Текст книги "Академия благих надежд"

Что еще могло привлечь иностранного ученого в России, кроме возможности заработать на полторы тонны селедки?

1. Прежде всего возможность спокойно заниматься наукой, свободно выбирая тематику исследований[198]198
  «Там каждый докладывает, что сам изберет из своей науки», – писал Х. Гольдбах Г. Байеру (СПбФА РАН. Ф. 1. Оп. 3. Д. 11. Л. 211–212).


[Закрыть] (хотя были и правительственные заказы[199]199
  Скажем, первым поручением Академии был приказ (от 10 августа 1725 года) освидетельствовать умершую львицу из дворцового зверинца. Можно рассматривать этот факт как курьез, можно – как симптом. Но я бы не драматизировал ситуацию: а к кому еще должно было обращаться любознательное российское правительство в подобных случаях? Есть государственная Академия наук, покойная львица, надо полагать, тоже была на госпайке, вот пусть государственные ученые мужи и изучат труп государственной придворной львицы. Замечу, что во Франции, когда надо было убедиться в безопасности новых белил и румян для нежной кожи аристократок, правительство обращалось в Парижскую (государственную!) Академию наук. А куда ж еще?! Да, Л. Эйлеру пришлось заниматься проблемой подъема большого колокола на колокольню Кремля. А еще ему приходилось проводить экспертизы для кораблестроителей и артиллеристов, составлять учебные руководства и даже проектировать пожарные насосы. Более того, от него как-то потребовали составить гороскопы, но это задание он переадресовал штатному астроному. Однако все это не помешало ему только в первый период своего пребывания в России (1727–1741) написать более 90 крупных научных работ, в том числе двухтомную «Механику, или науку о движении, изложенную аналитически» (1736). Другое дело, что иногда вопрос требовал вполне элементарных знаний и никакой необходимости привлекать к его решению ученых масштаба Л. Эйлера не было. Но, во-первых, в России квалифицированных специалистов «среднего звена» было крайне мало, а во-вторых, это неизбывное свойство власти – к решению даже самого пустячного вопроса привлечь непременно человека с регалиями (не знаниями, но регалиями!). Разве в СССР или России на торжественных, с участием государства организованных юбилейных собраниях с первым докладом когда-то выступал специалист по данному вопросу, если он не был по крайней мере членкором или чиновником высокого ранга?


[Закрыть]) и не испытывая на себе давления тех или иных научных авторитетов или школ, а также церкви (не надо было проходить тест на богоугодность научных утверждений). Ученые, по словам Н. И. Невской, нашли в России «наиболее благоприятные в то время в Европе условия для занятия наукой. Прежде всего над учеными не тяготело здесь бремя картезианской догматики, как во Франции, не давил авторитет X. Вольфа, как в Германии, или И. Ньютона, как в Англии»[200]200
  Невская Н. И. «Примечания на Ведомости» как научный журнал // Наука и культура России XVIII в. Л., 1984. С. 5–30. См. с. 5.


[Закрыть]. К примеру, ньютонианские симпатии Делиля сильно осложняли ему жизнь в научном мире Парижа и общение с коллегами. Он даже не имел постоянного доступа в академическую обсерваторию и вел наблюдения в обсерваториях частных лиц. В Петербурге ситуация была в корне иной. Во-первых, никто не препятствовал его научной работе на том основании, что он ньютонианец. Во-вторых, он не только получил в свое распоряжение обсерваторию, но и построил и оборудовал ее так, как считал необходимым.

Однако не следует забывать, что свобода научных изысканий в Петербургской академии наук была связана, во-первых, с отсутствием в России устоявшихся научных традиций, а во-вторых, с полным равнодушием властей к науке, особенно фундаментальной. То была свобода пустыни.

Впрочем, уровень академических свобод (даже в естественно-научной области) не следует преувеличивать. К примеру, первое научное сочинение Алексея Протасьевича Протасова (1724–1796), воспитанника Академической гимназии и университета и впоследствии первого русского анатома-академика (1771), «Физиологическое упражнение о прохождении крови через легкие, особенно через мельчайшие их сосуды», было приказано уничтожить как противоречащее мнению Г. Бургаве[201]201
  Лукина Т. А. А. П. Протасов – русский академик XVIII века. М., 1962. С. 27–28.


[Закрыть].

Другой случай: 2 марта 1728 года Ж.-Н. Делиль произнес речь, посвященную гелиоцентрической теории Н. Коперника[202]202
  По утверждению Г. Ф. Миллера, диспут прошел 3 марта.


[Закрыть]. Перевод этого доклада с французского был подготовлен Степаном Коров(ь)иным. Однако Шумахер несколько раз обращался к Блюментросту с предложением получить разрешение на печатание русского перевода у Синода, ибо «это такой предмет, который подлежит рассмотрению Синода. Если он даст разрешение на это, то в таком случае будут спокойны насчет других философских предметов, о которых появятся рассуждения со временем»[203]203
  Пекарский П. История… Т. 1. С. 145. См. также: Артемьева Т. В. Философия в Петербургской Академии наук… С. 91. Правда, в том же году речь Делиля и последовавшее за ней выступление Д. Бернулли были напечатаны отдельным изданием по-французски под названием: Discours lû dans l’Assemblée publique de l’Académie des sciences le 2. Mars 1728 par Mr. De L’Isle avec la réponse de Mr. Bernoulli (SPb., 1728. 24 p.). То есть руководство Академии озаботилось, чтобы гелиоцентрическая теория не дошла до широкого читателя. Впрочем, фрагменты «крамольной» книги были-таки опубликованы по-русски и в немецком переводе в серии статей «О Земле» в журнале «Примечания на Ведомости» за 1732 год. Книга Б. Фонтенеля «Разговоры о множестве миров», выдержанная в духе учения Коперника и Декарта, была переведена Антиохом Кантемиром в 1730 году, но из‐за противодействия церкви увидела свет лишь 10 лет спустя.


[Закрыть]. О мнении же членов Синода гадать не приходится – там идеи польского астронома были объявлены «кознями врага рода человеческого и сатанинским варварством»[204]204
  Пекарский П. История… Т. 1. С. 63.


[Закрыть].

Следующий пример касается подготовки к публикации монографии Г.-Ф. Миллера «История Сибири». По мнению академической Канцелярии (май 1749 года), «лучше и безопаснее было, чтоб летописцы и жалованные грамоты особливо напечатав, показав их наперед в надлежащем месте для опробации, ибо оные дела такие, о которых рассуждать должны господа министры или Правительствующий Сенат»[205]205
  Цит. по: Андреев А. И. Труды Г. Ф. Миллера о Сибири // Миллер Г. Ф. История Сибири. М.; Л., 1937. Т. 1. С. 57–144. См. с. 83.


