Текст книги "Война глазами подростка"

Юмор обернулся гражданской казнью. Последовало заявление Вяземовой в парторганизацию (и это при конфликте с директором!), и отец был исключен из партии «за сокрытие фактов биографии, порочащих честь члена ВКП(б)». К исключению была добавлена ссылка рядовым инженером на маленький заводишко в маленьком городишке Чистополь, где-то далеко за Казанью. Таким образом, бывший парттысячник исчез разом и из партии, и из Москвы. И это спасло ему жизнь. Почти все оставшиеся в партии и Москве были физически уничтожены на протяжении ближайших месяцев. Отец вернулся в Москву весной следующего года, аккурат к бериевской «оттепели», когда первая волна Террора спала и многих, оставшихся в живых, выпустили из лагерей. Его восстановили в партии «с сохранением партстажа с 1924 г.», т. е. с признанием ошибочности репрессии.

Возвращение отца в Москву весной 1938 г. было поэтапным. Сначала на все лето – должность рядового механика в колхозе села Рябушки под Боровском на реке Протве. Затем переход инспектором в Наркомзем и 8-метровая клетушка сторожа на нас троих в двухэтажном бараке на окраине Кузьминского парка (тогда – далекое Подмосковье), Через год – переселение в только что освободившееся здание стройконторы – прекрасная 16-метровая комната, да еще с 8-метровым отрезком коридора, превращенным в супружескую спальню – целая квартира! И все это намного ближе к Москве – в городке ВИМ (Всесоюзного института механизации сельского хозяйства, где отец и закончил свою жизнь сорок лет спустя), на окраине дачного поселка Плющево по Казанской железной дороге, который фактически был пригородом города Перово, который и пригородом-то Москвы трудно было назвать – настолько это было далеко до столицы: 21 минута езды на электричке мимо сплошных старых дач вместо нынешних «хрущевок» и «башен».

Цель такого центростремительного движения была одна. Она уже тогда неоднократно формулировалась обоими родителями вслух при мне: «чтобы ты окончил московский институт» (неважно, какой). И они неуклонно шли к этой цели, невзирая, как увидим, на многие серьезные препятствия.

Что же касается родителей, то они уже без меня прожили в этой бывшей стройконторе до середины 50-х годов, когда получили маленькую 10-метровую комнату в «хрущевке» неподалеку. Затем, ценой невероятной энергии и титанических усилий обоих, через несколько лет переселились в большую 20-метровую комнату коммуналки в соседнем доме. Там они застряли на довольно много лет. Но все-таки «выбили» себе однокомнатную квартиру в том же доме на 3-м этаже. С этой секунды началась борьба за переселение в аналогичную квартиру на 2-м этаже: с возрастом им стало трудно подниматься по лестнице без лифта. И только смерть отца перевела этот процесс в новое качество. «Борьба за улучшение жилищных условий» у моих родителей, как и у всех нормальных советских людей того времени (наверное, не только «того»?), составляла суть и смысл жизни. Пресловутое «строительство коммунизма» являлось лишь как бы фоном восхождения от каморки к комнате, от маленькой комнаты к большой, от большой – к однокомнатной квартире (да еще смотря где и на каком этаже), затем к двух– и, наконец, к многокомнатной квартире, непосредственно за которой следовали особняки членов Политбюро ЦК КПСС на Воробьевых горах у высотного здания МГУ.

* * *

1941 год отец встретил сменным инженером, одним из трех заместителей начальника цеха в каждой смене – заводы тогда работали в три смены по 24 часа в сучки – ЗИЛа (тогда ЗИСа), куда его перевели из Наркомзема опять-таки «в порядке партпоручения». Думаю, что это было связано с финской войной и явно для всех надвигавшейся германской: расширяли и интенсифицировали производство, для чего, как с сельхозтехникой в 20-х годах, нужны были прежде всего талантливые организаторы. Помню, как лихорадочно он торопился на завод по утрам: опоздаешь на 20 минут – пояснял он мне – два года лагерей, прогуляешь день – все двадцать пять.

