назад, но к тому ручью, рядом с которым дремал на заре, уже не вышел. Место было похожее, но другое, нехорошее – не с ручьем, а с разлившимся темным озером-болотом.

«Без паники, без паники. Разложим все по полочкам. Что у меня есть? Ружье. Патроны. Еды нет. Где-то там, у сдуру покинутого ночного привала, осталась и тушенка, и котел недоваренной в дыму гречки, и кусок сала, и хлеб, и фляжка с чаем…»

Под курткой, под двумя свитерами громко урчало в животе…

«Тепло, только пока солнце в зените. Костер! Костер от пыжа! Как в книжках по выживанию написано – выстрелить в землю и найти тлеющий пыж, раздуть, развести огонь. Так и надо сделать, пока не поздно!»

Озаренный идеей, он вскочил, дернул с больного плеча ружье, но ремешок зацепился за пуговицу… Споткнулся – повело по кочкам и плюхнуло в талую жижу.

Ледяная вода облапила, сошлась над головой, сшибла вмиг отяжелевшую шапку. Тимофей забарахтался беспомощно, хлебнул студеной водицы, и зажгло, заломило во всем теле. Сам не помнил, как ухватился за кочкарник. Был уже без болотных сапог – словно сдернул их кто-то и упокоил в глубине вместе с тяжелым тульским стволом.

Когда выбирался на сушу, накатило чувство, что снизу подталкивает, пособляет что-то или кто-то – спасти и выгнать вон из озера нежеланного здесь человека.

Его будто выпихивали, отваживали от воды, и эта мысль пугала, лихорадила и грела, пока он выбирался на сушу, пока скидывал мокрое и растирал тело колким травяным сухостоем.

Ружье он достанет потом, когда выживет, выберется из леса и приведет сюда людей на поиски Володи, если тот еще не вышел к деревне сам. Главное, запомнить место… Но как это сделать в огромном меняющемся каждую минуту весеннем лесу!

Выпал из кармана куртки тучный от влаги, как утопленник – бумажник.

«Ох ты! Сколько ж здесь? Да ты богач! – Тимофей расхохотался в истерике. – Сколько у меня денег! Еще и карты из банка! В лесу без них пропадешь! Как холодно…» Кто ж там был на озерном дне? Кто? Кто помог не утонуть? Может быть, это давно погибшие до сих пор спасают нас, живых, своих потомков? Уж не дед ли? Не-ет, подумать только, какой же бред приходит на ум!

И от бессилия Тимофей Палыч вдруг начал ругаться и матерился до тех пор, пока не иссяк запас известных ему скверных слов.

Стукнуло же в голову во что бы то ни стало найти останки деда, доискаться, захоронить, наконец, бойца, осенью сорок второго сложившего голову здесь, в болотах Смоленщины…

Лес, казалось, слушает внимательно, повторяет и учится новому языку. И опять подкатил где-то скоростной поезд, выгрузил на станции людскую массу, и зашумела за ближней рощицей площадь, полна охального бесстыжего народа. И бранилась в вышине паутина ветвей, еще голых и черных, пока не стих очередной порыв теплого ветра.

Тимофей был наг, и нечем было укрыться от холода, кроме вороха надерганной травы, от которой тело чесалось… Наколол чем-то ногу. Присмотрелся – из земли торчал истлевший кусок ржавой колючей проволоки. Только этого еще не хватало…

«Солнышко! Не уходи, не уходи, погрей еще немножко! Солнце, не оставь, не дай сгинуть…» – вышептывали его посиневшие губы почти языческую молитву и, не слыша ответа, снова и снова плевались руганью…

Он забылся, лежа под деревом, утомленный, голодный, перепуганный исчезновением провожатого, замерзший до синевы и учуяв в забытьи запах костра, открыл глаза. Тело онемело от холода и не слушалось. В груди давило подступившей тяжелой простудой.

Смеркалось. Дымок стелился на фоне темного ельника белесой шалью. И да, будто слышались неподалеку то ли голоса, то ли песня или молитва, а может быть, это был печальный гимн всем сраженным и безвестно канувшим… или просто ветер в голых ветвях.

«Надо одеться». Пусть не высохло, пусть все влажное и холодное, но у костра, если не мерещится, наверно, сидят люди и потому необходимо – неважно, что Тимофея уже тряс озноб, – снова становиться жителем большого города, носителем цивилизации.