[Закрыть]. В свою очередь М. В. Ломоносов резко выговорил Миллеру за то, что тот назвал Ермака разбойником. «О сем предмете, – поучал Ломоносов, – должно писать осторожно и помянутому Ермаку в рассуждении завоевания Сибири разбойничества не приписывать» и «буде оные рассуждения, которые об его делах с нескольким похулением написаны, не могут быть переменены, лучше их все выключить»[206]206
  Из протоколов Исторического собрания Петербургской Академии наук // Библиографические записки. 1861. Т. 3. № 17. С. 515–517.


[Закрыть]. Таким образом, главное для Ломоносова – чтобы Отечеству «похуления» не было.

Миллер написал первое в отечественной историографии сочинение по истории Смуты, изданное в 1761 году на немецком языке[207]207
  Müller G. F. Versuch einer Neueren Geschichte von Rußland // Sammlung rußischer Geschichte, 1760–1761. Band 5. St. 1–4. S. 1–380.


[Закрыть]. Поначалу Ломоносов не обратил особого внимания на эту публикацию. Но когда Миллер задумал издать русский перевод «Опыта новейшей истории о России», Михайло Васильевич не замедлил с доносом президенту Академии наук: «Миллер пишет и печатает на немецком языке смутные времена Годуновы и Растригины, самую мрачную часть российской истории, из чего чужестранные народы худые будут выводить следствия о нашей славе»[208]208
  Ломоносов М. В. Представление президенту АН о неправильных действиях Г.-Ф. Миллера и И. И. Тауберта. 1761 января // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 228–238; С. 232. В черновике вместо «худые будут… о нашей славе» написано «заключат слабость и подлость нашу».


[Закрыть]. В результате Сенат (!) наложил запрет на печатание этой работы. Замечу, что «чужестранным народам» история русской Смуты была неплохо известна по сочинениям иностранных авторов, ошибки которых Миллер старался исправить.

Но подобных примеров было все же немного, и, скажем, Л. Эйлер имел все основания заявить в письме Шумахеру (от 18 ноября 1749 года), что «тем, чем мы являемся, все мы обязаны благоприятным обстоятельствам, в которых мы там (в Петербурге. – И. Д.) находились. Что касается меня лично, то при отсутствии столь превосходного случая я бы вынужден был заняться другой наукой, в которой, судя по всем признакам, мне предстояло бы стать лишь кропателем (worinn ich allem ansehen nach doch nur ein Stümper würde geworden seyn)»[209]209
  Die Berliner und die Petersburger Akademie der Wissenschaften im Briefwechsel Leonhard Eulers II. Teil. Berlin, 1961. S. 182. Здесь Эйлер, возможно, имеет в виду, что его отец хотел видеть его теологом.


[Закрыть].

2. Академия располагала прекрасной библиотекой и коллекциями, постоянно пополняющимися.

3. Привлекало иностранных специалистов также гарантированное и достаточное для нормальной жизни жалованье, которое росло по мере роста авторитета и научной репутации ученого и его продвижения по ступеням академической служебной лестницы. Так, например, Л. Эйлер был в 1726 году приглашен по рекомендации братьев Бернулли на должность адъюнкта (помощника профессора) по кафедре физиологии[210]210
  Эту кафедру тогда занимал Д. Бернулли.


[Закрыть] с годовым жалованьем 200 рублей, однако по прибытии в Петербург его сделали адъюнктом высшей математики с жалованьем 300 рублей в год и предоставили казенную квартиру. В 1730 году, когда истек срок контрактов с Я. Германом и Г. Бюльфингером, их кафедры (высшей математики и экспериментальной и теоретической физики) передали соответственно Д. Бернулли и Л. Эйлеру, в результате чего жалованье последнего увеличилось до 400 рублей в год. Когда в 1733 году Д. Бернулли вернулся в Швейцарию, Эйлер занял его кафедру (став академиком и профессором высшей математики) с окладом 600 рублей (Д. Бернулли получал 1200). В 1735 году Эйлеру повысили жалованье на 200 рублей, поскольку он был привлечен к работам Географического департамента («понеже должность не его, но чрезвычайная», – когда властям надо, деньги, как известно, всегда находятся!). В 1740 году Эйлер наконец-то сравнялся по размерам жалованья с Д. Бернулли, он стал получать 1200 рублей. После чего уехал из России[211]211
  Чернов С. Н. Леонард Эйлер и Академия наук // Леонард Эйлер (1707–1783). Сборник статей и материалов. К 150-летию со дня смерти. М.; Л., 1935. С. 163–238. См. с. 186–187.


[Закрыть]. Когда же в 1765 году Екатерина II, идя навстречу желанию Эйлера вернуться, предложила ему возглавить математический класс Академии, а также звание конференц-секретаря и оклад 1800 рублей в год, ученый (всегда отличавшийся скромностью и безотказностью) сообщил в ответ свои условия: оклад 3 тысячи рублей в год с квартирой, свободной от солдатского постоя, и пост вице-президента Академии (которого тогда не существовало); ежегодная пенсия 1000 рублей супруге после его смерти; оплачиваемые должности для троих его сыновей: для старшего сына – кафедру физики с жалованьем 1000 рублей и пост секретаря Академии, а второму и третьему сыновьям – приличные места по артиллерийскому и медицинскому ведомствам, а также чин. Замечательный пример того, как надо ученому разговаривать с властью, когда власти от него что-то нужно. Разумеется, все условия, кроме чина и должности вице-президента, были приняты: «Для человека с такими достоинствами, как г-н Эйлер, я добавлю к академическому жалованию из государственных доходов»[212]212
  Саткевич А. А. Леонард Эйлер (В двухсотую годовщину со дня его рождения). СПб., 1907. С. 26.


[Закрыть], – ответила императрица. Причина отказа в чине и должности вице-президента понятна: зачем чрезмерно усиливать позиции и без того влиятельного и авторитетного ученого, явно настроенного на реформирование Академии, ставя его на служебной иерархической лестнице наравне, а то и выше Я. Штелина, секретаря Академии.

Таким образом, возвращаясь к началу этого пункта, следует отметить, что в послепетровской России (но в русле петровских преобразований) «впервые возникла широко трактуемая профессия ученого, которому средства к существованию и содержанию семьи обеспечивала исследовательская работа»[213]213
  Копелевич Ю. Х. Основание Петербургской Академии наук. С. 61–62.