Осенью того же года, когда Москва начала эвакуироваться, отцов цех целиком со станками отправили на Урал, под Златоуст, на голые холмы километрах в пятнадцати от города. Там буквально за пару месяцев и буквально, как говорится, «из ничего» поставили корпуса и жилые бараки разом двух оборонных заводов. Один (№ 66 Наркомата вооружений) выпускал авиапушки, второй (№ 385) – автоматы ППШ. Приехали «в чисто поле» к началу октября 1941 г., а когда я появился там в декабре – на фронт уже шла готовая продукция. Это, конечно же, был трудовой подвиг – один из многих, обеспечивших контрнаступление Красной армии зимой 1941–1942 гг.

Отец участвовал в этом подвиге начальником эксплуатации автотранспорта завода № 66. Фактически он был как бы генеральным директором всех гаражей завода и отвечал за все перевозки по своей части (железнодорожную ветку от Златоуста тогда еще только начинали тянуть). Ему дали большую (16-метровую) комнату в «спецбараке для начальства», куда он тут же выписал из Саранска меня с матушкой и тетушкой.

У всех подвигов есть оборотная сторона. Была и у этого.

Сначала удручали трупы на зимних улицах нашего поселка. Это десятками умирали от голода и холода солдаты «стройбатов» – большей частью выходцы из республик Средней Азии, совершенно непривычные ни к новой для них пище, ни к невыносимому для них холоду. Оба завода, подобно городу Санкт-Петербургу, были построены на костях крестьян. К весне 1942 г., когда строительство было, в основном, закончено, стройбатовцы и трупы на улицах исчезли. Но впечатление от этого ужаса осталось надолго и, как увидим, сыграло решающую роль в моей дальнейшей жизни.

Где-то в январе 1942 г., когда я познакомился со своими новыми друзьями, меня потрясла еще одна история. Мать одного из них работала личной буфетчицей директора завода. Мы сидели у них, когда она вернулась с работы вся в слезах. Директор пинком ноги вышиб у нее из рук поднос с коньяком и закуской – сказочными яствами в пору, когда все голодали и трупы умерших от голода лежали на улицах. После чего в шею вытолкал ее из комнаты.

Меня много лет потрясала такая дикость, пока я не узнал подоплеку. Оказывается за минуту до появления буфетчицы с заказанными директором выпивкой и закуской ему из Москвы позвонил Берия и сообщил: если к концу недели конвейер с авиапушками не будет пущен на полную мощность – все инженерно-технические работники завода, включая директора, будут расстреляны без суда и следствия вместе с их семьями. Было известно, что это – не пустая ругань. Прецедентов было сколько угодно. Поэтому у директора в момент пропал аппетит и осталось только страстное желание – выжить любой ценой. И поскольку никого не расстреляли – значит, к концу недели было сделано невозможное. То, что выше всяких человеческих сил.

А «человеческие силы» включали в себя для большинства 15 километров утром из Златоуста на работу и столько же ночью обратно пешком каждый день. Это шесть часов в день одной только ходьбы. Без праздников и выходных, не говоря уже об отпусках. Затем 11 часов шесть дней в неделю за станком. С получасовым перерывом на обед и тремя десятиминутками на все остальные дела. На седьмой день (обычно в среду) рабочий день удлинялся до 18 часов. Зато соответственно удлинялось и время отдыха. Рабочий переходил из дневной смены в ночную или наоборот. И так все четыре года войны. Сегодня в такое трудно даже поверить.

* * *

Отцу, конечно, не приходилось ходить по три часа – его жилье было рядом с заводом. Не надо было ему и полусутками стоять у станка. Зато все 24 часа в сутки он отвечал за сложное автохозяйство и с утра до вечера решал разные проблемные ситуации с бензином, запчастями, авариями, скандалами и прочим, для чего, собственно, и существует начальство.

