Текст книги "Три детектива"

А почему был выбран Музей вооружённых сил?

В этом музее обычно много молодых солдат: их приводят сюда ради поднятия воинского духа в сильно разложившихся частях. Так что здесь достаточно безопасное место для встречи. А потом – стремительный отход через окошко в туалете, далее ускоренный бросок по короткому изогнутому переулку и перебежка через магазин подарков с двумя выходами.

Хороший офицер должен уметь правильно разрабатывать диспозицию.

Волобуев был хорошим офицером.

Точнее, Волобуев считал себя хорошим офицером и очень этим гордился.

Глава восьмая
Цветущих роз благоуханье

А что тем временем происходило в стране короля Вышеслава?

Присматривать за сантехниками поручили Адамчику и Лойзе.

Первые дни подозреваемые Янчик и Берковец держались так, словно к величайшей пропаже века не имеют ни малейшего отношения: исправно ходили во дворец на работу, меняли, где нужно, прокладки в вентилях, проверяли водомеры, чистили закупорившиеся стояки и между делом подхалтуривали на стороне, выполняя случайные заказы, в которых недостатка не было.

И всё-таки один раз они допустили роковую неосторожность, и агентам Гавличека удалось записать их телефонный разговор.

Янчик. Послушай, Берчик, её ещё не хватились?

Берковец. Вроде пока тихо.

Янчик. А если заметят пропажу? Боюсь, что сразу на нас подумают.

Берковец. Да, в таких случаях обычно всегда на нашего брата валят, будто мы хуже других.

Янчик. Тогда не будем тянуть. И покончим с ней. Давай в ближайшую субботу.

Берковец. Хорошо. Встретимся в парке. В двенадцать. Где всегда.

– Замечательно! Превосходно! – заверещал Дубовец, едва успев ознакомиться с записью. – Теперь корона в наших руках!

А вот Гавличек его энтузиазм разделить не пожелал.

– Не будем торопиться, – сказал он.

– Как это – не торопиться? – запротестовал министр, захлёбывающийся от переполнявшей его радости. – Сейчас же доложу королю, что мы уже…

– Ничего мы пока не уже, – строго сказал великий детектив. – Нет, не стоит суетиться.

– Ну как же не суетиться? – застонал Дубовец. – Ведь всё понятно: преступники, чуя опасность, хотят поскорее избавиться от короны. Не дай бог, что-нибудь с ней сделают.

Гавличек протестующе покрутил носом и хмыкнул:

– Слишком уж всё просто получается. Так не бывает.

– Дорогой учитель, – пожалел его Дубовец. – Не мудрите. Почему вы всё стараетесь усложнить? Смотрите на вещи проще, иначе, в отличие от меня, рискуете отстать от жизни.

Правильно, ибо плохо воздаёшь учителю, если всегда остаёшься только учеником. И блажен тот, кто умеет просто смотреть на вещи.

В субботу уже с утра парк был оцеплен, хотя посетители парка об этом не могли догадаться. В это время здесь слонялось много молодых мускулистых людей, явно изнывающих от безделья и, если судить по взглядам, которыми они обменивались, хорошо знакомых друг с другом.

Ничего не подозревающего Янчика сыщики вели от самого порога его дома. Сопровождающие менялись каждые несколько минут. А Берковца всю дорогу сопровождали три медленно ползущих автомобиля. Этого соучастника вели, не спуская глаз, от дома его подружки, где он накануне заночевал, явно надеясь сбить со следа нежелательных наблюдателей своих коварных замыслов.

«В сумке у Янчика что-то звякает», – доложили по телефону сыщики прямо Дубовцу, лично руководившему операцией. Безнадёжно отставшего от жизни и оттого скептически настроенного Гавличека министр от субботней акции отстранил, чтобы одному пожать плоды блистательного успеха.

Ещё раз сообщили: что-то там и впрямь звякает.

«Всё понятно, – сообразил Дубовец, – он решил принести с собой также и необходимые инструменты, чтобы располовинить корону и поделиться со своим преступным соучастником. Господи, до чего же у нас непатриотичный и варварский народ!».

Встреча государственных преступников состоялась в тенистом уголке, где на радость публике, желающей на лоне природы перекусить, и не только перекусить, поставили грубый дубовый стол и такие же грубые лавки.