[Закрыть].

4. Немалую роль в решении отправиться в Россию играла возможность издавать свои научные сочинения и получать зарубежную научную литературу. Академия печатала научные работы, хотя и с запозданием. Причем академическая типография была лучшей русской типографией XVIII века. Кроме того, академическая переписка, которая велась учеными, также оплачивалась казной (а почтовые расходы в России тогда были немалыми: 8–10 копеек за версту прогона, а то и дороже).

5. Не укрылось от внимания иностранцев и то, что Петр еще до создания Академии старался приспособить всю инфраструктуру (им же отчасти и создаваемую) для быстрейшего распространения научных знаний: с конца 1702 года начала выходить первая в России газета («Ведомости о военных и иных делах, достойных знаний и памяти»), в 1703 году вышла в свет «Арифметика» Л. Ф. Магницкого, появились типографии, печатавшие книги (в том числе и научно-технического содержания) гражданским шрифтом. В 1714 году Петр сформировал из своей личной библиотеки, в которую вошли также трофейные и купленные книжные коллекции, общедоступную библиотеку и нанял для заведования ею И. Д. Шумахера. Про Кунсткамеру я уже упоминал выше.

6. Немало воодушевляли сообщения уже приехавших в Россию академиков о внимании к ним властей и демократических нравах в Академии. Академик Ф. Байер, руководивший академической гимназией, с оптимизмом писал: «Академическая юрисдикция зависит от президента и от нас»[214]214
  Пекарский П. История… Т. 1. С. 26.


[Закрыть]. Президент же, Л. Л. Блюментрост, пользовался уважением коллег. Действительно, Лаврентий Лаврентьевич был хорошо образованным человеком, он учился сначала в знаменитой московской гимназии пастора Глюка, потом в Галле, Оксфорде и Лейдене. По возвращении в Россию в 1714 году он был назначен лейб-медиком сестры Петра Натальи Алексеевны, а затем, после смерти Арескина, лейб-медиком царя. Тогда же он «унаследовал» от своего предшественника заведование Библиотекой и Кунсткамерой, в чем ему помогал И. Д. Шумахер[215]215
  Ситуация, сложившаяся для Шумахера после смерти Арескина (19 ноября 1718 года), выразительно описана Й. Дриссен-ван хет Реве: «После смерти Р. Арескина проблемы возникли не только у И. Д. Шумахера, но и у А. Себы (Albertus Seba (1665–1736) – амстердамский аптекарь, создал коллекцию влажных и сухих препаратов рыб, птиц, а также раковин и артефактов. Петр I, посетивший Себу во время второй поездки в Амстердам в 1716–1717 годах, впоследствии приобрел его собрание раритетов. – И. Д.). Прошло немало времени, прежде чем Шумахер в письме от 14 января 1719 года сообщил ему имя преемника Арескина, а собственное положение охарактеризовал так: „Меня утвердили в моей должности“. Что это была за должность, в которой утвердили Шумахера, Себа не знал, так что его письмо от 17 февраля 1719 года было все еще адресовано „Шумахеру, секретарю Арескина“. Сам Шумахер поначалу также не знал, какую он занимает должность. Письмо, в котором он сообщил д’Онз-ан-Бре о кончине своего начальника, Шумахер подписал как „Secretaire d’Apothecaire“ (секретарь аптекаря). Однако затем перечеркнул эту фразу, написав: „Bibliothequaire de Sa Majesté Czarienne à St. Peterbourg“ („библиотекарь царя“). Это была весьма уважаемая должность: Лейбниц некогда был библиотекарем курфюрста Бранденбурга, а во Франции знаменитый организатор деятельности научного сообщества аббат Жан-Поль Биньон одновременно занимал должность королевского библиотекаря и пост президента Французской академии наук.
  Еще одним неприятным событием для Шумахера стало то, что обязанности Арескина теперь были поделены между двумя людьми – братьями Блюментростами. Старший, Иван Блюментрост (1678–1756), стал архиатром и главой Медицинской канцелярии, которая выполняла функции министерства и в ведении которой находилось все, что имело отношение к медицине в России, – эту должность Арескин занимал с 30 апреля 1716 года; младший из братьев, Лаврентий Блюментрост, стал первым лейб-медиком и ответственным за коллекции и библиотеку. Как бы ни именовалась должность Шумахера, впредь он называл себя библиотекарем царя и так же, как до смерти Арескина, занимался коллекциями и библиотекой государя» (Дриссен-ван хет Реве Й. Голландские корни Кунсткамеры Петра Великого… С. 187–188).


[Закрыть]. Петр не случайно сделал своим главным помощником в деле «взращения наук в России» именно Л. Блюментроста. Это было удачным «кадровым решением» царя. Действительно, «знание научной жизни Европы, личное знакомство со многими учеными, свободное владение русским, латинским, немецким и французским языками – все это, несомненно, способствовало успеху дела. Хотя Блюментросту в 1725 году было только 33 года, его положение при дворе и доверие к нему Екатерины, его широкая образованность создали вокруг него ту атмосферу непринужденного авторитета, которая наложила отпечаток на всю академическую жизнь первых лет. Вот несколько отрывков из характеристики, данной ему Миллером: „Философия Лейбница, математические и медицинские науки, физика, натуральная история – во всем этом он свободно разбирался, а некоторые области, в особенности анатомию, которую он изучал в Амстердаме у знаменитого Рюйша, он знал превосходно… Обхождение его было вежливое и дружеское; он не давал почувствовать членам Академии, что он их президент, или что будет президентом“ [Материалы для истории имп. Академии наук, т. 1–10. СПб., 1885–1900; т. 6, с. 20, 22]»[216]216
  Копелевич Ю. Х. Основание Петербургской Академии наук… С. 110.


[Закрыть].

По словам Байера, «господин президент Блюментрост – человек большой учености, исключительного ума и редкой обходительности. Каждое воскресенье мы собираемся все вместе, ибо ему так нравится. Он всегда при этом присутствует, и время проводится больше в приятной беседе, чем в других развлечениях»[217]217
  Цит. по: Копелевич Ю. Х. Основание Петербургской Академии наук… С. 110–111.


