Текст книги "Академия благих надежд"

Вейтбрехт молчал. И тогда 23 сентября 1746 года Шумахер приказал отобрать у ученого рабочие материалы и инструменты, прекратить выплату жалованья, а студентам запретить посещать его лекции.

В итоге Вейтбрехт уступил. Потянув еще немного и получив в ответ жесткое предписание Канцелярии об увольнении, он 29 сентября написал Разумовскому: «Я не настаиваю больше на этом пункте договора (о прибавке жалованья. – И. Д.), единственно, о чем хотел бы просить вашу милость, так это помочь моей семье в случае моей смерти… Если бы я мог просить вас смилостивиться и простить мне мою ошибку и разрешить подписать контракт, принимая во внимание то, что я вам верно служил двадцать один год, я смог бы продолжать кормить мою бедную семью»[372]372
  Там же. С. 264.


[Закрыть].

Шумахер мог торжествовать. Теперь можно было надеть маску гуманности. Приказ об увольнении Вейтбрехта и распоряжение о прекращении выплаты ему жалованья были отозваны, а студентам велено было ходить на его лекции. Но было уже поздно, через четыре месяца, 28 февраля 1747 года, академик Иосия Вейтбрехт скончался в возрасте 44 лет. Таким на деле оказался «рай для ученых», решивших связать свою судьбу с Россией. «Вейдебрехта крутым от службы отказом уморил», – писал Ломоносов о действиях Шумахера в этой истории[373]373
  Ломоносов М. В. Письмо И. И. Шувалову от 10 марта 1755 года // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 519–520. См. с. 520.


[Закрыть].

Но Шумахер не испытал бы полного удовлетворения, если бы не свел счеты с главным возмутителем спокойствия – Ж.‐Н. Делилем, этим исчадием академического рая. Еще в августе 1745 года группа академиков (Делиль, Гмелин, Вейтбрехт, Миллер, Винсгейм, Леруа, Рихман, Сигезбек, Тредиаковский и Ломоносов) обратилась в Сенат с весьма смелым (по тем временам даже вызывающим и дерзким) «доношением», где, в частности, было сказано: «Советник [Шумахер] великое старание имел о исходатайствовании абшита профессору Делилу, который… требовал от здешней службы увольнения токмо от нанесенной ему от советника Шумахера изгони; ибо он, советник, во исполнения своего намерения не устыдился подать в правительствующий сенат представления, якобы от увольнения господина профессора Делиля в астрономических обсервациях не может произойти никакой остановки. И, по мнению всей академии, ежели господин Делиль отпущен будет, то необходимо потребно, чтоб инаго искуснаго астронома призвать на его место»[374]374
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 7. С. 549.


[Закрыть]. Далее авторы доношения уточняют: «Делиль требовал для того, что ему с охотою при академии служить не можно, пока господин Шумахер такую власть при оной иметь будет»[375]375
  Там же. С. 552.


[Закрыть].

События, приведшие к «абшиду» Делиля, развивались следующим образом. В сенатском распоряжении от 2 сентября 1745 года было сказано: «Какие профессору Делилю, сверх имеющихся на обсерватории, инструменты в дополнение потребны и какого контракту он с академиею желает, о том требовать у него письменного канцелярии сообщения и спецификации»[376]376
  Там же. С. 557.


[Закрыть].

Однако Делиль с ответом не торопился, а потому 10 октября Шумахер вновь (уже в третий раз) потребовал, чтобы астроном сообщил условия нового контракта[377]377
  Там же. 659.


[Закрыть]. Делиль молчит. 24 октября канцелярист Г. Альбом вновь обращается к нему с тем же вопросом: намерен ли профессор заключать новый контракт с Академией и если намерен, то на каких условиях. Делиль ответил, что уже подал соответствующее «доношение» в Правительствующий сенат и ждет резолюции[378]378
  Там же. С. 669.


[Закрыть].

