Текст книги "Академия благих надежд"

«И дрязги суетных тревог»[411]411
  Вяземский П. А. Стихотворения. Л., 1986. С. 284.


[Закрыть]

В конце 1741 года власть в России внезапно переменилась. 25 ноября после полуночи тридцатидвухлетняя дочь Петра I Елизавета надела кирасу, села в сани и в сопровождении кавалера двора цесаревны М. И. Воронцова, лейб-медика И. Г. Лестока и учителя музыки К. И. Шварца отправилась в казармы Преображенского полка. «Други мои, – обратилась «кроткия Елисавет» к гренадерам, – как вы служили отцу моему, то при нынешнем случае и мне послужите верностью вашею!» Други с радостью согласились. Во главе отряда в 300 гвардейцев Елизавета двинулась по Невскому к Зимнему дворцу. Вскоре все брауншвейгское семейство вместе с императором-младенцем было арестовано, а вместе с ними под стражу были взяты и многие приближенные «правительницы» Анны Леопольдовны, в том числе и первый министр А. И. Остерман. К утру манифест о «восшествовании» Елизаветы на престол и форма присяги были готовы. Гвардия кричала «Виват!», в столице гремел салют.

В череде дворцовых переворотов этот был не совсем обычным, ибо носил откровенно антинемецкий, патриотический характер. В общественном сознании воцарение Елизаветы связывалось с возвращением к петровским традициям.

 
Во дщери Петр опять на трон взошел,
В Елизавете все дела свои нашел, –
 

писал А. П. Сумароков.

Разумеется, для придания происшедшему благопристойного вида была начата пропагандистская кампания по дискредитации всего, что происходило в стране в предыдущие 14 лет. «…В коликое было Россия пришла безобразие, – причитал архимандрит Свияжского Богородицкого монастыря, – воспомянути – так болезнь утробу пронзает…», враги отечества «коликий яд на верных чад российских отрыгнули»[412]412
  Цит. по: Анисимов Е. В. Россия в середине XVIII в.: Борьба за наследие Петра. М., 1986. С. 45.


[Закрыть] и т. д.

В эту пропагандистскую кампанию включился и Ломоносов:

 
Надежда, Свет России всей,
В Тебе щедрота Божья зрится,
Хоть внешней красоты Твоей
Довольно всяк, кто зрит, дивится.
……………..
Желает кто Петра смотреть
Или Екатерину чтить
И их доброт дивиться цвету,
Возрит пусть на Елисавету[413]413
  Ломоносов М. В. Всеподданнейшее поздравление для восшествия на Всероссийский престол Ея величества всепресветлейшия державнейшия императрицы Елизаветы Петровны самодержицы Всероссийския в торжественный праздник и высокий день рождения Ея величества декабря 18. 1741. Всеподданнейше представлено от Императорской Академии наук // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 8. С. 53–58. См. с. 55–56.


[Закрыть].
 

Оду эту наскоро состряпал (по-немецки) Я. Штелин, профессор элоквенции и поэзии; Ломоносов ее перевел на русский, затем сочинение было одобрено, набрано и напечатано. На все ушло 13 дней.

В этих наспех сложенных, явно неудачных – может быть, самых неудачных – стихах Михайло Васильевича, как и в реакции многих его современников, выразились не только верноподданническая суета первых дней нового царствования, но и искренняя надежда на то, что теперь действительно станет лучше, почти как при Петре I. (Вообще, Ломоносов, который жил при восьми царствованиях, в своих одах каждое уподоблял наконец-то наступившему «золотому веку».) Надежда Михайло Васильевича отчасти сбылась. Действительно, что было бы с Ломоносовым, как бы сложилась его карьера, если бы дерзости «нашего первого университета» выслушивал не мягкий, гуманный Иван Шувалов, а, скажем, герцог Бирон?

Подъем русского национального самосознания в Академии начался с того, что француз Ж.-Н. Делиль написал в Сенат «доношение» (от 29 января 1742 года) на немца Шумахера, сообщая, что «российский народ… не мало претерпел для того, что профессора власти не имеют Академиею по намерению Петра Великого управлять, притом же не старались русских обучать и произвесть в науках…»[414]414
  Пекарский П. Отчет о занятиях в 1863/64 годах по составлению истории Академии наук // Записки Академии наук. 1865. Т. VII. Приложение № 4. С. 43–47. См. с. 43.


[Закрыть]. Делиль придал своему заявлению не локально-академический характер, но политический. Шумахер – не просто занудный бюрократ и самодур, он – государственный преступник, сознательно извративший волю великого отца новой императрицы, «всю власть, под тению президента гонорария, взятого не из корпуса Академии, себе присвоил; не обьявляя академикам воли Петра Великого, которая в помянутом peглaмeнтe утверждена, оный регламент по своему хотению переменил. Между прочим, привел в Академию сам с собою, без позволения самодержцев, которые Петру Великому последовали, всякие художества и ремесла, которых основатель в своей Академии наук вместе соединить намерения не имел»[415]415
  Там же. С. 43–44.


[Закрыть].