Однажды поздно ночью в марте 1942 года отец вернулся с работы и прилег вздремнуть на часок. На железнодорожной станции поближе к поселку выгрузили дорогостоящий импортный станок, и утром его должны были перевозить с величайшими предосторожностями автомашиной под личным наблюдением начальника эксплуатации автотранспорта. Через час в дверь постучали. Явились из НКВД: арест. Оказывается, шофер, чтобы побыстрее освободиться, решил везти станок на свой страх и риск ночью. Дорогу заметелило, и машина съехала в кювет, а станок сорвался с тросов и оказался поврежденным. Такое тогда имело короткое определение: вредительство. И высшая мера наказания – расстрел.

Алиби отца было бесспорным. Он дал указание (правда, устное) – подождать утра. И не его вина, что указание было нарушено. Но ведь в России логика другая: совершено преступление – кто-то должен быть в ответе, иначе отвечать будет замдиректора, директор и т. д. Конечно, первым отвечает шофер. Но это слишком мелко для отчетности. А вот если строго наказали возможно больше людей выше чином – тогда, значит, высшие эшелоны власти среагировали, как надо. Короче, арест, тюрьма и весь вопрос – либо высшая мера наказания сразу, либо штрафной батальон, равносильный смерти чуть позже. Просто приличной отчетности о происшедшем ради.

И тут в игру неожиданно вступила третья сила – жена преступника. Как мы уже говорили, характером она была гораздо сильнее отца, совершенно сломленного этим ударом судьбы. Больше двух месяцев она, беспартийная, еще не председатель женсовета поселка и не заврайоно (это придет позже) с утра до вечера обивала пороги всевозможного начальства и с неукротимой энергией отстаивала элементарную справедливость. И добилась практически невозможного. Пробудила в людях совесть, добилась не только пересмотра дела и не только оправдания, но и снятия судимости (т. е. арест, как и исключение из партии несколькими годами раньше, был признан ошибочным).

Отец был освобожден, восстановлен на прежней работе и в партии «с сохранением стажа с 1924 года»: мы уже знаем, что такая формулировка означала полную реабилитацию. «За неимением состава преступления», по тогдашней терминологии.

В случившееся, немыслимое по тем временам, чудо трудно было бы поверить, если бы не сохранившийся у меня в архиве дневник матери, где она день за днем описывала свои мытарства. Кстати, там я прочитал о просьбе отца «не присылать передач, чтобы не отнимать хлеб у Игоря». А мать строжайше требовала выполнения домашних заданий и делала все возможное, чтобы ее сын не почувствовал разразившейся катастрофы. Так поступали их собственные родители. И так поступали мы с женой, когда родителями стали сами.

* * *

Моя мать, Ольга Ивановна Пестровская родилась, согласно паспорту, в 1900 г. Но вообще-то, как она рассказывала, год рождения у нее был 1902-й. Два года она приписала себе в 1918-м, когда при полном развале государства можно было приписывать себе за небольшую взятку что хочешь. И когда 16-летней девчонке, только что окончившей гимназию до зарезу понадобились 18 лет, чтобы получить место сельской учительницы. Любопытно, что в тот же год к тому же жульничеству и в тех же целях прибегла родная тетка жены, которая в начале XXI века разменяла вторую сотню лет и на два года раньше получила ценный подарок мэра Москвы каждому столетнему москвичу. Надо думать, что не только эти две девчонки оказались такими хитрыми: тогда подростки взрослели быстрее, а пробиваться в жизнь им было труднее.

