Текст книги "Академия благих надежд"

Но в практике присвоения чина в, так сказать, индивидуальном порядке была важная тонкость: поскольку, подчеркну еще раз, чины академическим ученым присваивались, как правило, не как профессорам Академии, а за иные заслуги и функции, то никакого порядка производства по академической службе такое пожалование не предполагало. К примеру, Ломоносов был произведен в коллежские советники (шестой ранг) 1 марта 1751 года, но получение следующего чина – статского советника (пятый ранг) – он ждал 12 лет (указ императрицы был подписан 15 декабря 1763 года), да и получил он его не без усиленных хлопот, посредничества своих высокопоставленных покровителей, скандала и проволочек. Как-то странно поэтому читать наставительное замечание Михайло Васильевича, будто «науки являются путем к дворянству, и все идущие по этому пути должны смотреть на себя как на вступающих в дворянство»[256]256
  Ломоносов М. В. Проект регламента академической гимназии (1758) // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 9. С. 477–523. См. с. 482–483.


[Закрыть]. Ну, это кому как. Леонарду Эйлеру, который, в отличие от Ломоносова, действительно был великим ученым, но не обладал напором своего российского коллеги, так и не удалось конвертировать свою славу в социальный статус, и это при том, что статус иноземца сам по себе был в России символическим капиталом.

Что касается внутриакадемической бюрократии, то она не склонна была хлопотать о рангах для академиков и адъюнктов. По мнению Г.-Ф. Миллера, главным принципом (maxime) поведения И. Д. Шумахера было «принижение академиков всеми способами, чтобы они не возвысились над ним»[257]257
  Müller G. F. Nachrichten… S. 163.


[Закрыть]. Иными словами, поскольку ученые Шумахера за своего не считали, называя его выскочкой, то ему легче было управлять ими, играя на их низком социальном статусе.

Прав был П. П. Пекарский, когда заметил, что получение чина учеными «считалось особенной милостью, исключением из общего правила»[258]258
  Пекарский П. История… Т. 1. С. 372.


[Закрыть], а особенные милости абы кому не оказывают.

Отношение властей к ученым вызывало ответную психологическую реакцию у ряда академиков: сочетание униженной лести («Милостивое вашего превосходительства меня письмом напоминовение уверяет к великой моей радостио непременном вашем ко мне снисходительстве, которое я чрез много лет за великое между моими благополучиями почитаю», – писал Ломоносов графу И. И. Шувалову 19 мая 1753 года[259]259
  Ломоносов М. В. Письмо И. И. Шувалову, 10 мая 1753 г. // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 478–480. См. с. 478.


[Закрыть]) с тем, что сегодня называют «саморекламой», т. е. репрезентацией себя как великого мужа науки и великого патриота («я… одами, речьми, химиею, физикою, историею делаю честь отечеству», – напоминал Ломоносов в 1761 году[260]260
  Ломоносов М. В. Письмо Г. Н. Теплову, 30 января 1761 г. // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 547–554. См. с. 548. А пятью годами раньше он, прося И. И. Шувалова о переводе из Академии, где его не делают главным, т. е. не ценят, в Иностранную коллегию, уповал, чтобы по его «отбытию из Академии ясно оказалось, чего она лишилась, потеряв такого человека, который чрез толь много лет украшал оную и всегда с гонителями наук боролся, несмотря на свои опасности» (Ломоносов М. В. Письмо И. И. Шувалову, 30 декабря 1754 г. // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 518–519. См. с. 519).


[Закрыть]).

Ученым приходилось считаться с мнениями, прихотями и вкусами придворных, ибо, как выразился Бальтазар Грациан[261]261
  Бальтасар Грасиан-и-Моралес (B. Gracián y Morales; 1601–1658) – испанский прозаик и философ, иезуит.


[Закрыть], «одно милостивое слово великих господ лучше многих похвал целого народа»[262]262
  Так в русском переводе секретаря Петербургской академии наук С. С. Волчкова (Грациан. Придворной человек… С. 222 [афоризм 281]). Это издание было посвящено Анне Леопольдовне, и, соответственно, на обложке было написано: «А напечатана сия книга по всевысочайшему повелению, и в первое лето Богом хранимой державы е. и. в. Иоанна III… во время благополучнаго правления государством… великия княгини и правительницы всея России Анны. Санкт-Петербург, 1741», но в связи с указом Елизаветы об исправлении книг, изданных в 1740 и 1741 годах с именами Иоанна III и Анны Леопольдовны, часть экземпляров книги была снабжена новым титульным листом с датой 1742 и приведенным выше посвящением Елизавете Петровне (распоряжение о печатании нового посвящения состоялось 24 января 1743 года; оригин. издание: Oraculo Manual, Y Arte De Prudencia. Sacada De Los Aforismos Que Se Discurrē En Las Obras De Lorenço Gracian. Publicala D. Vincencio Ivan De Lastanosa, I la dedica Al Excelētissimo Señor D. Luis Mendez de Haro, Conde Duque. Con licencia: Impresso en Huesca, por Iuan Nogues. Año 1647; однако С. С. Волчков воспользовался более доступным французским переводом А. Н. Амело Делауссе (A. N. Amelot de La Houssaye; 1634[?]–1706): «L’homme de cour…»). В современном научном издании «Карманного оракула» этот афоризм Грасиана переведен иначе: «Холодное „да“ мужа выдающегося более лестно, чем похвала толпы» (Грасиан Б. Карманный оракул / Грасиан Б. Карманный оракул. Критикон… С. 5–66. См. с. 61), что ближе к оригиналу: «Más se estima el tibio sí de un varón singular que todo un aplauso común». Кстати, о переводчике. Сергея Саввича Волчкова (1707–1773) в 1740 году назначили секретарем Академической канцелярии, и в течение семи лет он был ближайшим сотрудником Шумахера. «В 1747 году при ликвидации следственного дела о Шумахере Ревизион-контора заинтересовалась имевшимися в следственном производстве данными о неблаговидных действиях С. С. Волчкова. В связи с этим, вероятно, обстоятельством Волчков возбудил ходатайство об оставлении его только „у перевода книг“, о награждении чином коллежского асессора и о назначении ему профессорского жалованья. Шумахер не только добился удовлетворения всех этих трех просьб, но и создал Волчкову совершенно исключительные служебные условия: с этого времени, получая почти одинаковое с академиками жалованье, превышавшее более чем вдвое оклад других академических переводчиков, Волчков стал проживать безвыездно в своей подмосковной „деревнишке“, где занялся переводческой деятельностью» (Ломоносов М. В. Примечание к документу 379 // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 9. С. 945–945. См. с. 945; см. также: Пивоваров Е. Г. Переводчики Академии наук в период ее становления // Социология науки и технологий. 2015. Т. 6. № 4. С. 40–51. См. с. 46–47).


