Текст книги "Война глазами подростка"

А дальше сработала материна генетика. Оказавшись летом 1941 года в Саранске, я решительно предпочел общественной бане индивидуальный душ. И не изменил этому предпочтению до конца 40-х, пока не встал под душ в ванной отдельной квартиры. Все остальное – включая экзотическую сауну – приемлю только компании ради.

* * *

Из рассказанного выше нетрудно видеть, что мой личный досуг состоял в основном из игр и чтения, причем трудно сказать, на что шло больше времени. В свою очередь, из игр львиную долю времени занимали виртуальные «сражения» армий из пуговиц и кнопок на столе или на полу. И лишь сравнительно немного – игры на улице со сверстниками. А из чтения – основное время уходило на книги запоем, одну за другой. И относительно немного на детские журналы (это всего лишь вечер-другой в месяц) и на «Пионерскую правду» (сколько помню, она выходила тогда два-три раза в неделю и прочитывалась от корки до корки за полчаса-час).

Но ведь существовал еще и общественный досуг. Тут я мало чем отличался от нормальных членов советского общества 30-х годов.

На первом месте, конечно же, шло кино. Ленин недаром назвал его еще за полтора десятка лет перед тем «важнейшим из искусств». К середине 30-х годов оно взошло на пик своего развития, с которого стало скатываться лишь тридцать лет спустя, и нам еще предстоит особо поговорить об этой драме данной разновидности искусства. Первые фильмы, увиденные мною в начале 30-х на простыне, повешенной в проулке между избами в Ладе и в клубном зале «Московского корпуса», были еще немыми. Киномеханик вручную крутил ручку проектора, лента без конца обрывалась, а смена «частей» пленки представляла сложную процедуру, требовавшую перерыва минимум на пять минут. В Ладе это был фильм на какой-то кавказский абрекско-джигитский сюжет, а в Москве даже целая мопассановская «Пышка». Она запомнилась главным образом тем, что детей на нее почему-то не пускали, хотя, по сравнению с современным кинематографом, это было воплощенное целомудрие. Поэтому надо было приоткрывать дверь зала и в темноте ползком пролезать между стульями, чтобы невидимым забиться подальше в угол. Не скажу, чтобы видимость при этом была хоть в какой-то мере видимостью, но зато романтичность запретного плода (при угрозе быть выдворенным из этого рая за шиворот и с подзатыльниками) вполне оправдывала риск культурного мероприятия.

Впервые я узнал, на что способно Настоящее Искусство, какой катарсис (очищение, возвышение духа) может дать не только книга, когда отец повел меня в давно не существующее с тех пор здание кинотеатра на углу Пушкинской площади и улицы Горького на знаменитого «Чапаева». Мне жаль последующие поколения, которые уже не способны воспринимать подобные зрелища. Буквально несколько кадров вводных эпизодов – и ты (не только ребенок!) оказывался на фронте Гражданской войны. Психологически полностью перевоплощался в один из персонажей рядом с героями фильма. И перед тобой открывались пустые холмы, за которыми издали слышалась глухая барабанная дробь. А затем появлялось что-то темное со знаменем впереди. «Психическая атака»! И ты целую минуту был на волосок от смерти: на тебя неотвратимо шел враг со штыком наперевес. Все остальное воспринималось, как твое личное спасение. И когда Чапаев тонул в Урале-реке под всплесками пуль от пулеметной очереди с крутого берега – потрясение всего зала было таково, что если бы было физически возможно, все как один кинулись бы грудью на его защиту. И, что самое удивительное, это потрясение, постепенно угасая, растягивалось на несколько недель.

