Текст книги "Седьмой круг ада"

– Войдите!

Увидев девушку лет двадцати с небольшим – миловидную, скромно, но со вкусом одетую, – Колен удивился. Правила хорошего тона, с которыми истинный джентльмен не должен расставаться никогда, обязывали его, впрочем, к гостеприимству.

– Прошу, мисс, присаживайтесь, – пригласил он, указывая на широкий кожаный диван, и бегло прикинул про себя: «Кто бы это мог быть? Зачем? Слишком уверенно держится. Вряд ли это служащая гостиницы. И – глаза… Почему они такие пристальные и дерзкие?»

– Господин Колен? – вежливо уточнила посетительница. И, услышав подтверждение, смущенно улыбнулась, – Простите меня за этот визит. Надеюсь, он будет для нас с вами взаимополезен. Скажите, господин Колен, вы читаете местную прессу?

Колен, наверное, должен был объяснить, что любой корреспондент зарубежной газеты начинает день со знакомства с местной прессой и что если он и отступил от этого правила, то лишь по одной причине: в России его миссия окончена… Но вместо этого он спросил:

– Зачем?

– Наверное, всегда есть новости, к которым тянется сердце журналиста? К которым вы не можете быть безразличны. Или скажем так: новости, которые на родине вы можете легко и просто превратить в сенсацию, а значит, в деньги.

– Вы хотите предложить мне сделку? – начал что-то понимать Колен, и ему сразу стало спокойнее: он не любил загадок. – Что ж, у нас в Англии хорошая сенсация стоит дорого. Если вы располагаете таковой, я готов… э-э… платить.

Наташа (а это была она), отметив про себя заинтересованность Колена, почувствовала уверенность.

– Прочтите это! – Она протянула ему развернутую газету с заметкой об окончании следствия по делу Кольцова.

Колен уже с первых строк увидел хорошо знакомую фамилию бывшего адъютанта генерала Ковалевского. Лицо его заметно изменилось – стало отчужденней, брови напряглись.

Еще когда там, в Харькове, Кольцов потребовал от него молчания, он понял, что капитан не из тех людей, кто бросает слова на ветер.

И все-таки Колен подумывал: а не поделиться ли ему своим сенсационным открытием с начальником контрразведки Щукиным? Но не поделился. И в газету, как собирался, два прелюбопытнейших снимка не дал: Кольцов в форме красного командира и офицера Добровольческой армии. Из-за страха? Вряд ли… Человек, который летал на первых, таких ненадежных, аэропланах, который с борта японского крейсера видел цусимскую бойню, который исходил дикую Африку и участвовал в атаке первых английских танков на германском фронте, – такой человек способен преодолеть страх…

Нет. Испытав первый, простительный для журналиста восторг («наш корреспондент разоблачает в штабе Добровольческой армии разведчика красных!» – это ли не настоящая сенсация!), Колен, поразмыслив, решил не делиться своим открытием ни с редакцией родной газеты, ни тем более с чуждым ему полковником Щукиным. Потому что кроме журналистского азарта есть еще и обычная человеческая порядочность. Он был в чужой стране, которая захлебывалась в крови своих сыновей, и считал для себя долгом оставаться над схваткой. Выдать Кольцова что через газету, что контрразведке означало бы изменить принципам, самому вмешаться в схватку. Не говоря уже о том, что это попахивало бы элементарным предательством – роль не для истинного англичанина и джентльмена!

И вот теперь эта мисс (несомненно из числа друзей Кольцова!) пришла к нему и, волнуясь, не знает, как заговорить о чем-то для нее важном.

Колен еще раз – медленно, очень медленно – прочитал газетное сообщение и с лукавой прямотой посмотрел на Наташу.

– Интересная заметка. Но какое отношение она имеет к обещанной сенсации?

– Прямое, господин Колен. Самое прямое! – с жесткой напористостью ответила Наташа. – Она и лично к вам имеет отношение. Неужели не понимаете?

– Нет.