[Закрыть]. Впрочем, угодить «великим господам» было непросто, ибо их требования могли не совпадать:

Май 1751 года. К. Разумовский велит Ломоносову составить для публичного чтения в Академии «речь… которая б состояла в ученой какой ни есть материи; а не в похвальном слове»[263]263
  Ченакал В. Л., Андреева Г. А., Павлова Г. Е., Соколова Н. В. Летопись жизни и творчества М. В. Ломоносова. М.; Л., 1961. С. 178.


[Закрыть];

1753 год. И. И. Шувалов предлагает Ломоносову оставить «в физике и в химии упражнения» и заняться российской историей[264]264
  Ломоносов М. В. Письмо И. И. Шувалову, 4 января 1753 года // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 474–476. См. с. 475.


[Закрыть].

Как заметил К. А. Осповат, «умение приноравливаться к вкусам своих высокопоставленных покровителей составляло, безусловно, один из важнейших навыков Ломоносова»[265]265
  Осповат К. Ломоносов и «Письмо о пользе стекла»: поэзия и наука при дворе Елизаветы Петровны // Новое литературное обозрение. 2007. № 87. С. 148–183. См. с. 148.


[Закрыть]. И умелое использование этого навыка дало свои плоды.

Михайло Васильевич, правда после многолетних проволочек, получил-таки, причем по представлению барона И. А. Черкасова, кабинет-секретаря и близкого друга Елизаветы Петровны, то есть через голову академического начальства, «двора повеление и сумму на [химическую] лабораторию из Канцелярии от строения»[266]266
  Ченакал В. Л., Андреева Г. А., Павлова Г. Е., Соколова Н. В. Летопись жизни и творчества М. В. Ломоносова… С. 105.


[Закрыть]. «Не имея более нужды согласовывать свою деятельность с нормами и интересами академической корпорации, он использовал эту лабораторию для собственных прикладных разработок. Достигнув нужных результатов, Ломоносов при помощи Шувалова добился разрешения завести собственную стекольную фабрику и освободился от необходимости „[з]а безделицею ‹…› в Канцелярию бегать и подьячим кланяться“»[267]267
  Осповат К. Ломоносов и «Письмо о пользе стекла»… С. 150–151; Ломоносов М. В. Письмо И. И. Шувалову от 15 августа 1751 года // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 470–471; С. 470.


[Закрыть], теперь он мог не делить с Академией «денежную и символическую выгоду»[268]268
  Осповат К. Ломоносов и «Письмо о пользе стекла»… С. 151.


[Закрыть] от своих научных изысканий.

В 1751 году он был за «отличное в науках искусство» произведен в чин коллежского советника, дававший право на дворянство, и стал получать двойное жалованье.

«…Я произвел удачные опыты по части мозаики, – вспоминал незадолго перед смертью Ломоносов, – …чем стяжал почет, поместья и милость»[269]269
  Ломоносов М. В. Письмо Л. Эйлеру, не ранее 21 февраля 1765 года // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 595–598. См. с. 598.


[Закрыть]. В более раннем письме Л. Эйлеру Ломоносов с гордостью уточнял: «16 декабря того же [1752] года, по постановлению Правительствующего Сената, привилегия на производство… работ из цветного стекла была предоставлена на тридцать лет мне одному с запрещением этого всем прочим, и мне было пожаловано 4000 рублей на устройство мастерской. А кроме того щедроты государыни превзошли все мои надежды и все заслуги. 16 марта 1753 года всемилостивейшая императрица пожаловала мне в Ингрии 226 крестьян с 9000 югеров ‹…› земли, так что у меня достаточно полей, пастбищ, рыбных ловель множество лесов, 4 деревни, из коих самая ближняя отстоит от Петербурга на 64 версты, самая дальняя – на 80 верст. Эта последняя прилегает к морю, а первая орошается речками, и там, кроме дома и уже построенного стеклянного завода, я сооружаю плотину, мельницу и лесопилку, над которой возвышается самопишущая метеорологическая обсерватория»[270]270
  Ломоносов М. В. Письмо Л. Эйлеру, 12 февраля 1754 года // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 500–503. См. с. 502.


[Закрыть].

В 1752–1756 годах Ломоносов получает две государственные беспроцентные ссуды на общую сумму 9 тысяч рублей. Немалые средства были выделены Ломоносову для работы над мозаикой «Полтавская баталия»[271]271
  Ломоносов М. В. ПСС. Т. 9. С. 157–179.


