Текст книги "Академия благих надежд"

Астрономы развлекали самодержцев „обсервациями“[313]313
  Даже императрица Анна Иоанновна – как считается, не слишком образованная особа – в 1735 году приглашала во дворец Делиля показать ей Сатурн с его кольцами и спутниками «чрез невтонианскую трубу» (в длиннофокусный телескоп Ньютона). Она не только «смотреть изволила», но и «объявила о сем всемилостивейшее удовольствие и приказала, чтоб как физические, так и астрономические инструменты для продолжения таких обсерваций при дворе… оставлены были» (Пекарский П. История… Т. 1. С. 130). – Примеч. И. П. Кулаковой.


[Закрыть]. Помимо этого, увлечение двора астрономией можно считать проявлением этикетного поведения „просвещенного правителя“, для которого астрономия была важна как „философская“ наука. В 1727 году Академия наук отмечала коронацию Петра Второго следующим образом: „г‐н Делиль на французском языке проблематический вопрос изъяснит, ежели учиненными поныне астрономическими обсервациями доказать можно, которое сущее система есть света, и ежели земля вокруг солнца обращение имеет или нет“. Так члены Академии обслуживали символическую сферу придворного этикета.

Одновременно наука мыслилась как полезный инструмент абсолютной власти. Такая важная научная отрасль, как картографирование, например, связывалась напрямую с ведением войн и рассматривалась как секретная сфера государственных интересов. Задача, поставленная Петром, и позднее сохраняла свое значение: с помощью геодезических измерений и картографирования зафиксировать (и поставить под контроль власти) границы; представить обзор территории России, населяющих ее народов и природных богатств»[314]314
  Кулакова И. П. Г. Ф. Миллер – агент европейского культурного влияния… С. 342–343.


[Закрыть].

Однако исключительно потребительское и «этикетно-увеселительное» отношение к математическим и естественно-научным знаниям (к примеру, пусть господин Л. Эйлер представит сравнительную метеорологическую таблицу последних трех зим, императрица, знаете ли, очень интересуется! и т. п.), непонимание и нежелание понять роли научной теории, да и вообще ценности науки, усиливающаяся бюрократизация в управлении Академией (декларация о ее самоуправлении под высочайшим протекторатом оказалась не более чем изящным риторическим упражнением), социокультурный статус Академии, воспринимавшейся как «немецкий корпус» в социокультурной нише «подле» русского общества, в не меняющейся со временем ситуации, когда узкий круг лиц (да и то если повезет!), занимавших высшие государственные посты, «тащили страну на буксире, без всякого участия самой страны»[315]315
  Чаадаев П. Я. Апология сумасшедшего // Чаадаев П. Я. Сочинения. М., 1989. С. 139–154. См. с. 141.


[Закрыть], – все это давало свои печальные плоды.

Здесь уместно сказать несколько слов об уровне образованности российского дворянства, и в первую очередь высшей бюрократии[316]316
  Касаясь этой темы, я буду опираться на статью А. М. Феофанова (Феофанов А. М. Уровень образованности высшей российской бюрократии второй половины XVIII – первой половины XIX в. // Вестник Православного Свято-Тихоновского гуманитарного института. Сер. II: История. История Русской Православной Церкви, 2012. Вып. 1 (44). С. 17–27) и цитированную в ней литературу.


[Закрыть]. Как было отмечено Л. Ф. Писарьковой, «преобладающее большинство дворян не готовились быть чиновниками ине имели специального образования, а поступали на гражданскую службу уже после отставки с военной»[317]317
  Писарькова Л. Ф. Государственное управление России с конца XVII – до конца XVIII в.: Эволюция бюрократической системы. М., 2007. С. 451.


[Закрыть], но, возможно, они имели специальное военное образование.

В XVIII веке многие дворяне были попросту безграмотными. По данным А. С. Лаппо-Данилевского, в 1761 году из 435 недорослей, явившихся в Герольдию на смотр, 74 человека (17 %) не умели читать и писать[318]318
  Лаппо-Данилевский А. С. Собрание и свод законов Российской империи, составленный в царствование Императрицы Екатерины II. СПб., 1897. С. 137.


[Закрыть]. В 1760‐х годах примерно 8 % отставных дворян были неграмотными, около половины (47,2 %) получили начальное образование («читать и писать умели и арифметику знали»)[319]319
  Феофанов А. М. Уровень образованности… С. 18–19.


[Закрыть]. В мае 1767 года, путешествуя по России, Екатерина II нашла в Казани неграмотного предводителя дворянства[320]320
  Писарькова Л. Ф. Государственное управление России… С. 452.