Скорее всего, Делиль тянул время, поскольку конфликт между Конференцией и Канцелярией в это время набирал обороты и как дело обернется – неизвестно.

Прошел почти год, и Канцелярия вновь поднимает вопрос о контракте. Как следует из документа Канцелярии от 16 сентября 1746 года, Делиль канцелярское распоряжение принял («в присутствии и по приказу» президента Академии), но «попросил сроку на месяц, чтобы мог о себе во Францию писать…», т. е. ученый должен был согласовать свое дальнейшее пребывание в России с французским правительством. В результате он получил отсрочку до 17 октября 1746 года с предупреждением, что если и после этого он не заключит контракт, то ему не будет выплачиваться жалованье[379]379
  Там же. Т. 8. С. 238.


[Закрыть]. В этом эпизоде есть любопытный нюанс, отмеченный В. И. Турнаевым: «Потребовалось… личное присутствие Разумовского, чтобы заставить Делиля принять (только принять!) канцелярское распоряжение»[380]380
  Турнаев В. И. Национальная и демократическая тенденции… С. 391.


[Закрыть]. Единственное, в чем я, рассматривая историю отношения Делиля с руководством Академией, не могу вполне согласиться с профессором Турнаевым, – так это с ролью, которую он отводит высоким нравственным качествам ученого: «Исключительная независимость поведения ученого объясняется не только его особым положением в Петербургской академии, старейшим и заслуженнейшим членом которой он был, не только его связями с влиятельными особами императорского окружения, но и в немалой степени его высокими нравственными качествами – исключительной прямотой, отвращением ко лжи и лицемерию, любого рода несправедливостям, угодничеству и лести, то есть, всему тому, что в полной мере было свойственно его социальному антиподу – Шумахеру»[381]381
  Там же.


[Закрыть].

В самих нравственных качествах Делиля и в их оценке В. И. Турнаевым я нисколько не сомневаюсь. Однако для бюрократии высокие нравственные качества не являются сколь-либо существенным препятствием. Бюрократ – тем более такой гениальный бюрократ, каким был Шумахер, – нравственным качествам оппонента не завидует и их не опасается, он их использует. А вот высокое покровительство, мнение тех, с кем приходится считаться, и т. п. факторы на бюрократию влияют сильно.

Почему Шумахер мог издеваться над Вейтбрехтом, но вынужден был терпеть Ломоносова, который досаждал ему куда больше? Думаю, дело не только в том, что Ломоносов был русским и его академическая карьера пришлась на время возрождения национального самосознания. Михайло Васильевич понял, что в войне с бюрократией (особенно внутриакадемической) одних талантов и заслуг мало. Нужны влиятельные патроны, ибо фаворитизм в России представлял собой «вид кадровой политики»[382]382
  Кулакова И. П. Университетское пространство… С. 8.


[Закрыть]. Не было, к примеру, у В. К. Тредиаковского крепкого патрона при дворе, вот ему академическая конференция в 1743 году и отказала в производстве «в профессоры Элоквенции как российския, так, и латинския»[383]383
  Пекарский П. История… Т. 2. С. 97.


[Закрыть]. Ломоносов же весьма умело выбирал себе «предстателя». Сначала это был вице-канцлер М. И. Воронцов, потом камергер И. И. Шувалов, да и императрицы (Елизавета I и Екатерина II) относились к ученому с симпатией. Таким образом, Ломоносов в своей войне с Шумахером действовал симметрично: у того были связи и покровители при дворе, и у Ломоносова тоже. И это очень осложняло жизнь Ивану Даниловичу. Ведь цель власти как власти – не «сломать» всех (это и обременительно, да и не нужно), ее цель – продемонстрировать, что она может «сломать» любого (сейчас это называется «контролировать ситуацию»). С Ломоносовым же вышла осечка, он какой-то гранью своей личности оказался… Шумахером.