[Закрыть].

«Как истинный придворный… Ломоносов стал жить не по средствам и к лету 1757 года выстроил в Петербурге, на шести погорелых местах вдоль Мойки, „каменный дом в два этажа с мезонином и два одноэтажных флигеля… За домом был разбит фруктовый сад, с большим квадратным бассейном в центре, с крытыми аллеями…“. В результате этих трат общий финансовый итог стекольного предприятия был плачевен»[272]272
  Осповат К. Ломоносов и «Письмо о пользе стекла»… С. 152.


[Закрыть].

Оборотной стороной самопревозношения является высокомерное поругание своих противников. «Много бы я мог показать бедности его [Сумарокова] мелкого знания и скудного таланта, – издевательски пишет Ломоносов И. И. Шувалову под видом защиты Сумарокова от мнимых нареканий Елагина[273]273
  Иван Перфильевич Елагин (1725–1794) был адъютантом А. Г. Разумовского, а также выступал в качестве писателя и поэта, последователя Александра Петровича Сумарокова.


[Закрыть], но при этом зло насмехаясь над обоими, – однако, напрасно будет потеряно время на исправление такого человека, который уже больше десяти лет стихи кропать начал, и поныне… стихотворческой меры и стоп не знает, не упоминая чистых мыслей, справедливости изображений и надлежащим образам употребления похвал в примеров»[274]274
  Ломоносов М. В. Письмо И. И. Шувалову, октябрь 1753 г. // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 493–494. См. с. 493.


[Закрыть].

Рис. 4. Ж.-В. Адам. Дом М. В. Ломоносова на Мойке, где он жил с 1757 по 1765 г. Литография Л. Виктора по рисунку Л. О. Премацци. 1840‐е годы. (Павлова Г. Е., Федоров А. С. Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765) / Отв. ред. акад. Е. П. Велихов. М.: Наука, 1988. С. 173)

Позднее, в письме фавориту Ломоносов упрекал Сумарокова в том, что тот «только всех бранит, себя хвалит и бедное свое рифмачество выше всего человеческого знания ставит… все прочие знания позор[ит], которых и духу не смыслит»[275]275
  Ломоносов М. В. Письмо И. И. Шувалову от 19 января 1761 года // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 545–547. См. с. 545–456.


[Закрыть].

И аналогичным образом вели себя А. П. Сумароков (1717–1777) и, отчасти, Тредиаковский. Так, например, Сумароков в пику Ломоносову сочинил несколько «вздорных» од, пародировавших стиль его недруга. Известна также его эпиграмма на незаконченную поэму Ломоносова «Петр Великий»:

 
Великого воспеть он мужа устремился:
Отважился, дерзнул, запел –  и осрамился,
Оставив по себе потомству вечный смех…
 

С не меньшей живостью Ломоносов отзывался о Г. Миллере, которого учил, как надо писать российскую историю: «Миллер – невежда и самыми первыми профессорами прозван бичом профессоров… он сущий Маккиавель и возмутитель мира в Академии, каковым был и всегда»[276]276
  Ломоносов М. В. Письмо Л. Эйлеру, не ранее 21 февраля 1765 года // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 595–598. См. с. 597.


[Закрыть].

И еще один пример, иллюстрирующий богатство риторических ресурсов российского академического дискурса XVIII столетия. Полемизируя с В. К. Тредиаковским по поводу окончаний прилагательных, местоимений и причастий мужского рода во множественном числе, Ломоносов просто и ясно высказался о своем оппоненте:

 
Языка нашего небесна красота
Не будет никогда попранна от скота[277]277
  Ломоносов М. В. Искусные певцы всегда в напевах тщатся… // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 8. С. 542.


[Закрыть].
 

Тредиаковский в долгу не остался:

 
Тебе ль, парнасска грязь, маратель, не творец,
Учить людей писать? – ты, истинно, глупец.
Поверь мне, крокодил, поверь, клянусь я богом!
Что знание твое все в роде есть убогом[278]278
  Поэты XVIII века. Т. 2. Л., 1972. С. 393.


[Закрыть].
 

Что касается естественно-научных вопросов, то и здесь Михайло Васильевич умел не просто выступить критиком чужих взглядов и ярким полемистом, но и не гнушался «спецприемами», скажем, смещая акценты или не договаривая, умел представить чужую работу в невыгодном для автора (и, соответственно, в выгодном для себя) свете. Это было отмечено коллегами Ломоносова. К примеру, когда он представил на суд Академии свое сочинение «Размышления о причине теплоты и холода» (январь 1745 года), академиками «было высказано мнение, что г. адъюнкту не следует стараться о порицании трудов Бойля, пользующихся, однако, славою в ученом мире, и извлекать из его сочинений такие только места, в которых он некоторым образом заблуждался, и проходить молчанием множество других, где он преподал образцы глубокой учености»[279]279
  Пекарский П. История… Т. 2. С. 351.


[Закрыть].

Такая изощренная острота дискуссий неудивительна в ситуации, когда интеллектуал, будь то литератор или ученый, вынужден ежедневно доказывать свою нужность и исключительность.

«Мы имеем здесь дело с социальным фактом, возникавшим из‐за отсутствия социального статуса; получение такого статуса требовало утверждения собственной исключительности, и это обстоятельство, тяжкое и унизительное, поддерживало ощущение социальной неполноценности, а вместе с ним и тот надрыв, который побуждает Ломоносова пить, скандалить и вступать в бесконечные конфликты со своими коллегами»[280]280
  Живов В. М. Первые русские литературные биографии как социальное явление: Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков // Живов В. М. Разыскания… С. 557–637; С. 597.