Вторую жалобу в Сенат подал А. К. Нартов, возглавлявший академические Механические мастерские, к которому вскоре со своими жалобами присоединились другие: комиссар М. С. Камер, переводчики И. С. Горлицкий и Н. И. Попов, канцелярист Д. Греков, копиисты В. Носов и И. Пухорт, ученик гравера А. Поляков, студенты П. Шишкарев, С. Старков и М. Коврин[416]416
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 5. С. 377, 590.


[Закрыть].

Нартов стал лидером движения не потому, что превосходил Делиля в активности и напоре, но в силу того, что был русским, хотя и не входил в число академиков (профессоров). Кроме того, он был сподвижником Петра I и, как уже было сказано, имел чин (коллежский советник), что уравнивало его с Шумахером. Наконец, Нартов был «лично близок взошедшей на престол императрице. Елизавета росла на его глазах, и Нартов часто забавлял и баловал ее»[417]417
  Турнаев В. И. Государственный переворот 25 ноября 1741 г. и начало национального движения в Петербургской Академии наук // Вестник Томского государственного университета. История. 2007. Выпуск № 1. С. 5–20. См. с. 7.


[Закрыть].

Нартов жаловался, что после смерти Петра и Екатерины Академия начала приходить в упадок и к моменту написания его «доношения» «в такое несостояние приведена, что никакого плода России не приносит, кроме единого повреждения»[418]418
  Жалоба А. К. Нартова («Высокоправительствующему Сенату от Академии наук советника Андрея Нартова доношение; 22 января 1742 года») находится в Санкт-Петербургском филиале Архива Российской академии наук (ПФА РАН) (Ф. 20. Оп. 1. Д. 1. Л. 22–27). Детально она рассмотрена В. И. Турнаевым (Турнаев В. И. Государственный переворот… С. 7–12), и я здесь пользуюсь, в том числе и при цитировании документа, его работой.


[Закрыть]. И он, А. К. Нартов, «сын отечества», о сем умолчать не может. По утверждению главы Механических мастерских, едва ли не главное преступление Шумахера состояло в том, что он «производит в науках [лишь] чюжестранных (иностранцев. – И. Д.), в которых российской империи никакой пользы быть не может, кроме единого казенного убытка…» и которые «по [прошествии] времени, имеют бежать в свои отечества. А российского народа людей в чюжих краях обучают всегда на своем ли на казенном же коште…», тогда как можно было «изыскать ученых несколько членов из россиян, но того ему… в память не приходит и слышать не хочет…. И чрез такие непорядки и нерадение никто из российских людей в науках никаких в профессоры с начала академии… и поныне не произведен»[419]419
  Цит. по: Турнаев В. И. Государственный переворот… С. 11.


[Закрыть].

Не так было при Екатерине I, когда иностранные ученые читали при большом стечении народа (и даже в присутствии первых лиц Империи) публичные лекции, «экстракты» которых публиковались затем в русских газетах. А что ныне? Публичные лекции (ассамблеи) прекратились, но главное – «изменилось понимание назначения Академии, создававшейся для того, чтобы готовить русских ученых»[420]420
  Турнаев В. И. Государственный переворот… С. 11.


[Закрыть]. Нартов фактически обращал внимание правительства на то, что с наукой и высшим образованием в России сложилась, мягко говоря, парадоксальная (чтобы не сказать сильнее) ситуация: страна, не имея своих ученых, за свой счет производит с помощью иностранцев иностранных ученых. Академия наук стала своего рода домом творчества для иноземных мужей науки с очень своеобразной и нечистой на руку администрацией (в «доношении» Нартова финансовым злоупотреблениям Шумахера отведено подобающее место).

«Зачем России нужна была такая Академия? – риторически спрашивает В. И. Турнаев. – Чтобы, спустя годы, гордиться тем, что на ее земле были написаны знаменитые „Гидродинамика“ и „Флора Сибири“? Однако не слишком ли высокую цену заплатила она за такую честь? „…Какая из того польза и… слава отечеству приобретена быть может, – резонно ставил вопрос Н. И. Панин, – что десять или двадцать человек иностранцев, созванные за великие деньги, будут писать на языке, весьма немногим известном? Если бы крымский хан… дал цену и к себе таких людей призвал, они б и туда поехали и там писать бы стали…“ [Порошин С. Записки, служащие к истории великого князя Павла Петровича. СПб.: Типография В. С. Балашева, 1881. Стлб. 37–38]»[421]421
  Там же. С. 12.


[Закрыть]. В такой оценке есть свой резон, но, на мой взгляд, некоторые оговорки сделать следует.

Разумеется, плохо, что подготовке российских научных кадров Академия уделяла мало внимания. Вина в этом лежит отчасти на академической бюрократии[422]422
  К примеру, в 1732 году И. Шумахер не воспользовался разрешением Сената отобрать учеников для Университета из Киевской академии и Черниговской семинарии. Из двенадцати студентов, прибывших из Московской славяно-греко-латинской академии, пятерых он послал в Камчатскую экспедицию, а остальных определил в «подъячие» и к «ремесленным делам». Аналогичная история повторилась в 1736 году. Студенты, оказавшись в крайне тяжелом материальном положении, написали жалобу в Сенат. Реакция Шумахера: «за оболгание Правительствующего Сената» и за другие «самовольные, продерзостные без ведома Академии учиненные поступки при собрании всех учеников бить батожьем нещадно» (Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 3. С. 242–243). И правильно! Нечего самовольничать! Здесь им не казарма, а Академия наук, средоточие, понимаете ли, интеллектуальной жизни Империи.