[Закрыть]. Это очень важное обстоятельство. Блюментросту как администратору, руководившему очень сложным «социететом», состоящим из весьма амбициозных, привыкших к европейским стандартам жизни и поведения персон, было непросто, особенно когда ему приходилось принимать «непопулярные» решения. Но его европейское воспитание, умение вести себя достойно, его обширные знания и образованность сглаживали остроту конфликтов и создавали рабочую атмосферу. Даже если академики были не согласны с его решениями или высказываниями (а такое бывало, особенно когда президент защищал Шумахера, выговаривая академикам, что последний «не есть секретарь Академии, но самый старший из членов ее»[218]218
  Пекарский П. История… Т. 1. С. 10.


[Закрыть]), Блюментрост для них был «свой», они воспринимали его как равного, как человека их культурного круга, а не как полуграмотного бюрократа, распоряжавшегося учеными как холопами. Поэтому понятна радость академиков, когда по прошествии нескольких лет, после драматических событий в Академии (о чем далее) и разгула бюрократии, в 1734 году президентом был назначен барон И. А. Корф, страстный книголюб, не чуждый научных интересов. Свой! Ученый! «Академии посчастливилось получить директором человека, который сам владеет науками. Хороший генерал должен быть и хорошим солдатом»[219]219
  Correspondance mathématique et physique de quelques célèbres géomètres du XVIII^ème siècle: précédée d’une notice sur les travaux de Léonard Euler, tant imprimés qu’inédits et publiée sous les auspices de l’Académie Impériale des Sciences de Saint-Pétersbourg par P.-H. Fuss. En 2 tomes. St.-Pétersbourg: De l’Imprimerie de l’Académie Impériale des Sciences, 1843. T. 2: Lettres de Jean Bernoulli, le père, a Léonard Euler; Correspondance entre Nicolas Bernoulli (fils aîné de Jean) et Goldbach; Correspondance entre Daniel Bernoulli et Goldbach; Lettres de Daniel Bernoulli à Léonard Euler; Lettres de Daniel Bernoulli à Nicolas Fuss; Lettres de Nicolas Bernoulli (neveu de Jacques et de Jean) à Léonard Euler. P. 415.


[Закрыть], – писал 18 декабря 1734 года Д. Бернулли Л. Эйлеру. Им тогда показалось, что счастливые времена президентства Блюментроста вернулись…

Короче, приехавшим ученым в Петербурге поначалу было действительно хорошо. Даниил Бернулли еще до прибытия в Петербург писал Христиану Гольдбаху: «Оба мы (т. е. он, Даниил, и его брат Николай Бернулли. – И. Д.) будем рассматривать Россию как свою вторую родину и, наверное, никогда ее не покинем»[220]220
  Цит. по: Юшкевич А. П., Копелевич Ю. X. Христиан Гольдбах (1690–1764). М., 1983. С. 58.


[Закрыть]. Бюльфингер в ноябре 1725 года пишет Г. Байеру в Кенигсберг: «Наш регламент и привилегии уже урегулированы (в действительности Регламент 1725 года, как уже было сказано выше, утвержден не был. – И. Д.), обсуждены, одобрены и ЕИВ подписаны и зарегистрированы в Сенате. Согласно этому регламенту мы имеем постоянный и довольно богатый фонд из лифляндских таможенных сборов. От русской юриспруденции мы полностью свободны и не получаем других приказов, кроме как от ЕИВ и нашего президента. Мы имеем превосходную библиотеку, богатую камеру натуралиев, минц-кабинет и собственную типографию с гравировальней и все то, что необходимо для развития наук. Переписка по научным делам совершенно бесплатная… Я убежден, что никакая Академия или университет не имеют таких привилегий и такого обеспечения»[221]221
  СПФ АРАН. Ф. 1. Оп. 3. Д. 11. Л. 202–203.


[Закрыть]. Да и сама российская публика менялась, появились люди, которые уверовали в знание, хотя и не овладели им[222]222
  Я здесь перефразировал выражение В. О. Ключевского: «В знание уверовали прежде, чем успели овладеть им» (Ключевский В. О. Исторические портреты. Деятели исторической мысли. М., 1990. С. 147).


[Закрыть].

Таким образом, Х. Вольф имел все основания, напутствуя молодого Л. Эйлера, сказать, что тот едет в «рай для ученых (Paradies der Gelehrten)»[223]223
  СПФ АРАН. Ф. 136. Оп. 2. Д. 6. Л. 271.


[Закрыть] (в который, однако, сам Вольф не собирался).

Но выбранная Петром модель Академии (а другую он выбрать не мог, не отказавшись от идеи в кратчайшие сроки «построить водяную мельницу, не подведя к ней канала») не могла обеспечить устойчивое функционирование научного учреждения именно как научного (а тем более научно-образовательного). И в этом проявилась не только и даже не столько специфика петровской Академии, сколько характернейшая черта российской государственности – зависимость происходящего в стране не от институтов, а от личностей. А здесь все очень шатко, ибо

 
Из ряда многих поколений
Выходит кто-нибудь вперед.
Предвестьем льгот приходит гений
И гнетом мстит за свой уход[224]224
  Пастернак Б. Л. Высокая болезнь.


[Закрыть].
 

Конечно, Екатерина I старалась в меру сил и кругозора поддерживать начинания покойного супруга, но… 6 мая 1727 года она скончалась.

«В чинах мы небольших»

После падения А. Д. Меншикова реальная власть при императоре Петре II оказалась в руках Долгоруковых и Голицыных, т. е. старомосковского боярства. И все стало меняться. Началось, как выражаются многие историки, «боярское царство». «Птенцы гнезда Петрова» отошли на второй план. «Оказывается, главные деятели петровского времени не сочувствовали этим идеям», – с некоторой долей наивности констатировал Н. П. Павлов-Сильванский[225]225
  Павлов-Сильванский Н. П. Мнения верховников о реформах Петра Великого // Павлов-Сильванский Н. П. Сочинения. Т. II. СПб., 1910. С. 372–401. См. с. 401.


[Закрыть].

Армия и в особенности флот стали приходить в упадок, зато начался расцвет коррупции и казнокрадства. Двор и государственные учреждения в начале 1728 года переехали в Москву, жизнь в Петербурге стала замирать, об Академии как бы позабыли, а ее финансирование было приостановлено. Поскольку основная должность Блюментроста – лейб-медик, а Академией он руководил по совместительству, то он также отправился в Первопрестольную, где занял должность начальника Московского госпиталя, передав управление «храмом науки» Шумахеру, которому предписывалось брать себе в помощь каждые четыре месяца одного из академиков. Разумеется, реакция последних была резко отрицательной. Я. Герман, к примеру, заявил, что он «24 года за пределами России занимал официальные академические должности и все почетные посты, какие в академиях встречаются. Ему не пристало теперь, в его преклонные годы, состоять в помощниках (adjunkt) у человека неравного с ним звания»[226]226
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 6. С. 148.