[Закрыть]. Правда, в том, что касается истоков побуждения «пить, скандалить» и т. п., я бы поспорил, но об этом далее.

Разумеется, не следует забывать, что российское дворянство смотрело на ученых примерно так, как Ксанф на Эзопа или Эмилий Павел на Полибия: да, ученые, да, носители европейской культуры, но… слуги, просвещенные рабы. А для слуги и девятого класса Табели многовато будет. И дело здесь даже не в дворянской спеси как таковой или в их пресловутом «классовом сознании» и т. п. вещах. Ведь академики в своих головах некую внесословную меритократическую «табель о рангах» имели, «табель», основанную на уровне образования, талантах, научных заслугах и т. д., а не на «социометрических» показателях, бюрократией чтимых, и потому они «сочли оскорбительным для себя быть в товарищах (помощниках. – И. Д.) у библиотекаря»[281]281
  Bittschrifft an den dirigirenden senat auss der academischen conference (27 авг. 1745) // Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 7. С. 540–546; С. 541.


[Закрыть], который в их глазах интеллектуальным чином не вышел, «в науках скуден», как сказал о нем Ломоносов[282]282
  Ломоносов М. В. Краткая история о поведении Академической канцелярии в рассуждении ученых людей и дел с начала сего корпуса до нынешнего времени // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 267–316. См. с. 267.


[Закрыть].

В свою очередь, основной массе российского дворянства был совершенно чужд просвещенческий научный этос, нормы и ценности науки, не говоря уж о понимании роли научной теории в познании мира[283]283
  О чем подр. см.: Кузнецова Н. И. Социальный эксперимент Петра I…


[Закрыть]. Ведь европейские идеи попали в России не на terra virginea, как полагал Лейбниц[284]284
  Представления о России иностранцев, особенно никогда в ней не бывавших, порой отличались чрезвычайной простотой и наивностью. Так, например, Вольтер полагал, что Стрелецкий бунт был протестом против употребления табака.


[Закрыть], а в сложный контекст уже сложившейся национальной культурной традиции.

«Тебе бы пользы все – на вес кумир ты ценишь бельведерский»

Российское Просвещение – это, как выразился В. М. Живов, «петербургский мираж», «мифологическое действо государственной власти»[285]285
  Живов В. М. Государственный миф в эпоху Просвещения и его разрушение в России конца XVIII века // Живов В. М. Разыскания… С. 439–460; С. 449.


[Закрыть]. И это действо имело весьма сложную и прихотливую фактуру. Если говорить о культурно-бытовой поверхности жизни, то обращает на себя внимание приоритет практически значимого дела, фиксация взгляда на пользе той или иной вещи:

 
Неправо о вещах те думают, Шувалов,
Которые Стекло чтут ниже Минералов,
Приманчивым лучем блистающих в глаза:
Не меньше польза в нем, не меньше в нем краса[286]286
  Ломоносов М. В. Письмо о пользе Стекла к высокопревосходительному господину генералу-поручику действительному Ея Императорскаго Величества камергеру, Московскаго университета куратору, и орденов Белаго Орла, Святаго Александра и Святыя Анны кавалеру Ивану Ивановичу Шувалову, писанное в 1752 году // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 8. С. 508–522. См. с. 508.


[Закрыть].
 

И далее – 276 гениальных строк о практической пользе стекла, «согревающее поэтическое размышление о судьбах обрабатывающей промышленности»[287]287
  Мандельштам О. Э. Девятнадцатый век // Мандельштам О. Э. Шум времени. СПб., 2007. С. 236–245. См. с. 238.


[Закрыть]. А в «репорте» президенту Академии К. Разумовскому от 19 января 1750 года Ломоносов, обосновывая предпочтение утилитарной стороны деятельности ученых, прямо ссылается на академический устав: «По регламенту Академии Наук профессорам должно не меньше стараться о действительной пользе обществу, а особливо о приращении художеств, нежели о теоретических рассуждениях»[288]288
  Ломоносов М. В. Репорт Президенту АН о назначении в химическую лабораторию студентов (19 января 1750) // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 9. С. 47–49. См. с. 47–48.


[Закрыть].

Авторитет практической пользы – о чем бы ни шла речь: о стекле, о металле, о поэзии, о государственном управлении… – был поднят на небывалую высоту. И это неудивительно. В начале XVIII столетия в Россию из Европы были транслированы в первую очередь не политические идеи, не «Discours de la méthode pour bien conduire sa raison, et chercher la verité dans les sciences» Р. Декарта и не «Philosophiæ Naturalis Principia Mathematica» И. Ньютона, но материальные ценности, практические знания, умения и навыки[289]289
  Raeff M. The Enlightenment in Russia and Russian Thought in the Enlightenment // The eighteenth century in Russia. Oxford, 1973. P. 25–47. См. p. 25–29.


[Закрыть] (как сказал В. О. Ключевский, «по направлению своей деятельности он [Петр I] больше привык обращаться с вещами, с рабочими орудиями, чем с людьми»[290]290
  Ключевский В. О. Русская история. Полный курс лекций. Кн. 2. М., 2002. С. 272.


[Закрыть]). «Поэзия ремесла, полезных умений, действий, которые не являются ни знаками, ни символами, а ценны сами собой, составляла значительную часть пафоса петровских реформ и научной деятельности Ломоносова»[291]291
  Лотман Ю. М. Очерки по истории русской культуры XVIII – начала XIX века // Из истории русской культуры. Т. IV. М., 1996. С. 11–346. См. с. 40.


