Текст книги "Война глазами подростка"

Однако отец, в своей патриархальщине, допустил перегиб. Он увидел в компании, которой сделал замечание, Вовку, и рассказал о происшедшем своему сокурснику – Вовкиному отцу. Тот был человек военный и мгновенно реагировал родительской дланью. Вовка обозлился и из моего друга разом превратился во врага. При этом настолько, что мне несколько раз пришлось отбиваться от его тычков: драки не получалось только из-за полного неравенства сил отнюдь не в мою пользу.

Такой оборот дел сразу же изменил мое положение в массе. Убедившись, что я остался без сильного покровителя, меня стали задирать и обижать все, кто был физически сильнее и агрессивнее. Летние каникулы сняли напряжение. Но в четвертом классе дела с каждым днем пошли хуже и хуже. Нараставшие унижения имели свой предел. Надо было либо становиться «классным шутом» – были такие слабаки, которые спасались от более сильных фиглярством, переводившим унижение в нечто вроде шутки (я на это был не способен), либо просить родителей о переводе в другую школу, где безусловно все началось бы сначала.

К счастью (?!), отца исключили из партии и сослали с семьей в далекий город Чистополь. Поэтому в один из погожих дней начала октября 1937 года я погрузился на пароход и улизнул из-под носа московских бурсаков. Еще не догадываясь, что попадаю из огня в полымя.

* * *

В Чистополе я попал в давно сформировавшийся (в смысле «иерархии силы») класс, где, кроме меня, был только один приезжий, остальные местные. Предстояло выяснить, насколько я силен в кулачном бою (в Москве это было известно с детсада). От этого целиком зависело мое положение в стае. Способ был один-единственный на все советские школы. Он назывался «стыкаться», хотя это был самый настоящий поединок на кулаках – до первой крови или до «лежачего не бьют». С детальнейшей регламентацией запрещенных приемов. От поединка можно было отказаться – но тогда ты автоматически приравнивался к девчонкам. С той разницей, что те имели право плакать, когда их обижали, а ты – нет. Тут приходилось, как рекруту в царской армии: бьют, а плакать не велят.

Мне подобрали противника из примерно равных мне, как казалось, по силе. После окончания уроков зашли за школу. Мужская половина масса образовала круг. Дуэль продолжалась недолго и завершилась моим разбитым носом. Но главное – оценивалось умение драться. Оценка была для меня не самая высокая, поэтому меня ждала судьба, еще более плачевная, чем в Москве. Ведь здесь я был не просто «чужой», а хуже того – «москвич». Известно, что Москву ненавидят в России с древнейших времен до наших дней все города и веси страны.

Спасло снова чудо. Точнее, снова друг. Из местных, с экзотическим даже сегодня именем – Макар. Мы с ним и с еще одним «москвичом» образовали нечто вроде «клуба по интересам». Макар занимал в упомянутой иерархии позицию № 1, поэтому плохо пришлось бы тому, кто вздумал обидеть меня. За спиной друга я продержался до мая 1938 года, когда другой пароход отвез меня обратно в Москву, точнее сначала в далекое Подмосковье.

В пятом классе история повторилась. Все та же дуэль, все тот же мой разбитый нос и все та же предстоявшая впереди ужасная судьба ребенка – теперь уже подростка – с мягким характером. Это – как олененок среди волчат. Как бы силен ни был олень, как бы ни отбросил одного-другого волка – волчья стая раньше или позже все равно загрызет просто потому, что один ищет корм в земле, а другие рвут зубами все живое.

Положение осложнялось тем, что в подмосковных бараках собирались тогда самые низшие из маргинальных (пограничных) слоев общества: уже переставшие быть «деревенскими», но еще не ставшие «городскими». Вроде тех, кого позднее называли «лимитчиками», только в 30-х годах это было намного злее и круче. Потомство у этих в самом буквальном смысле остервенелых людей было сплошь отпетой шпаной на грани уголовщины. И соответственно нравы, традиции, обычаи были гораздо ближе к тюремной камере, нежели к хулиганству детей и подростков «Московского корпуса» или Чистополя.

