Текст книги "Война глазами подростка"

В тайной надежде на это я тайно прихватил еще раз свои вступительные документы. Увы, в то, что война кончится через несколько дней нашей блистательной победой, верил тогда не только я один. Вестибюль был все так же полон радостными папашами и мамашами с их отпрысками, уже принятыми в спецшколу и еще не принятыми, но в надежде быть принятыми. Я прошел в канцелярию. На месте бывшей там девушки сидел военный. Сказал ему, что хотел бы попытаться снова пройти собеседование, ни словом не упомянув об изменившейся обстановке. Он взглянул на документы, спросил, за что получил отвод. После честного признания в близорукости, вынес вердикт, который цитирую по памяти слово в слово: тебе, парень, в армии никогда не быть; выкинь ее из головы.

Первая половина вердикта оказалась пророческой. Вторая – нереальной: как можно выкинуть из головы существо, которое любишь больше жизни…

Последнее из запомнившихся в Москве событий – уже перед отъездом в Ладу – выступление в начале июля по радио родного и любимого живого бога: товарища Сталина. Удивил не столько пафос выступления (к чему такая патетика, если идет, согласно сообщениям по радио и в газетах, самая обыкновенная оборона от внезапно напавшего врага, после чего начнется – не может не начаться – самое обыкновенное наступление, вплоть до Берлина и полной победы?), сколько явно слышное лязганье зубов вождя о край стакана с водой. Простудился, что ли? Лихорадка? Озноб? Жар?

И на озере Хасан в 1938 году сначала была такая же оборона. А потом победоносное наступление. И на реке Халхин-Гол в 1939-м – все то же самое. Правда, в Польше осенью того же года обороняться было не от кого – просто освобождали своих соотечественников, западных украинцев и белорусов. А народы Прибалтики и Бессарабии вообще с ликованием встречали наших воинов-освободителей. Только финны почему-то заупрямились. Им по-хорошему предложили огромные территории за крошечный кусочек земли под Ленинградом – чтобы не обстреляли город ненароком из своих орудий. А они не только отказались, но таки обстреляли – ни с того ни с сего!. Пришлось отбирать этот кусочек силой. Правда, провозились несколько месяцев – уж очень сильно укрепился враг. Но в конце концов все-таки одолели. Одолеем и сейчас. Сам инструктор ЦК ВКП(б) говорит! Чего же лязгать зубами о стакан, как приговоренный к смерти?..

* * *

Если бы мне кто-нибудь сказал тогда, что на озере Хасан и на реке Халхин-Гол шла заурядная «проба сил», элементарная разведка боем, прежде чем начинать крупномасштабную войну (которую как раз по результатам этих боев решили пока не начинать). Что Бессарабия, Западная Украина и Белоруссия, Прибалтика и кусочек Финляндии «отходили» к СССР по тайному разделу Европы между Сталиным и Гитлером, а все остальное был фарс. При этом на Карельском перешейке – постыдный и кровавый фарс, начавшейся подлой провокацией (якобы «обстрелом» со стороны финнов) и закончившийся тем, что огневые точки противника были буквально завалены тысячами трупов – прообразом того, что повторилось потом в последующие годы, только уже миллионами трупов. Что в те самые дни, когда мы отрывали во дворе «щель», сдавали радиоприемник, ездили в спецшколу, 5-миллионная Красная Армия разгромлена и в беспорядке отступает, что ее агония продолжится почти до декабря, когда фактически совсем новая армия с совсем новыми военачальниками заново начнет совсем новую войну с глупо завязшими под Москвой и Ленинградом немцами.

Что «живой бог» с психологией тифлисского духанщика и с интеллектом заурядного османского паши – тот самый, что, глумясь, подписывал смертные приговоры миллионам, – в первый же день войны впадет в прострацию и не выйдет из нее целых десять дней, пока другой паша-духанщик, посильнее умом и характером (по фамилии Берия), не приведет его в чувство и не заставит выступить перед народом, пусть даже лязгая зубами о стакан.