– Принёс? – спросил сгорающий от нетерпения Берковец (он пришёл немного раньше и уже начал изнемогать).

– Само собой, – ответил Янчик, доставая из сумки бутылку и два стакана.

Тут на них с угрожающими криками и навалились со всех сторон бойцы спецназа.

Увы, короны при задержанных не оказалось.

У них вообще не нашли ничего предосудительного, кроме бутылки испанской «Мадеры» (между прочим, 1906 года), двух гранёных стаканов, а также баночки маринованных огурчиков и половины буханки чёрного хлеба.

Начальник полиции – подчинённые за глаза называли его Барбосом (и было за что) – в списке Гавличека стоял одним из первых. Не потому что оказался одним из самых подозреваемых, а просто потому, что был записан под буквой Б. Был этот начальник от природы совсем неглуп, иначе не достиг бы таких вершин, и дело своё в общих чертах знал. Поэтому слежку за собой обнаружил довольно быстро.

Мы бы с вами тоже её заметили, если бы против нашего подъезда с утра до вечера толклись похожие друг на друга типы в одинаковых серых плащах, внимательно перечитывающие один и тот же номер «Журнала для мужчин». Но когда принимаешь во внимание, что тебя пасут твои собственные подчинённые, тогда становится и смешно и неуютно.

– Это уже не криминалистика, – проворчал Барбос. – Это уже политика.

Политику он не любил, потому что любил во всём порядок. В политике, по его мнению, порядка не было.

Дубовец тоже считал возможным участие начальника полиции в похищении. Основанием тому служили слухи, что этот начальник позволил себе отпустить несколько почти невинных острот в адрес министра-чрезвычайщика. Суть острот до сознания Дубовца не дошла, но обида осталась.

Из высших государственных соображений и в силу подозрения о его причастности к преступлению века ненадёжному начальнику полиции о пропаже короны ничего не сообщили. Он был лишь поставлен правительством в известие, что от него требуется дать людей безнадёжно устаревшему Гавличеку. Сколько тот ни попросит. Без каких-либо объяснений. В чём тут дело, предоставили догадываться, сколько пожелает.

В знак протеста против такого обращения Барбос догадываться не пожелал.

Он поначалу даже попытался вызывающе занять бросающуюся всем в глаза позицию полной индифферентности к неведомым ему событиям, но это неведомое явно не желало выпустить его из своих объятий, чему свидетельством служила эта нелепая слежка.

Любой полицейский, особенно главный, и любой простой гражданин тоже, обнаружив нежелательный присмотр за своей личностью, воспримет это событие с тревогой и беспокойством. Вот и Барбос не мог не взволноваться. Он тут же стал припоминать все свои недавние грехи. Их было великое множество, и поэтому было совершенно непонятно, за какие из них теперь его ведут внимательные взоры своих же сотрудников.

– Хуже всего, если докопались до истории с угнанными автомобилями, – размышлял начальник. – Но откуда они могли узнать?

– А может это вовсе не автомобили, а организация торговли цветами во всех подземных переходах. И впрямь, теперь там от цветочниц с их букетами и вазами всем остальным буквально проходу нет. А цены какие ломят? Но до сих пор ведь всё сходило.

Господи, хоть бы знать, где прокололся!

Хорошо отлаженная слежка не осталась незамеченной не только начальником полиции, но также и его сослуживцами (многие из них сами по долгу службы теперь принимали участие в слежке за ним), и знакомыми. В результате коллеги, до этого очень предупредительные, стали вести себя предельно неуважительно и даже позволяли себе дерзить. А знакомые при встрече не могли придумать ничего лучше, как с самым невинным видом быстренько перебраться на другую сторону улицы.

Потом уволилась домашняя прислуга. Её можно понять. Кому охота служить в доме государственного преступника, которого вот-вот арестуют?

Даже жена поддалась общему настроению и в один прекрасный день перевезла всё, что было ценного в доме, к своим родственникам. Это на случай возможной конфискации.

И тогда Барбос решил начистоту объясниться с Дубовцем. Начистил ботинки и пуговицы, подтянул ремень и явился к нему в приёмную. Секретарь министра старательно сделал вид, что не узнал начальника полиции, и стал расспрашивать – кто такой и по какому делу? Всё-таки в хоромы впустил.