– О том, что Кольцов – красный командир, вам было известно. А что он – красный разведчик, вы тоже, конечно, догадались… После встречи с вами Кольцов, честно говоря, уже собирался было срочно покинуть белых. Но потом… Потом он поверил в ваше благородство. Точнее даже – поверил в то, что вы солидарны с нашей борьбой. Ведь факт остается фактом: вы не выдали его контрразведке!

– Ну, это можно объяснить страхом, – усмехнулся Колен.

– Полноте, господин Колен! Кого вам было бояться? Вокруг вас денно и нощно находилась белогвардейская охрана… Нет-нет, мы справедливо оценили ваш поступок как проявление симпатии к нам, большевикам. Поэтому и рискнули еще раз обратиться к вам за помощью. Будьте джентльменом до конца!

Последние слова она почти выкрикнула. И только теперь Колен заметил, что мисс не просто взволнована, а держится на пределе сил. В глазах ее на бледном лице светилась то ли угроза, то ли мольба. Наверное, она понимала всю шаткость своей позиции. Но чем помочь ей? Как бы вступив когда-то в некоторое негласное соглашение с Кольцовым, он был твердо уверен, что на том все и кончится. А теперь выясняется, что давняя история не завершилась. Завершение ее последует сейчас. И от него, наверное, потребуют того, чего он сделать не сможет. Ни по долгу службы, ни по совести, ни по убеждению.

– Что значит «до конца»? – хмуро, без какой-либо иронии спросил он у Наташи. – Завтра крейсер «Калипсо» покидает Севастополь. Я на нем возвращаюсь в Англию.

– Но ведь это завтра! – вырвалось у Наташи. – А сегодня, прошу вас, помогите нам. От вас требуется немногое: всего лишь передать письмо…

– Каким образом? Кольцов, по сути, уже мертв. Кроме священника, к нему никого не пустят.

– Кроме священника и журналиста, – почти спокойно поправила Колена Наташа. – Английского журналиста, разумеется. Для этого вам необходимо съездить к начальнику гарнизона генералу Лукьянову и испросить разрешение на встречу.

Колен видел, каким трудом дается ей это показное спокойствие, и в душе восхищался: он всегда уважал сильных, умеющих владеть собою людей. Выдержка, невозмутимость – свойство чисто английского характера. В России, к сожалению, такие характеры – редкость. Эта молодая мисс многим могла бы служить примером. Неужели она действительно большевичка? Столь милое, хрупкое создание, идущее на риск ради того, чтобы помочь своему товарищу? Вот и пойми что-нибудь в этой стране, ее людях…

– Нет, – преодолевая невольное сочувствие к девушке, покачал головой Колен. – То, о чем вы просите меня, невозможно. Извините, мисс. Это противоречит моим принципам не вмешиваться во все то, что происходит в России. В вашу борьбу. Если хотите знать, именно поэтому я молчал в штабе Ковалевского о наших с Кольцовым встречах. Поэтому! А вовсе не из-за его плохо замаскированных угроз…

– Чем бы ни объяснялось ваше былое решение сохранить тайну Кольцова, вы поступили благородно, – сказала Наташа. – Но теперь, когда тайны больше нет, вам необходимо повидаться с ним в крепости хотя бы для того, чтобы к тем двум снимкам Кольцова присоединить третий – сделанный в камере.

– Зачем? – не понял Колен. – Нет тайны – нет и сенсации.

– Вы рассуждаете сейчас всего лишь как журналист. Но взгляните на это иными глазами: как политик, – холодно, с какой-то не женски жестокой логикой настаивала не перестающая удивлять собеседница. – Вы лучше меня знаете, что отношение Англии к Советской России в последнее время меняется. Таково требование народа, с которым ваше правительство не может не считаться. Но о том, сколько русских людей погибло от присланных вами винтовок, пулеметов, танков и пушек, помним не только мы – это помнят и англичане. Расскажите им всю правду о нашей революции хотя бы на этом одном примере!

Колен некоторое время молчал.