Как быстро стемнело! Когда он был к чужому костру настолько близко, что в расчерканном тенями синеватом отсвете различал уже иглы на еловых ветвях, песнь стихла. «Прислушиваются, – догадался он, – а теперь вскочили! Бегут. Убегают от незваного гостя во тьму – вместе с синими бликами, колдовским костром и последней надеждой… Он упал на сырую корягу, от которой исходил запах прели.

– Ребятки! Лю-юди! Воло-одя! – вылетало с хрипом из простуженных легких. – Не пугайтесь! Куда вы… Вова!

Тимофей лежал и видел, как искры от воображаемого огня взмывают высоко вверх в прогалину между елками и остаются на небе, светят, жмурятся от невыносимого жара, превращаются в красные звездочки с воинских пилоток, мерцают и плывут…

* * *

А в сорок втором году на этом месте еще не вырос густой подлесок, еще не шумели ветви, а была деревня, окруженная полем – минным полем, через которое «в два кола» была натянута «колючка». Основательно окопался, укрепился здесь немец. Выбивали полгода, а он огрызался минометным огнем, лаял пулеметными очередями…

И нашим не было известно, какие именно фашистские части удерживали деревню Гаврилово, сколько у противника огневых точек, сколько личного состава, какого типа и калибра артиллерийские орудия, минометы… Уже третья группа полковых разведчиков не вернулась с задания. Потом напишут – пропали без вести.

Штабом была назначена разведка боем силами стрелкового батальона. Без артподготовки, потому что мало снарядов, боеприпасы надо беречь к наступлению.

Он был писарем при штабе, и ему было стыдно за это перед другими бойцами. Красноармеец Локтев. Писарем, потому что до войны был учителем в селе, в тылу, в городке, который лишь местами бомбили в сорок первом. У него была бронь. И дети. Много детей. Трое собственных и целый класс соседских, с окрестных улиц – все вдруг стали своими, родными. Чужих детей уже не было, когда началась война.

В сороковом закончил техникум и страшно гордился, что он, крестьянский сын из богом забытой деревни – теперь учитель начальной школы, грамотный, с красивым бисерным почерком…

В армию его призвали в мае сорок второго. Отправили в запасной стрелковый полк, в котором проходил подготовку. Полк формировался под Москвой, совсем рядом с тем столичным районом, где жил теперь со своей семьей Тимофей.

Метельный конец ноября. Они где-то под Гжатском, а передовая чуть севернее и дальше к западу. Метет как раз с той стороны. Они – долгожданное боевое пополнение, а Локтева, вот незадача, отправили в штаб – писать бумажки.

Писарь? Ну уж нет! В эту разведку боем он попросился сам.

Сто тринадцать человек остались лежать в воронках, в снегу, смешанном с землей, и их еще полгода хоронили, засыпали глинистыми комьями разрывы мин и снарядов.

* * *

Браконьеры из местных, сидевшие в ту ночь у костра, сначала напугались человеческого голоса – думали, что егерь, но потом сообразили, что к чему, и Тимофея нашли. Оказалось, блуждая по лесу в лихорадке, в бреду, он лишь самую малость не дошел до проселочной дороги. Отвезли в сельскую больницу с воспалением легких. Лечили долго. В палату приходила Вовкина мать, каялась, извинялась за сына, обещала потихоньку выплачивать за «миноискатель».

– Такой вот он у меня. Продал, прогулял с друзьями…

Тимофей Павлович махнул рукой:

– Не до того уже… Считайте, что поменялись. Ружье-то я его случайно в болоте утопил.

– И хорошо. Давно бы утопить…

* * *

Серебрянки на калиточку едва хватило – пришлось доливать растворитель, а чуть позже еще раз разбавить остатки.

Зато всю траву Тимофей Павлович повыдергал, а братский памятник и саму ограду покрасил в два, а где и в три слоя.

– Могила как новая. Ну, все, земля вам пухом, ну и тебе, дед, где бы ты ни лежал… Табличку красивую привезу и прикручу в следующий раз. А я… Я пойду… Поеду к живым, к семье… Там у тебя, дед, правнуки растут.

С этими словами человек в рукавицах приподнялся с поминальной скамеечки и, еще раз оглядев работу, подобрал кисть и пустые банки из-под краски.

Братская воинская пирамидка, сваренная из стали в шестидесятые годы, стояла теперь сочно-салатная, как юные побеги по весне, а навершие в виде звездочки горело красным жаром не хуже кремлевских звезд.