– Кого я вижу? – радостно-фальшивым голосом закричал Дубовец. Настолько фальшивым, что даже самому на короткое время стало тошно.

– Да, это я, – самым покорным голосом подтвердил начальник полиции, стараясь как можно более походить на побитую и оттого неопасную собаку.

– Чем могу быть полезен? – спросил хозяин роскошного кабинета. В этот раз тон уже был ближе к натуральному.

– Скажите мне, – жалобно сказал посетитель, – чем я провинился?

Дубовец стал думать, как ответить. Решил, что лучше всего будет ответить вопросом на вопрос:

– А ты что, сам не знаешь?

У начальника за душой накопилось слишком много знаний, и он, конечно, не знал, о каком знании сейчас нужно вести речь. Поэтому промолчал.

– То-то, – сказал удовлетворённый министр, почувствовав, что попал в самую точку, хотя пока и неизвестно, в какую. – Знаешь ведь. Так что излагай всё по порядку.

– Что излагать-то?

– Всё.

– А с чего начать?

– Лучше всего с самого начала.

– А что говорить-то?

– Ну, если не хочешь сейчас, тогда можешь позже. Иди домой, поразмышляй. С мыслями соберись. Но только долго не тяни, не злоупотребляй моим хорошим отношением, – великодушно сказал министр, очень довольный тем, что и ему сегодня выпал редкий случай показать своё человеколюбие и величественную снисходительность к чужим ошибкам.

– Ладно, – решился начальник полиции. – Цветочницы в подземных переходах – это действительно мой бизнес.

– Цветочницы? – лицо Дубовца вытянулось так сильно, что его вполне можно было поместить на полотно Эль Греко.

«Чёрт! Не то ляпнул, – расстроился полицейский. – Но теперь уже придётся про цветы всё сказать».

– Цветочницы, – повторил министр уже более спокойным голосом. А потом перешёл и на совсем ласковый тон. – Вот видишь, дорогой, – мне про цветочниц и многое другое, с ними связанное, давно всё известно. А ты, конечно, думал, что нет. Неправильно думал. Вот я и спрашиваю: не кажется ли тебе, что нам давным-давно пора обсудить с тобой это дело по существу и найти удобное для тебя и для меня решение?

Дубовец подобрел оттого, что мгновенно понял: цветочный барон, если у него есть хоть капля мозгов, никогда не помыслит поставить под угрозу своё процветающее предприятие и потому заниматься похищением королевских регалий ни за что не станет.

С этого дня слежку за ненадобностью сняли. Но позднее внутри нового консорциума по продаже населению благоухающих букетов и отдельных красивых цветочков возникли какие-то тактические разногласия и начальника полиции в должности всё же понизили. Потому что, как уже говорилось, не может оставаться женой Цезаря та, кого хоть раз коснулись подозрения.

Это был тот редкий случай, когда всё закончилось почти хорошо.

Агенту Кноблоху повезло в первую же ночь. Выходит, не зря он простоял целый день столбом под окном теннисиста Швольбы. Его нелепая фигура сначала забавляла подозреваемое лицо, потом стала раздражать. И это вполне естественно, поскольку этот физкультурник, занятый исключительно совершенствованием собственного тела, не заслуживал за собой столь настойчивой слежки: ведь он ни разу не покушался на государственные устои и в налётах на инкассаторов тоже не участвовал.

Ближе к вечеру внимательно наблюдаемому спортсмену, который среди своих друзей считался самым весёлым человеком, стали приходить в голову разные мысли. И вот около двенадцати часов ночи, закутав лицо чёрным шарфом, теннисист Швольба, крадучись, вышел из дома. Но прежде он надолго нерешительно высунул свою голову из подъезда. Затем он несколько раз медленно прошёлся перед подъездом на полусогнутых ногах, каждую минуту резко поворачивая туловище то в одну, то в другую сторону. Это впечатляющее зрелище могло заставить даже тех, кто поглупее капрала Кноблоха, посчитать данную личность в высшей степени подозрительной и вообще преступной.

В одной руке теннисист держал лопату, в другой – хорошо различимый в темноте белый свёрток.