Из обычаев, по своему зверству, затмевавшему даже Бурсу Помяловского, выделялись два. Во-первых, как и в тюремной камере, каждый новичок должен был быть прописанным», т. е. избитым просто так, как говорится, для знакомства, на потеху остальным. «Прописка» могла быть помягче, порой даже просто формальной, иногда в виде милой шутки – это если «прописываемый» имея сильного покровителя или откупался посильной взяткой. А могла быть пожестче или даже очень жестокой, причем любая «ябеда» каралась, как в уголовном мире. Девчонки, как существа презренные и человеческого отношения недостойные, от «прописки» освобождались – примерно на тех же основаниях, что и котята или кутята. Но если ты имел несчастье родиться в России не девчонкой – «прописки», как и рекрутчины, тебе не миновать.

Ко мне лично сразу отнестись сравнительно хорошо. Особенно после дуэли, когда меня, несмотря на разбитый нос, можно было безошибочно отнести не к женскому, а к мужскому полу. Но оставить без «прописки» – значило создать нежелательный прецедент, подрывающий традиции системы воспитания, предельно далекой как от патриархальной, так и от коммунистической. Поэтому «прописки» раньше или позже было не миновать.

Во-вторых, поскольку школьная перемена означала перерыв не только в занятиях, но и в бесконечных междоусобицах (проще говоря – драках) местных подростковых станов, было разработано несколько способов отдохновения от жизни, весьма далекой от праведной. Наряду с салками-догонялками, «третьим лишним» и прочими все еще понятными, но порядком подзабытыми живыми играми, частенько практиковались так называемые «Дракачи», о которых нет упоминания даже в бурсах Помяловского или гоголевского Хомы.

Игра заключалась в том, что несколько подонков посильнее, сговорившись, налетали на того, кто послабее, и начинали более или менее игриво мять ему бока, крича во все горло:

 
                     Драки-драки-дракачи!
                     Налетели палачи!
                     Кто на драку не придет,
                     Тому хуже попадет!
 

Тот, кто опоздал к имитации избиения, становился жертвой следующего сеанса игры, который вполне мог быть более жестким. Наконец, последнего, самого злосчастного, на которого накидывались все поголовно, ждало завершение игры. Колошматя жертву, «палачи» пели хором: «Шапка кругла на четыре угла (ударение везде – на первом слоге), а на пятом клоп – по затылку хлоп!». И куплет сопровождался градом подзатыльников.

Это еще не все. Нельзя же мучить жертву ни за что ни про что бесконечно! Поэтому жертве, в качестве передышки, задавался вопрос: «Пиво, брага иль пшено?» При любом ответе находилась подходящая рифма. Например: пшено! – это дело решено! И сразу начиналось сначала: «Драки-драки-дракачи…» Конец измывательству клал обычно только звонок на урок, а после уроков – только бегство казнимого или ярость доведенного до отчаяния.

* * *

Догадываетесь, какая участь ожидала меня – вообще всех, кто был мягче характером или физически слабее в тысячах школ СССР?

В отличие от Тимирязевки и Чистополя, сильного покровителя у меня в Кузьминках не было. Спасение от неминуемой плачевной участи пришло неожиданно разом с двух сторон.

С одной стороны, все знали, что в нападении на слабых я не участвую и в «дракачи» не играю. Обычно на переменах я оставался в классе и читал какую-нибудь книжку. Читать не заданное на дом! – уже одно это походило на грань сумасшествия. Но иногда меня все же звали поиграть. Только не в «дракачи»! Когда начиналась потеха, я уходил обратно в класс. А когда раза два-три поначалу нападали на меня – получалась не игра, а драка, со всеми проистекающими разбирательствами в учительской. К этому времени я уже в достаточной степени освоил военно-морское искусство и бил из всех орудий по флагманскому кораблю противника. Иными словами, не обращая внимания на шлепки и подзатыльники «палачей», старался ударить побольнее зачинщика – по скуле, «под дых» или ногой меж ног. Естественно, получал «сдачу» всерьез, и игра оказывалась испорченной, потому что никакого удовольствия «палачи» не получали, а неприятностей потом было навалом, сколько бы синяков ни оставалось у пострадавшего.