[Закрыть], отчасти на российской власти. Но и «Гидродинамика» Д. Бернулли и тем более «Флора Сибири» И. Г. Гмелина, как и исторические труды Миллера и результаты Камчатских и прочих экспедиций, принадлежат всему миру, и в том числе России. Такие иностранные ученые, как Делиль, Эйлер, Гмелин, Буксбаум и многие другие, честно трудились на благо Российского государства, терпя унижения «скудных в науках» чиновников, часто рискуя здоровьем, а то и жизнью, при этом месяцами не получая жалованья[423]423
  Приведу в этой связи выразительное описание Э. И. Колчинским условий экспедиционной работы ученых: «Экспедиции проходили в чрезвычайно сложных условиях. Из опубликованных дневников участников экспедиций, переписки между ними, их рапортов и писем в Канцелярию Академии наук и художеств и в Сенат можно оценить мужество ученых. Ужасны были дороги, по которым покрывались тысячи верст зимой на санях, а летом на телегах. Не раз приходилось переправляться через многоводные и бурные реки, проваливаться с санями под лед, терпеть кораблекрушение и даже зимовать на необитаемых островах, как это случилось со Стеллером во время экспедиции В. Беринга к берегам Северной Америки в 1741 году. В условиях тяжелейшей пятимесячной зимовки на острове Беринга, во время которой от цинги и простуды погибла большая часть экипажа, включая капитан-командора, Стеллер не только не унывал, но, исполняя обязанности «то лекаря, то повара», таская вместе с другими прибиваемый лес для топлива, готовил уникальный труд о морских животных Дальнего Востока. Его оптимизм, врачебное искусство и прекрасное знание растений помогли выжить ему самому и спасли значительную часть экипажа, командование которым принял на себя С. Ваксель. Более трагичной оказалась судьба Делиля де ля Кройера, который, сопровождая отряд Чирикова к берегам Северной Америки, скончался от цинги. Недостаток продовольствия, длительные задержки с выплатой денег, отсутствие необходимых инструментов, средств передвижения усугублялись необязательностью официальных местных властей, бесконечными праздниками, во время которых местное население, в том числе и люди, прикомандированные к экспедициям, погружалось в пьянство, подвергая испытанию преданность ученых науке. Полицейский характер Российской империи стал причиной смерти Г. В. Стеллера. Возвращаясь из многолетнего путешествия, он был в Соликамске необоснованно арестован и направлен обратно в Иркутск. Только в Томске ошибка была выяснена, но великий натуралист уже не вернулся в Петербург, скончавшись в ноябре 1746 года в Тюмени» (Колчинский Э. И. Академия наук и становление естественной истории в России // Колчинский Э. И., Сытин А. К., Смагина Г. И. Естественная история… С. 26–74; С. 57–58).


[Закрыть]. Если плоды их научных исследований в тот исторический период не нужны были стране, на службе которой они находились, то, во-первых, не они в том виноваты; во-вторых, это не означает, что результаты их научных работ не понадобились никогда; и, в-третьих, они самим своим существованием, пусть даже анклавным, оказывали серьезное влияние на последующее становление научной культуры в России, на – пусть медленное и иногда искаженное – восприятие образованным российским обществом ценности (причем не только утилитарной) научного познания.

Обычно в этой связи принято упоминать заслуги Ломоносова. Но без того, что было сделано академиками-иностранцами, Ломоносов эту свою историческую миссию выполнить бы не смог. В значительной мере благодаря им, еще до того, как он вернулся из Германии в Петербург (июнь 1741 года) и приступил к академическим занятиям, начался процесс распространения в России научной академической культуры и новых для страны культурных практик. Не говоря уж о том, что и русский ученый Ломоносов, и француз Делиль, и швейцарец Эйлер, и немец Гмелин – все они были героями российского Просвещения, агентами европейского культурного влияния в России[424]424
  Я воспользовался выражением И. П. Кулаковой (Кулакова И. П. Г. Ф. Миллер – агент европейского культурного влияния…).


[Закрыть] и одновременно мучениками виртуозной российской бюрократии.

Что же касается цены, то культура стоит дорого, дороже армии, и строится всегда на арендованной земле, на своей держится только варварство. Вернемся, однако, к делу Шумахера.

Итак, советника Канцелярии обвинили в сокрытии от всех Регламента Академии, в том, что многие академики, видя «непорядки», вернулись к себе на родину «без показания России плода», в финансовых злоупотреблениях, в задержке жалованья более чем на год, в том, что «обучение российского народу молодых людей оставлено»[425]425
  Турнаев В. И. Государственный переворот… С. 11.