Мать прошла долгий путь по школам самых захолустных сел северной Пензенщины, измеряемый годами. Была и Верхняя (или Нижняя?) Пуза. И Хилково – это совсем недалеко от Лады, И, наконец. Лада, где начался и долгое время урывками, на каникулах, тянулся ее неизбежно платонический по тем временам роман с туземным, но заезжим студентом по имени Василий Иванович Бестужев. Тому уже была подготовлена невеста из соседней семьи. Моложе годами. Будущая покорная жена. Но как же тогда с родовой традицией, согласно которой жена должна быть ровно на четыре года старше и намного сильнее характером? Вот эта самая традиция невидимой рукой и свела двух очень разных людей. Как оказалось – на всю жизнь.

В 1925 г., когда жених окончил комвуз, новая невеста дала согласие на брак с ним, и начались ее скитания по быстро менявшимся местам работы мужа. Правда, сначала все еще оставалась ладская школа и постройка новой избы на сбережения молодой жены. Затем появилась и вскоре умерла Вероника. А затем состоялась поездка в Майкоп и далее со всеми остановками перечисленными выше. О своей профессии пришлось надолго – почти на двадцать лет – забыть. Потому что оказалась скитающейся домоправительницей огромной семьи, состоявшей не только из мужа и сына, не только из сестры и брата мужа, приехавших учиться, не только из сменных нянек сына, но еще и из кучи родственников – своих и мужа – приезжавших учиться, лечиться, за какими-то покупками, по дороге куда-то и т. д.

Наконец, в Москве, когда сын подрос и пошел в детсад, появилась возможность пристроиться в библиотеку Тимирязевки. Эту вторую профессию, со сравнительно коротким перерывом, она сохранила до конца своей рабочей жизни, вплоть до выхода на пенсию. Работала в библиотеке и в Чистополе, и по возвращении в Москву. Но главной ее заботой в Москве вновь стало большое и сложное домохозяйство.

Три «звездных часа», во многом определивших характер ее личности, состоялись в карьере сельской учительницы.

Первый – в Ладе за год-два до замужества. В Ладе, в отличие от Пузы и Хилкова, она оказалась в сравнительно большом учительском коллективе, к которому примыкали несколько волостных служащих и молодежь, окончившая или оканчивающая семилетку. Сама она очень скупо рассказывала о своей роли – все больше о событиях того времени. Но, сопоставляя рассказы на сей счет отца, его брата и сестры, дедушки и бабушки, других сельчан, нельзя не придти к выводу, что в Ладе тех лет появился харизматический лидер – нечто вроде помеси Мэрилин Монро, Маргарет Тэтчер и отчасти Жанны д’Арк волостных масштабов. Она добилась от местного начальства ремонта школьных помещений, улучшения положения педколлектива, вдохнула новую жизнь в работу школы, как бы придала ей «второе дыхание», создала сельскую библиотеку и основала сельский клуб, в котором пошли самодеятельные спектакли педагогов и учащихся. Спустя тридцать лет, в конце 50-х, я сам был несколько дней абонентом библиотеки, основанной матерью, видел ее работу каталогизаторши, слушал рассказы людей, все еще помнивших о ней. Для них она была мелькнувшим ярким метеором, легендарной личностью, чем-то вроде Аллы Пугачевой для россиян 90-х годов – только в ином жанре и иных масштабов.

Можно себе представить, сколько у нее было платонических поклонников – платонических потому, что для них она была как бы в недоступных небесах. Как свысока, наверное, относилась она сначала к отцу – деревенскому мальчишке, возомнившему себя студентом и якобы ровней ей самой. Возможно, решающую роль сыграл пример старшей сестры, вышедшей замуж за примерно такого же экземпляра, только все же постарше себя. Но не всю же жизнь витать в небесах!..

* * *

При частых переездах мужа и маленьком ребенке во второй половине 20-х годов, ей пришлось свернуть свою творческую деятельность до семейных масштабов. Но как только началась более или менее стабильная жизнь в московском семейном студенческом общежитии, она тут же вошла в руководство женсовета, во многом определявшего жизнь полусотни семей «парттысячников», особенно их детей – до походов в кино и занятий музыкой включительно. Сохранились фотографии актива женсовета, где представлены два-три десятка лиц, неотличимых по воинственности от Анки-пулеметчицы из «Чапаева». Здесь она уже не могла быть лидером – только «одной из наиболее активных».