Он представил себе эти три фотографии на полосе – красный командир, адъютант, арестант. И текст: «Снимки этого человека сделаны в разное время. Легко убедиться, что наш специальный корреспондент имел редчайшую возможность разоблачить красного разведчика в штабе Добровольческой армии русских вооруженных сил. Но подданные Его Величества, во всем поддерживая свое правительство, не считают для себя возможным вмешиваться во внутренние дела суверенных государств. Лишь теперь, когда нашумевшее в России дело «адъютанта его превосходительства» близится к трагической развязке, эта публикация стала возможной…»

Сенсация? Пожалуй! Но сенсация, работающая на большую политику Англии. Правительство и владельцы газет сумеют оценить это…

И все-таки что-то мешало Колену, сдерживало изначальный восторг.

– Простите, мисс, – подумав, сказал он. – А каков ваш интерес?

– Если вы напишете о Кольцове непредвзято, кто знает, быть может, это хотя бы в малой степени поможет ему. С общественным мнением иногда приходится считаться даже правителям.

– Что ж… Вы правы. Где письмо?

На стол перед ним легло письмо.

– Спасибо, – сказала Наташа и слабо, с надеждой улыбнулась. – Когда-нибудь вы сможете с гордостью сказать вашим внукам – надеюсь, их у вас будет много, – что вы, как честный человек, помогали русскому народу завоевать лучшую для себя долю. И это будет сущая правда. Если я останусь жива, то с удовольствием засвидетельствую это.

– Я не уверен, что вы, большевики, победите, – откровенно признался Колен. – Хотя в вас очень много страсти!

Лишь сейчас, заканчивая этот разговор, он вдруг понял самое главное: эта девушка любит Кольцова. Бесстрашно и безрассудно. Хотя мог биться об заклад, что письмо, уже перекочевавшее в карман его пиджака, было отнюдь не любовное. В конце концов, чем он рискует? Завтра этот город исчезнет из его жизни. И эта страна. И кто знает, быть может, навсегда.

Начальник Севастопольского гарнизона генерал Лукьянов принял Колена сразу, не выдерживая в приемной.

Генерал сидел, утопая в невероятно большом и мягком кресле. На причудливой резьбе подлокотников покоились тонкие, с длинными музыкальными пальцами руки: генерал был неплохой виолончелист и часто любил поговаривать, что военным стал не по призванию, а по принуждению времени. Глаза его смотрели из-под припухших век живо и с любопытством.

– Какие впечатления увозите с собой в Англию? – вежливо поинтересовался генерал у Колена, и пальцы его провальсировали по подлокотникам.

– Если говорить о военных делах, должен сознаться, впечатления пока неважные, – отозвался после короткой заминки Колен, намекая на отступление деникинских войск.

– Ценю откровенность. Но очень скоро все изменится к лучшему. В армии назревают большие реформы, – светски улыбнулся генерал.

– На это надеются и в Лондоне, – издалека начал говорить о главном Колен. – И поэтому мы, я бы сказал, очень сдержанно информируем английскую публику о событиях, которые происходят здесь в последнее время.

Лукьянов понимающе кивнул головой:

– Мы ценим вашу лояльность, господин Колен. И готовы во всем способствовать.

– Ловлю вас на слове, генерал! – Колен достал из кармана газету. – Хочу просить вас помочь мне сделать одно необычное интервью… Короткое интервью и фотоснимок.

Генерал взял газету и, бросив взгляд на очерченное карандашом сообщение, тут же вернул его Колену.

– Это невозможно, – хмуро заметил он.

Колен с невинным удивлением посмотрел на него:

– Я вас не совсем понимаю.

Генерал осторожно потрогал пальцами висок. Тщательно подбирая нужные слова, заговорил весьма туманно:

– Буду с вами откровенен, господин Колен. Вся эта история с капитаном Кольцовым очень похожа на страницу из «Тысячи и одной ночи». Но время Гарун аль-Рашидов прошло. И нам не хотелось бы афишировать эту неприглядную историю.

– Но ведь я ее все равно знаю, – усмехнулся Колен. – Я не раз встречался с капитаном Кольцовым. И все равно напишу о нем. Но разве плохо, если читатели «Таймс» увидят на фотографии не только блестящего офицера, но еще и арестанта? Мне кажется, это будет символично.

– Ваш замысел мне понятен. – Генерал опять потрогал висок. – Но как помочь вам? Что, если я попрошу вас не писать об этом по крайней мере сейчас?