[Закрыть], а переводчик И. С. Горлицкий пошел дальше всех, написав, что Шумахер не только петровские установления касательно Академии «испроверг и тщался злоумышленно науки искоренить», но и «супостатам Отечества Российского, Немцам, все Академические тайны собщал»[426]426
  Следственное дело о советнике Академии наук Шумахере // Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских при Московском университете. 1860. Кн. 3. Отд. V: Смесь. С. 71–122. См. с. 68. С утверждением Горлицкого гармонировал донос А. Полякова, обвинявшего Шумахера в «пересылке тайно за море о камчатской экспедиции ландкарт» (Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 5. С. 578).


[Закрыть].

В борьбе с бюрократией – прием сильный! Ведь бюрократия (любая, но российская, в силу специфики исторического развития, особенно), как правило, сочетает два качества: полную некомпетентность в том, чем она управляет, с напористой казуистической изобретательностью. В силу первого обстоятельства, а также по причине отсутствия собственной институциональной традиции многие бюрократические новации в России (естественно, в далеком прошлом) имели иноземный генезис, а потому наилучшим способом борьбы с бюрократическим идиотизмом часто оказывался казенный патриотизм, столь же напористый и к тому же вечно неудовлетворенный.

Сенат отреагировал весьма оперативно. Именным указом императрицы от 30 сентября 1742 года была создана Комиссия для расследования злоупотреблений в академической Канцелярии. В ее состав вошли: президент Адмиралтейств-коллегии граф Н. Ф. Головин, вице-президент Военной коллегии С. Л. Игнатьев и президент Коммерц-коллегии князь Б. Г. Юсупов. Люди все опытные, надежные, к науке непричастные. С. Н. Чернов привел выразительную характеристику этой троицы одного «хорошо осведомленного современника»: «Une commission, composée d’un senateur, Mr. Le Prince Jusupoff, qui n’entendoit rien, d’un Admiral Golovin, qui ne vouloit faire rien, et d’un Génèral Major Ignatieff, qui ne pouvoit rien»[427]427
  «Комиссия в составе сенатора, князя Юсупова, который ничего не знал, адмирала Головина, который ничего не хотел делать, и генерал-майора Игнатьева, который ничего не мог» (цит. по: Чернов С. Н. Леонард Эйлер и Академия наук… С. 168. К сожалению, его ссылка на этот документ носит несколько странный характер: «см. в Архиве А. Н. [название документа], л. 18)».


[Закрыть].

Ивану Даниловичу пришлось «претерпеть»: его (а также его ближайших помощников – нотариуса Я.-Г. Гофмана, бухгалтера Книжной лавки С. Прейсера и канцеляриста Ф.-Г. Паули) отстранили от должности (7 октября), даже три месяца держали под домашним арестом. Управление Канцелярией было поручено Нартову.

У некоторых появилась надежда на изменения к лучшему. К примеру, Л. Эйлер писал (10 марта 1742 года) своему итальянскому коллеге Джованни де Полени (Giovanni Poleni; 1683–1761): «В Петербургской академии после смены власти ожидаются большие перемены и даже приведение ее в прежнее цветущее состояние, в то время как она уже более года находится в упадке»[428]428
  Эйлер Л. Письма к ученым. М.; Л., 1963. С. 264.


[Закрыть].

Однако уже 24 декабря 1742 года последовало первое сообщение Комиссии, в котором было сказано, что все доносы на Шумахера – ложные и его (вместе с его помощниками) надо освободить, что и было сделано 28 декабря. Виновными же были признаны жалобщики. Вскоре, 13 января следующего года, шесть человек из числа «доносителей» (Камер, Пухорт, Попов, Носов, Горлицкий и Д. Греков), были арестованы Комиссией. Их обвинили в злонамеренной клевете на бывшего директора академической Канцелярии. Заключение по делу (теперь уже речь шла не о деле Шумахера, но о деле «доносителей» на него) было составлено 12 марта 1743 года[429]429
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 5. С. 561–594.


[Закрыть].

Члены Комиссии постановили, что арестованные «вины» Шумахера «не доказали» и потому должны понести наказание. Мера была предложена суровая – смертная казнь (члены Комиссии исходили при этом из того наказания, которое было бы определено Шумахеру, если б он был признан виновным), – но тут же предлагалось «всемилостивейше» ограничиться кнутом и ссылкой «на житье в Оренбурх»[430]430
  Там же. С. 576.


[Закрыть]. 20 марта 1743 года доклад Комиссии был вручен императрице, однако разбирательство продолжалось до осени 1744 года. В итоге «господин советник» Шумахер был признан виновным… в присвоении казенного вина на сто девять рублей с копейками[431]431
  Там же. С. 580; Т. 7. С. 159.


[Закрыть]. Что же касается «доносителей» (из числа которых были исключены Нартов и Делиль), то для них (кроме Попова, Пухорта, Шишкарева, Старкова и Коврина, решение вопроса о которых оставлялось на усмотрение будущего президента Академии, поскольку проверить их обвинения в адрес Шумахера в полном объеме Комиссия не смогла) предлагались следующие наказания: Горлицкому смертную казнь отменить и «не чиня ему наказания послать в Оренбург на вечное житье, и определить там к обучению молодых людей»; смертную казнь Камеру, Носову и Грекову отменить и «учиняя им наказание плетьми, послать в Сибирь на житье, а к делам их там не определять»; Полякова высечь «плетьми и отослать по его художеству в московскую типографию, где ему жалованье давать против академического с уменьшением»; «а бывшего продавца Прейсера и канцеляриста Паули свободить на добрыя поруки»[432]432
  Там же. Т. 7. С. 158–160.