Лаконичное «Здесь покоятся…» все еще проступало сквозь свежий светло-зеленый блеск старыми трафаретными буквами.

Тимофей думал о величии поколения старой закалки, о том, как измельчало, размылось, опохабилось племя потомков, не помнящих уже славного родства, зачастую даже не схоронивших тех, благодаря которым живут. Мир стал странным, обесценились святые понятия, все перевернулось с ног на голову: нынешним только бы пожрать и поржать, «кайф» да «драйв»…

Локтев-внук понимал, что дедова братская могила вовсе и не могила в привычном смысле, а лишь памятный обелиск, символ. А дед? Его фамилия значится в архивном донесении о потерях, но ее не было и нет в списках могилы. Скорее всего, он так и остался лежать в безвестном ныне урочище на дне воронки, в которой теперь лесное болотце.

Найти бы все-таки…

Уже искал десять лет назад.

Копил на «миноискатель», взял тогда отпуск весной, а не летом, как обычно, и ругался с женой Верой из-за того, что он не сможет в июле поехать, как человек, с семьей на море.

А странная навязчивая мысль-мечта непременно найти, увековечить, сродниться, спаяться с подвигом того, чью кровь он нес в своих жилах, гнала Тимофея в те места, где семьдесят лет тому назад пылала в огне Ржевско-Сычевских фронтовых операций деревня Гаврилово.

Зачем только ездил… И стыдно теперь вспоминать, что из того вышло. Где-то теперь этот Вовка?..

* * *

Тимофей Павлович покидал в емкую пластиковую сумку из супермаркета пустые банки, начал стягивать с рук пятнистые рукавицы и сразу перепачкался. Красная краска обагрила ладонь, большой палец оказался в зелени с серебристым крапом. Вот и на рукаве кровянистые капли, и на ботинках, на штанах… Возможно, нападали с малярной кисти, когда он тщательными мазками выкрашивал звездные лучи…

«Отмывать-то как собираешься? Или это у тебя эта одежка уже рабочей стала? А обувь? Все теперь растворителем пахнуть будет!» – представлялся ему недовольный голос жены Веры.

Вера всегда следила за его одеждой, внешним видом, всем его гардеробом, за каждой тряпочкой, носком, платочком.

– Рабочая-нерабочая… – буркнул муж как бы в ответ. – Ототру. Кто о чем, а она о тряпках… Пахнет ей плохо…

«А ведь весна, тепло становится, – Верин голос в Тимофеевой голове смягчился, будто оттаял на апрельском солнце, – даже и хорошо, что поехал… Но летом непременно на юг…»

В Гагарин вместе с ним жена ехать отказалась – у нее работа, а отгулы она тратить не собиралась – берегла к отпуску для традиционной поездки в Крым: «Дочери нужно солнце, сыну нужно море…»

Тимофей прошел через главные ворота старого кладбища, попал на новую территорию. Здесь было многолюдно – местные, в основном молодежь, в шепотливом хоре сгрудились у самой границы мертвого и живого миров. Хоронили молодого парня.

Солнце мгновенно скрылось за тучей, и с западной стороны, словно из могилы, повеяло студеным холодом.

К двум часам, сразу после очередного солнечного проблеска, вдруг повалил снег и в считанные минуты проредил по-летнему одетую толпу. Буро-рыжий холм над свежевырытой ямой на глазах побелел. Припорошило и хвойные венки с лентами, и оттого этот новый, но уже густо уставленный крестами и памятниками край кладбища приобрел столь же нелепый, как и снегопад в апреле, празднично-новогодний вид. Новопреставленному на заколоченный гроб, еще до того, как полетел в могилу первый ком земли, местные мужики и парни успели накидать сигарет, денежной мелочи, а суровая в своем горе мать мать бросила в земную глубь золотой крестик с толстой цепочкой.

– Носи и там, сынок…

Всем, кто стоит ближе к краю, было видно, как кометным хвостом летела цепь и сверкала на солнце всеми своими звеньями, пока не скрылась во тьме и не упала со звоном на домовинные доски. Словно в глинистый мрак ушла, влекомая металлом, и разлетелась внизу холодными осколками юная неприкаянная душа…

Пили здесь же – по полстопки наливали у могилы каждому пришедшему проводить в последний путь. И каждому достался кусок сала с серым хлебом.

Переговаривались шепотом:

– Такой молодой!

– Да, двадцать пять лет…

– Как же это?

– Все там будем.