Роль патронатного фактора может быть проиллюстрирована историей получения Михайло Васильевичем статуса академика (профессора). Несмотря на прохладный прием в Академии ломоносовских «специменов» (трудов), он стал добиваться профессорского звания, о чем 30 апреля 1745 года подал в Канцелярию особый «репорт», в котором перечислил свои заслуги в области физики, химии, горного дела, риторики и т. д., посетовал на отсутствие химической лаборатории, а в конце сообщил, что, несмотря на свои успехи, «профессором не произведен, отчего к большему произысканию оных наук ободрения не имею»[384]384
  Ломоносов М. В. Прошение в Академию наук о назначении профессором химии (30 апреля 1745 года) // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 337–339. См. с. 338.


[Закрыть].

Шумахер попал в щекотливое положение. С одной стороны, ему не очень-то хотелось продвигать Ломоносова в академики. Но с другой – просто проигнорировать ходатайство последнего, как уже делалось ранее, было невозможно, хотя бы потому, что Ломоносову покровительствовал вице-канцлер граф М. И. Воронцов, активный участник переворота 25 ноября 1741 года, да и сама Елизавета Петровна, «великодушная наук покровительница»[385]385
  Кулакова И. П. Университетское пространство… С. 25.


[Закрыть], относилась к русскому ученому с уважением. Все это Шумахер учитывал и потому поначалу ограничился замечанием о необходимости подождать «других, которые тоже добиваются повышения»[386]386
  Ломоносов М. В. Письмо И.-Д. Шумахеру (1 мая 1745 года) // Ломоносов М. В. ПCC. Т. 10. С. 433–435. См. с. 435.


[Закрыть] (речь шла о В. К. Тредиаковском, Х. Крузиусе и С. П. Крашенинникове), на что Ломоносов, имея поддержку в правительственных кругах, решительно возразил: «… мое счастие, сдается мне, не так уж крепко связано со счаcтием других. ‹…› Вам принесет более чести, если я достигну своей цели при помощи вашего ходатайства, чем если это произойдет каким-либо другим путем»[387]387
  Там же.


[Закрыть]. Умному Шумахеру этого намека было более чем достаточно, и он тут же дал делу официальный ход, правда, при каждом удобном случае стараясь затянуть решение вопроса.

В конце мая 1745 года Ломоносов представил на суд Академии диссертацию «О металлическом блеске», которая была прочитана на заседании Конференции 14 июня. Работа произвела хорошее впечатление, и было решено, что соискатель достоин профессорского звания по кафедре химии. И. Г. Гмелин заявил, что он охотно уступает ему эту кафедру. Совсем по иной схеме поначалу развивалась история с Делилем, к которой я теперь возвращаюсь.

18 октября 1746 года отсрочка, данная французу, истекла. Но поскольку Разумовский был занят другими делами, ученый решил потянуть еще немного, пока тот не освободится. Однако Шумахер, сославшись на слова президента Академии, заметил (и надо сказать, вполне резонно): «Партикулярные дела государственным… препятствовать не должны», поэтому, господин профессор, извольте «подать кондиции», а не то «его сиятельство по указам поступать принужден будет»[388]388
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 8. С. 272.


[Закрыть].

Прошла неделя. И совершенно неожиданно, вместо того чтобы прекратить выплату жалованья, Делилю 25 октября 1746 года дали еще 30 дней на размышление[389]389
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 8. С. 277–278.


[Закрыть].

Думаю, прав В. И. Турнаев, полагая, что «добиться такой уступки от Канцелярии в той ситуации без вмешательства влиятельных особ практически было невозможно… Ученому удалось избежать расправы, которая постигла других участников движения. Сделать это без помощи влиятельных посредников опять же было невозможно»[390]390
  Турнаев В. И. Национальная и демократическая тенденции… С. 392.


[Закрыть]. Деталей этой истории мы, к сожалению, не знаем, но, скорее всего, Делиль пошел по пути Ломоносова и обзавелся если не патроном, то влиятельным заступником.