Колен сделал вид, что размышляет. Потом сказал:

– Давайте поступим так. Вы дадите мне пропуск к капитану Кольцову, а я обязуюсь не писать об этой истории до конца военной кампании.

– В таком случае – по рукам, как говорят у нас в России, – сказал генерал Лукьянов и встал. – Берите мою машину и поезжайте в крепость. Обо всем остальном я распоряжусь.

В полдень Илья Седов, Анисим Мещерников и Красильников отправились в железнодорожные мастерские. Они напоминали огромную кузницу. Разноголосо – то тяжело и глухо, то звонко-капельно – стучали здесь большие молоты и совсем маленькие молоточки. Под навесом возле нескольких горнов работали голые по пояс кузнецы. Рядом повизгивали токарные станки.

Бронепоезд «На Москву» высился устрашающей серой громадой, весь обгорелый и, словно оспой, побитый снарядными осколками. Несколько бронированных плит были некрашеные, их недавно заменили, и они отливали темной синевой.

Угрюмого вида рабочий в прожженном во многих местах фартуке выхватил щипцами из горна раскаленный докрасна болт и сноровисто понес его к тендеру паровоза. Коренастый клепальщик в больших темных очках одним точным и увесистым ударом кувалды вогнал болт в уже подготовленное отверстие, а затем стал молотком развальцовывать края.

К клепальщику подошел человек в чистой, даже франтоватой, одежде – видимо, из администрации – и что-то сказал ему на ухо. Тот согласно кивнул, отложил в сторону инструменты и, вытирая паклей руки, двинулся из мастерских. Он прошел под навесом и через маленькую дверь направился в темную каптерку. Здесь, сидя на ящиках, его ждали Седов, Мещерников и Красильников.

Клепальщик не спеша поздоровался с ними.

– Что с бронепоездом? – с налета спросил Седов.

– Тянем, Илья Иваныч! – ответил клепальщик. – Я так прикидываю, что еще дней пять проторчит тут.

– Машина как? – деловито поинтересовался Мещерников.

– Кое-что недоделано… по мелочам…

– Значит, порешим так. Даются вам сутки. Время немалое. А завтра в полдень чтоб бронепоезд был готов и стоял под парами!

Клепальщик удивленно вскинул брови и, обиженно посмотрев на Седова, заметил:

– То говорили «тяни»…

– А теперь говорим: в полдень, – жестко отрезал Седов. – Так будет или не будет?

– Если надо, значит, будет! – Клепальщик твердо посмотрел на Седова и не удержался: – Может, объяснишь все же?

– Ничего пока сказать не могу… В общем, есть одна лихая задумочка! – Седов взглянул на клепальщика и добавил, убеждая в чем-то не столько присутствующих, сколько самого себя: – Задумка, может, даже того… А только другого выхода нет!

Громоздкие двустворчатые кованые ворота неторопливо и тяжело открылись, и сверкающий «бенц» начальника гарнизона медленно вкатился в крепостной двор. Угнетающее безлюдье и тишина царили здесь. Многометровая толща высоких стен прочно отгородила от внешнего мира этот мощенный каменными плитами двор. Казалось, что и солнце боится заглянуть сюда.

Неподалеку виднелся черный отсыревший провал входа в туннель. Его перегораживала железная решетчатая дверь.

По каменным плитам гулко прозвучали шаги, и к машине подошел офицер.

– Господин Колен! Пожалуйста, следуйте за мной!

Офицер подошел к решетчатой двери туннеля и нажал кнопку звонка. Вскоре выглянул надзиратель. Он отстегнул от пояса связку ключей, молча открыл дверь. Офицер и Колен вошли в туннель. Заскрежетал замок, надзиратель тотчас запер за ними.

В туннеле было холодно. С бетонного свода падали капли. Стены были в пятнах сырости. Слабо светились ввинченные в потолок лампочки.

Еще дважды перед ними так же молча, словно все здесь были глухонемыми, открывали решетчатые двери. И наконец Колен попал в такой же мрачный, как и коридоры, бетонный зал. По одну его сторону виднелись двери нескольких камер. Возле крайней офицер остановился, открыл маленькое квадратное окошко, заглянул в камеру. Затем лаконично приказал надзирателю:

– Открывай! – и, глянув на часы, предупредил Колена: – Разрешено десять минут. Приказ генерала.