С другой стороны, и это главное, я был для шпаны как бы «не от мира сего». Нечто вроде дервиша среди моджахедов. Или гинеколога в стаде жеребцов.

Начать с моего ярко-синего «пионерского костюма» (плод трогательной заботливости родителей). Детские штаны в обтяжку до колен, где закреплялись пуговицами. Такая же детская куцая курточка. И белая рубашка с красным пионерским галстуком. Девчоночьи чулки и туфли. Тьфу! Этот костюм был очень хорош на сцене любого клуба – до Колонного зала Дома Союзов включительно, – где дети выступали под музыку, разными словами прославляя родного и любимого товарища Сталина. Но он смотрелся, как шитый золотом мундир среди ватников стройбата. Когда 1 сентября 1938 года я стоял на плацу перед школой в рядах нескольких сотен своих коллег, то выглядел – один-единственный! – как французский маркиз XVIII века в своих штанишках-«кюлотах» среди толпы «санкюлотов» в темных брюках и куртках, как у взрослых. Все поголовно, с первого по десятый класс! Тогда еще молодежь не одевалась так гнусно, как спустя шестьдесят лет, в конце XX – начале XXI века. Но поверьте, эстетикой одежды и тогда даже отдаленно не пахло. На фоне коротких штанишек первоклассников за четыре года перед тем мой костюм еще как-то мог сойти. Но на фоне детско-подростково-молодежной одежды конца 30-х годов, очень похожей на роскошь нарядов современных зэков, это производило потрясающее впечатление!

А кончить и на этот раз приходится моей неслыханной для той среды начитанностью. Мало того, что у меня всегда можно было списать задание или попросить подсказку для ответа у доски на следующем уроке. Вдобавок можно было услышать ТАКОЕ! Со мной было интересно – вот разгадка той загадки, почему я – единственный среди мальчишек школы – остался «непрописанным» почти весь 1938/39 учебный год. К этому надо добавить поход нескольких классов нашей школы в московский Музей изящных искусств. Разговоров про этот поход ранней весной хватило почти до конца учебного года. И почти все справки по сему поводу можно было получить только у меня.

Но мир в этом мире никогда не бывает вечным. Наступил торжественный вечер окончания учебного года. Точнее, не вечер, а день, потому что тогда никаких вечеров и тем более возлияний не было даже у старшеклассников. Во всяком случае, в тех подмосковных школах, где мне довелось учиться. День моего триумфа, когда я принародно был объявлен «лучшим учеником» и даже «жемчужиной школы».

С портфелем в руке, где лежала очередная похвальная грамота и очередная наградная книга, я, радостный, готовый обнять весь мир, пересек Кузьминское шоссе, чтобы сесть на автобус в Перово (наша семья незадолго перед тем переехала из кузьминских бараков в плющевскую стройконтору). И не заметил, что час моего торжества переполнил чашу терпения ревнителей уголовных традиций советской школы.

Автобус уже шел к остановке, когда следом за мной через шоссе ринулась ватага одноклассников: человек пять-семь. И это помешало им «прописать» меня как следует. Они слишком толкались и суетились вокруг меня, чтобы каждый успел ударить. А у меня одна рука была занята портфелем, который казался дороже жизни. Но и одной правой я успел приложить пару раз главе шайке – кстати, самому доброжелательному ко мне весь учебный год. Понятно, и сам получил кое-что взамен. Но ведь они били играючи, всего лишь выполняя не ими заведенный ритуал. А я бил всерьез, так что шансы несколько уравнялись и счет оказался приблизительно 2:2 или 3:3, без серьезного ущерба для той и другой стороны. В подошедший автобус меня втаскивали пассажиры, и я еще успел с верхней подножки дать ногой по физиономии одного из рвавшихся за мной «прописчиков». Так что уехал немножко побитый, но очень довольный исходом боя, все детали которого помню до сих пор, как будто это было вчера.