[Закрыть]. Другой пример: князь И. М. Долгоруков (с 1791 года пензенский вице-губернатор) вспоминал в своих «Записках»: «Между членами Казенной палаты… один в 60 лет надворный советник, не учившийся грамоте; подьячий водил его руку по бумаге, которую по форме доводилось ему подписывать»[321]321
  Долгоруков И. М. Записки. Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни, писанная мной самим и начатая в Москве 1788 года в августе месяце на 25 году от рождения моего. В книгу сию включены будут все достопамятные происшествия, случившиеся уже со мной до сего года и впредь имеющие случиться. Здесь же впишутся копии с примечательнейших бумаг, кои будут иметь личную со мной связь и к собственной истории моей уважительное отношение. 1764–1800. Пг., 1916. С. 228.


[Закрыть].

До начала XIX века «для чиновников в России не требовалось никакого образовательного ценза; гражданский правительственный аппарат был переполнен малограмотными служащими. В начале XIX в. даже в столичных Заемном и Ассигнационном банках встречались чиновники, которые с трудом могли поставить свою подпись»[322]322
  Ерошкин Н. П. Российское самодержавие. М., 2006. С. 101.


[Закрыть].

Резюмируя свой анализ уровня образованности высшей российской бюрократии, А. М. Феофанов констатирует: «Если Петр I заставлял дворян получать знания, рассматривая обучение как государственную службу, то в период дворцовых переворотов настало некоторое „расслабление“ благородного сословия, которое, получив возможность не служить, также не желает и образовывать себя в государственных учебных заведениях, а предпочитает домашнее воспитание. Век Просвещения порождает моду на европейскую культуру и учебу за границей, но далеко не все (даже дворяне) в состоянии себе это позволить. Тем не менее число людей, получивших высшее университетское образование за границей или в России, понемногу растет. А люди, вкусившие плодов науки, по-другому смотрят на ценность образования, стараясь, чтобы и дети их получили его»[323]323
  Феофанов А. М. Уровень образованности… С. 26.


[Закрыть].

Теперь об утилитарном подходе властей к науке и научному образованию. Модальность утилитаризма требует для своей успешной реализации развитой политической (и не только политической) культуры. Ибо утилитаризм – инструмент, требующий крайне осторожного с собой обращения, поскольку ахиллесовой пятой утилитарной логики культуры является ее полная неспособность к «масштабным причинно-следственным обобщениям, следовательно, неспособность к широкому видению проблем, принятию стратегически дальновидных решений»[324]324
  Яркова Е. Н. Утилитаризм как стимул… С. 93.


[Закрыть].

Коварная для бюрократии особенность науки состоит в том, что ее практическая польза намертво сцеплена с ее сверх– или над утилитарными мотивациями и результативностью, укорененными в генетически свойственной человеку пресловутой «жажде познания» (причем безотносительно к прагматической ценности получаемого знания). Нет «светоносного» (фундаментального) задела – нет «плодоносной» перспективы. Более того, когда речь заходит о науке, о ее процедурах, методах, ценностях, нормах и т. д., выясняется, что не существует и не может существовать никаких иных «центров компетенции и компетентности» (А. Рубцов) вне ее самой. Поэтому кто бы из вненаучной сферы ни судил и ни реформировал науку (академическая Канцелярия, Сенат, идеологический отдел правящей партии, царь, президент, ФАНО, Минвуз и т. д. и т. п.) – эти прожекты заранее обречены на провал, они уходят в небытие, иногда вместе с самой наукой.

А понимание властями того, что наука – это, как выразился А. В. Рубцов, «венчурный бизнес с элементами собеса»[325]325
  Рубцов А. В. Наука и власть. Битвы за репутацию // Отечественные записки. 2014. № 1 (58). С. 193–205. См. с. 202.


[Закрыть], в истории столь редкий случай, что он почти всегда выпадает из поля зрения историков науки («чудесами не занимаемся!»).

Петр в своем реформаторском напоре и просвещенчески цивилизаторском пафосе копал широко, не всегда думая о последствиях (как гласит арабская надпись на ордене Шамиля из эрмитажной коллекции: «Кто предвидит последствия, не сотворит великого»), но мелко. И проницательный западный наблюдатель это чувствовал. К примеру, Ж.-Ж. Руссо в трактате «Об общественном договоре» заметил, что Петр обладал лишь «подражательным гением» (le génie imitatif). В контексте всей фразы эта характеристика звучит еще жестче: «Pierre avait le génie imitatif; il n’avait pas le vrai génie, celui qui crée et fait tout de rien. Quelques-unes des choses qu’il fit étaient bien, la plupart étaient déplacées. Il a vu que son peuple était barbare, il n’a point vu qu’il n’était pas mûr pour la police; il a voulu civiliser quand il ne fallait que l’aguerrir. Il a d’abord voulu faire des Allemands, des Anglais, quand il fallait commencer par faire des Russes: il a empêché ses sujets de devenir jamais ce qu’ils pourraient être, en leur persuadant qu’ils étaient ce qu’ils ne sont pas»[326]326
  Rousseau J.-J. Du contrat social, ou Principes du droit politique. Amsterdam, 1762. P. 61–62. («Петр обладал талантами подражательными, у него не было подлинного гения, того, что творит и создает все из ничего. Кое-что из сделанного им было хорошо, большая часть была не к месту. Он понимал, что его народ был диким, но совершенно не понял, что он еще не созрел для уставов гражданского общества. Он хотел сразу просветить и благоустроить свой народ, в то время как его надо было еще приучать к трудностям этого. Он хотел сначала создать немцев, англичан, когда надо было начать с того, чтобы создавать русских. Он помешал своим подданным стать когда-нибудь тем, чем они могли бы стать, убедив их, что они были тем, чем они не являются» (Руссо Ж. Ж. Об общественном договоре, или Принципы политического права / Перевод с франц. А. Д. Хаютина и В. С. Алексеева-Попова // Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М., 1969. С. 151–256. См. с. 183.)