– Не надо было баловать… А то – мотоцикл купили…

– Вроде только недавно в армии отслужил, девчата все наши только вокруг него и кружили…

– С плохой компанией, говорят, спутался…

– А деньги у него откуда?..

Нет-нет да и проскакивало на задах толпы, окружавшей могилу, нелепое и страшное слово «передоз».

На душе у Тимофея стало нехорошо, сиротливо. Защемило сердце. На миг показалось, что хоронят пацана Вовку, и плачет над ним мать, просившая когда-то прощения за своего сына… Показалось ли? Какими-то вырастут его собственные дети? Сможет ли он защитить их так, как смог защитить своих потомков Локтев-дед? Тимофей поежился от холода и своих мыслей и пожалел, что сейчас рядом с ним нет Веры – пускай бы и поворчала насчет испорченной одежды, но поддержала бы, согрела одним лишь взглядом теплых глаз.

Он уходил с кладбища, поспевая вслед за взволнованной гурьбой неприкаянной молодежи, которая в выстуженном уже легком хмелю раскололась, рассыпалась на привычные, по трое-четверо, компашки. Обсуждали не столько сами похороны и страшную смерть, сколько насущное для них – что мало, что только губы помочили и где бы добавить? И кто нальет без денег?

– Разве что домой зайти и у своих выпросить, – говорил один из юнцов в попутной отроившейся компании.

Тимофею нужно было идти на остановку, где, если не старый пригородный автобус, то какая-нибудь частная маршрутка-«Газель» точно подобрала бы его и отвезла в город Гагарин, по-старому Гжатск, на вокзал.

Ребята были говорливы. Пока шли, Тимофей прислушивался и по обрывкам фраз узнал много всего о каждом. О том, что мать одного из них, Саньки, работает фельдшером и живет в домишке при больнице и все знают, что она разбавляет медицинский спирт и торгует этим пойлом. Что этим утром сын отлил тайком из большой бутыли грамм двести чистогана, и фляжку эту опустошили на кладбище.

О том, что второго зовут Руслик и вместо правого глаза у него, оказывается, стекляшка. И глаз Руслику вышибли давно – не помнит уже, камнем из рогатки прилетело в раннем детстве или наподдали так в драке, но с тех пор он пугает людей стеклянным протезом, который размером теперь чуть меньше своей живой моргающей пары.

О том, что третий, Павлик, единственный из их малой компании отслужил в армии – потому что хотел служить и оказался годным по здоровью.

Троица, за которой на некотором расстоянии поспевал Тимофей, брела по бетонному мосту через речку. Только что проехал лесовоз и вычертил в тающей снежной пороше грязные широкие полосы. Под ногами все качалось и ходило ходуном – от скользкой слякоти и по инерции – от мощного мазовского движка.

А навстречу, выявившись из-за дальних елок, что растут там, где от грейдера потянулась к фельдшерскому пункту щебневая дорога, шел парень, одетый по-городскому.

– Че, встретим его, потрясем? – задиристо предложил кривой Руслик, младший в компании. – Пусть платит за проход по мосту, пусть нас проспонсирует.

На Тимофея Павловича, следующего по пятам, троица оглянулась лишь раз и то не обратила никакого внимания – ну, идет себе мужичок и идет – робкий, невнятный, неинтересный… Не их поколение. У них свои разборки, свои авторитеты, свои жертвы, которых они называют по-блатному – «терпилами».

Наконец, сошлись почти у речки – молодой незнакомец и трое местных.

Смотрели на встречного пятью ясными и наглыми глазами, а шестое, неживое, око блестело круглым отражением маленького тесного мирка, и на этот перевернутый сельский мир падали и ни в какую не таяли на холодном выпуклом стекле редкие снежинки.

Намеченный троицей в спонсоры оказался парнем здешним. Выясняли, чья родня и, наконец, признали за своего.

Володька? Нет, вроде не он. А было бы славно, если бы…

Ведь все ребята – его былая компания.

Тимофей Павлович прошел мимо, сделав вид, что никого не вспомнил и ничего не слышал, и, лишь дойдя до остановки, вздохнул с облегчением, успокоился.

Двадцать пять лет. Большой срок. Кто-то к этому возрасту обзавелся детьми, выучился, стал учителем, потом защищал Родину и пал героем, а кто-то бесславно ушел, как бы сказал одноглазый Руслик, терпилой, жертвой нового мира. Времена, что ли, разные? Или дело не во временах, а в формации, в государственном строе?