Убедившись, что его никто не видит (кроме Кноблоха), Швольба, испуганно озираясь, пересёк бульвар и забрался на газон перед уже уснувшим оперным театром. Здесь он, не жалея травы, быстро вырыл неглубокую яму, положил в неё свёрток, присыпал землёй, прикрыл, насколько удалось, дёрном и всё теми же крадущимися шагами отправился домой.

Сердце Кноблоха всё это время не просто прыгало от радости, а буквально отплясывало мазурку. Он уже видел себя лейтенантом, а, быть может, и капитаном. Потому что не каждому дано в одиночку разоблачить несравненное злодеяние государственного преступника Швольбы. В чём состояло данное злодеяние Кноблох пока не знал, но никто это знание с него и не требовал. Главное – Швольба был уличён. Всё остальное было делом техники.

– Молодец, ах какой же ты молодец! – сказал Дубовец, к которому Кноблох сумел пробиться рано поутру, минуя Гавличека.

И правильно сделал, что так обратился, потому что великий детектив вполне мог соблазниться и приписать себе все достижения бдительного капрала.

– Никому пока ничего не говори, – сказал министр. – Мы сегодня же вдвоём попробуем захватить этого наглого преступника с поличным. Я лично буду участвовать в этой опаснейшей операции захвата, чтобы тем подать заслуживающий восхищения пример высшего пилотажа и служащим нашей полиции, и всем гражданам нашего государства.

Задержать похитителя короны с поличным оказалось проще простого. Уже задолго до полудня подозреваемый Швольба с недостойной целью сбить с толку правоохранительные органы расстелил свою куртку прямо на том месте, где закопал сокровище. А после этого улёгся сверху с невинным видом человека, который не имеет никаких дурных намерений, а всего лишь любит в солнечный денёк понежиться на зелёной травке.

Тут к нему и подошли двое. А в стороне дежурили ещё четыре полицейские машины на случай, если поджарый теннисист вздумает оказать физическое сопротивление толстым, как два бугая, Дубовцу с Кноблохом.

Разумеется, телепередвижка всё время вела прямую трансляцию из кустов.

– А ну, милейший, приподнимись-ка немного, – приказал Дубовец.

– Здравствуйте, господин министр, – приветливо отвечал ему Швольба. – Вы что, меня не узнаёте? Это я, Швольба.

– Узнаю или не узнаю, сейчас не имеет значения, – строго сказал министр. – Я хочу посмотреть, господин Швольба, или как вас там, что именно вы прикрываете своим телом на этом газоне.

– Да ничего я не прикрываю, – смущённо сказал теннисист и ещё теснее прижался к земле. – Вам просто показалось.

– А вот мы сейчас и посмотрим, показалось или нет, – возразил министр. – А ну-ка встань сейчас же, повернись ко мне спиной, раздвинь ноги и положи руки на парапет.

– Пожалуйста, – ответил Швольба, – я настолько к вам расположен, что и не то для вас сделаю, но одного я всё же никак не могу понять – чего вы ко мне примеряетесь прямо на улице?

– Сейчас поймёшь, – пообещал Дубовец и, повернувшись к Кноблоху, приказал: – Обыскать!

В карманах спортсмена Швольбы ничего не оказалось, кроме носового платка, детской свистульки и аккуратно свёрнутой вырезки из газеты, где Дубовца поздравляли с днём рождения.

Такого министр не ожидал.

– Давайте лопату! – рявкнул он.

Заранее припасённая лопата тут же появилась.

– Копай здесь!

Кноблох стал копать, и вскоре белый свиток снова увидел солнечный свет.

– Так что это? – с торжеством вопросил министр явно удручённого теннисиста.

– Понятия не имею, – скучным голосом ответил тот, используя последнее жалкое оправдание.

– А вот мы посмотрим, и тогда у тебя понимание сразу появится, – торжествующе сказал Дубовец.

Свёрток развернули и нашли старую кастрюлю, набитую всяким мусором.

По мере того как следствие всё дальше заходило в тупик, Гавличек всё чаще задавал себе вопрос: может быть я что-то или кого-то упустил из виду?

Мысль опытного сыщика снова вернулась к писателю из списка.

А почему я его сразу отмёл? Писатели ведь тоже бывают разные.

Потом после долгих и мучительных раздумий удалось поставить вопрос несколько шире.

Способны ли писатели на преступление?

Вполне возможно. Во всяком случае, драматурги. Ведь Бомарше кого-то отравил.