Надзиратель открыл дверь, привычно глянул по сторонам, отступил, пропуская Колена в камеру.

Кольцов сидел на узкой подвесной койке и спокойно глядел на журналиста. В его облике сохранялось прежнее достоинство, выдержка и самообладание. Нет, что-то, пожалуй, изменилось. Глаза! Они были усталые, пригасшие. Да и лицо, покрытое бисеринками пота, осунулось…

– Здравствуйте, капитан, – сказал Колен, протягивая руку. – Вы разрешите сфотографировать вас?

Кольцов внимательно посмотрел на журналиста. Конечно, естественным было отказаться. Но что-то явно стояло за просьбой Колена. Что-то важное.

– Людоедское, скажем прямо, любопытство… Ну, да вам, журналистам, простительное, – сказал он. – Фотографируйте!

Колен, быстро сделав снимок, встал так, чтобы прикрыть спиной дверь.

– Мне дано несколько минут, чтобы взять интервью, – заговорил он, доставая из кармана блокнот вместе с письмом. – Вы догадываетесь, какой последует приговор?

– Я знаю его, – ответил Кольцов.

– Скажите, вы предполагали такой исход, начиная свою опасную деятельность?

– Я верил в лучшее. Но мне не в чем винить судьбу.

Не делая лишних движений, Колен выдвинул из-под блокнота письмо.

Слегка дрогнули от удивления брови Кольцова – только на один неуловимый миг, – и снова лицо приняло спокойное и даже безразличное выражение.

«Какая выдержка! Какое самообладание! – невольно подумал Колен. – Господи, как бессмысленно и жестоко расточительно человечество! Но… Не может быть, чтобы такой человек погиб. Интуиция подсказывает, что мы еще встретимся. Но где и когда?.. Как?!»

– О чем вы думаете, мысленно окидывая взглядом свой жизненный путь?

Кольцов слегка улыбнулся:

– О том, что на свете есть плохие люди и хорошие. И что хороших людей, к счастью, больше… – Ловким движением Кольцов спрятал письмо под тюфяк у своих ног.

Глава шестнадцатая

«Ух! Ух!» – тяжело вздыхал где-то в недрах железнодорожных мастерских пневматический молот. Если хорошо вслушаться, то выходило что-то похожее на «Друг! Друг!».

«Конечно, друг!» – радостно соглашался Красильников, затаившийся вместе со своими товарищами по внешнюю сторону забора. В щель сквозь доски виден был долговязый часовой – там, во дворе мастерских, один только он был человеком праздным. В черной шинели и черной папахе, натянутой на голову почти до самых глаз, он неторопливо ходил из одного конца двора в другой с печатью отрешенности на лице. Его намазанные дегтем сапоги посверкивали так же холодно, как штык винтовки.

Монотонная ходьба утомила часового. Забавы ради он, балансируя на рельсах, прошелся до самого паровоза бронепоезда.

Паровоз слабо гудел.

Часовой замер, прислушался, что-то туго и долго соображая. Гул усилился.

И тогда часовой решительно подошел к двери паровозной будки.

– Эй, есть там кто? – крикнул он и с силой постучал прикладом по бронированной плите.

Из паровоза с недовольным видом выглянул клепальщик и, сверкая белками глаз, отозвался:

– Ну, чего тебе?

– Слышь-ка, Федор. А чего это у вас паровоз как самовар шумит? Пары, что ли, поднимаете?

Клепальщик взглянул на него с насмешкой, словно говоря: «Ну и остолоп же ты, братец!» – и сердито буркнул:

– А как, по-твоему, еще арматуру на давление проверишь? Шел бы ты отсюда, не мешал людям работать!

– Да я к тому, что вроде говорили, будто не готов паровоз-то, – раздумчиво протянул часовой, почесывая о кончик штыка небритую щеку. – А теперь… вон и эту… проверяете.

– Поднатужились ребята, вот те и готов!

– Ну-ну, это добре, это в аккурат… – смущенный своей нескладностью, косноязычно оправдывался часовой.