[Закрыть], «высокого пафоса утилитаризма», как выразился О. Э. Мандельштам[292]292
  Мандельштам О. Э. Девятнадцатый век… С. 238.


[Закрыть]. И это, разумеется, не случайно.

Петру необходимо было найти жизнеспособный эквивалент поколебленной Расколом и Смутой (политической и духовной) божественной легитимации власти, вписав его в поблекший авторитарный идеал Московской Руси. Непринятие срочных и радикальных мер грозило полному обвалу власти, как это показали события, разыгравшиеся вокруг царского престола после смерти в 1682 году Федора Алексеевича, да и последующие. В принципе стабилизировать ситуацию можно было проверенным путем: быстрая победоносная война. Но это только в принципе. В реальности же царевна Софья за время своего семилетнего правления дважды (в 1687 и 1689 годах) пыталась одолеть крымских татар, и оба раза неудачно. Что уж говорить о войне с европейскими государствами. Да, армия обновлялась по западноевропейским образцам, но она не стала «конкурентоспособной». Вообще, – уместно повторить еще раз, – Петр не начинал с нуля, XVII век был для страны веком развития, а не застоя, но давало себя знать стадиальное отставание: Запад развивался быстрее. И это обстоятельство (а не только персональные психологические особенности первого русского императора) вынуждало Петра торопиться, проявлять нетерпение, не воспринимая никаких доводов о последовательном «естественном» развитии (общества, науки и т. д.). Не было у него на такое развитие времени, – «время яко смерть» – (или ему так казалось), поскольку, если не принять крутых и срочных мер, начнется новая смута, первые признаки которой уже дали о себе знать Стрелецким бунтом. Да и соседи России, случись что неладное, вряд ли будут с незаинтересованным равнодушием взирать на происходящее со стороны, они, как потом скажет Д. И. Менделеев, «позарятся, пожалуй». Вот и приходилось Петру идти «по партитуре напролом», с остервенением психопата заставляя страну делать то, чему не было «мировых аналогов». Но куда идти и по какой «партитуре» разыгрывать трагифарс российской модернизации?

Петр нашел по-своему гениальный выход: он подменил идеал российской государственности. Понимая, что для реформирования страны на церковь рассчитывать не приходится (и не по каким-то идейным соображениям, а чисто прагматически: она не могла обеспечить сакрализацию власти, ибо была ослаблена расколом; в ситуации кризиса патриарх благословлял то, что требовала толпа), Петр заменил религиозную опору государственного властного идеала, с его «предельными», божественными смыслами и ценностями, утилитарной, т. е. взглядом на мир как на ресурс (реальный или потенциальный), позволяющий достичь общей пользы и выгоды в «нуждах низкой жизни». Этот новый идеал формулировался в таких терминах как: «общее благо», «польза государству», «общенародная польза», «Отечеству на пользу», «народная польза и беспечалие» и т. п. и включал в себя абстракции государства, отделенного от царской особы (вспомним обращение Петра к армии перед Полтавской битвой: «Не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное») и общего интереса, отделенного от интересов царя. Эти выражения («общее благо» и т. д.) впервые в официальных документах появляются в указе 1702 года о приглашении иностранцев на русскую службу и в дальнейшем стали «почти обязательным элементом мотивировочной части петровских законов»[293]293
  Лотман Ю. М. Очерки… С. 49.


[Закрыть]. В этом контексте иноземные науки и их носители, равно как и Академия наук, играли роль инструментов, – не более! – в достижении общего блага.

Соответственно, и главная функция Просвещения в России понималась отнюдь не по И. Канту, не как способность и желание каждого гражданина осознать личную ответственность за все, что он делает («Имей мужество пользоваться собственным умом»[294]294
  Кант И. Ответ на вопрос: Что такое Просвещение?.. С. 27–35. См. с. 27.


[Закрыть]), не как способность относиться к знанию как основанию самостоятельных действий человека и общества с вытекающей отсюда задачей воспитания мировоззренческой активности и самостоятельности, но как донесение до народных умов идеи (точнее, мифа) просвещенной и просвещающей справедливой монархии, ибо только монарх и мыслился полноценной исторической личностью.

Но даже при этих оговорках в целом все, казалось бы, складывалось замечательно, ведь Россия становилась европейской страной. Однако если посмотреть не на культурный и иной декор построенной Петром империи, а на глубинные основания его реформ, то оказывается, что это был отнюдь не путь в Европу. Петровский государственный утилитаризм общего блага, «разрушая нерасчлененную целостность культурной архаики, спуская идеалы с неба на землю, заменяя культ традиции культом обновления и развития, легализуя использование любых средств в соответствии с критерием эффективности, тяготеет к превращению в средство всего, кроме государства. Человека – в том числе. И этим данная разновидность утилитаризма отличается от его европейской индивидуалистической версии»[295]295
  Ахиезер А., Клямкин И., Яковенко И. История России: конец или новое начало? М., 2005. С. 255–256.


[Закрыть].

Дело даже не в том, что «западный утилитаризм был более разборчив и щепетилен в выборе средств… Но идея индивидуальной пользы и выгоды, неотделимая от идеи индивидуальной свободы, [на Западе] способна была трансформироваться в представление об общественном порядке, при котором ограничителем пользы и свободы одного человека становится польза и свобода другого… В государственном утилитаризме Петра таких предпосылок не было»[296]296
  Там же. С. 256.


[Закрыть].