Так вот, если бы мне все это рассказал хоть родной отец, которому я верил безоговорочно во всем, хоть инструктор ЦК ВКП(б) полковник С. – я подумал бы, что либо я, либо они сошли с ума. Настолько это противоречило всему, что я видел и слышал в первые десять лет своей сознательной жизни, с тех пор, как стал помнить себя каждодневно в четыре года.

Пророчество станционного жандарма

Я ехал на каникулы к бабушке в Ладу с полной уверенностью в том, что в середине августа вернусь поступать в нежеланный восьмой масс и буду искать другие пути в армию. Да, ни в одной из четырех школ, в которых я учился, я не видел ни одного «очкарика». Родители и учители еще не приступили тогда к систематическому измывательству над подрастающим поколением в школе, приведшему к катастрофическим последствиям в отношении здоровья детей (в том числе, и по части зрения). Но – клянусь вам! – я самолично видел в довоенных 30-х годах среди очень редких тогда взрослых граждан в очках нескольких военных с «ромбами», «шпалами» и даже «кубиками» в петлицах. Следовательно, есть в армии место и «очкарикам»! Одним из них обязательно буду я.

Самая главная забота у меня была, когда я ехал в Ладу: где найти географическую карту, желательно, политическую. С единственной целью: повесить ее на стене горницы и отмечать флажками (как он это видел не раз в кино) продвижение наших войск на запад – до Берлина и дальше. И никто не счел его сумасшедшим. Напротив, идея была одобрена множеством соседей и мне выдали финансы на ее реализацию. Лишь один человек уже к концу дня выразил сомнение, что я поступаю разумно. Да и тот был царский жандарм.

Итак, утром жаркого июльского дня я отправился в путь за две версты в сельский магазин культтоваров. Мне предложили роскошную политическую карту СССР (фактически – как раз то, что потом потребовалось по ходу событий). Никаких других карт не было. Но зачем мне карта СССР, когда я собираюсь втыкать уже заготовленные маленькие красные флажки в Варшаву, Берлин и далее со всеми остановками? Чтобы утешить меня, мне сказали, что, возможно, карты Европы шли мира есть в аналогичных магазинах двух соседних сел. Правда, до каждого из них около десятка верст, и если на велосипеде, то можно обернуться до обеда. Увы, велосипед у меня остался в Москве. Точнее, еще не велосипед, а набор его составных частей, которые мне дарили год за годом любящие родственники (главным спонсором была старшая нянька – тетя Анюта), и его еще предстояло собрать: такой способ обзаведения личным транспортом был тогда намного дешевле и пользовался популярностью. Поэтому путешествовать предстояло пешком.

Я вернулся домой, получил разрешение на дальний поход и вдобавок ватрушку на дорогу от бабушки. Впоследствии оказалось, что эта ватрушка была не только единственной отрадой дня, но и единственным средством поддержания сил до самого вечера. Подражая еще неизвестному мне тогда бравому солдату Швейку, я бодро замаршировал по стране к ближайшему селу. Там меня ожидало повторение пройденного в предыдущем магазине культтоваров. Не отчаиваясь, продолжал путь в следующее село, но и там была все та же карта СССР – и ничего больше. Выяснилось, что желаемое могло быть еще в одном населенном пункте, верст за семь. Я не поленился сделать крюк и туда – с тем же нулевым результатом. Потом подсчитали, что за восемь часов непрерывного марша с короткими привалами в магазинах я сделал около сорока верст, т. е. мог бы дойти почти до Саранска. Это было больше, чем полагается солдату, – да еще без привала и горячей каши на нем. Правда, и без солдатского багажа на плечах.