– Ты бы лучше кипяточку из куба принес, – попросил клепальщик. – Все одно без дела маешься, а у нас запарка.

– Оно, конечно, не положено и супротив уставу, но ежели так… Давай принесу.

«Нехай тужатся! – направляясь в мастерские и помахивая пустым чайником, благодушно думал он о клепальщике и его товарищах. – От них, от рабочих, пошла вся заваруха. Ежели бы завсегда тужились – некогда б революцию было делать…»

Клепальщик, подождав, когда часовой скроется в мастерских, сноровисто выбрался из паровозной будки, подбежал к забору. Низко пригнулся и, осторожно отодвинув несколько досок, тихо прошептал:

– Давайте! И побыстрее!

Первым протиснулся в щель в заборе Анисим Мещерников. Следом двинулся и зацепился бушлатом Василий Воробьев.

– Эй, тюхи-матюхи! Потише! – Клепальщик протянул руку пыхтящему в щели Воробьеву. Затем неслышно проскользнули во двор Красильников и несколько боевиков. Быстро пересекли один за другим двор мастерских, торопливо занырнули в будку паровоза и броневагон.

Федор прошел по двору последним. Все получилось будто по писаному: и часовой попался, на счастье, какой-то малахольный, и начальство, видя, как стараются рабочие, под руку не лезло… Он остановился возле паровоза. Повернувшись к ветру спиной, закурил. Часового все еще не было: видно, решил погреться у куба с кипятком.

Мещерников уже приступил к работе. Сняв куртку, он ловко метал в топку уголь. Мышцы под рубахой ходуном ходили. Отсветы яростного пламени играли на лице Анисима; искры вспархивали после каждого броска в топку, жгли руки, падали на ноги. Стрелка манометра медленно и задумчиво ползла за стеклом к красной черте. В час дня им надо тронуться в путь.

Ровно в час Мещерников передал лопату клепальщику Федору, взялся за переговорную трубку, громко сказал в нее.

– Эй, в броневагоне! У нас порядок! Так что, Семен? Начнем, благословясь?

Красильников дунул в трубку и лишь после этого откликнулся:

– Давай, Анисим!

– Ага! Понял! – Мещерников повесил переговорную трубку на рычаг, положил руки на реверс и стал постепенно и плавно отжимать его вниз.

Густые клубы пара окутали паровоз. Туго задрожали рельсы.

Часовой в испуге бежал навстречу и не верил своим глазам. Темная громада бронепоезда все быстрей и быстрей надвигалась на него. Набирая скорость, тяжело лязгая сцепами, бронепоезд подошел к воротам. С грохотом разлетелись в стороны высаженные паровозом створки, рухнули столбы.

Бронепоезд – железный, неприступный – пронесся мимо часового, со свистом выбрасывая под колеса клубы пара, унося на лобовой броне щепки и доски от ворот.

Проводив его обалделым взглядом, часовой сорвал с плеча винтовку, выпалил в небо, поднимая тревогу.

Поздно! Бронепоезд, пластаясь всей своей громадиной над гудящими рельсами, бойко стучал на стыках колесами тяжелых броневагонов. Впереди показался сигнальный фонарь выходной стрелки. Анисим вновь взялся за реверс, отжал его вверх – бронепоезд начал притормаживать.

Парнишка-боевик появился возле стрелки, помахал над головой шапкой.

– Порядок! – крикнул Мещерникову клепальщик Федор. Поплевав на ладони, он принялся с остервенением швырять в топку уголь. И опять заплясали в паровозной будке огненные блики.

– Семен! Слышишь, Семен! – закричал в переговорную трубку Анисим. – Выходим на крепостную ветку! – И, обождав немного, добавил: – Все! Вышли! Теперь – только вперед! Обратного пути у нас нету!

Кольцов лежал в камере, вглядываясь в кусочек неба, перечеркнутый решеткой.

Под каменными сводами гулко стучали шаги надзирателя. Размеренным шагом он ходил по коридору. Взад-вперед. Взад-вперед… Время от времени он открывал окошко в двери и заглядывал в камеру – тогда его юркие глазки шмыгали из угла в угол. Кольцову иногда казалось, что глаза надзирателя живут отдельно от него, сами по себе, и усердно работают. Глаза-соглядатаи. Глаза-сыщики.