[Закрыть]. Но Елизавета, на основании указа об амнистии от 15 июля 1744 года (по случаю окончания Русско-шведской войны) всех от наказания освободила, правда, некоторых из Академии уволили.

Что же касается Нартова, то еще ранее, указом императрицы от 5 декабря 1743 года, он был отстранен от управления Канцелярией. 7 декабря профессорам в Конференции объявили, что Иван Данилович возвращается на свою прежнюю должность.

Почему жалобщики проиграли? Почему Комиссия встала на сторону Шумахера? По мнению В. И. Турнаева: «Для правительства опальный директор академической Канцелярии оказался не просто хорошим чиновником, которым следовало дорожить; он оказался – хотели они того или нет – своего рода гарантом продолжения культурного общения с Западом. Пока иностранец Шумахер оставался руководителем Академии, западные ученые чувствовали себя под надежной защитой. Как только его место оказалось занятым русским Нартовым, они засобирались домой»[433]433
  Турнаев В. И. Национальная и демократическая тенденции… С. 181.


[Закрыть].

Этот вывод не представляется мне убедительным, хотя и отражает некоторые реалии (Шумахер действительно устраивал российскую власть). Однако ученые «засобирались домой» еще до этой истории, а некоторые к тому времени уже покинули Россию (как, например, Л. Эйлер и И.-Г. Дювернуа). Думаю, куда более точными являются наблюдения В. И. Турнаева относительно того, что, во-первых, каждый «доноситель» имел личные мотивы ненавидеть Шумахера, мотивы, связанные, как правило, с неудовлетворенными амбициями, а также с малостью и перебоями с выплатой жалованья, ибо именно от Шумахера зависели и жалованье, и карьерный рост[434]434
  Члены следственной Комиссии не случайно заметили, что Горлицкий, к примеру, так «злобствовал» потому, что «в профессоры не произведен, будучи не токмо в науках, но и в переводах мало иcкycный» (Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 5. С. 590). Аналогичные заключения были сделаны также в отношении других участников движения.


[Закрыть], а во-вторых, «уверенные в собственной правоте, „доносители“, подобно Попову и Горлицкому, мало заботились о доказательности обвинений, на которую прежде всего смотрели члены государственной следственной Комиссии (чего стоила в этой связи аргументация одного только Андрея Полякова, заявившего, что „у него на допрос Шумахеров доказательство готово“, только он его „объявлять не будет“! См.: Материалы. Т. 5. С. 570, 579)»[435]435
  Турнаев В. И. Национальная и демократическая тенденции… С. 179.


[Закрыть]. Поэтому неудивительно, что Комиссия вынесла решение: «По… доношениям никаких Советника Шумахера непорядочных поступок и похищения казны… не явилось»[436]436
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 5. С. 589.


[Закрыть].

Приведу лишь два примера из бумаг Комиссии:

1. «Явное, де, Шумахерово на Россию скрежетание, что в восьмнадцать лет ни единого Профессора Русского нет ни из какой классы, а тщится, де, так, чтоб и впредь не видать.

А Шумахер показал, и по следствию явилось, что для произведения в Профессоры Русские Адъюнкты имеются, Ломоносов и Теплов, тако же и Переводчик Голубцов и студент Крашенинников в то же достоинство могут произойти; ибо в них надежда есть.

А Горлицкой объявил, что на то доказательства не имеет»[437]437
  Следственное дело… С. 86.


[Закрыть].

2. «[А.] Поляков… доносил на Советника Шумахера… якобы в пересылке тайно за море о камчатской экспедиции ландкарт (секретных. – И. Д.), а по Шумахерову допросу и по следствию, той пересылки ландкарт за море не явилось, а явились те ландкарты… не инде где, но в Академии, в Конференции, у Профессора Винцгейма, за печатью»[438]438
  Там же. С. 105.


[Закрыть] (т. е. хранились как положено. – И. Д.).

Доводы жалобщиков часто носили голословно-декларативный характер и в глазах членов Комиссии выглядели смесью клеветы и демагогии. Шумахер же, как опытный бюрократ, отлично знал все юридические и прочие «тонкости» дела и всегда мог убедительно доказать ложность выдвинутых против него обвинений, ссылаясь на разные официальные документы и независящие от него обстоятельства (ну не виноват господин советник в том, что из двенадцати учеников московской Славяно-греко-латинской академии только двоих – Ломоносова да Виноградова – не стыдно было отправить учиться за границу, что и было им сделано, тогда как остальным самое место в академической гимназии азы наук учить!).