К концу похода, версты за две от дома, когда силы были на исходе, а голодная смерть на подходе, меня окликнул какой то старик, косивший сено за околицей деревни под Ладой. Это был дальний родственник – муж одной из бесчисленных двоюродных сестер бабушки. Я неоднократно встречался с ним, но никогда не заговаривал. Слишком уж загадочной личностью представлялся он мне – сегодня это выглядело бы чем-то средним между американским рейнджером и афганским моджахедом. Мне сказали, что до революции он был жандармом, т. е. в моих глазах – смертельным врагом трудящихся. Правда, уточняли: станционным жандармом, следившим за порядком на железнодорожной станции, а вовсе не гонителем Пушкина и прочих революционеров. Но все равно было известно, что всех жандармов перестреляли еще в 1917 году. Позже стало известно, что почти всех из оставшихся в живых в 1917-м ожидала страшная судьба если не в 1918—1920-м, то уж наверняка в 1937—1938-м. Как уцелел этот осколок прошлого – тайна для меня до сих пор.

* * *

Бывший жандарм поздоровался со мной, пригласил на кружку молока и ломоть хлеба, прихваченные им из дома (надо ли добавлять, с какой радостью принял я приглашение?), и мы провели полчасика в задушевной беседе. Старик поинтересовался, как здоровье и дела у родных в Москве и Ладе, ответил на мой аналогичный вопрос о его родне, а потом спросил, куда я пойду после школы и что я думаю о начавшейся войне. Я кратко рассказал ему о своем горе и выразил удивление, что на столько дней затянулась оборона: как и все, со дня на день жду контрнаступления.

Мой собеседник не одобрил моей профессиональной ориентации на армию. Он посоветовал мне «идти в служащие» – подразумевая не военных, а чиновников. И выдвинул критерий выбора жизненного пути, совершенно непонятный мне в те годы, но более чем понятный сейчас: «не ты несешь – а тебе несут». Сегодня мы знаем, что именно на этом принципе держится вот уже тысячу с лишним лет Государство Российское. И не только оно одно. Последуй я этому мудрому совету – пенсия бы была у меня в марте 2002 года не 1614 рублей 91 копейка, как у всех презренных российских профессоров-академиков, а по меньшей мере втрое выше. Даже если бы поленился наворовать на элитную квартиру, дачу и автомашину, а в 90-е годы – еще и на приличный счет в забугорном банке.

И уж совсем неожиданное услышал я про начавшуюся войну. Германец – человек серьезный, запомнились мне на всю жизнь его слова. С ним легкой войны не будет. (Старик, как я теперь понимаю, выражался предельно осторожно: ведь я вполне мог быть вторым Павликом Морозовым – и тогда конец ему и всей его родне). В Первую мировую тоже думали, что управимся за несколько недель, – ан вышло четыре года! И сейчас, думаю, получится не меньше. И народу положат во много раз больше. Так что готовься прожить в войне много лет. Конечно, свою страну защищать нужно. Но не попади по глупому в мясорубку, когда людей губят понапрасну только для рапорта начальству.

Сегодня мне сдается, что бывший станционный жандарм был единственным человеком в СССР, который понимал серьезность проблемы и намечал оптимальную линию поведения при ее решении.

Все остальное было как всегда в Ладе на протяжении всех 30-х годов. Разве только вместо прежних молодежных посиделок, где я бывал малолетним, но неизменно почетным членом, шли бесконечные пьянки проводов в армию и скороспелых прощальных свадеб. Но на войну молодежь и даже отцы семейств повзрослее шли весело, не подозревая, что двое из трех, если не трое из четверых, лягут там костьми, а из вернувшихся живыми столько же в ближайшие годы умрет от ран и водки.