Примерно такой же эффект давал позже кинофильм «Мы из Кронштадта». Несколько вводных эпизодов – белогвардейцы штыками теснят пленных красных матросов с камнями на шее к обрыву над морем (среди них один юнга – твой сверстник) и сбрасывают их в пучину одного за другим. И ты автоматически оказываешься в окопе среди красноармейцев, на которых неотвратимо надвигаются белые цепи. Обороняющиеся гибнул от пуль наступающих один за другим И с каждым погибшим уходит частичка твоей собственной жизни. И когда до окончательной гибели остаются считанные секунды – внезапно в тылу атакующих появляется красный десант из Кронштадта. В зале зажигался свет, и не было ни одного зрителя – не только из детей и женщин, но даже из мужчин в военной форме или со зверскими бандитскими физиономиями – у которого не было бы от потрясения слез на глазах.

Я потом месяцами обыгрывал эти и похожие на них фильмы в своих виртуальных «сражениях» на столе или на полу. И эти же фильмы воспитали целое поколение – десятки миллионов людей! – которые спустя несколько лет шли в штыки на пулеметы или гранатами отбивались от танков. Не только, конечно, потому, что десятки раз смотрели такие фильмы. Но и потому – тоже.

Был и еще один вариант кинопотрясения – кинокомедия. Здесь катарсис иной, но именно «возвышение духа», а не «наркотический эффект» современных зрелищ. «Веселые ребята», «Цирк», «Волга-Волга», позже импортный «Большой вальс» – все это смотрела буквально вся страна, многие по нескольку раз, некоторые десятки раз. И это тоже на несколько недель очеловечивало тех, кого сегодня такими же способами озверяют.

Сегодня даже в кинотеатр ходить не надо. Практически каждый день – на телеэкране первоклассные голливудские боевики, комедии, мелодрамы (включая «эротику»). Сделано настолько профессионально, что лучше просто быть не может. Наша отечественная «чернуха» и «порнуха» смотрится на этом фоне постыдно жалко. Что неудивительно: мы тщетно пытаемся копейкой перешибить доллар. Точнее, миллионом рублей – сотни миллионов долларов. Но смотреть ни то ни другое больше не хочется. Надоело. Опостылело. Обрыдло. Может быть, потому что одной ногой – уже в гробу? Или воспитан на одном – поэтому не принимаю друтое?

* * *

Театр 30-х годов, еще не задавленный до конца Сталиным уже к концу этого десятилетия, не мог произвести на ребенка-подростка такого же впечатления, как кино. Конечно, много раз был на детских спектаклях. Но разве мог хоть один из них сравниться по впечатлению хотя бы с уже упоминавшимся фильмом «Золотой ключик»? (Не говоря уже о «Чапаеве» или «Волге-Волге».) Поэтому в памяти остались лишь отдельные сцены.

Но был и еще один театр в моей жизни. Не только в моей – всего советского народа. Тогда праздниками не особенно баловали. Новый год и тем более елка считались религиозными пережитками. Равно, как и воскресенье. Его заменял шестой день пятидневки – выходной. А уж о Старом Новом годе или о восточном календаре даже не помышляли. 23 февраля и 8 марта являлись всего лишь торжественными датами, такими же, как день Парижской Коммуны и прочие коммунистические изыски. Торжественное собрание вечером – пожалуйста. Даже с концертом, если получается. А днем изволь трудиться, как обычно. И 1 сентября – никаких торжественных линеек, никаких цветов – как бы символов будущих взяток учителям. 8.30 утра – первый урок. «Сегодня проходим…» – и летних каникул как не бывало. Зимние каникулы оставались, но до осенних и весенних еще не додумались.

Но существовали четыре дня в году, к которым месяц готовились и месяц потом обсуждали. Это – 1–2 мая и 7–8 ноября. В детсадах и школах накануне этих дат вместо одного из уроков проводился «утренник» – хорошо срежиссированный самодеятельный концерт. В прочих учреждениях – торжественный вечер с художественной частью. Но главное действо начиналось рано утром 1 мая и 7 ноября. На автобусах «представителей трудящихся» Тимирязевки свозили куда-то далеко за Савеловский вокзал, откуда пешком в многотысячных колоннах демонстрантов надо было несколько километров двигаться к Красной площади и потом возвращаться обратно тем же порядком.