Пора вставать. Вот-вот надзиратель, заглянув в очередной раз в камеру, откроет дверь и рявкнет: «На прогулку!»

Выход на прогулку ровно в час. Через пять минут он будет во внутреннем дворе крепости. И тогда же подойдет бронепоезд. Как только на крепость обрушатся снаряды, охране станет не до него. Даже на фронте при внезапном артобстреле люди испытывают смятение и страх, забиваются в укрытия, в любую щель. А тюремщики все же не фронтовики. Скорее они решат, что это небо обрушилось на землю, чем сообразят, что же в действительности происходит. Нет, охранникам будет не до него. Они побеспокоятся о своей безопасности, он – о своей. А когда снаряды взломают крепостную стену – бегом к бронепоезду!.. Но сначала надо встать. А встать трудно: голова кружится, пот заливает глаза. И – слабость. Неприятная, липкая слабость, вдавливающая тело в жесткую тюремную койку. Видимо, простудился. Вчера, когда приходил Колен, еще хоть как-то держался. На последнем пределе, но держался. А сегодня что-то совсем раскис.

Но это ненадолго. Это сейчас пройдет!

В коридоре вновь послышались шаги. Равномерные, гулкие: шаг-шаг-шаг. Как будто тронулись с места и двинулись по коридору высокие напольные часы.

Где-то далеко, заглушаемое пространством и стенами, тихо и потаенно шумело море. Басовито перекликались стоящие на рейде суда. Сейчас на них пробьют склянки…

Надо вставать! Не расслабляться. Наоборот, сконцентрироваться!..

Да-да, пора! Это же так просто: сбросить на пол ноги и перейти к двери!.. Нужно хранить в себе первоначальную решимость – пружину действия…

Но что с ним происходит? Почему бессильное безволие разлилось по всему телу? Кольцов прислушался к себе. И услышал где-то там, в груди, зазывный гул моря… гул свободы… Нужно только найти первоначальную силу, чтобы встать.

Но тело его налито свинцом, в голове мутится, руки и ноги никак не хотят повиноваться…

Что это? Приступ временной слабости? Неосознанный страх? А может, совсем другое? Что, если это – болезнь?

Стены камеры изогнулись во многих местах, сломались и потекли в разные стороны. Стены – как волны! И пол качается туда-сюда, туда-сюда, как дно лодки… Неужели это он плывет по морю? Или весь мир стал морем и поплыл, поплыл?

Нет, это все-таки болезнь. Но болеть он будет потом. А сейчас не может, не имеет права. Надо вставать! Во что бы то ни стало подняться! Было бы только на что-нибудь опереться! Хоть на воздух! На стенку нельзя – она гнется, ускользает… Ну, раз… два. Надо во что бы то ни стало найти в себе решимость встать. Остальное – легче. Остальное он сумеет сделать. Полежав еще немного на койке, он громадным усилием воли заставил себя разомкнуть слипающиеся веки – и сквозь белую, зыбкую мглу попытался разглядеть дверь в камеру, окошко в ней. И вот они выплыли из белой дымки – и дверь, и окошко, – и тогда Кольцов сдвинул тяжелые, непослушные ноги на край койки. С трудом приподнялся… С каким-то обреченным испугом почувствовал, что с каждым усилием, которые он прилагал на борьбу со своим телом, силы оставляют его. И все-таки, собрав в кулак всю волю, он поднялся, шагнул к двери… Нога его бессильно повисла в воздухе и не нашла опоры. Он рухнул на пол. Теряя сознание, еще слышал всполошенный топот ног и чьи-то крики. Потом над ним склонились несколько надзирателей и человек в неопрятном сером халате – вечно пьяный крепостной фельдшер. И разговор:

– Рекурренс. Или абдоминалис.

– Что?

– Тиф, господа. Похоже, что тиф.

– Что же с ним делать? Ведь так и заразиться недолго!

– Переправим в тюремный госпиталь. А камеру – на дезинфекцию.