Второй «звездный час» в ее жизни наступил на Урале весной 1942 года, когда она невероятными усилиями вызволила мужа из тюрьмы и добилась полного его оправдания. При своем «хождении по мужам» она перебывала почти у всего городского златоустовского и районного новозлатоустовского начальства и, видимо, запомнилась не одному начальнику. Во всяком случае, спустя несколько дней после освобождения мужа, ее вызвали в райком партии и дали ей, беспартийной, сразу два партийных поручения. Во-первых, создать женсовет и развернуть его работу. Во-вторых, заполнить вакансию заведующего районным отделом народного образования, поскольку никакой другой подходящей кандидатуры не имелось.

Основанием для второго поручения было ее же собственное заявление, написанное незадолго до ареста мужа, с просьбой принять на работу учительницей одной из начальных школ района. Так состоялось – и одновременно не состоялось – ее возвращение к своей первой профессии.

Надо сказать, что оба поручения она выполнила блистательно, чему сам был свидетелем. Мало того, имел от этого прямую личную выгоду – правда, вряд ли осознававшуюся мою тогда. Если отец, в качестве начальника эксплуатации автотранспорта завода, выпросил у директора автобус, чтобы несколько месяцев возить десятка два школьников 8-10 класса за пятнадцать верст в Златоуст (в районе была только семилетка) и тем самым дал им стимул продолжать учебу даже тогда, когда автобус отменили и последние месяц-полтора пришлось тридцать верст каждый день прошагивать пешком, как и все рабочие, – мать в качестве заврайоно настояла на открытии в образовавшейся к осени 1942 г. районной восьмилетке 9-го класса в составе всего девяти учеников, в том числе ее собственного сына. Которые затем почти в том же составе (один выбыл в военное училище) окончили и 10-й класс.

Конечно, по тем временам это было из ряда вон выходящей роскошью. Но государство не прогадало. Из восьми выпускников школы две девушки тут же вышли замуж, один – начинающий местный диссидент по имени Паша Погонялкин – исчез из моего поля зрения, а пятеро вернулись в Москву и Ленинград, стали дипломированными специалистами высокого класса, причем четверо (одна сравнительно рано умерла) – даже с так называемым мировым именем, т. е. всемирно известными «первыми лицами» в своей профессии. Таким «коэффициентом полезного действия» вряд ли могла бы похвастаться лучшая из столичных школ.

Но главное – мать на своих двух должностях стала в районе, говоря современным языком, чем-то вроде вице-премьера по соцкультбыту и образованию в одном лице. Она повторила свой ладский взлет в гораздо более значительных, теперь уже районных, масштабах: создала, основала, добилась ремонта, перестроила, «вдохнула новую жизнь», «придала второе дыхание» десяткам районных объектов, содействовала решению бытовых проблем сотен семей, успешно решила тысячи «текущих вопросов». Ее авторитет в районе был высок и непререкаем. Ее долго не хотели отпускать в Москву. Да, наверное, она и сама понимала, что больше уже ей до таких высот не подняться. Но чего же не сделаешь ради единственного сына – средоточия ее жизни.

* * *

Из первых четырех лет детства у меня осталось несколько отрывочных воспоминаний во время переездов отца с матерью из Симферополя в Вологду, снова в Симферополь и, наконец, в Казань. Конечно же, все воспоминания – только на третьем-четвертом году.

Об одном уже упоминалось. Симферополь 1929 года. Весенняя улица, по которой едет, окруженный толпой детворы, – как сейчас вижу – ярко-зеленый колесный трактор с ярко-красными ободьями колес и другими деталями. Чудо-машина – одна на весь город! Яркие краски. Острые, пряные запахи. Широченная улица-площадь. Дома-небоскребы. Это в Симферополе-то! Почти столетие назад…

Второе воспоминание связано с ужасами.