[Закрыть]. Его поддержали и другие академики. Шумахер воспринял это спокойно и даже с удовлетворением, поскольку подобная позиция была ему только на руку, ведь она делала его полновластным хозяином Академии. Иными словами, ослабление влияния внешней (внеакадемической) бюрократии компенсировалось усилением влияния бюрократии внутренней, т. е. академической Канцелярии, которой руководил И. Д. Шумахер. «Он докладывал президенту то, что считал нужным, и толковал его указания по своему усмотрению. Доношения в Сенат и в другие учреждения он писал от имени Академии, ни с кем их не согласовывая. В эти годы набрала силу академическая Канцелярия»[227]227
  Копелевич Ю. Х. Основание Петербургской Академии наук… С. 113.


[Закрыть], которую академик Корф назвал «ярмом для Академии»[228]228
  Пекарский П. История… Т. 1. С. 29.


[Закрыть]. И в противостоянии «профессорское Собрание – Канцелярия» верх неизменно одерживала, разумеется, последняя (примеры чему будут приведены далее). Таким образом, уже в XVIII столетии стало ясно: идея «двух ключей» в управлении Академией – чистая (и опасная для развития науки) утопия.

«Московское сидение» закончилось в январе 1732 года. Двор с помпой вернулся в Петербург, а с ним и Блюментрост с Гольдбахом. Однако императрица Анна Иоанновна потребовала постоянного присутствия Блюментроста при дворе в качестве лейб-медика, и его президентство в Академии продолжало оставаться номинальным. Делами Канцелярии и вспомогательными академическими учреждениями по-прежнему ведал Шумахер, а руководство научной частью Академии, ее Конференцией, было поручено Гольдбаху.

В июне 1733 года внезапно скончалась старшая сестра императрицы Анны Екатерина Иоанновна. Начальнику Тайной розыскной канцелярии А. И. Ушакову было велено произвести следствие относительно Блюментроста, однако вины его в смерти герцогини Мекленбургской установлено не было, но доверие императрицы он потерял, ибо «в кончине нескольких лиц царской фамилии в короткий промежуток времени с 1725 по 1731 года (а потом и Елизаветы Иоанновны. – И. Д.) общественное мнение, не обращая внимания на образ жизни, веденный скончавшимися, видело неискусство главного врача»[229]229
  Пекарский П. История… Т. 1. С. 11.


[Закрыть]. Соответственно, и уважение к нему в Академии уменьшалось по мере ослабления его позиций при дворе. В июле 1733 года Блюментрост был уволен с должности лейб-медика, а заодно и с должности президента Академии наук и выслан из Петербурга. Несколько лет Лаврентий Лаврентьевич жил в Москве, занимаясь частной практикой, а в 1738 году получил место главного доктора Московского военного госпиталя и директора Госпитальной школы. При Елизавете Петровне он снова оказывается при дворе, а в 1754 году назначается куратором Московского университета еще до его официального открытия.

После увольнения Блюментроста президентом Академии наук был в июле 1733 года назначен курляндский барон Карл фон Кейзерлинг (Hermann-Karl Reichsgraf von Keyserling; 1697–1764), который номинально руководил ею с 9 августа 1733 по 23 сентября 1734 года, но реально много меньше, поскольку уже в декабре 1733 года был назначен посланником в Польшу. За время своего президентства Кейзерлинг сумел навести в Академии финансовый порядок, выпросил 30 тысяч рублей на погашение ее долгов, принял на службу В. К. Тредиаковского и, покидая Петербург, поручил адъюнкту В. Е. Адодурову составить русскую грамматику, что тот и сделал. Поскольку поначалу предполагалось, что назначение Кейзерлинга посланником в Речь Посполитую временное, то для руководства Конференцией было установлено своего рода «самоуправление»: пять академиков «старших по стажу» должны были, сменяя друг друга каждый месяц, руководить научной частью Академии. Итогом стала полная дезорганизация ее работы. В сентябре 1734 года «главным Академии командиром» был назначен И. А. Корф. Как уже было сказано, это была удачная кандидатура, однако в марте 1740 года Корф был отправлен посланником в Данию и Нижнюю Саксонию[230]230
  Возможно, поводом к удалению Корфа из Петербурга стала его дуэль с бароном Иоганном Генрихом фон Менгденом из‐за фрейлины императрицы (которая приходилась племянницей графу Миниху), отказавшейся выйти замуж за Корфа и отдавшей предпочтение Менгдену.


[Закрыть]. Даже из этого краткого описания смены президентов Академии наук в первое десятилетие ее существования ясно видно отношение к ней власти, что проявилось во многих сторонах ее работы.

Первое, что следует отметить из неблагоприятных для Академии факторов, – это перебои с выдачей жалованья. По свидетельству Г.-Ф. Миллера, «нехватка денег началась уже в 1727 году. Если поступали деньги за текущий год, то они выплачивались в счет погашения долгов за прошедший, или распределялись кому как заблагорассудится. В результате получалось, что сумма, определенная на Академию, не выплачивалась исправно»[231]231
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 6. С. 159 (перевод В. И. Турнаева: Турнаев В. И. Положение иностранных ученых в послепетровской России // Вестник Томского государственного университета. 2005. № 289 (декабрь). (Серия «История. Краеведение. Этнология. Археология»). С. 55–64. Cм. с. 55).


[Закрыть]. Когда в декабре 1745 года академики отправили «в правительствующий сенат академии наук от профессорского собрания доношение», в нем было сказано, что в сем учреждении «всегда больше было расходу, нежели доходу»[232]232
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 7: 1744–1745. С. 718.


[Закрыть]. С 1730 года ежегодный перерасход средств составлял в среднем 9–10 тысяч. Денег катастрофически не хватало даже на жалованье служащим. Канцелярия вынуждена была принимать чрезвычайные меры:

– покупать железо в Берг-коллегии с целью его перепродажи;

– занимать деньги под проценты у частных лиц;

– расплачиваться с академическими служащими «натурой», т. е. изданными, но не реализованными Академией книгами, которые получателю приходилось продавать самому (к примеру, торговать книгами вынужден был, будучи адъюнктом, М. В. Ломоносов, который впоследствии писал, что на положенное ему тогда жалованье (360 рублей в год) «можно было жить вполне обеспеченно, если бы оно выдавалось аккуратно; но безденежье в Академии было такое, что жалованье выдавали книгами по номинальной цене: получившим книги предоставлялось продавать их кому угодно»[233]233
  Меншуткин Б. Н. Михайло Васильевич Ломоносов. Жизнеописание. 4-е изд. СПб., 1912. С. 29.