Странное дело! Коммунистическая идеология, продуктом которой являлся я, вместе с меньшинством населения – преимущественно городской молодежи, – была предельно чужда этим людям. Они принимали ее как неодолимое зло, как разновидность татаро-монгольского ига, как приняли бы германское иго, доберись Гитлер до этих краев. Но коммунистическая пропаганда была поставлена ничуть не хуже фашистской и оболванивала подавляющее большинство населения абсолютно так же, как 14-летнего мальчишку. Все поголовно (кроме редких бывших станционных жандармов) верили, что вот еще немного, еще чуть-чуть, – и начнется победное контрнаступление. Как на озере Хасан в 38-м. Или на реке Халхин-Гол в 39-м.

А как же иначе? Ведь по радио с утра до вечера слышалось: «Врагу мы скажем: нашей родины не тронь! А то откроем сокрушительный огонь». «Полетит самолет, застрочит пулемет и помчатся лихие тачанки!» Ну, кому могло придти в голову, что родину не то что «тронули», а уже, можно сказать, добивают? Что «тачанки» в этой войне выглядят как ассирийские колесницы или индийские боевые слоны против очереди из автомата в упор? Что можно сколько угодно нарыть окопов и сидеть в них насмерть под лозунгом «ни шагу назад!» (единственное, что могли тогда выдумать идиоты и психопаты в Кремле). Но если у тебя кончились патроны и еда, нет никаких вразумительных указаний свыше (кроме «ни шагу назад!»), а есть достоверные сведения, что враг уже обошел с тыла на сотню верст, и ни патронов, ни еды больше не будет, – то выходов остается только два: либо – в плен (этот выход, по вполне понятным причинам, предпочли миллионы и миллионы), либо – «пробиваться к своим штыком и гранатой», как пелось в популярной тогда песне о матросе-партизане Железняке. Но как «пробиваться» без боеприпасов и еды, когда фронт ежедневно отодвигается на восток десятками километров?

Словом, «непобедимая и легендарная» (в песнях) Красная Армия разваливалась, как карточный домик (в жизни). А население страны, благодаря действительно хорошо поставленной пропаганде, было уверено, что «еще немного, еще чуть-чуть»…

Осень 1941 года

В середине августа в Ладу из Москвы заявилась мать и забрала меня к своей родной сестре в Саранск. Благо ехать всего час местным поездом.

Собственно, вся война в конце лета – начале осени 1941-го начиналась и кончалась для меня здесь, в пойме Инсара, где множество взводов и рот маршевых батальонов, отправлявшихся на фронт, занимались строевой подготовкой, собирались кружками для сборки-разборки винтовок-пулеметов, отрабатывали приемы штыкового боя – совсем, как мы, семиклассники, в Перовской школе год назад.

Если не считать, конечно, что мы, как и все население страны, жили от сводки к сводке «От Советского Информбюро» о положении на фронтах. Сводки становились все туманнее и тревожнее. Ясно стало, что ни о каком контрнаступлении не может быть и речи. Вопрос вставал все более сурово: на каком рубеже нашим войскам удастся остановить врагов. Что может не удаться – такая мысль пока еще никому не приходила в голову: эффективность пропаганды имеет огромную инерционную силу.

Ну, и еще месяца два-три спустя город был взбудоражен сообщением, что одно из лучших школьных зданий отдано под госпиталь для пленных немецких офицеров – преимущественно летчиков. Что у них роскошное питание – не сопоставимое даже с нашим офицерским. И что они держатся очень высокомерно: непрерывно хамят медперсоналу. Это всех очень удивляло. К врагу, о зверствах которого ежедневно вещали радио и газеты – и вдруг такое отношение! Ему находилось официальное разъяснение: на зверства врага мы отвечаем гуманностью. Это мы-то, зверски замордовавшие миллионы своих собственных граждан! Впрочем, тогда даже мысль об этом была запретна, и взрослые ограничивались домыслами, что немцев откармливают только для того, чтобы выгодно обменять на наших пленных.

Мы еще не знали тогда, что вождь сказал: у нас пленных нет – есть изменники родины. И поступал с нами соответственно, загнав миллионами по возвращении из плена в тюрьмы-лагеря. Тех, которые попали в плен только по его, вождя, вине. Если бы устроить модный сегодня хит-парад – в данном случае человеческих подлостей – эта подлость, безусловно, могла претендовать на первое место.