Утилитаризм российского образца был утилитаризмом, если воспользоваться классификацией А. С. Ахиезера[297]297
  Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта (социокультурная динамика России). Новосибирск, 1998.


[Закрыть], детализированной в работах Е. Н. Ярковой[298]298
  Яркова Е. Н. Утилитаризм как стимул самоорганизации культуры и общества // Общественные науки и современность. 2002. № 2. С. 88–101; Она же. Утилитаризм как тип культуры: Концептуальные параметры и специфика России. Новосибирск, 2001.


[Закрыть], «умеренным», т. е. в рамках такого утилитаризма проблема увеличения выгоды и пользы («благ») решалась экстенсивно, путем наращивания объемов уже существующих благ (имитацией, присвоением, захватом, кражей и т. д.), – и

 
…если ты небес избранник,
Свой дар, божественный посланник,
Во благо нам употребляй.
 

Это путь догоняющей модернизации («догнать и перегнать», «войти в топ-100» и т. п. знакомые лозунги), модернизации, догоняющей вчерашний день инокультурного лидера, «модернизации без развития»[299]299
  Яркова Е. Н. Утилитаризм как стимул… С. 91.


[Закрыть], без активизации автохтонных сил социума. Увы, такой модернизационный выбор – не издержки переходного периода, он закреплен в генетическом коде российской цивилизации (и отдельные мутации только подтверждают этот вывод). Отсюда эффект «зависания» России в переходном состоянии и легкость архаизации форм жизни в кратчайшие сроки. Здесь не место останавливаться на причинах российской цивилизационной драмы, поэтому отмечу лишь то, что имеет отношение к теме данной работы.

Вдохновителем и толкачом модернизации в России оказывалась всегда ее правящая верхушка (да и то отнюдь не в полном составе), движимая страхом (или, скажу мягче, – осознанием смертельной опасности) последствий очередного крупного военного поражения или экономической катастрофы. Именно последствий, потому как только неизгладимые впечатления от проигранных битв и войн подвигали российского самодержца – или его преемника (когда для императора-предшественника оные впечатления оказывались по своей силе несовместимыми с жизнью) – к «ободрению» относительно более или менее крутых реформ. Как заметил А. С. Пушкин, le gouvernement est encore le seul Européen de la Russie («правительство все еще единственный европеец в России»)[300]300
  Пушкин А. С. Письмо П. Я. Чаадаеву, 19 октября 1836 г.; черновая редакция // Пушкин А. С. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 10. М., 1959–1962. С. 362.


[Закрыть], но не в силу какого-то особого воспитания или нечеловеческой интеллектуальной одаренности его членов, а по причине большей информированности о состоянии дел.

Что же касается «широких народных масс» (причем не только податных сословий), то там, как сказал поэт, «вековая тишина». По оценке Е. Н. Ярковой, если для крестьянства был характерен низкий стандарт жизни и утилитарная незрелость, то для правящей элиты – «расширенный тип воспроизводства культуры и социальных отношений», однако «утилитаризм правящей элиты, в целом продвинутый гораздо более утилитаризма масс, тем не менее не дорос до развитых форм и представлял собой некоторый паллиатив умеренного утилитаризма и отдельных вкраплений развитого»[301]301
  Яркова Е. Н. Утилитаризм как стимул… С. 94.


[Закрыть].

Российская цивилизация могла средствами своего «социокультурного кода» породить кулибиных, ломоносовых, шубиных, аргуновых, ковалевых-жемчуговых и т. д. (людей, как правило, с нелегкими судьбами), но что касается эйлеров, бернулли и даже вольфов, то это только завозом из Западной Европы.

Однако здесь, на мой взгляд, следует сделать важное в контексте данной темы уточнение. Характер российской правящей элиты петровского времени отличался от ее характера в послепетровской России. После смерти Петра дворянству (особенно придворному, которое и формироваться-то по-настоящему начало с 1727 года, когда появился первый штат двора – около 350 человек[302]302
  Придворное общество в России с теми социокультурными параметрами, которые присущи западноевропейским монархиям, начинает формироваться при Анне Иоанновне (правл.: 1730–1740).


[Закрыть]) уже не нужно было усердно имитировать интерес к «наукам и художествам», простой риторики с акцентом на пользе наук для государства и «общественного блага» было вполне достаточно. Центром придворной жизни становятся развлечения (балы, охота, праздники с фейерверками, маскарады и т. п.) и… разговоры на гуманитарные темы.

Почему я говорю о придворной жизни? Традиционно для неподатных сословий существовало три вида службы: придворная, военная и статская, что и отложилось в мозгах российского нобилитета. С появлением созданной по декрету императора Академии наук и формированием статусов профессионального ученого и профессионального литератора (первые примеры: Тредиаковский, Ломоносов и, особенно, Сумароков), их «службы» должны были быть каким-то образом адаптированы социумом. Поскольку наука была трансплантирована в Россию верховной властью (а также по другим причинам, на которых я здесь не буду останавливаться), ученые и литературные занятия оказались включенными в сферу придворной службы. «Новоявленных удачников, – по точному выражению В. М. Живова, – производили только при дворе»[303]303
  Живов В. М. Первые русские литературные биографии как социальное явление: Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков // Живов В. М. Разыскания… С. 557–637; С. 567.


[Закрыть], а потому единственным источником статусного роста для ученого были милости Е. И. В., так сказать, «щедрот его пучина». Естественно, в Академию «не могли не перекочевать распространенные при дворе манеры поведения»[304]304
  Кулакова И. П. Г. Ф. Миллер – агент европейского культурного влияния в России // Г. Ф. Миллер и русская культура. СПб., 2007. С. 340–357. См. с. 342.