Познание истины состоит не столько в чтении умных книг, сколько в аргументированной замене одних неизвестных другими. Если это делается достаточно элегантно, тогда такой процесс называется наукой.

К науке Гавличек испытывал исключительное почтение, к себе же относился с лёгким скепсисом. Поэтому он решил посоветоваться со сведущим психологом или психиатром.

Детектив очень смутно представлял себе суть психологии и истинные возможности психиатрии, но из самых общих соображений считал, что некоторые тонкости, недоступные нормальному человеческому восприятию, могут оказаться вполне по силам профессиональным специалистам.

Найти одного из них не составило труда.

Психолог (возможно, это был психиатр) произвёл впечатление человека чрезвычайно уверенного в себе, и это вселило в Гавличека большую надежду, что здесь-то он найдёт если не ключ, то хотя бы отмычку к загадочной писательской душе.

– Скажите, – спросил он, – может ли плодовитый писатель разработать и осуществить крупное преступление не в одном лишь своём ничем не ограниченном воображении, а в реальной жизни?

Психолог-психиатр задумался.

– Вы задали очень интересный вопрос, – сказал он. – Обычно посетители этого кабинета рассказывают мне о собственных насущных проблемах. Вы же ставите вопрос настолько широко, словно более всего вас беспокоят общие проблемы мировой литературы.

– Нет, нет, – поспешил заверить его Гавличек. – В данный момент меня совершенно не волнует мировая литература. Моё внимание сейчас привлечено к вполне конкретному писателю, который, боюсь, не является самым драгоценным алмазом в короне современной культуры.

Мысли добросовестного детектива были настолько заняты пропавшим королевским добром, что все возможные сравнения так или иначе крутились вокруг одного единственного образа.

– Вы правильно делаете, – важно сказал психолог, – если ставите вопрос не о писателе вообще, а о вполне определённом человеке. Потому что все люди – разные. И это доказывается тем, что двух одинаковых людей не бывает.

– Это мне известно, – сказал Гавличек.

– Нам следует принять во внимание, а после этого не упускать из виду, что каждый конкретный писатель, – продолжал вещать психиатр, – является продуктом своей эпохи. Не так ли?

Конечно, это было так.

– Но с другой стороны, он всегда стоит на плечах своих предшественников, и это позволяет ему, при достаточном умении и восприимчивости впитывать в себя всю мудрость, а вместе с нею и все ошибки тоже, минувших времён и исчезнувших поколений.

– Так-то это так, но что же из этого следует? – спросил детектив.

– Вот я и думаю: что же из этого следует? – сказал специалист. – Из этого может следовать, я так думаю, всё, что угодно. А вы как думаете?

Гавличек подумал, что он напрасно тратит время.

Даже если корону стянул писатель, всё равно его хочется вычеркнуть из списка подозреваемых, потому что нечего и надеяться разобраться в мотивах и поступках человека, взгромоздившегося на плечи всех возможных предшественников и с этих олимпийских высот с величайшей иронией взирающего на житейскую суету.

Как добраться до писателя, Гавличек понятия не имел, но теперь он остро чувствовал, что без литератора тут, скорее всего, не обошлось. Хотя с той же вероятностью всё могло быть как раз наоборот.

Может Франтишек что-нибудь подскажет?

И Франтишек подсказал.

– Помнится, я читал у Киплинга, – сказал верный помощник, – что о личности писателя можно узнать абсолютно всё, если внимательно ознакомиться с его творчеством.

Гавличек с уважением посмотрел на образованного коллегу и поинтересовался, тот ли это Киплинг, который написал про Маугли.

– Да, да, тот самый.

– Что ж, последуем его совету и займёмся квалифицированным изучением подозреваемого, – сказал великий детектив и в тот же вечер, побегав по книжным магазинам, чего с ним не случалось со времён студенческой молодости, сыскал последний роман исследуемого писателя.

Книга называлась «Шорох улетающих крыл».

– Однако, – взгрустнул Гавличек. – Пока непонятно. И всё это мне предстоит внимательно прочитать.

Из картинки на обложке (она была исполнена Казимиром Малевичем), как и из названия, тоже не очень было ясно, о чём идёт речь. Поэтому пришлось развернуть книгу на первой попавшейся странице и приступить к чтению.