[Закрыть]).

Хотя в итоге задержанное жалованье все-таки выплачивалось, однако за время задержки его выплаты (которое могло доходить до года) академические служащие влезали в долги (беря деньги под проценты), рассчитываться по которым потом было нелегко. Необходимо также иметь в виду, что параллельно росли цены и увеличивались расходы, потому что многие служащие обзаводились семьей. Многие «академисты» вынуждены были сами, за свои деньги либо покупать, либо нанимать жилье. Кроме того, как докладывал 10 января 1735 года императрице «в академии наук обретающийся главный командир, действительный камергер барон фон Корф», как «в тех домах, которые академия наняла, так и в тех, которые академисты себе купили, ставят солдат (на постой. – И. Д.), от чего происходит академистам не токмо в жильях великое утеснение, но и в учениях, и в делах, от академии задаваемых, препятствие к тому же дрова и свечи, которые помянутым солдатам даются, надлежит покупать из академической Е. И. В. суммы, понеже академисты по своим контрактам таких издержек чинить не должны, ибо в других государствах и странах академии от публичных отягощений весьма свободны»[234]234
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 2. С. 569–570.


[Закрыть]. Материально обеспеченными были очень немногие, но, правда, действительно лучшие: Г.-Ф. Миллер, Ж.-Н. Делиль, Л. Эйлер и (со временем) М. В. Ломоносов.

Правительственные дотации несколько облегчали финансовое положение Академии, но в корне ситуацию не меняли. Более того, со временем она только ухудшалась[235]235
  См. подр.: Турнаев В. И. Положение иностранных ученых… С. 55–64; Он же. Немецкие ученые в послепетровской России… // Там же. С. 65–72.


[Закрыть].

Кроме того, ученые чувствовали себя несправедливо обойденными в отношении их статуса: академики не имели классного чина, полагавшегося согласно Табели о рангах всем, кто поступал на госслужбу[236]236
  Когда создавалась Табель о рангах (утверждена 24 января / 4 февраля 1722 года), Академии еще не было. Правда, в девятом классе (не дававшем права на потомственное дворянство) значились «профессоры при академиях», однако имелись в виду преподаватели учрежденной в 1715 году Морской академии при Адмиралтейской коллегии. К тому же это был невысокий ранг, приравнивавший «профессоров» к сенатским протоколистам. А те, кто оказывался вне иерархии рангов, «яко от последних человек вменяются быть» (цит. по: Фундаминский М. И. Социальное положение ученых в России XVIII столетия // Наука и культура России XVIII в. Л., 1984. С. 52–70. См. с. 55).


[Закрыть]. В 1724 году Блюментрост просил Сенат присвоить академикам ранг «гофратов», т. е. надворных советников (седьмой – «дворянский» – класс по Табели[237]237
  Табель о рангах Петра I устанавливала получение звания потомственного дворянина чиновниками по достижении восьмого класса, а низшие чины давали только личное дворянство.


[Закрыть]), но дело заглохло. «Русское дворянство желает получать в награду почести и повышения в чине, тогда как величайшие ученые оставались без чинов, – писал Г.-Ф. Миллер, – и это в империи, где все преимущества (в оригинале: vorzüge, т. е. достоинства, привилегии. – И. Д.) определяются чинами, где каждый, кто не имеет ранга, не может появиться ни в каком публичном собрании: так какой же человек хорошего происхождения решится в таком случае оставаться при учености, т. е. я хочу сказать, решится стать ученым по профессии (ein Gelehrtervon Professionzuwerden)»[238]238
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 6. С. 175 (я частично воспользовался переводом В. И. Турнаева: Турнаев В. И. Положение иностранных ученых… С. 57).


[Закрыть]. Не имевших ранга академиков даже не знали, куда пристроить в процессию на похоронах императрицы.

Именно чин обеспечивал его носителю и известное положение при дворе, и место в бюрократической системе Империи. Что значит быть ученым без чина, иллюстрирует следующий случай. Адъюнкт В. Ф. Зуев, будучи в 1781 году в научной экспедиции по поручению Академии, как-то отказался заплатить владельцу «почтовой гоньбы» секунд-майору Мордвинову незаконно требуемые им двойные прогоны и пожаловался губернатору (дело было в Харькове). Губернатор же заявил Зуеву: «Майор есть штаб-офицер, дворянин, здешний помещик, а ты кто?» – и отправил выпускника Лейденского и Страсбургского университетов на сутки под арест[239]239
  Райков Б. Е. Академик Василий Зуев, его жизнь и труды. М.; Л., 1955. С. 121–126.


[Закрыть].

Или другой пример, правда из истории Московского университета. В середине 1760‐х годов там произошел конфликт между Конференцией университета и книгопродавцем Христианом Людвигом Вевером. Последний, не желая подчиняться решениям Конференции, кричал: «Они [профессора] мне не начальство! Пусть они сначала получат чины, а тогда командуют! Плевал я на всю конференцию!»[240]240
  Документы и материалы по истории Московского университета второй половины ХVIII века: В 3 т. Т. 1. М., 1960–1963. С. 310.


[Закрыть]

В Регламенте Академии 1747 года (п. 10) было сказано, что ученые «никакого повышения в рангах ожидать не имеют» и могут (у кого есть заслуги) рассчитывать лишь на прибавку жалованья[241]241
  Уставы Академии наук СССР… С. 43.


[Закрыть]. По этому поводу М. В. Ломоносов писал: «…в Регламенте отнята вся надежда к произведению в высшие чины профессоров. В других государствах, несмотря на их множество, ниже на то, что большая часть не из дворянства, производят профессоров в советники правительства, в статские и тайные, и сверх того в знатное дворянство, то есть в бароны, и даются им кавалерии (т. е. ордена. – И. Д.). В регламенте академическом капитанские ранги постарому профессорам оставлены, адъюнктам и никаких не дано, и словом рангов не расположено, чем бы к учению иметь ободрение. И для того дворяне детей своих охотнее отдают в Кадетский корпус, нежели в Академию, ибо, положив многие годы и труды на учение, не иметь почти никакой надежды далее произойти, как до капитана, есть главное отчаяние всему дворянству»[242]242
  Ломоносов М. В. Записка о необходимости преобразования Академии наук (1758–1759) // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 32–72. См. с. 53.