Наверное, отец брал меня с собой не на все демонстрации. Но у меня такое впечатление, что, начиная с 1 мая 1931 года четырехлетним карапузом на плечах отца и кончая 1 хая 1937 года десятилетним пионером в красном галстуке рядом с коммунистом-отцом, я не пропустил ни одной майской и ноябрьской демонстрации.

Весь день с раннего утра до вечера посвящался десяти минутам прохождения по Красной площади. Я говорил выше о своем атеизме, о своем убеждении с четырехлетнего возраста: «А бога нет!». Бог был. Живой. На трибуне мавзолея Ленина. В центре своих апостолов. Глаза напряженно искали невзрачную маленькую фигурку в сером. А сердце билось так, словно идешь на свидание с любимой девушкой. И голова шла крутом, будто она шептала тебе «да!». Вот это и есть искусственно и искусно сработанная харизма, которая цементировала советское общество четверть века, привела к сотням, если не тысячам человеческих жертвоприношений на похоронах Сталина и существует по сию пору для целой трети россиян. Для одних – как ностальгия по прошлому. Для других – как знамя протеста против очередной шайки разбойников, дорвавшихся до власти и денег.

Для меня этот театр был намного важнее всех остальных учреждений культуры. Он с четырех и до почти тридцати лет делал меня фанатиком-сталинистом, как Коран – моджахеда. И в четыре года и в двадцать девять – до самого XX съезда КПСС в январе 1956 года – я в самом буквальном смысле слова готов был отдать свою жизнь за Сталина. Пожертвовать своей жизнью, чтобы он восстал из гроба после смерти. Заслонить своей грудью, если бы на него покушались. И, конечно же, верил каждому его слову, как любой сектант – главе своей секты. Без этого просто не понять моей жизни с выхода в коридор «Московского корпуса» весной 1931 года и до открытия своей «футурологии» весной 1956 года.

Навстречу войне

Небольшое отступление. Данте изображал в своем «Аду» грешников с головами, вывороченными лицом назад. Именно такими предстали все без исключения правители европейских держав в 1938 году, накануне Второй мировой войны. Все английские и французские министры, а также Гитлер, Муссолини и Сталин были уверены, что в случае начала новой крупномасштабной войны предстоит простое повторение Первой мировой. И на сколько бы километров ни продвинулись немцы вглубь России и Франции – их ждут ряды окопов, в которых они завязнут при любом количестве таранных танков. Только этим можно объяснить поведение французского правительства в 1939 г. и Сталина в 1941-м. Да, наверное, до 1938 г. и сам Гитлер думал схоже.

Но вот в 1937 г. вышла книга немецкого генерала Гудериана «Внимание – танки!». Генерал предлагал сумасшедшую авантюру: пустить крупные танковые колонны без поддержки пехоты по дорогам вглубь расположения войск противника. Казалось бы, самоубийство: кончится топливо, танки будут окружены и сожжены. Однако генерал настаивал: прежде, чем кончится топливо, войска противника будут полностью дезорганизованы, и пехоте придется лишь добивать мечущихся в панике людей. К 1938 году Гудериан сумел убедить в своей правоте немецкий генеральный штаб и самого Гитлера.