В остальном город жил мирной жизнью. На него не было ни одного воздушного налета – во всяком случае, до конца ноября 1941-го, пока я там оставался. И хотя население, как в Москве, заставили вырыть бомбоубежища – «щели», ни одного сигнала воздушной тревоги до декабря 1941 г. так и не прозвучало.

* * *

Война пришла в город совершенно с другого конца. О котором, кстати, предупреждал отец, когда читал мне свою лекцию утром 22 июня, прежде чем вышвырнуть за дверь.

Надвинулся голод.

Государственная система снабжения городов СССР продовольственными и промышленными товарами («колхозный рынок» был задавлен и играл чисто вспомогательную роль торговли семечками и прочими гастрономическими изысками в том же роде) была вовсе не рассчитана на наплыв беженцев, разом едва ли не удвоивших число едоков – как в лучших курортных селениях того времени. К тому же она начала давать сбои, поскольку железные дороги (автотранспорт был еще, можно сказать, в зародыше) стали, по понятным причинам, работать «на фронт». Поэтому к сентябрю из магазинов исчезло все, напоминавшее мясо или рыбу, а за хлебом, картошкой, крупами и макаронами стали выстраиваться огромные очереди с истошными криками: «больше кило в одни руки не давать!» К карточной же системе возвращаться не торопились по чисто политическим причинам: ее отменили всего за несколько лет перед тем, в 1934 г., и очень этим гордились. Кто же решился бы взять на себя ответственность за отступление от такого достижения социализма? Да и не до того было. Для любого решения подобного характера требовалось указание «сверху», а «наверху» были заняты совсем другим, и до таких мелочей, как население, руки не доходили.

Короче, к середине сентября на полках магазинов остались только батареи «Советского шампанского», перемежаемые бутылками уксуса и заставленные горками крабовых консервов. Заводы по переработке тихоокеанских крабов начали работать на полную мощность незадолго до войны (равно как и заводы по ускоренному изготовлению шампанского), пускать эту буржуйскую роскошь на экспорт было некуда, а для советского народа шампанское и крабы были экзотикой.

Во всем государстве от Москвы до Владивостока не осталось ни одного сельпо, где рядом с макаронами и водкой не красовались бы дальняя родственница мадам Клико и диковинные «морепродукты». Их игнорировали напрочь не только из-за несовместимости с духом русского народа, но и просто по цене. Насколько помню, банка крабов стоила 3 рубля 65 копеек – на такую прорву денег можно было прокормить многодетную семью не один день. А бутылка шампанского обходилась намного дороже бутылки водки и искомого эффекта не давала, даже если ее, давясь, выпить залпом.

И вот в этой сложной проблемной ситуации рядовая саранская учительница – и по совместительству моя родная тетка – проявила стратегическое мышление, напрочь отсутствовавшее у кого бы то ни было в Москве. Она мобилизовала все до копейки далеко не астрономические финансовые ресурсы двух семейных бюджетов и отправила нас с сестрой по окрестным магазинам скупать десятками никому не нужные банки с крабами. После этого население города Саранска, как в Гражданскую войну за двадцать лет перед тем, двинулось в окрестные седа и деревни менять одежду, посуду и другие предметы домашнего обихода на мешок картошки – единственное, что могли предложить разоренные «коллективизацией» крестьяне. А наша сдвоенная семья перешла на рацион, которому мог бы позавидовать любой Рокфеллер: утром каждому – треть банки крабов, в обед – еще треть, наконец, вечером – последняя треть. Если запивать такую гастрономию полулитровой кружкой горячей воды без сахара, именуемой «чаем», то голодная смерть отодвигается на неопределенное время.