[Закрыть]. В более раннем документе добавлена еще одна констатация: «Напротив того, канцелярским членам и другим чинам положены пристойные ранги к унижению профессорского достоинства и, следовательно, и к помешательству в размножении учения»[243]243
  Ломоносов М. В. Всенижайшее мнение о исправлении Санкт-Петербургской Императорской Академии наук (январь – февраль 1755) // Там же. С. 11–24; С. 19.


[Закрыть].

Поэтому Л. Эйлер, когда в 1766 году решил-таки вернуться в Россию, просил о подобающем для него чине. Однако Екатерина II, которая умела сочетать «с премудростью щедроты», изящно обошла этот вопрос: «Я дала бы ему, когда он хочет, чин [зачеркнуто: коллежского советника], если бы не опасалась, что этот чин сравняет его со множеством людей, которые не стоят г. Эйлера. По истине, его известность лучше чина для оказания ему должного уважения»[244]244
  Саткевич А. А. Леонард Эйлер… С. 27.


[Закрыть].

Предусмотрительной Екатерине было выгоднее держать Эйлера, обладавшего неоспоримым авторитетом и уже имевшим некие привилегии старшего по годам и службе академика, на ступени академической бюрократической лестницы, располагавшейся ниже той, на которой находился… ну, скажем, Якоб Штелин, бывший с 1765 года ученым секретарем Академии и в 1775 году получивший чин действительного статского советника, или граф В. Г. Орлов, которого императрица в октябре 1766 года назначила директором Академии в помощь графу К. Г. Разумовскому, ее президенту.

Академики неоднократно обращались к правительству с просьбой предоставить им чины выше девятого класса (т. е. выше чина сенатского протоколиста), но безрезультатно. Почему правительство не шло навстречу этим просьбам? По мнению В. И. Турнаева, дело в том, что «российское дворянство ревниво оберегало свою кастовость» и далее – о выгодах, которые господствующее сословие получает от политического бесправия остальных социальных слоев[245]245
  Турнаев В. И. Положение иностранных ученых… С. 57.


[Закрыть].

Возможно, это так. Но мне представляется, что по отношению именно к академикам дело скорее в другом: правительство понимало, что имеет дело хоть и с немногочисленной, но очень специфической корпорацией (состоявшей в основном из иностранных подданных, т. е. носителей той культуры, которая для Петра была в известном смысле эталонной, имевших связи с интеллектуальной элитой Запада, незаменимых в ряде важных для правительства мероприятий, к примеру в экспедициях и т. д.) и с ними нельзя обращаться так, как, например, кабинет-министр Артемий Волынский обращался с Василием Тредиаковским (правда, до избрания последнего в Академию)[246]246
  Дело было в феврале 1740 года, при императрице Анне Иоанновне, когда в Петербурге строили знаменитый Ледяной дом – брачный чертог для князя Голицына (в роли шута по имени Квасник) и шутихи калмычки Бужениновой. Передаю этот эпизод в изложении Б. А. Успенского и А. Б. Шишкина: «Вся эта история, происшедшая в преддверии масленицы, носит отпечаток масленичного розыгрыша и глумления. Именно с розыгрыша началось участие Тредиаковского в этом деле. Вечером 4 февраля 1740 года к Тредиаковскому на дом приехал кадет Криницын и объявил, что Тредиаковский призывается в Кабинет, т. е. в верховное государственное учреждение Российской империи того времени; это известие, естественно, Тредиаковского до крайности напугало. Повез Криницын Тредиаковского на самом деле не в Кабинет, а на Слоновый двор, где приготовлениями к маскараду занимался кабинет-министр А. П. Волынский („где маскарад обучался“). Когда Тредиаковский начал жаловаться кабинет-министру на сыгравшего с ним столь неприятную шутку кадета, Волынский в ответ принялся бить Тредиаковского и приказал бить его и Криницыну. Затем Тредиаковскому было повелено сочинить для „дурацкой свадьбы“ шутовское приветствие на заданную „материю“ и прочесть его на самой свадьбе, т. е. по замыслу устроителей Тредиаковский должен был сам играть на этой свадьбе роль шута. После того как Тредиаковский сочинил эти стихи, его забрали в Маскарадную комиссию, где он должен был провести две ночи под стражей; там его снова жестоко избили, обрядили в потешное платье и заставили участвовать в шутовском действе» (Успенский Б. А., Шишкин А. Б. Тредиаковский и янсенисты // Символ. 1990. № 23. С. 105–262. См. с. 168). Возможно, именно этот эпизод имел в виду Ломоносов, когда писал И. И. Шувалову: «Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога» (Ломоносов М. В. Письмо И. И. Шувалову от 19 января 1761 года // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 545–547. См. с. 546).


[Закрыть]. Правительство в отношениях с Академией не просто отказывало научной элите в достойном чине, но скорее манипулировало с чинами, используя ранг в качестве способа воздействия на ученых. Заметим, что некоторым ученым (а точнее, 26 академикам из 112, если брать период с 1726 до 1803 год) высокий ранг был-таки пожалован, а именно (далее указаны наивысшие присвоенные им чины): Х. Гольдбах (1760) и Ф. У. Т. Эпинус (1797)[247]247
  Оба получили высокие чины не как профессора Академии. Первый из названных в 1742 году ушел из Академии в Коллегию иностранных дел, где занимался, в частности, дешифровкой корреспонденции иностранных послов. Правда, будучи в Академии, Гольдбах в 1737 году получил чин коллежского советника (шестой класс) вместе с Шумахером, но опять-таки не за научную работу, а за административную службу (ссылаясь на записи Петра I, Корф в доношении в Кабинет императрицы от 23 сентября (4 октября) 1737 года просил придать ему в товарищи «юстицкого советника Гольдбаха, который как в высочайших, так и в прочих полезных науках великое искусство имеет», и Шумахера и обоих «теми же рангами всемилостивейше наградить, которые даны определенным при государственных коллегиях советникам». Анна Иоанновна написала на этом доношении (29 октября 1737 года): «Учинить по сему без прибавки жалования. Анна» (Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 3. С. 480). В итоге управление Академией было если не приравнено, то приближено к управлению государственными коллегиями и оба помощника президента стали коллежскими советниками, о чем 21 ноября (2 декабря) 1737 года последовал сенатский указ). С Эпинусом тоже все ясно: во-первых, в 1764 году он был назначен преподавателем физики и математики наследнику престола (Павлу Петровичу) с жалованьем 1000 рублей в год (по причине чего покинул Академию), а во-вторых, в 1765 году он был секретным указом назначен главой шифровального отдела при Коллегии иностранных дел (так называемый «черный кабинет») с окладом 3 тысячи рублей в год и 33 года возглавлял шифровальную службу Российской империи. Для таких людей, понятное дело, ничего не жалко.