Уточним, что в 1940 г. одна из книг Гудериана была переведена на русский язык, и у стратегов Сталина было достаточно времени, чтобы сделать необходимые выводы. Собственно, те из них, у кого образование было выше начального и кто не попал под каток Большого Террора, такие выводы сделали. Они предложили отвести Красную Армию в укрепленные районы по старой (до 1939 г.) границе по линии западнее Минск – Киев, поставить танки и самолеты в укрытия, чтобы их не разбомбили в первый же день войны самолеты противника, а между старой и новой границей оставить лишь прикрытие из подразделений НКВД, заминировав все дороги и мосты. Тогда немцам, при любом их напоре потребовалось бы немало дней, чтобы добраться до старой границы, где их ждала бы готовая к отпору примерно равная по силе сила. Иными словами, предлагалось битву на Курской дуге провести не под Курском, а под Минском и Киевом И в июле не 43-го, а 41-го…

Но разве генералам и их будущему генералиссимусу достаточно года, чтобы прочитать книгу о том, что именно их ожидает, уже не на немецком, а на русском языке?

Гитлеру доложили, что Большой Террор выкосил в Красной Армии почти все мыслящее самостоятельно, что командование осталось на уровне ефрейторско-фельдфебельского, что 5-миллионная армия беспечно выставлена к новой границе и бездумно поставлена под удар, которым можно полностью ликвидировать ее за считанные дни. Забегая вперед, добавим, что именно так оно и произошло за считанные недели июня – июля 1941 г. и что если бы Гитлер по чисто политическим соображениям не застрял под Одессой, Севастополем, Ленинградом и Москвой, а прорвался бы к Сталинграду осенью не 1942-го, а 1941-го, лишив наши танки и самолеты бакинской нефти, то, наверное, разговоры компании подростков в октябре-ноябре 1942 г. на далеком Урале о необходимости уходить в партизаны, если немцы доберутся до Урала, оказались бы вовсе не такими уж риторически беспочвенными…

Но мы говорим об июне 1941 года и пытаемся понять поведение взрослых людей в те дни глазами 14-летнего подростка.

* * *

Перелистываю школьный дневник 7-го «Г» класса 5-й школы города Перово. Последние страницы. 20 мая 1941 года – экзамен (он тогда назывался «испытание») по русскому письменному. 22-го – русский устный. 24-го – география. 26-го – Конституция СССР. 29-го – алгебра письменная. 31-го – физика. 3-го июня – зоология. 5-го июня – геометрия. Все. Восемь экзаменов – все «отл». Пятнадцать годовых отметок – все «отл», кроме физкультуры, которая «хор», но которая и тогда, и сегодня «не считается». Резолюция, именуемая «Итоги года»: «Окончил семь классов НА ОТЛИЧНО». Это означало Похвальную грамоту и право поступления вне конкурса и без дополнительных испытаний в любое среднее специальное учебное заведение (в том числе в военную спецшколу), либо в 8-й класс.

Формула «Окончил» вместо формулы «Переведен в следующий класс» в предыдущих школьных дневниках означала, что со школой было покончено. Напомним, что даже всеобщее неполное среднее образование было достигнуто лишь через 15 лет, в середине 50-х. Поэтому мы, почти двести подростков в четырех седьмых классах, составляли самую высокообразованную элиту среди сверстников Плющева и его окрестностей. Многие в 12–14 лет уже помогали матери по хозяйству, учились какому-то ремеслу, а то и ходили в подручных у отца. Из 45 учеников 7-го класса «Г» 5-й перовской школы лишь один мужского пола и несколько – женского собирались в 8-й класс: из четырех седьмых намеревались сформировать лишь один восьмой, да и тот с привлечением желающих из выпускников соседних школ, причем вовсе не такой многочисленный. Остальные (в том числе и я) шли в техникумы, разные училища, учениками на производство или теперь уже полностью помогать матери по хозяйству в ожидании недалекой свадьбы.

Несколько дней ушло на праздничные торжества по случаю окончания школы. Включая, как водится по сию пору, торжественное собрание (но еще без каких бы то ни было «вечеров» – тем более со спиртным), коллективное фотографирование, оформление и торжественное вручение соответствующих документов (еще одно мероприятие).