Жизнь в 1930-х годах

То, как мы жили в 30-х годах, представлялось настолько само собой разумеющимся, что я вряд ли сообразил бы, скажем, в 1939–1940 году, что вспомнить о минувшем десятилетии. Между тем страшные 30-е отличались от по-иному страшных 40-х или 90-х не меньше, чем век XX от века XIX. И не только политическим режимом.

Задумывался ли, например, кто-нибудь, каково приходилось нашим предкам без картошки и сахара, без многих овощей, которые сегодня привычны, а тогда выглядели как сегодня авокадо или киви? Каково приходилось на одних хлебе-каше каждый день, когда деликатесами считались репа, капуста, огурцы, морковь, а кусок мяса или рыбы, моченое яблоко или ложку варенья подавали только по праздникам? Да и такое роскошное меню существовало только в состоятельных семьях, а большей частью обходились тюрей – черствым хлебом, размоченным в воде, с таким малосьедобными примесями, как мякина или лебеда. Да и то впроголодь. Иначе быть не могло, потому что урожай был «сам-треть», т. е. из каждого посаженного мешка семян вырастало лишь три новых, из которых один надо было оставить на семена, а другой уходил на подати.

В 30-х годах мы были гораздо ближе к такому положению вещей, чем к нынешним временам. Начать с того, что не было холодильников и телевизоров, без чего немыслима жизнь современного человека даже в деревне. Телевизор заменял черный крут радиорепродуктора на стене, а холодильник – кастрюля с холодной водой, чтобы оставшееся от обеда простояло до ужина. Была еще сетка за окном, которая весной и осенью тоже служила холодильником, а зимой – даже морозильником. Но летом все купленное и приготовленное должно было оказаться в тот же день либо в желудках, либо – на помойке. Не было тогда и пластиковых мешочков, в которых продукты хранятся гигиеничнее (мухи!) и дольше.

Это означало, что все подряд надо было закупать помалу – большей частью на текущий, максимум на следующий день. И стало быть почти ежедневно отстаивать часовые, а нередко и многочасовые очереди в магазинах. Очереди отнимали львиную долю времени между работой и сном. Правда, набор продуктов был скуден и почти один и тот же каждодневно: хлеб, картошка, овощи. Мясные и молочные продукты появлялись в гомеопатических дозах только по выходным, когда вся семья собиралась за почти праздничным столом, а колбаса, сыр, банка консервов – только когда приходили гости (это примерно раз в месяц-другой). Такие деликатесы составляли закуску к рюмке водки или дешевого крепленого вина для взрослых, стакана морса или – верх роскоши – ситро для детей. Все прочее – от икры до фруктов – шло на уровне рассказов об ананасах в шампанском, рябчиках с брусникой и прочих буржуйских изысках.

Надо присовокупить правду. От очередей меня до двадцати с лишним лет спасал отец и приживалки в его доме. Затем – жена, домработницы и няньки моих детей. Но и того, что доставалось время от времени, хватило, чтобы люто возненавидеть на всю жизнь само понятие «очередь». И если я вижу очередь в рай, а рядом в ад – ни одного человека, я без раздумья шагаю в любую преисподнюю…

Единственная роскошь, которая была доступна ребятишкам хотя бы раз в тогдашнюю неделю-пятидневку – это леденец («петушок на палочке>), пряник, бублик или мороженое.