[Закрыть] получили чин третьего класса (тайного советника); Я. Штелин (1775) и С. Я. Румовский (1799) дослужились до четвертого класса (т. е. до действительного статского советника)[248]248
  К тому, что было сказано о Я. Штелине выше, надо добавить, что он был воспитателем будущего императора Петра III (поручать столь важное дело людям, не имеющим приличного чина, было просто неприлично, все-таки не Митрофанушку Простакова обучать). Румовский же свой первый достойный чин (надворного советника; 7-й класс) получил в 1776 году одновременно с назначением инспектором Греческой гимназии при Артиллерийском кадетском корпусе. В 1798 году Адмиралтейств-коллегия привлекла его к преподаванию навигации в Морском кадетском корпусе. Румовский должен был обучать учителей этого корпуса проведению астрономических наблюдений. В связи с новым назначением ему был пожалован чин действительного статского советника и орден Св. Владимира из рук императрицы.


[Закрыть]; М. В. Ломоносову (1763), П. С. Палласу (1793), И. И. Лепехину (1799), П. Б. Иноходцеву (1800), Н. И. Фусу (1800), Н. Я. Озерецковскому (1799)[249]249
  Н. Я. Озерецковский заслужил благоволения Екатерины II тем, что сопровождал в путешествии ее внебрачного сына, графа А. Г. Бобринского. Дело было так: весной 1779 года Озерецковский вернулся в Петербург после обучения за границей и вскоре был избран адъюнктом по естественной истории и помощником академика И. А. Гильденштедта. Однако отношения с коллегами по Академии у него не сложились, и он уже собрался было покинуть храм науки, но тут на него обратила внимание Екатерина II (как это произошло – неизвестно, по крайней мере мне; возможно, с подачи Бецкого), и она решила отправить его в путешествие в качестве наставника своего внебрачного сына графа А. Г. Бобринского, а потому Озерецковский по личному распоряжению императрицы от 13 мая 1782 года был срочно сделан академиком. Однако отношения между академиком и графом не сложились, вследствие чего Озерецковский был вынужден возвратиться из Парижа в Петербург пешком. Обычно считается, что причиной их разрыва стал разгульный образ жизни графа, особенно за границей. Но, возможно, и сам Озерецковский – натура простая – также иногда предавался незатейливым радостям русского человека, как о том свидетельствует фрагмент из дневника графа Бобринского: «Мы все обедали у Телепнева, за исключением Озерецковскаго, который три ночи не ложился спать и четыре дня сряду объедается и опивается» (Бобринский А. Г. Дневник графа Бобринского, веденный в кадетском корпусе и во время путешествия по России и за границею [Извлечение] // Русский архив. 1877. Кн. 3. Вып. 10. С. 116–165. См. с. 151). И тем не менее Екатерина относилась к Озерецковскому с симпатией, чувствуя в нем человека открытой души и порядочного. Как и П. С. Паллас, он преподавал науки ее внукам.


[Закрыть], Т. И. Ловицу (1800) и В. Ф. И. Герману (1801) был присвоен пятый класс (статский советник). Еще несколько человек получили ранги пониже, к примеру, Г.-Ф. Миллер стал в 1765 году коллежским советником (шестой класс), но только по причине перехода в Архив Коллегии иностранных дел. Разумеется, не были забыты и «канцелярские члены»: И. Д. Шумахер, окончивший свои дни в чине действительного статского советника (1754); Г. Н. Теплов, дослужившийся до чина действительного тайного советника (второй класс по Табели!)[250]250
  И в этом случае главную роль сыграли отнюдь не академические заслуги: Григорий Николаевич Теплов (1717–1779) – сын московского истопника, которому волею случая (встреча с Феофаном Прокоповичем) удалось получить хорошее образование в Германии, работал некоторое время переводчиком в Академии, затем, в 1741 году, стал адъюнктом, а позднее сенатором и ближайшим сподвижником Екатерины II, близким другом и наставником графа К. Разумовского и фактическим руководителем Академии с 1746 по 1762 год.


[Закрыть], и И. К. Тауберт, получивший чин статского советника[251]251
  Тут тоже нет никаких вопросов: 20 июня 1732 года решением Л. Л. Блюментроста Тауберт был принят на службу с предписанием «обретаться при Кунсткаморе и Библиотеке», где он и обретался. В 1738 году он стал адъюнктом исторического класса. В июне 1762 года в типографии, основанной Таубертом, был напечатан манифест императрицы Екатерины II и текст присяги ей, за что она пожаловала его в статские советники и назначила «библиотекариусом» Е. И. В. Тауберт был зятем Шумахера, что тоже многое объясняет.


[Закрыть].

Особый случай – присвоение чина коллежского советника (27 апреля 1741 года) директору «механической экспедиции» А. К. Нартову[252]252
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 4: 1739–1741. С. 317.


[Закрыть]. В распоряжении Шумахера (который выполнял «именной высочайший указ») было сказано: пожаловать А. К. Нартова «за его в сверлении пушек полезное искусство рангом коллежского советника, с жалованием против советников иноземцев по тысяче двести рублев на год»[253]253
  Там же. С. 701.


[Закрыть] (когда надо, повод найдут). Разумеется, самые важные слова тут не о пушках, но – «против советников иноземцев». Время такое наступало: в стране росло недовольство «засильем» иноземцев, недовольство, которое кончилось государственным переворотом 25 ноября 1741 года. А то, что переворот грядет, наиболее проницательные интеллектуалы и придворные уже предчувствовали. «Кажется, – пишет Я. Штелин незадолго до событий, приведших к власти «дщерь Петра», – надвигается плохая погода со снегом и градом; Левенвельде[254]254
  Граф Рейнгольд Густав Левенвольде (Reinhold Gustaw von Loewenwolde; 1693–1758) – влиятельный придворный в правление Анны Иоанновны и Анны Леопольдовны, обер-гофмаршал (1730). – И. Д.


[Закрыть] с Головкиным выглядят как полумертвые, а у Миниха что-то сбежала с лица командирская маска»[255]255
  Цит. по: Пумпянский Л. В. Ломоносов и немецкая школа разума // XVIII век. Сб-к 14. Русская литература ХVIII – начала XIX века в общественно-культурном контексте. Л., 1983. С. 3–44. См. с. 5.


[Закрыть].