Значит, с заявлением о приеме и с необходимыми документами я добрался до 1-й Московской специальной военно-морской школы не раньше 10–15 июня. В том, что я буду принят, ни малейших сомнений у меня не возникало до той секунды, пока не открыл массивную дверь свежеиспеченного школьного здания. Ведь я был круглым отличником – причем настоящим, потому что репетиторства в его нынешнем виде тогда еще не существовало – и в школе по физкультуре значился «практически здоровым». Но уже в вестибюле дрогнуло сердце: все помещение было битком набито весьма импозантными папашами и мамашами со своими отпрысками. Напомним, что тогда военная карьера была самой престижной и оставляла далеко позади все остальные жизненные пути, включая даже искусство и не говоря о такой смехотворной стезе, как наука. Вообразите себе сегодня, в начале XXI века, что в помещении той же школы открыли бесплатные подготовительные курсы в Гарвардский университет даже для не знающих ни слова по-английски. И выдают наличными по 25 тысяч долларов каждому желающему на такие курсы поступить. Представляете, какая бы там моментально собралась публика и какие папаши с мамашами стали бы проталкивать своих чад подальше от родной страны? Таких, как я, одиноких провинциалов из какого-то там далекого тьмутараканьего Перова ли, Чутуева ли – безразлично, было раз-два и обчелся.

Тем не менее, я не пал духом, отстоял положенную очередь и сдал документы канцелярской девушке, которая, взглянув на них, назначила день и час предварительного собеседования, по итогам которого счастливец, если ему повезло, направлялся на медосмотр, и если ему повезло вторично, проходил завершающую фазу процедуры прием.

Как ни удивительно, предварительное собеседование помню весьма смутно, хотя надо полагать, оно было не менее триумфальным, чем такое же десять лет спустя, при поступлении в аспирантуру по военной истории в Академию наук СССР. Ведь мало кто из семиклассников мог похвастаться, что выучил почти наизусть книжки про военно-морской флот и артиллерию, уйму статей из «Малой советской энциклопедии» и всю до буковки военную историю в рамках курса неполной средней школы. Помню только нескольких дядей в военной форме, а вот что они спрашивали и что я отвечал – покрыто мраком: наверное, слишком волновался. Но думаю, что выглядел Пушкиным на выпуске из лицея. Только тот говорил стихами, а я, с тем же пафосом, – прозой. Как бы то ни было, то, что собеседование прошло успешно, подтверждалось направлением на медосмотр, чего был удостоен далеко не каждый.

Медосмотр занял еще дня два, потому что врачей было несколько, и к каждому – очередь. Но в пятницу 20 июня предпоследний врач был успешно пройден, оставалось сбегать в субботу с утра к глазнику в поликлинике неподалеку (остальные врачи принимали прямо в пустых школьных классах) – и в понедельник 23 июня можно было ждать финала того спектакля, который решал судьбу моей жизни.

К глазнику я попал впервые в жизни, так как на зрение дотоле не жаловался. Мне казалось, что оно у меня такое же, как и у всех нормальных людей, кроме несчастных очкариков, которым сочувствовал, но к которым себя не имел никаких оснований относить. И впервые в жизни увидел таблицу с буквами убывающей величины налево и закорючками тоже по убывающей направо. Мне велели зажмурить один глаз и прочитать верхнюю строчку. Это получилось блестяще. Следующая тоже прошла на ура. А вот на третьей или четвертой я споткнулся и начал фантазировать. Тогда мне надели дужки от очков, закрыли один глаз черным кружочком и начали вставлять разные стеклышки к другому. Через несколько минут был вынесен приговор: близорукость минус 2,5 диоптрии, плюс астигматизм. Мне выписали соответствующую бумажку, и я вернулся с ней в канцелярию, рассчитывая, что на такую мелочь не обратят внимания. Но там мне, вместо направления на заключительное собеседование, выдали обратно сданные документы и пожелали успеха на каком-нибудь другом трудовом поприще, где очки лишь украшают труженика.