– Я до сих пор вся дрожу, – сказала графиня Фиц-Рой. Грудь её высоко вздымалась от пережитого ужаса. Так пролетевший короткий тропический шквал уже скрылся за горизонтом, а океанские волны, всё ещё не успокоившись, высоко подбрасывают, а затем швыряют вниз утлый кораблик.

– Возможно, они вскоре вернутся за нашими драгоценностями, – пробормотал Сильвестро, перевязывая раненую руку. На ближайший куст уселась большая иволга. Похоже, она совсем не боялась людей.

Писсаро с подчёркнутым безразличием рассматривал серебряную насечку на мушкете.

Детектив перевернул несколько страничек. Ага – вот оно:

Старик поднёс один из камней к левому глазу, а правый прищурил.

– Держу пари, – сказал он, – что это бриллиант из коллекции маркиза Вальпараисо. – Но что стряслось с самим маркизом?

Гавличек тоже покачал головой и перевернул ещё несколько страниц.

– Ты хорошо их спрятал? – спросил Епифанов. Глаза его были всё ещё мутны после вчерашних посиделок.

– Что за чёрт? – воскликнул великий детектив и сделал попытку заглянуть в самый конец книги.

– Об этом смог бы догадаться даже самый тёмный из коренных жителей палеолитической стоянки, – сказала Сьюзн.

В этом месте Гавличек почувствовал приступ дурноты и вынужден был отложить бесконечно интересное чтиво. Франтишек побрызгал шефа холодной водой, потрепал по щекам и, наконец, привёл в сознание. Но о немедленном возвращении к познавательному чтению, конечно, не могло быть и речи. Да и не было в том большой необходимости, потому что у знаменитого сыщика появилась теперь уже полная уверенность, что психика данного писателя не могла не заинтересоваться королевскими регалиями. Но оставалось совершенно непонятным, насколько литератор лично замешан в преступлении и в какой форме предъявить ему обвинение.

И на этот раз интуиция не подвела Гавличека.

Тот писатель, к которому он присматривался, испытывал большой и даже нездоровый интерес к алмазной короне, вызывающе сверкавшей на каминной полке. Несколько раз он уже незаметно для других брал её в руки и прикидывал на вес, а потом со вздохом возвращал на прежнее место.

Как-то раз, воспользовавшись минутным отсутствием Вышеслава, писатель напялил на себя драгоценный символ власти, подбоченился и стал смотреться в зеркало. Выглядело совсем неплохо. В этот замечательный миг можно было вообразить себе что угодно. Нега и блаженство охватили всё существо литератора.

Он представил себе, что вместо Вышеслава, не умеющего толком написать даже собственную биографию, королём избрали молодого талантливого писателя, отличающегося неповторимым стилем, энциклопедической образованностью и способностью улавливать тончайшие движения человеческой души. Такие люди рождаются раз в сто лет. Нет, в двести лет. Благословенна та страна, которая дала миру очередного гения. Благословен гений, вспоенный молоком родной земли и бурными аплодисментами бесчисленных поклонников.

Вначале было Слово, сказано у Иоанна. Из этого следует, что в разумно устроенном мире предпочтение всегда должно отдаваться подлинным мастерам художественного слова, а не всяким жадным до власти политиканствующим дядечкам и тётечкам.

Если бы в мире воцарилась Истина, то я бы сейчас сидел в этой короне на бархатном троне, и все вокруг жадно ловили бы каждый мой взгляд, норовя первыми угадать моё желание.

О, эта Истина! Она мраморно холодна, чиста и совершенна. Настоящие философы представляют её нагой для того, чтобы освободить её от всего лишнего и чтобы ничтожные людишки, не имеющие способностей и права на владение ею, тоже обнажившись, не получили ничего, кроме насморка.

Интересно – чего бы я возжелал? О – многого! И если бы восхищённые и благодарные народы сложили к моим ногам бесчисленные дары, о каким ответным бесценным даром я смог бы ответить им!

Послышались чьи-то шаги. Самозванец затрепыхался и стремительно выскочил в туалет.

Шаги удалились, но сердце бурно колотилось ещё долго.

У великих людей замысел равен деянию.

Этот писатель не был великим человеком.

Свои нереализованные желания он излил в своей следующей книге. Возможно, она вам попадётся в руки.