И еще об обвинении Шумахера в том, что его злонамеренности и нерадению «никто из российских людей в науках никаких в профессоры с начала академии… и поныне не произведен». В. И. Турнаев уточняет: «Н. И. Попов, И. С. Горлицкий, В. Е. Адодуров, Г. Н. Теплов, П. Шишкарев, С. Старков, М. М. Коврин, М. В. Ломоносов, В. К. Тредиаковский, И. И. Голубцов, С. П. Крашенинников – все они способны были (так, по меньшей мере, считали они сами) „отправлять“ ту или иную „часть наук“. Конечно, составленная из неравноценных по уровню подготовки ученых Академия не могла рассчитывать на признание у ведущих европейских держав. Однако это был уже другой вопрос»[439]439
  Турнаев В. И. Национальная и демократическая тенденции… С. 182.


[Закрыть]. Это самый главный вопрос! Судя по деятельности Шумахера в период создания Академии (а он был причастен к подбору и отбору кандидатов в академики), Иван Данилович в людях разбирался и таланты выделять умел (эта способность не обязательно связана «с градусом» собственной одаренности), и он, разумеется, понимал (или ему интуиция подсказывала, а также академики), кто что стоит и у кого какие перспективы. Вполне возможно, что он не горел желанием продвигать российских молодых людей в адъюнкты и академики (хотя и с немцами, даже гениально одаренными, он не церемонился), но еще менее ему хотелось снижать планку, а потому он настоятельно советовал Блюментросту: «Если не держать постоянно палец перед их глазами, то и они (молодые профессора и адъюнкты. – И. Д.) расшалятся»[440]440
  Цит. по: Копелевич Ю. Х. Основание Петербургской Академии наук… С. 118.


[Закрыть]. Каким бы ни был Шумахер, – а претензий к нему можно предъявить великое множество, – но он всегда был озабочен угрозой падения престижа Академии в европейских ученых кругах. Именно поэтому он проявил осторожность с отставкой Я. Германа и Бюльфингера, предпочтя расстаться с ними «по-хорошему» (оба оставались иностранными членами Академии с пенсией 200 рублей в год[441]441
  «Пенсион каждому в 200 талеров или рублей был бы, конечно, достаточным… чтобы поощрить их (Германа и Бюльфингера. – И. Д.) к доставлению сюда статей, а также для удержания их от порицания Академии», – писал Шумахер Блюментросту 6 июля 1730 года (Пекарский П. История… Т. 1. С. 24).


[Закрыть], и обоим выданы похвальные свидетельства о службе в России за подписью канцлера Г. И. Головкина). Зачем давать основание для нелестных слухов?!

Отдельно следует сказать о четырнадцатимесячном «правлении» Нартова в Академии (7 октября 1742 – 5 декабря 1743 года). Да, он начал проводить политику ее «русификации», «поощрял национальное русское самосознание и национальные русские традиции»[442]442
  Турнаев В. И. Национальная и демократическая тенденции… С. 154.


[Закрыть]. Но манера его руководства мало чем отличалась от шумахеровской. Андрей Константинович предпочитал говорить с профессорским Собранием на языке указов, никогда в нем не появляясь. Он распорядился опечатать академический Архив, надеясь обнаружить там компрометирующие иностранцев материалы, произвел массовые увольнения иностранных служащих Академии, заменив их русскими, предложил Сенату уволить из службы часть иностранных профессоров, стал выдвигать на профессорские должности русских без учета их научных заслуг[443]443
  Там же. С. 155–156.


[Закрыть]. Разумеется, все это вносило нервозность в работу Академии, раздражало ученых.

Будучи гениальным инструментальным мастером и первоклассным токарем, Нартов имел слабое представление о научной деятельности. Как уже было сказано, одно из первых его распоряжений состояло в том, чтобы архив Академии, где хранилась вся ученая переписка академиков, был опечатан, – во избежание «утечки информации». «Само собой разумеется, – пишет П. Пекарский, – что такое распоряжение с самых первых дней правления Нартова восстановило против него ученых, и они систематически противились тому, что бы он ни требовал с них. Так, однажды в академической канцелярии состоялся указ к академикам о рассмотрении описания северной земли Казанцова. Указ носил секретарь канцелярии Волчков, который должен был вернуться с ним обратно, так как, по его словам, академики указа „не приняли, да сказали, чтоб и впредь указов к ним не присылать, а писать бы сообщением или партикулярными письмами от г. советника Нартова, в которых бы г. советник при конце подписывался своею рукою: вашего благородия покорный слуга. Сие сказал мне, прибавлял Волчков, профессор Вейтбрехт с таким словом, что канцелярия – хвост, а конференция профессорская – глава Академии наук“»[444]444
  Пекарский П. История… Т. 2. С. Х.


[Закрыть].