Как во сне возвращался я домой, все еще не веря, что жизнь кончена, потому что жить было больше не для чего. Я возвращался домой с одной мечтой: заснуть – и больше не просыпаться.

22 июня 1941 года

Я пришел в себя только проснувшись утром на следующий день.

Поскольку было воскресенье, мы с родителями позволили себе понежиться в постелях до восьми утра. Обычно отец вставал в шесть, мать провожала его на завод к восьми, а меня поднимала в семь, чтобы я отправлялся к тому же времени в школу. Открыв глаза и убедившись, что родители тоже проснулись и тихонько разговаривали в своем закутке: я произнес роковые слова:

– Хорошо, если бы началась война!

(Заметим в скобках, что война шла уже целых четыре часа, что четыре часа назад немцы уже бомбили Киев и другие советские города и что еще через четыре часа о войне узнает только что просыпающаяся воскресная Москва).

Дальнейшая трагедия разыгралась в процессе одевания, уборки постели и готовки завтрака. Отец осведомился, не спятил ли я с ума и понимаю ли, какую беду накликаю не только на свою голову. Я как можно более доступно для такой аудитории, как родительская, разъяснил, что именно имею в виду. Напомнил, как рассказывал, что в вестибюле спецшколы видел толпу высокопоставленных папаш и мамаш с их отпрысками. Если бы началась война, чадолюбивые родители безусловно забрали бы своих выкормышей по домам, появилась бы уйма свободных вакансий, на которые столь же свободно можно было бы пройти даже с каким-то паршивым астигматизмом.

Кроме того, я слышал, что в таких случаях курс обучения обычно сокращают, а потери на фронте позволяют быстро продвигаться в чинах, до адмиральских включительно (мы еще в школе не проходили Грибоедова, и я не знал, что схожего мнения придерживался более чем за столетие до меня некий полковник Скалозуб, которому «только бы досталось в генералы», гори все остальное синим пламенем).

Отец, как с нам нередко бывало, начал горячиться. Он на все более повышенных тонах прочитал мне краткую лекцию о том, что война – это не дуэль «твоих идиотских мушкетеров», а голод, окопы с грязью и вшами, страдания миллионов людей. Я в то время еще не знал крылатого латинского изречения: пусть погибнет мир – лишь бы восторжествовала справедливость. Но сумел самолично сочинить нечто подобное, только заменил «справедливость» – «доблестью». И не понял, почему вдруг отец взъярился так, как с ним до этого никогда еще не бывало. Он схватил меня за шиворот и в самом буквальном смысле, как котенка, вышвырнул за дверь в коридор. Такого унижения я еще в жизни не испытывал, поэтому гордо покинул родительский дом, крикнул матери в открытое окно, что уезжаю на выставку в Сокольники и отправился на другой конец стройконторы к своему другу.

Материнское сердце крикнуло мне в ответ, чтобы я сначала позавтракал, но я проигнорировал такое проявление милосердия, решив, назло родителям, умереть с голода. Мне было легко принять такое решение, потому что в кармане у меня бренчала куча мелочи, выданной на билет туда-обратно, на выставку и на пирование там.

* * *

Мы с другом пошли на электричку, доехали до Казанского вокзала, пересели на метро, доехали до Сокольников, встали в очередь на выставку и вроде бы весело чирикали о разных своих делах. А на самом деле я мысленно переживал страшную месть обидевшим меня родителям (хотя тать формально держала нейтралитет, но было ясно, что она целиком – на стороне отца, иначе между ними начался бы обычный скандал). Месть была действительно страшнее некуда и почти каждый из нас переживал ее в детстве. Это был мысленный фильм ужасов под заглавием «Вот умру я, умру я. Похоронят меня. И никто не узнает, где могилка моя». Вот тогда они, родители, поплачут, вот тогда пожалеют, что так нещадно обошлись с несостоявшимся адмиралиссимусом! Впрочем все это достаточно ярко описано Марком Твеном в повествованиях о его детстве.