Конечно, кое-что к этому удавалось «доставать» в километровых очередях. И в соседнее село к дальним родственникам за мешком картошки в обмен на что-то из одежды умершего хозяина дома тоже ходили. Но в основе питания были и оставались крабы. Правда, без шампанского.

Я выдержал такую диету месяца полтора – до самого ноября, в конце которого мы расстались с Саранском. Но в один далеко не прекрасный день – то ли организм не выдержал, то ли банка попалась бракованная – меня вывернуло так мучительно, что больше на крабов до конца своей жизни смотреть не мог. К счастью, в эти дни стала, наконец, восстанавливаться карточная систем и в магазинах можно было купить несколько сот граммов не только крабов (которые, впрочем, давно исчезли: не одни мы оказались такими умными). Поэтому моя суточная банка крабов была передана другим счастливцам, а я вынужден был отсиживаться на хлебе-макаронах. Но не роптал.

* * *

В 8 часов вечера 28 ноября 1941 г. большая группа беженцев, которых тогда предпочитали называть «эвакуированными», приехала на грузовике на железнодорожную станцию города Саранска и погрузилась в обычную двухосную теплушку с печкой. Из тех, на которых катались и в русско-японскую, и в Первую мировую и в Гражданскую под незримой вывеской: «сорок людей или восемь лошадей». В Саранске остались одна сестра матери со своей дочерью, а на вокзал приехали другая сестра со своими мужем и дочерью, к которым присоединилась мать со своим сыном и сестрой мужа.

Теплушка принадлежала московскому заводу «Прожектор», в ней перевозились какие-то важные приборы, без которых трудно было развертывать производство в далеком Новосибирске, куда эвакуировали завод. За приборы отвечал начальник цеха этого завода и по совместительству – мой дядя. Приборы охраняли два бойца по имени Василий и Леонтий. А прочая публика составляла родню начальника цеха. В центре вагона докрасна раскалилась печурка, которая поддерживала вполне комнатную температуру и на которой мы готовили себе пропитание. Одна половина вагона была почти целиком занята ящиками с приборами – лишь сверху на нарах почивали два бойца. Ящики стояли на полу и в другой половине, но здесь оставалось место для двухэтажных нар. На верхних располагалась молодежь: мы с сестрой и тетушкой. На нижних – старшие: начальник цеха со своей женой и ее сестрой. Все остальное свободное пространство было битком набито багажом двух семей.

Достаточно сказать, что тетушка прихватила из Москвы не только чемоданы с одеждой, но и швейную машинку матери, а также мой велосипед – правда, в еще не собранном виде.

Сутки простояли на станции Саранск. Затем нас прицепили к какому-то составу, и мы проехали несколько десятков верст до станции Красный Узел. Еще сутки простоя. Нельзя забывать о том, что мы двигались навстречу почти сплошному потоку эшелонов. Из Сибири и с Урала везли, по сути, еще одну Красную армию, которая призвана была сменить разгромленную и отстоять Москву. Поэтому, с бесконечными долгими простоями, добрались до Казани – да и то объездом – лишь 5 декабря.

Из этих дней мне запомнилась лишь какая-то маленькая станция, на которой из солдатского котла продавали всем желающим в их собственную посуду по поварешке горячей пшенной каши ценою в один рубль порция, т. е. по тогдашним ценам – практически даром, но не более одной поварешки в одни руки. Я вышел из теплушки погулять, у меня на плече висела сумка, а в ней, помимо всего прочего – миска или тарелка (сейчас уже не помню), просто так, на всякий случай. Несколько рублей тоже валялись в кармане, но на них уже ничего нельзя было купить. И вдруг такой пшенный Клондайк!