Действия Нартова профессора восприняли как очередную попытку подчинить Конференцию Канцелярии (и они были правы). Академики требовали, во-первых, «чтоб советник Нартов к их оправданию притчину объявили доказал, по какому неправому на них подозрению оные [шкафы] запечатал». Во-вторых, «чтоб указов он к ним не посылал, а уведомлял бы их известием на латинском или немецком языке» (чтоб, «по прежнему обыкновению, латинский или немецкий прилагал перевод») и «не требовал доношений, а довольствовался бы письменным известием…». В-третьих, «чтоб он, сов[етни]к Н[арто]в, позволенные им чужестранные ведомоcти (которых он ныне к ним не присылает) по-прежнему к ним присылал, и притом бы объявил и доказал, по какому неправому подозрению он их удержал». В-четвертых, «чтоб он канцелярии имя академии наук больше не давал и указов впредь такою формою: „указ из академии наук“ профессорам посылать удержался». Наконец, в-пятых, ученые требовали наказать Ломоносова, Горлицкого, Камера и Нухорта (т. е. сторонников Нартова), оскорбивших их своими действиями, а также просили, «чтоб произшедшие уже при академии вред, напрасное потеряние времени и непорядки им причтеныне были»[445]445
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 5. С. 450–451.


[Закрыть].

Члены следственной комиссии согласились, что «те шкафы» советник опечатал «без всякой причины»[446]446
  Там же. С. 507.


[Закрыть], и 14 января 1743 года Сенат ограничил его полномочия, запретив Канцелярии действовать от имени Академии и вмешиваться в дела Конференции. Но Нартов продолжал свой курс. Он упорно отказывался открыть «те шкафы», и в итоге 26 апреля 1743 года адъюнкт Ломоносов, поддерживавший Нартова, устроил скандал, обозвав профессоров ворами. Академики в ответ потребовали отставки Нартова и назначения в Академию либо президента, либо нового директора.

Смелая патриотическая позиция Нартова заслуживает глубокого уважения, но, получив высокую (в масштабе Академии) чиновничью должность, он слишком круто взял, что было только на руку Шумахеру, который быстро нашел себе защитников при дворе. Среди них наиболее влиятельным был лейб-медик Елизаветы И.-Г. Лесток.

В итоге оказалось, что «и Шумахер, и его противники стоили друг друга… Нартов стал так грубо обходиться со своими коллегами, что былые враги Шумахера (В. Тредиаковский, В. Адодуров, Г. Теплов и др.) предпочли дать о нем комиссии благоприятные отзывы. Даже Ломоносов и Делиль, сначала всецело поддерживавшие Нартова, отвернулись от него»[447]447
  Пономарева В. В. Академия наук и становление научного знания… С. 11. Хотя в приведенной цитате В. В. Пономарева несколько сгущает краски, однако некоторую реальность ее слова отражают. К примеру, Адодуров и Теплов в Комиссии весьма критически (но справедливо) отозвались о переводчике Горлицком: «Профессоры, тако ж Ассессор Ададуров и Адъюнкт Теплов, письменно Коммиссии преставили, что он [Горлицкий] в науках не великое искусство имеет, как, де, то многие в его переводах от незнания самых первых и легких наук произшедшие погрешения явно показывают» (Следственное дело… С. 92). Ломоносов хотя и поддержал Нартова и других недовольных, однако сам жалоб на Шумахера не писал. Что касается Тредиаковского, то поначалу он предпочитал не портить отношения с Шумахером, однако, по мере угасания надежды получить должность профессора «элоквенции как российской, так и латинской», все более сближался со сторонниками Нартова.


[Закрыть]. И это тоже было выгодно Шумахеру.

Вообще, надо сказать, что административное место часто портит человека, а точнее – выявляет скрытые в нем дотоле весьма неприятные качества. Возьмем, к примеру, Ломоносова, за которым твердо закрепился имидж последовательного и упорного борца за отечественную науку, ярого противника бюрократии («канцеляризма»). Однако все эти замечательные качества Михайло Васильевич проявлял только до поры до времени.

В начале марта 1757 года Ломоносов завершил работу над своим знаменитым антиклерикальным сатирическим «Гимном бороде». Возмущенный Синод обратился к императрице с просьбой принять меры, но обращение было проигнорировано, более того, через несколько дней автор был назначен советником Академической канцелярии. И тут ученые мужи, которые к тому времени от Михайло Васильевича многого навидались, узрели его новую ипостась. Риторика Ломоносова-бюрократа мало чем отличалась от риторики Шумахера. Примером может служить борьба Ломоносова с Г.-Ф. Миллером, который, по мнению нашего «самобытного сподвижника просвещения» (А. С. Пушкин), «не сочинил ничего, что бы профессора было достойно» и который «ведет тайную, непозволительную и подозрительную с иностранными переписку» и «не хочет и не думает отстать от своих наглых глупостей и презирает указы, посылаемые из Канцелярии»[448]448
  Ломоносов М. В. Письмо Г. Н. Теплову, 30 января 1761 г. // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 547–554. См. с. 547.


[Закрыть].

Если теперь вернуться к краткому «правлению» Нартова в Академии, то, как мне представляется, причины его отставки с поста главы академической Канцелярии лежат не столько в общей направленности его усилий, – вряд ли елизаветинский Двор имел веские причины противиться русификации Академии и ее Канцелярии, и вряд ли императрицу и ее окружение смущало «низкое» происхождение Нартова[449]449
  Оно точно неизвестно, но во всяком случае он происходил из податного сословия.