После объявления о второй отсрочке Канцелярия не тревожила француза почти три месяца. Однако в январе 1747 года Разумовский вспомнил про свое давнее обещание (данное им еще в июле 1746 года) «письменно» ответить на донесения профессоров. И колеса бюрократической машины вновь старательно заскрипели. 8 января 1747 года в Канцелярии было принято решение: «Онаго Делиля, яко ослушника именнаго Ея Е. В. высочайшаго из правительствующаго сената, также и из канцелярии академии наук посланнаго о том к нему указа и резолюции, от академии наук отрешив, дать абшит»[391]391
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 8. С. 340.


[Закрыть].

После чего, 13 января 1747 года, был составлен… новый контракт за подписью Разумовского, но без подписи Делиля[392]392
  Там же. С. 347–348.


[Закрыть]. Контракт предусматривал жалованье в размере 1800 рублей в год плюс деньги на квартиру, дрова и свечи – 600 рублей в год. Делиль отказался и 17 января был уволен. Если сравнить истории Делиля и Вейтбрехта, то налицо дифференцированный подход: чтобы оставить их в России, на одного давили деньгами, на другого – безденежьем. В связи с этим уместно привести откровенное признание К. Г. Разумовского Сенату: «Хотя же бы и можно было профессора Делиля, обобрав совсем, отсюда отпустить, однако ж, сей строгости для того не учинено, чтоб академию… в чужих государствах не ославить тем, что она своих профессоров грубо трактует, отчего последовать то может, что других профессоров и за великие деньги впредь выписать бы было невозможно»[393]393
  Там же. Т. 9. С. 321.


[Закрыть]. Вот она – бюрократия с человеческим лицом!

Развивая эти глубокие соображения его сиятельства, Канцелярия 17 марта 1747 года решила предложить ученому почетное иностранное членство с ежегодным денежным пенсионом в размере 200 рублей. Спустя неделю это решение было подтверждено соответствующим контрактом[394]394
  Там же. Т. 8. С. 716; Т. 9. С. 274.


[Закрыть], «чтобы оный [Делиль], тамо будучи, порядочно и по силе своего контракта поступал»[395]395
  Там же. Т. 8. С. 716.


[Закрыть]. За все приходится платить, и за репутацию – дороже всего.

3 июня[396]396
  Датировка В. И. Турнаева.


[Закрыть] 1747 года Делиль выехал из Петербурга и… потерялся. Шумахер был уверен, что ученый направился во Францию через Берлин, где в то время находился Л. Эйлер. Эйлер же уверял, что Делиля в Берлине не было, что он возвращался домой через Швецию и Данию. Но прошло две недели, и Эйлер радушно встречает Делиля в Берлине[397]397
  Турнаев В. И. Национальная и демократическая тенденции… С. 394–395.


[Закрыть]. Француз живет в его доме около месяца.

Дело в том, что Делиль вез с собой карты и материалы Второй Камчатской экспедиции, которые были секретными и которые он не имел права не только публиковать, но даже сообщать о них кому бы то ни было (то же касалось и данных его астрономических «обсерваций»)[398]398
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 8. С. 415. Вообще, с засекречиванием научных материалов в России XVIII столетия проблем не было, что, как справедливо заметила Ю. Х. Копелевич, «затягивало введение их [материалов] в научный оборот». К примеру, некоторые результаты Второй Камчатской экспедиции не были отражены в «Атласе Российском» (1745). Кроме того, чрезмерная забота о секретности «разрушала академическое братство, отравляла его атмосферу подозрительностью и недоверием. Она привела к разрыву с Ж.‐Н. Делилем, создателем астрономии в России… Она поощряла такие, например, действия, как проведенный по поручению Канцелярии Тредиаковским и Ломоносовым обыск на квартире у Миллера (28 января 1748 года; обыск производился в отсутствие Миллера. – И. Д.) с изъятием рукописей и писем, которые могли изобличить его в тайных связях с Делилем» (Копелевич Ю. Х. Санкт-Петербургская Академия наук и власть в XVIII веке // Наука и кризисы: Историко-сравнительные очерки. СПб., 2003. С. 122–156. См. с. 148–149). Впрочем, если говорить о последнем эпизоде, то дело, как мне кажется, не в секретности. Более точную оценку этому случаю дал А. Б. Каменский: «Уже тот факт, что два академика, два поэта лично обыскивают своего коллегу, живо рисует нравы Академии наук XVIII века» (Каменский А. Б. Ломоносов и Миллер: два взгляда на историю // Ломоносов. Сборник статей и материалов. Т. 9. СПб., 1991. С. 39–48. См. с. 42).