Передо мной впервые в жизни встала суровая моральная дилемма: либо занять место в быстро набегавшей очереди, получить свой половник каши и затем устроить себе пир где-нибудь в темном углу, никому не рассказывая о таком эгоизме (вариант: принести мяску с кашей в вагон, заранее зная, что мне ее все равно отдадут, как самому младшему – в крайнем случае, разделят с сестрой) – либо занять очередь на всю компанию, добежать до вагона и привести возможно больше «своих», но почти наверняка столкнуться с уже пустым котлом, к которому вряд ли будут допущены новые пришельцы. До сих пор не знаю, какое бы принял решение – помню лишь, что колебания были мучительным! – если бы не увидел сестру, тоже вышедшую прогуляться. Красноречиво помахал ей миской и сказал стоявшим за мой, что занимаю на семерых. Сестра проявила сверхоперативность, и через минуту все население теплушки (кроме одного из бойцов, на которого, в порядке исключения, дали вторую порцию) уже получало кашу в свою посуду.

С такими же многочасовыми остановками ползли еще пять дней. 8 декабря добрались до Красноуфимска, а 10-го в час дня приехали на станцию Дружинино: это уже Урал – рукой подать до Свердловска. Здесь произошло расставание: одна семья в теплушке поехала дальше, на восток, в Новосибирск, и больше я дядю с теткой не видел (в Москву вернулась после войны только сестренка), а другая семья, просидев двое суток на станции, погрузилась в пассажирский поезд на юг и через двенадцать часов добралась до станции Бердяуш – это тогда всего в четырех часа пули до Златоуста. Но эти четыре часа стали для меня как четыре года войны для страны. Я едва не погиб.

Дело в том, что от Дружинино до Бердяуша мы ехали двенадцать часов в каком-никаком, но все же пассажирском вагоне. А в Бердяуше нам подали состав из разбитых вагонов электрички с напрочь вышибленными стеклами Ветер по ходу поезда гулял как в открытом поле, мороз был довольно сильный, и я начал промерзать. На четвертом часу пути в буквальном смысле не чует под собой ног, но не понимал, что это такое и какой ампутацией грозит. Поэтому не жаловался. Ну, а раз дитя не плачет – мать не разумеет.

Еще бы час-полтора такой езды, и одним безногим в России стало больше. К счастью, объявили: «станция Златоуст!». Я на деревянных ногах проковылял к выходу, с мучительным трудом добрел до вокзала, и пока мать бегала звонить отцу, что мы приехали, тетушка стащила с меня валенки и растерла ноги шерстяной варежкой так свирепо, что они стали гореть огнем.

Меньше, чем через час приехала легковушка, и уже в семь вечера 13 декабря мы были у отца в большой комнате «барака для инженерно-технических работников» (ИТР) поселка Уржумка в пятнадцати километрах от Златоуста – там, где мне предстояло прожить почти три военных года.

Когда мы приехали туда, глава семейства, не бог весть какой большой начальник, собрал свою семью в большой комнате спецбарака для комсостава (в точности такую же, как в Москве). Жену стал пристраивать сначала в библиотеку, а затем, когда выяснилось, что это нереально, – по ее первой профессии: учительницей в начальную школу.

Домохозяйка в те времена – это была бы слишком большая роскошь, да мать, по самому своему характеру, и не согласилась бы на такую роль, даже если бы ей приплачивали.

Сестру, тоже по ее профессии, пристроил экономистом на соседний завод, где она быстро вписалась в коллектив даже лучше, чем в Туле.

Оставался сын, которому через месяц стукнет 15 лет и которого разум подсказывал пристроить учеником на завод, чтобы он получал не 400, а 800 граммов хлеба в день (основной тогда продукт питания), плюс обед, гарантирующий от голодной смерти. Тем более, что ближайшая средняя школа – за 15 км в городе Златоусте, и 30 км в оба конца пешком каждый день представлялись выходящими за пределы реальности для «ребенка», каковым любой сын всегда остается для родителей, даже если ему стукнет не 15, а 50 (хотя тысячи рабочих прошагивали эти 30 км каждый день, как легкий променад перед 11,5-часовым стоянием у станка).