[Закрыть] (в конце концов, будущий президент Академии был сыном вечно пьяного реестрового казака из малороссийской глуши), – сколько в том, как Андрей Константинович проводил свою политику (в целом, по своему вектору, совпадающую, повторяю, с политикой власти). Недовольство – и в Академии, и при Дворе – вызвал нартовский modus operandi. Когда Петр I послал Нартова за границу, тому было 25 лет (да и послан он был, главным образом, для усовершенствования в токарном искусстве и приобретения знаний в механике и математике, после чего, по возвращении, был определен заведовать токарней Петра). Он не успел, да и не имел возможности обрести европейский лоск и политес, умение прятать чувства и темперамент в оболочку светской учтивости. Шумахер, разумеется, тоже особой изысканностью манер не страдал, но он хотя бы соображал, где, с кем и что можно себе позволить.

Конечно, самым большим экстремалом в храме российско-немецкой учености был Михайло Ломоносов, которого устойчивый историографический миф представляет в образе гонимого и травимого рыцаря науки и Просвещения. Однако в реальности все было сложнее и «многоцветнее». Достаточно привести несколько выразительных примеров.

Через несколько дней после назначения Нартова директором Канцелярии поступила жалоба от садовника Ботанического сада И.-Ф. Штурма: «Адъюнкт Ломоносов 26-го числа помянутого месяца [сентября 1742 года] ввечеру, в исходе 9-го часа, в моей квартире учинил такое насильство, что он не токмо моих гостей, которые все находятся в службе Ее И. В., подозрительными людьми объявил, но и одного из них до полусмерти прибил, а напоследок мою на сносех жену с своим слугою так бил, что она, наконец, принуждена была из окна выскочить… Помянутого Михайлу Ломоносова того ж вечера по моему прошению взяли под караул. Онаго Ломоносова из полиции как арестанта послали в академию, но он прямо пошел в свою квартиру (Штурм и Ломоносов жили в одном доме на 2-й линии Васильевского острова. – И. Д.), и с того времени меня и чреватую мою жену своим руганием и угрожаниями (потому что он всегда бывает пьян) навел мне великий страх, ибо он 8-го числа сего месяца двум моим девкам сказал, что он мне руку и ногу сломает…»[450]450
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 5. С. 386.


[Закрыть]

И по какому же поводу «Пиндар российский» так разбушевался? А все дело в том, что он был должен Штурму деньги – 65 рублей. Нартов эту сумму приказал вычесть из жалованья должника[451]451
  Там же. С. 637.


[Закрыть], но в мае 1743 года приказал уволить садовника, поскольку «оный Штурм однако ботаники не искусный, и для того при оном огороде имеется определенный профессор и доктор ботаники Сигизбек»[452]452
  Там же. С. 706.


[Закрыть].

Конечно, Шумахер, узнай он об этом, мог бы не без ехидства поинтересоваться у Андрея Константиновича: «А как же, господин советник, с подготовкой национальных кадров? Ладно еще математиков из Базеля выписываем, а уж садовников-то…?» Но Ивану Даниловичу было тогда не до этого.

Другой пример изысканных манер Михайло Васильевича. Весной 1743 года, раздраженный поведением конференц-секретаря профессора Х. Винсгейма и адъюнкта И. Трускотта (речь шла о тех самых шкафах академического архива, которые опечатал Нартов), Ломоносов, уже начавший борьбу за звание академика, «под влиянием винных паров»[453]453
  Пекарский П. История… Т. 2. С. 338.


[Закрыть] явился «в палату, где профессоры… заседают… не поздравивши никого и не скинув шляпы», показал Винсгейму «крайне поносный знак» (кукиш), а потом еще и пригрозил, что «поправит ему все зубы, коли тот вздумает жаловаться»[454]454
  Билярский П. С. Материалы для биографии Ломоносова. СПб., 1865. С. 39–40.


[Закрыть]. Академиков же он называл «канальями» и «жуликами», а «когда Винцгейм пригрозил занести все происшедшее в протокол, то разбуянившийся адъюнкт отвечал: „Ja, ja schreiben sie nur; ich verstehe so viel wie ein Professor und bin ein Landeskind (т. e.: да, да, пишите, я столько же смыслю, сколько профессор, а притом же я природный русский)“»[455]455
  Пекарский П. История… Т. 2. С. 338–339.


[Закрыть]. Как видим, арсенал средств в борьбе за академическое кресло у Михайло Васильевича был весьма обширен и соображениями по поводу своих притязаний он готов был делиться также в непринужденной «неформальной» обстановке. («И отрадно, конечно, – с гордостью пишет один из современных биографов Ломоносова, – что наш первый гениальный ученый обнаружил в борьбе с недоброхотами и смелость, и находчивость, и неотразимость доводов»[456]456
  Щеблыкин И. П. Михаил Васильевич Ломоносов: Книга для учащихся старших классов. М., 1993. С. 37.


[Закрыть]). Как виртуозно выразилась Т. А. Володина, «широта и размах ломоносовской натуры… вносили в чинные заседания академической Конференции привкус хмельного ушкуйничества»[457]457
  Володина Т. А. У истоков «национальной идеи» в русской историографии // Вопросы истории. 2000. № 11–12. С. 3–19. См. с. 5.


[Закрыть].