Леденец зачастую доставался практически даром. Рано утром в выходной к дверям «корпуса» подъезжала подвода. Лошадью правил цыган разбойничьего вида с огромной черной бородой. Он доставал из сумки нечто вроде цветного презерватива, надувал его и затем чуть приотпускал палец. Получившийся шарик вновь съеживался до размеров помянутого резинового изделия, издавая при этом чарующий звук: «Уди-уди!». И вот такое сокровище можно было обменять на любое (любое!) старье: пачку старых газет или тряпок, надтреснутую чашку, всякую вышедшую из строя вещь домашнего обихода. А за старые, стоптанные и рваные ботинки мог набрать хоть полдюжины драгоценных «уди-уди». При этом гурман мог предпочесть леденец или ириску, а франтиха – ленточку или даже (за рваные туфли) – зеркальце.

Мы еще не знали в то время, что такие же бледнолицые бородачи именно подобным образом скупали у краснокожих в Америке и у чернокожих в Африке огромные пространства земли…

Так рождалась прославившаяся впоследствии фирм «Вторсырье».

Однако цыгана на подводе затмевал в моих глазах мороженщик, кативший перед собой тележку с большими цилиндрическими бачками, переложенными битым льдом. Мороженщик доставал один из трех круглых поршней разной величины, клал на расширенное дно поршня такую же круглую вафлю, затем ложкой намазывал поршень точно до краев (примерно на сантиметр), клал сверху еще одну вафлю и выдавливал содержимое поршнем прямо в руки счастливцу. Оставалось только облизывать содержимое с краев, насколько хватало языка, потом обкусывать вафлю и продолжать это упоительное занятие до полной пустоты в руке.

Кошмарная по сложности и коварству проблема заключалась в том, что поршней, как уже говорилось, было три, и все – разного диаметра. Маленький выдавливал лакомства ровно на 10 копеек, большой – на 20, а средний – на 15. Вот и мучайся с выбором, чтобы не прогадать. Ходили легенды, что за 20 коп. достается больше мороженого и меньше – вафли. Но были и гипотезы, согласно которым два по 10 коп. содержат столько же мороженого, плюс больше вафли. Мы еще не знали притчи о Буридановом осле, который умер от голода, выбирая между двумя одинаковыми охапками сена. Наши страдания были мучительнее: ведь «охапки»-то как раз предлагались неодинаковые!

Во второй половине 30-х годов в киосках, где продавали морс из баков (подешевле) или ситро из бутылок (подороже), появилась новинка заморского гурманства – эскимо на палочке за 40 коп., очень похожее на современное, только поменьше размерами. Но почувствуйте разницу в деньгах и попробуйте догадаться, сколько раз в году нам перепадала такая оргия.

Мое пристрастие к мороженому заглохло на долгие годы по чисто техническим причинам. О нем не слыхивали ни в Чистополе, ни в Кузьминках, ни в Плющеве, ни на Урале, ни в Москве почти до конца войны. И только когда после войны пришлось бросить курить, вновь переключился на свое любимое детское лакомство: пачка мороженого стоила тогда столько же, сколько и пачка «Беломора»: 7 руб. 50 коп. Правда, тогда и зарплаты, и цены сильно отличались от довоенных.

* * *

Из сказанного может сложиться обманчивое представление, будто жизнь москвича 30-х годов состояла только из стояния в очередях, дороги на работе и с работы, самой работы (или учебы), скудного питания и сна.

Очереди, действительно, отнимали много времени каждый день и уступали, по своему удельному весу в раскладе суток, разве только работе и сну. Да и как иначе, если без холодильников приходилось покупать скоропортящиеся продукты почти каждый день, а магазинчиков на большую московскую окраину с несколькими тысячами жителей было не десятки, как сегодня, а всего два-три? Кроме того, практически любая дешевая одежда и обувь, а также многие предметы так называемого ширпотреба – от мыла до керосина, заменявшего нынешний газ, – были всегда в отчаянном дефиците и требовали каждый раз минимум часа, а то и двух-трех, чтобы «достать», как тогда говорилось. Напомним, что тотальный дефицит всего и вся, даже когда появились холодильники, продолжался до 1992 года. И когда моя жена утверждает, что «вся ее жизнь прошла в очередях», она не так уж далека от истины.