Мы идем с матерью и ее подружкой, тетей Шурой по улице Симферополя, и одна рассказывает другой о каком-то зверском убийстве. А в витрине магазина, мимо которого идем, стоит манекен: суконный торс на ножке – тогда еще не было современных дублей бездушных девиц. И мне показалось, что это и есть жертва убийцы. Обе дамы не подозревали о силе воображения их спутника. Он тут же устроил им такую истерику, по сравнению с которой вопль любой жертвы показался бы шепотом. Эту картину я тоже хорошо помню.

В Казани, уже на четвертом году жизни, хорошо запомнились квартира и двор, а под конец и извозчик, на крытой пролетке которого ехали на вокзал. Не запомнился, но знаю по рассказам матери эпизод, многократно повторявшийся потом в жизни разными вариациями. Меня отдали в детсад за несколько улиц от дома. Транспорт тогда в Казани был, так сказать, более редким и потому менее опасным для жизни, чем сегодня. Но все же маршрут сложный, даже не всякой кошке посильный. Разумеется, меня провожали туда и обратно. И вдруг однажды я явился домой самостоятельно, спустя час или два после того, как проводили «гуда». Близкая к обмороку мать спросила, что случилось.

– Одна девочка сказала «давайте разбежимся!» – рапортовал сын. – Вот я и разбежался.

Увы, это была не последняя любительница авантюр в моей жизни.

Но самое судьбоносное, как любил говорить последний президент СССР, событие запомнилось на третьем году жизни, в Вологде. Его я тоже помню, как симферопольский зелено-красный трактор, до мельчайших деталей.

Большая комната с венецианским (полукруглым сверху) окном. Сумерки. Полумрак. Рояль с накинутым на него тяжелым покрывалом. Огромное кресло, в котором сижу на коленях у женщины ровно на четыре года старше меня. Мне третий год, ей – седьмой. Почти старуха. Она баюкает и ласкает меня, поет мне какую-то песенку. Помню даже ее имя: Кира В. Сегодня понимаю, что был для нее всего лишь очередной куклой, неотличимой от валявшихся за диваном. Но мне было так хорошо, как никогда ни одному мужчине в мире. Понимаю также, что это сама Судьба в первый (не последний!) раз предупредила, что именно ожидает в жизни каждого мужчину из рода Бестужевых. Эта сцена аукнулась потом в моей жизни стократно – и комически, и драматически, и трагически…

Более или менее постоянно начал помнить себя только на пятом году жизни, когда переехали в Москву и поселились в семейном общежитии для «парттысячников», о которых шла речь в рассказе про отца. Помню, как вышел первый раз из комнаты в длиннющий, широченный и высокий коридор буквой «П», куда с двух сторон на каждом из двух этажей выглядывало по полусотне дверей. Помню, что вышел с маленьким сундучком, на котором стал раскладывать свои картинки. И первый встречный сверстник, ни слова не говоря, пинком ноги опрокинул сундучок, рассыпал картинки и величаво удалился, как ни в чем не бывало.

Позднее прочитал у одного поэта (не помню имени), что нечто подобное приключилось в истории человечества вообще и России в частности не только со мной:

 
                     Выхожу я за ворота.
                     «Дай кусманчик!»
                     – «Нет, не дам!»
                     Тотчас первое крещенье
                     – Получаю по зубам…
 

Так состоялось мое первое знакомство с реальной, невиртуальной, настоящей жизнью. Многое из последующего подтвердило, что это тоже было знаковое событие. Что жить мне предстоит в России, а не в каком-нибудь Лихтенштейне или Люксембурге с их бесконечными «гутенморгенами». Кстати, в один из ближайших дней это открытие подтвердилось более чем наглядно. Еще один собрат по разуму встретил в коридоре и предложил: скажи «гутен морген!». Сказал. А теперь скажи «гутен таг!». Сказал. Тут же производится стихосложение: «Хлоп по морде – вот ТАК-ТАК!» Слово подкрепляется делом. Во мне впервые в жизни пробуждается зверь, и меня оттаскивают от порядком потрепанного обидчика взрослые.