[Закрыть], что Шумахер, разумеется, прекрасно понимал. По мере конструирования новой модели элитарности происходила также определенная социальная реадаптация специального знания, главным образом путем «присовокупления» полезного к забавному[305]305
  [Фонтенель Б.] Разговоры о множестве миров господина Фонтенелла, Парижской Академии наук секретаря. С французского перевел и потребными примечаниями изъяснил князь Антиох Кантемир в Москве 1730 году. В Санкт-Петербурге: При Императорской Академии наук, 1740. По словам переводчика, А. Кантемира, автор «неподражаемым искусством полезное забавному присовокупил, изъясняя шутками все, что нужнее к ведению в Физике и Астрономии» (C. [3] (б/п)).


[Закрыть]. «С’est Swift qui plaisante finement (Это Свифт, тонко забавляющий)», – заметил А. П. Шувалов по поводу ломоносовского «Письма о пользе стекла»[306]306
  [Le Comte A. Chouvalof]. Ode sur la Mort de Monsieur Lomonosof de l’Académie des Sciences de St. Pétersbourg, 1765 // Сборник материалов для истории Императорской Академии наук в XVIII веке. Ч. I. СПб., 1865. С. 201–223. См. с. 204.


[Закрыть].

К началу царствования Екатерины II Двор в культурном отношении заметно вырос и продолжал расти. Даже женевец Жан Луи Пикте (1739–1781), обсерватор-любитель, адъюнкт Петербургской академии наук, человек беспощадной наблюдательности и злого языка, который с исключительной вредностью отнесся к скромному обаянию российских нравов, отметил, однако, что у графа Ивана Григорьевича Чернышева, вице-президента, а фактически главы Адмиралтейств-коллегии, влияние страны исправлено долгими путешествиями и блестящим воспитанием. Впрочем, и ранее, в 1746 году, Ломоносов констатировал, что «знатных военных, статских и придворных особ беседы редко проходят, чтобы при том о науках рассуждения с похвалою не было»[307]307
  Ломоносов М. В. Волфианская экспериментальная физика, с немецкого подлинника на латинском языке сокращенная, с которого на российский язык перевел Михайло Ломоносов, императорской Академии Наук член и химии профессор // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 1. С. 419–530. См. с. 421.


[Закрыть]. Некоторые подтверждающие эти слова факты приводит К. Осповат: «В 1745 году Елизавета велела профессору Рихману „электрические эксперименты чинить… при дворе, дабы ея императорское величество собственною высочайшею своею особою действие онаго эксперимента видеть изволила“ (Пекарский П. История Императорской Академии наук. Т. 1. С. 700). В 1753 году граф И. Г. Чернышев писал Шувалову о погубившей Рихмана „электрической (т. е. „громовой“. – И. Д.) машине“: „Nous y avons couru tous, en ne nous servant d’Elle que comme d’un Amusement“ ([„Мы все бегали к ней и забавлялись ею как игрушкою“] (Письмо графа И. Г. Чернышева И. И. Шувалову (8 августа 1753) // Письма к И. И. Шувалову // Русский архив. 1869. Вып. 11. С. 1767–1870; С. 1780–1782)»[308]308
  Осповат К. Ломоносов и «Письмо о пользе стекла»… С. 167.


[Закрыть].

Еще более выразительно сообщение Ломоносова (его письмо И. И. Шувалову от 26 июля 1753 года): «Я вижу, что г. профессора Рихмана громом убило в тех же точно обстоятельствах, в которых я был в то же самое время. Сего июля в 26 число, в первом часу пополудни, поднялась громовая туча от норда. Гром был нарочито силен, дождя ни капли. Выставленную громовую машину посмотрев, не видел я ни малого признаку электрической силы. Однако, пока кушанье на стол ставили, дождался я нарочитых электрических из проволоки искор, и к тому пришла моя жена и другие, и как я, так и оне беспрестанно до проволоки и до привешенного прута дотыкались, затем что я хотел иметь свидетелей разных цветов огня, против которых покойный профессор Рихман со мною споривал. Внезапно гром чрезвычайно грянул в самое то время, как я руку держал у железа, и искры трещали. Все от меня прочь побежали. И жена просила, чтобы я прочь шел. Любопытство удержало меня еще две или три минуты, пока мне сказали, что шти простынут, а притом и электрическая сила почти перестала. Только я за столом посидел несколько минут, внезапно дверь отворил человек покойного Рихмана, весь в слезах и в страхе запыхавшись. Я думал, что его кто-нибудь на дороге бил, когда он ко мне был послан. Он чуть выговорил: „Профессора громом зашибло“. В самой возможной страсти, как сил было много, приехав увидел, что он лежит бездыханен»[309]309
  Ломоносов М. В. Письмо И. И. Шувалову, 26 июля 1753 года // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 484–485. См. с. 484.


[Закрыть]. Шекспировской силы текст. Поразительно это сочетание: «внезапно гром чрезвычайно грянул», «шти простынут» и «лежит бездыханен».

Перечень просвещенных увеселений российской знати нетрудно продолжить: разглядывание заспиртованных анатомических препаратов, сеансы вивисекции, проведение коллективных исцелений подопечных крестьян с помощью электричества, «воробья уморить антлиею» (т. е. под стеклянным колоколом, из которого откачан воздух) и т. д.[310]310
  Кулакова И. П. Университетское пространство и его обитатели: Московский университет в историко-культурной среде ХVIII века. М., 2006. С. 7–8.


[Закрыть] Российская элита стремительно двигалась к пониманию ценностей науки.