[Закрыть]. Поэтому он опасался сразу ехать в Пруссию, где его могли арестовать по требованию российских властей, тогда как отношения России с Швецией и Данией были в то время весьма натянутые. Делиль решил дезинформировать российские власти о своем маршруте, и Эйлер ему в этом помог. Впрочем, многое в этой истории остается неясным, в том числе и роль Л. Эйлера.

Использование ученых в качестве шпионов не было чем-то необычным ни до, ни после описываемых событий. Однако в контексте российской ситуации XVIII столетия уместно отметить важный нюанс. Если обретающее силу, обширное и богатое природными ресурсами государство относится к ученым как к квалифицированной челяди и не считает возможным обеспечить им надлежащий статус и условия жизни и работы, если оно не заботится в должной мере о подготовке национальных научных кадров, рассчитывая при необходимости подрядить на научные изыскания (в том числе и для изучения собственной страны) иностранных специалистов, надеяться, что информация, которая по природе своей должна быть государственной тайной, не будет уходить за рубеж, весьма наивно.

В 1748 году Академия обратилась к Делилю с кое-какими научными вопросами. Но тот заявил, что «не желает вовсе иметь какие-либо сношения с академическою канцеляриею, как с презренным учреждением, которое с[о] злорадством соединяет самое жалкое невежество, и что если он будет писать в Петербургскую академию, то не к тем, которые взялись быть начальниками ее или же которые постыдно подчинились им, но к академикам, которых он всегда уважает и помнит с удовольствием»[399]399
  Пекарский П. История… Т. 1. С. 141–142.


[Закрыть].

В ответ Академия и власти решили действовать по принципу «так не достанься же ты никому»: академикам, а также иностранным членам Академии было строжайше запрещено всякое общение с Делилем. Последний был исключен из числа почетных членов и лишен пенсиона. Русскому посольству во Франции было поручено всеми возможными способами добиваться возврата вывезенных Делилем из России географических карт и прочих секретных материалов, а также запретить ему печатать что-либо о России без разрешения Академии.

Более того, 25 июня 1748 года Канцелярия постановила, «чтоб академики и профессоры о академических обстоятельствах и о ученых делах, которые в конференциях или в других академических департаментах происходят, без ведома президента, а в небытность его – канцелярии, никому чужому, кто бы он ни был, ни под каким видом не сообщали»[400]400
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 9. С. 273.


[Закрыть]. Тем самым Академия наук превращалась в секретную контору по производству научных знаний с помощью иностранных специалистов-контрактников.

Спустя почти пять месяцев, 19 ноября 1748 года, «Г. Кирила Разумовский» в обращении к академикам писал: «Учиню я ему [Миллеру] сам пристойный выговор, за его столь подозрительные поступки (контакты с Делилем якобы с целью «поносить честь академии». – И. Д.), а особливо, что случай он подал главного поносителя императорской академии, профессора Делиля, упустить из государства»[401]401
  Там же. С. 556.


[Закрыть]. Вот теперь все встало на свои места: главный виновник того, что Делилю дали «абшид», найден.

После отъезда Делиля, 5 декабря 1747 года, пожар уничтожил академическую Обсерваторию. Правда, потом, к 1748 году, ее кое-как восстановили, но лишь частично (работы были продолжены в 1760–1766 годах, но без Верхней обсерватории). С 1748 по 1766 год ни один известный зарубежный астроном не принял приглашения возглавить работу Обсерватории, несмотря на обещания полностью ее восстановить.