Дорога на работу и с работы тоже, как и сегодня, отнимала часа два-три в оба конца. Конечно, Москва тех лет была крошечной по сравнению с нынешними временами и, в основном, помещалась между Пресней на западе, Марьиной рощей на севере, Лефортовым на востоке и Замоскворечьем на юге – три-четыре версты от Кремля, час ходу в любую сторону. Но, заметим, первую линию метро пустили только в 1935 г., а без метро эти 3–4 и тем более 7–8 км приходилось полчаса одолевать на битком набитом трамвае, да еще полчаса ждать его. Я не в 1935-м а в 1950-м одолевал 4,5 км от Пресни (через 500 м от моего дома начинались поля и огороды филевского совхоза) до Библиотеки Ленина у Кремля 45 минут на двух трамваях. Пока не обнаружил, что те же километры могу прошагать пешком за те же 45 минут, получая больше удовольствия. Те же 4,5 км отделяли мой дом от Академии образования почти у Ново-Девичьего монастыря. И спустя сорок лет передо мой был тот же выбор: либо 45 минут на двух троллейбусах и метро с пересадкой – либо те же 45 минут пешком по набережной Москвы-реки. И я почти всегда выбирал последнее.

Но мы несколько отвлеклись на московскую географию и забыли об еще двух важных составляющих московского быта – помимо очередей и дорог: как обстояло дело с питанием и одеждой.

Современному человеку даже с помощью кино трудно представить себе полномасштабную коммунальную кухню тех лет. Огромная комната, сплошь заставленная кухонными столами, на которых готовили, в порядке очень сложной очереди, десяток-другой домашних поварих. Основное орудие труда – керосинка или примус. Керосинка – надежнее и тише. Примус – более сложно, очень громко, но зато быстрее. Рабочая площадь каждой кулинарки – не более четверти квадратного метра. Гвалт любезной и не очень любезной беседы стольких женщин – неимоверный. Кроме того, надо поторапливаться: скоро тебя сменит другая со своей керосинкой или примусом. И надо готовить, «как все». Любая импровизация грозит обернуться весьма обидными легендами на много недель вперед. И, конечно же, боже упаси оставить что-либо без надзора хотя бы на минуту. С кого потом спрашивать об исчезнувшей кастрюле, ноже, картошке? Это когда фабрика-кухня работает в нормальном режиме. А если скандал (женщины, как известно, великие мастера разных театральных постановок без отрыва от приготовления семейного обеда)? Тогда любая баталия – просто симфонический оркестр по сравнению со светопреставлением в масштабах одной, отдельно взятой коммунальной кухни.

Выдержать такое трижды в день может только робот. Поэтому изобретались разные «щадящие» технологии. Например, в небольшой комнате рядом с кухней находился «Титан» – огромная железная бочка ведер на сорок, из которой можно было налить через краник хоть целый большой чайник кипятку. Работало ли это сооружение на керосине или на дровах – сейчас уже не помню. Возможно даже, что уже на электричестве, но это пахло роскошью. Электрические плитки появились намного позже – уже после керогазов, этакой помеси примуса и керосинки, с плюсами и минусами того и другого. При таком подспорье завтрак мог обернуться стаканом чая и бутербродом, обед проходил у родителей в институтской столовой, а у меня – в детсаде. Наконец, вечером шла готовка по полной программе, а когда я позже начал приходить из школы голодным, мне доверялось самому зажечь керосинку прямо на табурете в нашей комнате и подогреть оставшееся после вчерашнего ужина. Вариант: остатки горячего после ужина завертывались в газету и сверх того – в ватное одеяло, так что к обеду следующего дня оставались почти теплыми и вполне съедобными.

Ну, а приход гостей, как уже говорилось, означал бутерброд уже не с маслом, а с колбасой или сыром перед супом и картошкой, не говоря уже о банке консервов и прочих деликатесах. После чего к чаю вполне мог перепасть еще один бутерброд – с вареньем. Или даже целая конфета.