В последующие дни открытие постепенно обрастает сознанием, что в этом мире сильный всегда обижает слабого, что это мне решительно не нравится и что я предпочел бы жить в ином, более мирном мире, куда потом годами буду отыскивать дорогу.

Первой песней, услышанной мною в том же коридоре и запомнившейся на всю жизнь, была:

 
                  Чемберлен, старый хрен!
                  Все грозит, паразит!
                  А мы тоже маху не дадим, эх!
                  Чемберлену в нос дадим!
 

Самое смешное, что в четыре года я досконально знал, кто такой Чемберлен, как он выглядит в натуре и карикатуре на газетной полосе, какой это лютый враг (буржуй же!) и как здорово дать ему по носу. За что именно – неважно. Словом, был знаком с ним короче, чем с собственными родителями.

А когда чуть позже шел со своими сверстниками-детсадовцами на прогулку в Тимирязевский парк, мы пели хором вместе со взрослыми:

 
            Нас побить, побить хотели.
            Нас побить пыталися.
            А мы тоже не сидели – того дожидалися.
            У китайцев генералы – все вояки смелые:
            На рабочие кварталы прут как очумелые…
 

Цитирую все это по памяти. Надо же! За семьдесят лет забыто почти все разумное, доброе, вечное, а такая вот ахинея (думаю, что-нибудь из Демьяна Бедного или аналогичных титанов мысли) врезалась в память на всю жизнь. Уверен, что в те же секунды где-то на окраине Берлина нечто подобное исполнялось такими же четырехлетними карапузами не на русском, а на немецком языке. Причем в разных группах – в коммунистическом и национал-социалистском вариантах. Много позже узнал, что, оказывается, это было не пение, а оболванивание с детства – обязательная процедура всякой тоталитарной организации общества.

* * *

Стремление нагадить, напакостить, навредить, сделать больно слабейшему если не физически, то хотя бы морально, составляло основное содержание жизни моих первых сверстников. Все это детально описано в «Очерках Бурсы» Н. Помяловского. И было бы грубой ошибкой полагать, будто плевок бурсака в кадушку с капустой на обед для всех или поджигание бумаги меж пальцев ног у спящего, чтобы он закричал от боли возможно громче, имели место только в XIX веке и только в данном учебном заведении.

Тысячу лет от этих особенностей русского характера спасала семья. Все до единого дети и подростки целый день крутились возле родителей, а когда временами сходились вместе – были под бдительным оком множества родственников. В городе семья начала разваливаться. И на ее развалинах стала возникать гигантская вселенская Бурса. В описываемые времена этот процесс только начинался, семейные устои были еще относительно крепки и сдерживали «бурсуацию» подрастающего поколения.

Поначалу от сегодняшнего чисто уголовного беспредела в звериных детских, подростковых и молодежных компаниях спасало то, что родители еще не совсем предали своих детей, бросив их на произвол дошкольных и школьных учреждений. Большая часть нашего времени все еще проходила под контролем либо непосредственно родителей, либо воспитателей детсада. Да к тому же не дремал Женсовет «Московского корпуса», в который, как мы говорили, входила и моя мать.

Женсовет организовал уйму взрослых и детских кружков. Я запомнил только один из них, где надо было долго выслушивать какую-то непонятную чушь, прежде чем на тебя сваливалось сказочное счастье. Ты спускался вместе со взрослыми в подвал, смотрел, как они надевают и снимают противогазы, а потом ложатся на топчаны и стреляют из малокалиберки в мишени. Потом тебе дают подержать ружье, тоже лечь и прицелиться, а иногда даже спустить курок (понятно, вхолостую). Несколько раз, уже во втором-третьем классе, доводилось даже стрельнуть – под надзором взрослых, разумеется. Может ли быть большее счастье у Настоящего Мужчины?