Не менее драматична история отъезда (более похожая на бегство) И.-Г. Гмелина, на которой здесь нет возможности останавливаться, но которая детально рассмотрена в диссертации В. И. Турнаева[402]402
  Турнаев В. И. Национальная и демократическая тенденции… С. 398–401.


[Закрыть].

В 1744 году уехал академик Г. В. Крафт, несмотря на уговоры Шумахера и Тауберта. Его не раз приглашали вернуться на весьма выгодных условиях, но Крафт неизменно отказывался. В письме Л. Эйлеру (21 декабря 1744 года) он признался, что был тепло принят в Тюбингене, где тут же получил место профессора математики и теперь живет «в покое, в своей стихии и в великом почете»[403]403
  Пекарский П. История… Т. 1. С. 462.


[Закрыть]. А когда в 1746 году Эйлер получил приглашение из Петербурга вернуться в Академию и раздумывал, согласиться или нет, Крафт его всячески отговаривал от возвращения[404]404
  Там же. С. 463.


[Закрыть].

Можно привести немало свидетельств (отчасти это сделано выше), говорящих о том, что многие из уехавших скучали по Петербургу. Все-таки в Академии при всех ее минусах можно было заниматься наукой, печататься, общаться с коллегами. И они в своих ностальгических воспоминаниях были искренни. Но когда вопрос «становился ребром» – продлевать контракт или нет, – выбор чаще всего делался в пользу отъезда. Кроме перечисленных выше ученых, уехали И.-Г. Сигезбек (1747), Х. Крузиус (1749), И.-Х. Гебенштрейн (1753). Это были специалисты разного уровня одаренности и знаний, но все же то были специалисты, люди, знающие свое дело. Даже И.-Г. Сигезбек – писавший про систему Линнея, основанную на идее наличия пола у растений, что «Бог никогда не допустил бы в растительном царстве такого безнравственного факта, как то, что несколько мужей (тычинок) имеют одну жену (пестик)», а потому «не следует преподносить учащейся молодежи подобной нецеломудренной системы»[405]405
  Цит. по: Даннеман Ф. Описательное естествознание при господстве искусственной системы // Даннеман Ф. История естествознания: Естественные науки в их развитии и взаимной связи. Т. 3. М.; Л., 1938. С. 65–71. См. с. 69. Линней в отместку назвал род ядовитых растений Siegesbeckia L.


[Закрыть], а против учения Н. Коперника в 1735 году представил Академии специальный трактат («Dubia contra systema Copernicanum»), – определенные научные заслуги все же имел (он опубликовал первый каталог растений академического Ботанического сада (1736), который включал 1275 видов, пять из которых были впервые описаны им, переписывался с европейскими учеными, обменивался с ними семенами и растениями, приступил к изучению флоры окрестностей Петербурга, организовал научную экспедицию в район Выборга и т. д.).

Некоторые из ученых Академии меняли место службы. Так, например, адъюнкт В. Е. Адодуров в 1741 году перешел из Академии в Герольдмейстерскую контору помощником советника, а Х. Гольдбах – в Коллегию иностранных дел (1742).

Что же их не устраивало в Академии? Чего им не хватало? Объяснение Ломоносова: профессора, «жаловавшись и бив челом в Сенате на обоих обидчиков, ничего не успели, затем что приобыкли быть всегда при науках и, не навыкнув разносить по знатным домам поклонов, не могли сыскать себе защищения, и ради того требовали от академической службы абшидов, которые Шумахеровым ходатайством неукоснительно и выправлены»[406]406
  Ломоносов М. В. Краткая история о поведении Академической канцелярии // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 267–316. См. с. 268.


[Закрыть].