Выставка заставила забыть и про отчаяние и про обиду. Мой друг был равнодушен к военщине, но какой же мальчишка может остаться равнодушным к винтовкам-саблям? Что же касается меня, то вообразите себе Рембрандта, которого проводят по залам Лувра и Эрмитажа. Или Моцарта, попавшего на хит-парад шлягеров XX века. То есть, все сокровища мирового искусства меркли по сравнению со стендами, на которых было развешано оружие врагов. Особенно поразил меня своей обворожительной красотой польский морской кортик с рукояткой из якобы слоновой кости рядом с якобы золотыми ножнами. На секунду больно кольнула мысль о том, что не видать мне такого, увы, на своем веку и боку. Так поражает воображение сказочной красоты женщина, хотя ты знаешь, что она не только никогда не будет твоей женой, но даже не заметит в толпе поклонников. Ну, и что? Мне до сих пор радует глаз увешанный саблями-кинжалами ковер в гостиной, хотя заведомо некого колоть-рубить ими. И высшие ордена Российской империи на книжной полке в кабинете, хотя наградить меня ими могуч только во сне.

Мы, наверное, дважды, если не трижды обошли стенды и продолжали бы это занятие до вечера, если бы не проголодались. Поэтому пришлось двинуться к выходу, хватить по стакану газировки, закусить мороженым и не помню чем еще. А затем погрузились в метро и вышли на платформу Казанского вокзала дожидаться электричку в Плющево. Был ровно полдень. Вот тут-то и началось…

Радиорепродуктор на перроне вместо объявления об очередной электричке объявил о чрезвычайном выступлении предсовнаркома Молотова. Война! Та самая, о которой я мечтал четыре часа назад. Но вместо радости (в победе не было сомнений) навалилась тревога: как меня теперь встретят дома? Тревога нарастала по мере приближения к дому. Черт с ней, с Германией, – ее разгромят через несколько дней. А меня – с минуты на минуту. Вспомнил разъяренное лицо отца, когда он вышвыривал меня за дверь. Что теперь? Не пустит больше никогда на порог или запорет до смерти?

Друг отправился к себе домой, а я сел вне видимости родительских окон и стал размышлять о своем личном будущем. Проще всего было бы утопиться. Но для этого надо было бежать версты полторы к Кусковскому пруду. Кроме того, такой выход из положения в те годы просто не приходил в голову. А иных вариантов, хоть убей, не прорисовывалось.

Фортуна улыбнулась мне в форме полковника Красной армии с четырьмя «шпалами» в петлицах, который быстрым шагом шел со станции к нашему дому. Это был для меня «дядя Петя», а вообще-то Петр Павлович С., давний и самый закадычный друг отца еще с саратовского «комвуза» начала 20-х годов. Он сделал карьеру намного успешнее, чем отец, работал инструктором ЦК ВКП(б) – большего живого начальства я и представить себе тогда не мог – а вот теперь, еще до выступления Молотова по радио, поспешил к нам, чтобы проститься со своим лучшим другом перед командировкой – куда, он сам еще не знал. Даже ангел с крылышками не мог бы выглядеть моим спасителем больше, чем он! Я знал, что теперь родителям будет не до меня. И, держась на всякий случай возможно более незаметно за спиной гостя, проскользнул в отчий дом.

Родителям, действительно, было не до меня. Пока мать молниеносно собирала на стол, мужчины начали обсуждать сложившуюся ситуацию. На 99 % я, конечно, не понимал, какую именно. Но кое-что доходило до сознания. Во-первых, кто-то проворонил нападение и нас застали врасплох. Значит, «полетят головы» (это было понятно даже мне, 14-летнему). Во-вторых, победоносного наступления сразу никак не получится, как об этом трезвонили раньше. Предстоит несколько недель или даже месяцев обороны, будет много жертв, прежде чем перейдем в контрнаступление. Что перейдем – нет сомнений, потому что числом танков, самолетов, штыков и сабель превосходим противника (что это превосходство будет стремительно таять – собеседникам было еще невдомек). Не исключено, что враг дойдет до «старой границы» – чудь ли не Минска и Киева – дальше этого рубежа не пускал самый мрачный пессимизм. Но потом все будет хорошо – в этом у обоих не было никаких сомнений – только вот что значило «потом»?!