– Во морока! Ему на послезавтрево трибунал. Тот быстро от всех хвороб излечивает: прислонили к стенке – и готово!

– Да оно, может, к лучшему – даст Господь, сам отойдет, без пули. Хоть изменник, а все ж таки лучше, ежели сам…

Он беспомощно вслушивался в эти слова, уже, казалось, не имеющие к нему никакого отношения. И думал сейчас не о себе, а о товарищах, которые в эти минуты прикладывают все свои силы, чтобы спасти его, чтобы высвободить из этих холодных, словно облитых слизью, стен…

«Неужели все напрасно! – стучался ему в сердце горький вопрос. – Неужели вот так попусту пошли они на риск, а сейчас, быть может, пойдут и на смерть?»

Надзиратели и фельдшер, нависая над ним, продолжали говорить, о чем-то. Но голоса их с каждой новой секундой тускнели. Свет перед глазами темнел.

И ничего не стало.

Мощно пыхтя и окутываясь рваными клубами пара, бронепоезд мчался по ветке. Из стороны в сторону качались бронированные вагоны. Бронепоезд походил на мощный таран, который непременно должен проломить стены крепости.

Мещерников держал левую руку на реверсе и сквозь узкое окошко пристально глядел вперед. Вдали все явственнее вырастала мрачная громада крепости.

Ее стены заливало спокойным мягким светом спрятанного за легкими облаками солнца.

В броневагоне Красильников тоже напряженно смотрел на приближающуюся крепость. Она была уже рядом. Все реже в стылой тишине постукивали на стыках колеса: бронепоезд резко тормозил, надсадно звенели рельсы. Стоп!

– Всем в сторону! – крикнул Семен Алексеевич и торопливым жестом очертил невидимый круг, в который никто не мог входить, кроме двух рослых парнишек из боевиков: им вкратце бывший комендор объяснил, что делают заряжающие и подносчики.

По-хозяйски он подошел к орудию. Знакомая стодвадцатимиллиметровая пушка, снятая с корабля. Работал уверенно, сноровисто. Чувствовалось – не растерял навыки. Сам себе подавал команды, сам же их выполнял:

– Взрыватель фугасный, заряд постоянный.

Помог ребятишкам вставить в казенник тяжеленный снаряд и дослать гильзу. Захлопнул затвор.

– Прицел двенадцать.

Ствол орудия, медленно прочертив небо, стал как будто присматриваться черным зрачком дула к стене. Качнулся вверх-вниз. Стало тихо. Бывший комендор приготовился к стрельбе прямой наводкой. Совместил, глядя в панораму, перекрестье прицела с нужным местом в основании стены. Еще раз проверил правильность установки прицела и угломера и подкрутил подъемные и поворотные механизмы.

Всей «команде» бронепоезда казалось, что он действует слишком медленно. Но Красильников просто хотел сделать свое дело хорошо. Он нашел наконец трещину в чуть просевшей кладке старой стены.

Где-то совсем рядом кричали чайки. Тревожно пофыркивали кони, бродившие на пустыре у железной дороги.

– Огонь!

Семен Алексеевич дернул за шнур, орудийный ствол выплеснул огонь. И тотчас в основании стены вспух грязно-белый клуб дыма, тут же окрасившийся красноватым кирпичным цветом. Куски кирпичей полетели далеко в стороны. Качнулась, загудела земля.

Теперь следовало на тех же установках прицеливания всадить еще пять-шесть фугасных снарядов в основание стены.

Еще выстрел, еще…

Кольцов очнулся от грохота и, не открывая глаз, прислушался. По коридорам стучали торопливые шаги, суетливо открывались запоры… Снова и снова грохотали взрывы, и каждый раз с потолка и со стен сыпалась цементная пыль. Казалось, какой-то великан бьет дубиной по основанию крепости. Камеру заполнила пыль так, что не стало видно зарешеченного окошечка. Потемнело. Новый удар. И тут же с еще большей суматошностью забегали по коридорам надзиратели. Забегали, зашумели, заругались, не зная, куда деваться.

…Красильников сосредоточенно наводил орудие, глаза его были в легком прищуре, на лице вновь выступили крупные капли пота.