Думаю, в самой общей и краткой форме объяснить недовольство ученых (отвлекаясь от чисто бытовых проблем) можно тем, что им в России не хватало свободы и уважения. А давать, так сказать, симметричный ответ, как это делал «наш первый университет», они не умели, а только жаловались или старались по возможности сохранить хорошие отношения с бюрократией. Как тонко подметил С. Н. Чернов, «только в единении с Шумахером можно было обеспечить себе возможность, ненарушаемой его произволом, научной работы»[407]407
  Чернов С. Н. Леонард Эйлер и Академия наук… С. 187.


[Закрыть]. Тем же, кто не желал «единиться» с корифеем академической бюрократии[408]408
  Впрочем, Эйлер старался поддерживать хорошие отношения с любым начальством. Когда Нартов стал во главе Академии, Эйлер «тотчас спешит просить его о продолжении прежней „дражайшей дружбы и склонности“. Позже он опять продолжает дружественную переписку с Шумахером, выдавая ему головой всех своих прежних товарищей и устанавливая для себя примат „удовольствия“ перед „пользой Академии“. В то же время он завязывает прочные отношения с восходящим придворным… гр. Разумовским… Все это создает Эйлеру блестящее положение в пору своеобразного академического триумвирата: президент Разумовский, советник Шумахер и асессор Теплов… Когда позже, в 1754 году, Миллер был назначен конференц-секретарем, Л. Эйлер стал искать его дружбы и содействия, хотя прежде поддерживал против него Шумахера… Тон его переписки с этими лицами в большинстве случаев просительный, иногда униженный, всегда со стремлением быть приятным» (Чернов С. Н. Леонард Эйлер и Академия наук… С. 193).


[Закрыть], оставалось либо состоять с ним в отношениях разной степени напряженности, либо просить «абшид».

В России (естественно, XVIII века!) имитация чего бы то ни было (науки, политеса и т. д.) была доведена до высшей степени виртуозности. Риторика Шумахера, президентов и директоров Академии была превосходна – «наука на благо Отечества», – тогда как на деле: чисто потребительское, плебейское отношение к научной работе, ее полное подчинение околонаучной челяди и, как выразился С. Н. Чернов, «академическим дельцам» вроде Шумахера, который «вел политику властного и бездушного администрирования, как бы не в живом и тонком деле, а в какой-то лишенной жизни и работ пустыне»[409]409
  Чернов С. Н. Леонард Эйлер и Академия наук… С. 168–169.


[Закрыть]. В оазисе (по мнению бюрократии) этой пустыни не пожелали жить уехавшие академики. Они-то ехали в «храм науки», а попали в «департамент», в «ячейку», а точнее, в придаток госаппарата, где им была уготована роль «винтиков», не более. (Речь, как, надеюсь, понимает прозорливый читатель, опять-таки идет исключительно о ситуации XVIII столетия, кое было, как известно, «безумно и мудро»!)

Кроме того, и иностранцы, решившие связать свою судьбу с Россией, и – особенно! – отечественные интеллектуалы, чьи таланты выделяли их из ряда других образованных современников и соотечественников, постоянно ощущали свою социальную невостребованность, разрыв между их интеллектуальным и социальным статусом. Причем это ощущение было свойственно и крестьянскому сыну Ломоносову, и княгине Е. Р. Дашковой. Очень точно на примере Ломоносова по сути о том же сказал Е. Н. Лебедев: «Ломоносов – из тех гениев, которые появляются в истории народов не то чтобы раз в столетие или раз в тысячелетие, а вообще – один только раз. Появляются, чтобы показать соотечественникам, что кроется в каждом из них, но и подавляется чуть ли не каждым из них»[410]410
  Лебедев Е. Н. Михаил Васильевич Ломоносов. Ростов-на-Дону, 1997. С. 8.


[Закрыть].

Однако вернемся немного назад, к началу 1740‐х годов (т. е. к предыстории описанных выше событий 1745–1747 годов), чтобы обратиться к другим граням насыщенной академической жизни.