* * *

Помимо коммунальной кухни – и, разумеется, коммунальной же уборной на каждом этаже – существовала еще коммунальная прачечная в подвале и коммунальный чердак для сушки белья. Стирка была делом очень трудоемким, потому что стиральных порошков, не говоря уже о стиральных машинах, еще не существовало, и в распоряжении хозяйки были только корыто, стиральная доска и хозяйственное мыло. Поэтому обстирать семью на троих-четверых – это полдня тяжелейшего физического труда обычно раз в две пятидневки.

Дальше следовала менее трудоемкая, но более сложная процедура сушки на чердаке. Почему на чердаке, а не на улице? Потому что, напоминаем, старьевщик раздавал свои сокровища даже за вконец изношенные туфли – его клиенты рассчитывали каким-то чудом подновить их и вновь продать с прибылью.

Надеюсь, понятно, почему оставленная хоть на секунду любая тряпка исчезала так же бесследно, как сегодня «Мерседес» с открытыми дверцами и ключами на сиденье. Дежурили женщины на чердаке поочередно, детям такое опасное занятие не доверялось.

Повальное воровство сопровождало меня всю мою жизнь с пеленок и до вчерашнего дня, являясь одной из имманентных сущностей (неотъемлемых качеств) евразийской цивилизации. Всю свою жизнь я слышал бесконечный рассказ матери о самом ужасном событии ее жизни: как ночью в общем вагоне поезда она спала со своим грудным ребенком – мною – на своем же собственном пальто (постельное белье в общих вагонах представлялось буржуйской роскошью).

Это был единственный способ избежать опасности лишиться самой ценной в ее багаже и гардеробе вещи. Тем не менее вор в полной темноте одним рывком выдернул из-под нее пальто – и был таков.

Человек в такой ситуации оказывается распластанным на полу между нижними полками. Кошка с такой высоты падает на четыре ноги. Мать, как и кошка, инстинктивно падает так, чтобы ее детеныш оказался не под ней, а на ней. И радуется, что так счастливо все обошлось. Черт с ним, с пальто: ребенок остался жив!

А вчера (75 лет спустя) в кабинете стоматолога обнаружилось, что оставленные на минуту без присмотра инструменты украдены кем-то из коллег (между прочим, у каждого доход – от пяти до десяти тысяч долларов в месяц, в сто раз больше стоимости украденного).

Практически почти каждый день у кого-нибудь из близких и знакомых (не исключая и себя тоже) – вытащили кошелек, перчатки, зонтик, ограбили квартиру, дачу, угнали машину, и хорошо еще, если не избили до полусмерти, как одного из моих коллег, или до смерти, как совсем недавно другого.

Только что вернулся с очередной ежедневной прогулки по Царицынскому парку. Кто-то украл одну из решеток водостока перед въездом на Большой мост через овраг. Наверное, приспособил ноги вытирать перед своим домиком на садовом участке. Или куда-нибудь на могилку родителям. Или просто в угол прихожей поставил. Про запас. На всякий случай. Ну, как не взять, раз не приварено, раз, как говорится, плохо лежит?

Можно ли сожалеть о том, что такая цивилизация скоро исчезнет с лица земли? У меня на этот вопрос нет однозначного ответа.

* * *

…Сушкой мытарства не ограничивалось. Высушенное предстояло гладить и штопать-чинить. Без конца чинили не только ботинки. Чулки-носки штопали до тех пор, пока штопка не заменяла первооснову почти целиком, и попытка воткнуть иголку еще раз вела к расползанию всей конструкции. Жена, как Чарли Чаплин в кинофильме «Новые времена», продолжает по инерции заниматься этим делом по сей день – под дружный смех подрастающего поколения, таких занятий уже не знающего и не понимающего.