Кроме того, была нанята учительница музыки, которая несколько лет чуть не по часу в день пыталась сделать из множества бездарей виртуозов игры на фортепьяно. А ведь к ее уроку надо было еще целый час готовиться с матерью! И сколько миллионов родителей на свете по сию пору годами понапрасну изнуряют свое потомство музыкальной пыткой, выдержать которую по силам только таланту. Или, в крайнем случае, гению.

Наконец, обыденное безумство родителей, как правило, выливается в «Полонез» из оперы «Евгений Онегин» Чайковского. Для чего матери неделями шьют гусарские мундирчики или, соответственно, бальные платья для будущих танцоров. А их пяти-шестилетние мученики все те же недели каждый день чуть не по часу репетируют проклятый полонез с опостылевшими друг другу дамами и кавалерами.

И все это лишь для того, чтобы в один не особенно прекрасный вечер их впихнули в автобус, привезли в клуб газеты «Правда», наспех переодели в мундирчики и декольте, наконец, ровно три минуты заставили дефилировать перед восхищенными родителями под их бурную овацию. Кто бы мог подумать, что именно такие мучения целый год за три минуты хождения по сцене как раз и составляют жизнь актера?!

И ни родители, ни их отпрыски не понимали, что своими кружками и «полонезами» они как бы инстинктивно отдаляют складывание звериных стай, которые возникают на теле умирающей семьи. Поэтому начинающаяся дошкольная «дедовщина» долгое время носила смягченный характер сравнительно редких и не особенно жестоких случаев насилия.

Хуже стало обстоять дело в школе, где ребенок на полдня отрывался от родителей и воспитателей, скучивался в классах по сорок и более бездушных душ в каждом. На переменках, перед уроками и после уроков за всеми не уследишь. Тут же, как бы автоматически – в полном соответствии с законами звериной стаи, – начинают быстро ранжироваться физическая сила и наглость. То есть определяется, кто «пахан», кто «шестерки», кто «опущенные». Точнее, кто «волк», а кто «ягненок». В каждом школьном классе!

Я был не из последних по физической силе и умению постоять за себя, но, в силу неуместной здесь мягкости характера, совершенно лишен агрессивности, наглости. Стало быть, мне выпадала жуткая судьба – стать либо предметом постоянных издевательств, либо затравленным постоянными побоями при сопротивлении. В таких случаях родители обычно переводят своего несчастного ребенка в другую школу или пытаются выйти из положения с помощью экстерната. Но в то время последний вариант был почти невозможен. Во всяком случае, для моих родителей.

Меня спасла дружба с Вовкой К. – моим соседом по «корпусу». Он был на год, если не на полтора, старше меня и в числе первых по физической силе. Стало быть, как водится в уголовном мире, любое покушение на меня было чревато «разборкой» с более высоким «авторитетом». При этом мне вовсе не надо было быть Вовкиным «шестеркой», как обычно происходит в таких случаях. У него была своя компания и свои «шестерки», а меня он ценил за беседы о прочитанных книгах.

Эта дружба держала меня в относительной безопасности целых два первых школьных года и значительную часть третьего.

Все испортил мой отец. Однажды – не помню, в какой именно четверти моего третьего класса – он перепутал Москву с Ладой и сделал какое-то замечание в адрес уже не детской, а почти подростковой компании – обычное в Ладе дело моего прадеда. Сегодня за такую дерзость взрослый запросто может схлопотать зверские побои, а то и поплатиться жизнью. Тогда еще до такого не доходило, и даже подростки, не говоря уже о детях, внешне принимали замечания смиренно и лишь потом показывали язык или кулак в спину уходящему.