Наконец, в-третьих, раз война в худшем случае дойдет только до «старой границы» – можно не беспокоиться и отправлять Игоря, как задумано, в Ладу, а потом, по возвращения – в восьмой масс.

Ну, раз уж полковник Красной Армян, инструктор ЦК уверен, что никакой катастрофы не будет – можно ехать, жить, спать спокойно. Забегая вперед, следует добавить, что в точно такой же уверенности пребывала месяца два-три вся страна. За исключением, разумеется, тех западных городов и сел, по которым стремительно двигались на восток немецкие танки.

* * *

За первую неделю войны произошло всего лишь два запомнившихся события.

Одно из них произошло через несколько дней. Часа в два ночи, еще затемно, я проснулся от далекого воя сирен и отдаленных хлопков-выстрелов зениток. Как потом выяснилось, это была всего лишь учебная тревога: первые немецкие налеты на Москву состоялись через месяц, когда я был в деревне, далеко от этих мест.

На второй или третий день войны пришло распоряжение: всем рыть укрытия от бомбежек. И мы всем двором – прежде всего, конечно же мы, подростки – за два дня отрыли большую «щель»: этакий окоп двух с лишним метров глубиной, метра полтора шириной и метров десять длиной. Теоретически в ней могло отсидеться при бомбежке все народонаселение дома: более двадцати человек. Окоп обшили досками, накрыли бревнами и завалили землей, сделали лесенку «вниз» и в одну из ночей, в порядке учебной тревоги, все жильцы час или два отсиживались там на специально устроенных узких нарах.

Второе событие произошло во второй половине недели и получилось очень сложным. Пришло другое, и последнее за мое пребывание в Москве, распоряжение: всему населению немедленно сдать свои радиоприемники в специальные централизованные хранилища. Под угрозой самых страшных кар. Распоряжение было непонятным: ведь все ждали победных реляций с фронта и чему тут мог помешать приемник? Но вот угроза кар была еще как понятна. У нас во всем доме был один-единственный радиоприемник: как раз в семье моего друга, с которым мы ходили 22 июня на выставку в Сокольники – у всех остальных висели на стене черные крути репродукторов, которые почему-то сдавать не требовалось. И мы с другом отправились в оранжерею Дворцового парка Кускова, чтобы принести квитанцию о сдаче аппарата. Это только потом стало ясным, что приемник в те дни мог быть самым убийственным оружием фашистов: если бы население услышало не то, что передавала на репродукторы официальная радиостанция имени Коминтерна, а про действительное положение вещей – массовая паника в Москве началась бы не в октябре 1941-го, а самое позднее, в июле.

Приемники замолчали, обстановка днем к востоку от Москвы была самая мирная, и родители разрешили нам после сдачи приемника сходить искупаться на Кусковский или Косинский пруд – по нашему выбору. Иными словами, нам выдали увольнительную почти до вечера – несколько драгоценных часов. Я приношу посмертную благодарность своему другу Вале Р. за то. что он разделил эти часы со мной. Точнее, пошел на авантюру, которая касалась только меня одного.

Сдав приемник и получив квитанцию, мы пошли не на пруд, а на электричку. И через полчаса были в Москве, а еще через четверть часа – на Красносельской, в 1-й Московской военно-морской спецшколе. Мне хотелось посмотреть, как там с вакансиями в связи с началом войны. Не окажусь ли я единственным желающим – и как минимум сразу старшиной второй статьи?