Существовала и еще одна область быта, но уже на грани с досугом – это баня. В корыте дома меня последний раз искупали четырехлетиям только по приезде в Москву. А дальше несколько лет дважды в месяц совершался ритуал. Мы с отцом отправлялись на трамвае в Селезневские бани, которые я помню в деталях и всегда мысленно кланяюсь, проезжая мимо. Это было как праздник, хотя сегодня, честно говоря, никакого праздника в таком занятии не вижу.

Для начала надо было отстоять очередь (и тут – тоже) на место в раздевалке. Потом договориться с банщиком за особую мзду, чтобы он последил за одеждой, пока мы моемся. Интерес вызывала только процедура самовзвешивания, но любые килограммы ничего не добавляли к моему миропониманию. Потом начинались поиски шайки (двух шаек) и словесная перепалка с наглецами, которые захватывали две шайки, чтобы с одной мыться, а в другой нежить свои нижние конечности. Наконец, отец отдраивал меня, как палубу на корабле, что тоже никакого удовольствия не доставляло. Финишем был поход в парную, но он меня не привлекал – и не привлекает до сего дня. Я предпочитал возможно скорее улизнуть под душ – там, постепенно сбавляя градусы, получал первый настоящий кайф. А затем удовольствия шли по нарастающей. Во-первых, отец разрешал себе побаловаться кружкой пива (я попробовал – отвратительно – и равнодушен к любому пиву до сих пор), и справедливость требовала компенсировать меня стаканом морса или – верх наслаждения – крем-соды, оставшейся ностальгическим напитком. Иногда перепадало и еще что-нибудь из кондитерского цеха.

Во-вторых, дома ложился в свежие хрустящие простыни, пахнувшие какой-то травой. И это тоже ощущалось как роскошь для души и тела.

И только консервативная мать предпочитала обходиться дома корытом, тазом и двумя-тремя кастрюлями горячей воды, как это вынужден сегодня делать и я (правда, уже в ванне), когда летом отключают на время горячую воду. Она заявляла, что общественная баня вызывает у нее брезгливость к грязным чужим телам, да еще не всегда ведущим себя достаточно гигиенично. Сама того не подозревая, она закладывала в меня генетический груз: в общественной бане я не был более полувека – как только добрался до ванны в отдельной квартире.

Когда мы вернулись в Подмосковье осенью 1938 года, отец был уже не студентом, а служащим и мог позволить себе баню уже не за двугривенный, а вдвое дороже. И начались наши периодические походы в знаменитые «Сандуны», снящиеся доселе. Это, конечно, было классом выше. Начиная с отдельной кабинки для раздевания на чистых простынях и кончая «Душем Шарко», который обдавал со всех сторон струями воды разного напора и разной температуры (парная меня по-прежнему не интересовала). Но особое восхищение вызывал бассейн с темно зеленой водой и с мраморными ступенями в духе античности, виденной на картинках Я к тому времени уже научился плавать, и из воды меня приходилось вытаскивать угрозами. Попасть из грязи барака и нечистот общественной уличной уборной в мраморный дворец римского императора – это ли не чудо?

Удовольствие осложнялось только одним обстоятельством. Со стороны, противоположной ступеням в воду, приготовилась к прыжку большая, в человеческий рост, мраморная пловчиха. Почему бы банщикам не поставить ее в женский бассейн, а тут заменить таким же мраморным парнем, к которому я был бы совершенно равнодушен? Пловчиха была, как полагается, в купальнике тех времен – ближе к пальто, чем к бикини. И в ее позе не было ничего сладострастного – чистый спорт. Словом, вариант пресловутой «девушки с веслом». Но ведь мне тогда и не надо было ничего эротического. Достаточно того, что она была ЖЕНЩИНОЙ. Поэтому я вынужден был плыть в одну сторону на спине, а в другую – брассом. Чтобы только не видеть ее. Хорошо еще, что в бассейне редко появлялся кто-нибудь еще – тогда это удовольствие еще не находило понимания в широких слоях населения, традиционно предпочитавшего парную и еще не слыхавшего о сауне с последующим купаньем в проруби.