Да, Двор – это не только имидж власти и неформальная управленческая структура (в том числе и по отношению к Академии, которая фактически подчинялась Двору, Сенату и Статс-конторе), но еще и место формирования новой культуры. Культурная жизнь сосредоточилась при Дворе, в придворной среде развивался театр, цирк, опера и т. д. Сначала придворных приходилось заставлять ходить на театральные представления. При Елизавете даже взимался штраф в 50 рублей за непосещение театра. Но постепенно дворянство, и особенно придворное, окультурилось: перестало сквернословить, наедаться и напиваться до полного бесчувствия, научилось пользоваться столовыми приборами и т. д., а кроме того – вести учтивую беседу не только об охоте, нарядах, приемах, «о пирах, о разных кушаньях и пробках», но и о музыке, философии, науке и т. д. Впрочем, нравы (в том числе и придворные) менялись постепенно и процесс окультуривания шел очень неровно. С одной стороны – явный прогресс в петровское и послепетровское время, тогда как с другой… Достаточно упомянуть дикое шутовское действо, разыгранное в присутствии императрицы Анны Иоанновны в феврале 1740 года, – свадьбы шута и шутихи в Ледяном доме. Главным персонажем этого действа, т. е. «дурацкой свадьбы», был князь Михаил Алексеевич Голицын (1697–1775), который был обращен в шута за свой переход в католичество. Князь должен был сидеть в лукошке на яйцах и кудахтать курицей в то время, когда императрица молилась в дворцовой церкви, и подавать гостям квас. Вообще, три представителя русской знати – князь М. А. Голицын, граф Алексей Петрович Апраксин и князь Никита Федорович Волконский – были сделаны шутами при дворе Анны Иоанновны.

Примером просвещенного дворянина может служить И. И. Шувалов. Но… то были в основном люди гуманитарных интересов. И это имело свои последствия.

Скажем, знатные покровители Ломоносова все настойчивее рекомендовали ему целиком посвятить себя занятиям историей и литературой. Михайло Васильевич поначалу отвечал, что оставить занятия физикой и химией «нет… ни нужды, ниже возможности». «Всяк человек, – писал он «иконе вкуса» камергеру И. И. Шувалову в январе 1753 года, – требует себе от трудов успокоения… Уповаю, что и мне на успокоение от трудов, которые я на собрание и на сочинение „Российской истории“ и на украшение российского слова полагаю, позволено будет в день несколько часов времени, чтобы их вместо бильяру употребить на физические и химические опыты, которые мне… вместо забавы… и вместо лекарства служить имеют и сверх сего пользу и честь отечеству, конечно, принести могут едва ли меньше первой»[311]311
  Ломоносов М. В. Письмо И. И. Шувалову, 4 января 1753 года // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 474–476. См. с. 475. Но уже спустя год с небольшим Ломоносов пишет Л. Эйлеру о том, что, составляя речь «Слово о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих», часто за самой работой ловил себя на том, что «душой блуждает в древностях российских» (Там же. С. 503).


[Закрыть]. Ломоносов нижайше выпрашивает у просвещенного патрона возможность заняться вечерком наукой, а не «бильяром»! Трудно представить, чтобы Галилео Галилей, человек литературно весьма одаренный, один из создателей литературного итальянского языка, нечто подобное просил у папы или у своего патрона великого герцога Тосканы.

Правда, сказанное не означает, что естественно-научные вопросы вообще прошли мимо интересов российского Двора. «Дружба с музами» считалась важным элементом этикета просвещенного придворного. С годами в отношении к наукам наблюдаются некоторые сдвиги, к концу XVIII столетия «кабинетные занятия» рассматриваются как вполне легитимное времяпровождение дворянина.

Емкую и выразительную характеристику этих изменений дала И. П. Кулакова: «Следует констатировать, что именно придворная среда выступала… в роли главного потребителя науки и культуры (возникновение профессионального статуса ученого как самостоятельной, критически мыслящей личности было делом будущего). Здесь, при дворе, вполне признавалась медицина, артиллерийское, пробирное и горное дело; ценилось искусство химиков в устройстве фейерверков и т. п. Но дело было не только в придворной среде: на избираемой учеными проблематике, на формах репрезентации науки сказывалась специфика времени. Наряду с „превеликою пользою“ любознательность не только преподносилась, но и мыслилась как особого рода наслаждение (как говорили в ХVIII веке – „увеселение“). Интерес к предметам, „из ряда вон выходящим“, стоял наряду с любовью к парадным портретам и аллегорической живописи. В „монстрах“ и „раритетах“, „инсектах“ и минералах Кунсткамеры познавательный и художественный моменты были сплавлены воедино[312]312
  Здесь, разумеется, сказалось западное влияние, в частности мода на Kunst– und Wunderkammern, создававшееся европейскими правителями (в Фонтенбло, Мюнхене, Флоренции, Амбрасе, Праге, Риме и Лондоне), о чем я имел случай писать: Дмитриев И. С. Любовь Корделии, или бремя умелых. URL: http://folioverso.ru/misly/2014_1/dmitriev.htm.


[Закрыть]. Европейская наука особым образом являлась через искусство: квинтэссенцией культуры барокко стал, например, огромный Готторпский глобус (воплощение идеи единства макро– и микрокосма, прообраз планетария. – И. Д.), – модель всего изученного человеком мира и – артефакт своего времени; доставленный в С.-Петербург еще при Петре, он служил в основном представительским целям. Другой пример: используя любимые XVIII веком театральные формы, М. В. Ломоносов пытался „легитимизировать“ в придворных кругах идею „множественности миров“.