Кроме того, делать 30 км. в день, чтобы окончить 8-й класс, было бессмысленно, потому что то же самое предстояло в 9-м и 10-м, а это уже попахивало фантастикой.

Однако отец был не просто начальством «средней руки», а начальником эксплуатации транспорта – «министром пулей сообщения» огромного оборонного завода. И по совместительству – «комсомольцем восемнадцатого года», с выдающимися организаторскими способностями и атомной энергией, для которой не существовало препон. Поэтому он собрал в поселке родителей всех подростков 8-10 классов (таковых набралось десятка полтора) и выхлопотал для школьников спецрейс автобуса, который все равно катал в Златоуст по разным делам и по дороге заворачивал в школу.

А когда спустя три месяца отца посадили в тюрьму «козлом отпущения» за происшедшую не по его вине аварию – мать пошла по высокому начальству восстанавливать справедливость, добилась освобождения и полной реабилитации узника, а заодно приглянулась городским властям в качестве «министра просвещения» новообразованного района Златоуста и даже «вице-премьера по соцкультбыту», который тогда именовался председателем женсовета.

Только это позволило создать в поселке девятый класс для менее, чем десятка учеников. И даже группу из двух-трех девушек, которым дали возможность окончить экстерном десятый.

* * *

Согласно моему путевому дневнику, в Уржумку мы с матерью и тетушкой прибыли вечером в субботу 13 декабря 1941 г., а уже ранним утром во вторник 16 декабря, согласно моему школьному дневнику, роскошный автобус ЗИС, сияющий зелеными и красными ходовыми огнями, повез полтора десятка школьников в среднюю школу № 10 города Златоуста.

Что происходило в школе с середины декабря 41-го до начала марта 42-го, когда разразилась катастрофа с отцом, – убей, не помню. Единственное, что осталось в памяти, – это стакан крепкого сладкого чая, заменявший обед, потому что автобус отвозил нас домой уже к вечеру.

Как только отца арестовали – автобус сразу же отменили, и родители школьников целую неделю обивали пороги начальства, чтобы рейсы в школу возобновились. Наконец, этого добились, но ненадолго. Прозанимавшись полторы недели марта, причем нас отвозили только «туда», а «обратно» мы возвращались сокращенным путем по льду озера – всего-то чуть больше десятка километров – снова «застряли» на две недели в Уржумке. Лишь один или два раза выбирались пешком «туда» и «обратно», но на уроках спали от усталости.

Потом снова две недели на автобусе «туда» и пешком обратно (благо лед на озерах стоит на Урале и в апреле) – и снова вынужденные «каникулы» до начала мая. А затем, чтобы окончить учебный год и сдать экзамены, пришлось с 11 по 26 мая почти десяток раз испытать то, что испытывали тысячи рабочих все четыре года войны каждодневно, без отпусков и выходных: с шести до девяти утра 15-километровый марш-бросок по шоссе в обход озера без привалов, с девяти утра до трех дня шесть уроков (у рабочих —11,5 часов у станка) или под конец всего лишь экзамен на час-полтора, в заключение тем же манером домой.

Сегодня я думаю: что подвигло нас, 15-летних, сначала на 10-ти, а потом и на 30-километровые марши, чтобы засыпать от усталости на уроках? Ведь все равно думали, что на этом школа кончается. И какая разница – семилетка ли, восьмилетка ли?

Первое, что приходит в голову, – солидарность. Мы подбадривали друг друга – и стыдно было увиливать от очередного похода. Особенно перед девчонками, которые маршировали с нами на равных. Но у меня был еще и дополнительный стимул. Мать сказала: отец в тюрьме просил не носить ему передачи, чтобы Игорь мог нормально закончить учебный год. И как же после этого не пройти хоть полсотни километров, как посмотреть в глаза человеку, который, оставаясь голодным (даже на воле – а уж в тюрьме тем более), отдает тебе кусок хлеба?..