[Закрыть].

И то была, разумеется, не вина и даже не беда Петра, таковы были границы его возможностей. В том-то и драматизм ситуации (или по крайней мере его важнейшая компонента), что Петровские реформы для самой России были грандиозным событием (что и отразилось в топике русского имперского дискурса: трудами Петра русские были «изъ небытiя въ бытiе произведены, и во общество политичныхъ народовъ присовокуплены, яко то не токмо намъ, но и всему свѣту извѣстно»[327]327
  1721 г. октября 22. Акт поднесения государю царю Петру I титула Императора Всероссийскаго и наименования: Великаго и Отца Отечества // Описание документов и дел, хранящихся в архиве Святейшего Правительствующего Синода. Т. I. СПб. Приложения. Слбц. CCCCLVIII–CCCCLIX.


[Закрыть]), с множеством положительных и отрицательных последствий, но в горизонте развития европейской культуры – это было скорее событием локальным, цивилизационный барьер Россия – Запад, конечно, снизился, но глубже ушел в землю. Сходство с европейским просвещением, разумеется, было, но – не по существу. Вернемся, однако, к Академии.

С каждым годом академическая бюрократия набирала силу, и «ученому сословию» работать становилось все труднее. Приведу лишь один пример (число которых нетрудно увеличить) – письмо И. А. Эйлера[328]328
  Иоганн Альбрехт Эйлер (1734–1800) – сын Л. Эйлера, ставший в 1769 году конференц-секретарем Академии.


[Закрыть] И. С. Формею (1769): «Предположим, что я представил письменное прошение в понедельник, я начинаю с того, что сам распоряжаюсь о его переводе на русский язык, так как дела рассматриваются только на государственном языке. На следующем заседании, то есть в следующую среду, секретарь зачитывает комиссии мое прошение. Затем мы обсуждаем его, и если можем удовлетворить его, то удовлетворяем. Секретарь заносит решение в протокол. Этот протокол зачитывается нам в пятницу, и мы утверждаем его, ставя свои подписи. Потом, если начальник или кто-либо из членов комиссии отсутствовал, протокол отсылается ему на дом для подписи. В следующий понедельник один из писарей представляет приказ для библиотеки, в котором говорится, что мне следует бесплатно выдать те или иные книги для отсылки в то или иное место. Этот приказ представляют секретарю, который подписывает его в следующую среду и в свою очередь передает его на подпись и утверждение одному члену комиссии. И наконец, этот приказ отсылают в библиотеку, и таким образом через 10–12 дней после подачи прошения я могу забрать книги, которые хотел отослать, например, Вам от имени Академии. Эта процедура была утверждена однажды и не позволяет делать никаких исключений, независимо от того, насколько спешно дело»[329]329
  Цит. по: Мументалер Р. Швейцарские ученые в Санкт-Петербургской Академии наук, XVIII век. СПб., 2009. С. 93–94.


[Закрыть].

Все это, конечно, печально. Но были вещи и похуже. В 1734 году указом императрицы адъюнкт Готлоб Фридрих Вильгельм Юнкер, немецкий поэт, был произведен в «профессоры» с соответствующей прибавкой жалованья[330]330
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 2. С. 457–458.


[Закрыть]. «Таким образом, профессор в Академию назначался так, как чиновник в любое другое учреждение»[331]331
  Копелевич Ю. Х. Основание Петербургской Академии наук… С. 128.


[Закрыть]. По оценке В. И. Турнаева, «случай положил начало растянувшейся на десятилетия практике назначения кандидатов на профессорские должности без согласования с учеными, в исключительной компетенции которых данный вопрос находился. (В разное время таким путем профессорами и адъюнктами Академии стали И.-К. Тауберт, В. К. Тредиаковский, Г. Н. Теплов, А.-Л. Шлецер и другие.)»[332]332
  Турнаев В. И. Национальная и демократическая тенденции в развитии Петербургской Академии наук (20‐е – 40‐е годы XVIII века). Диссертация на соискание ученой степени доктора исторических наук. Томск, 2006. С. 93.


[Закрыть]

С Шумахером у Юнкера сложились теплые отношения, они в трудных ситуациях помогали друг другу. Когда Шумахер был отстранен от должности (как оказалось, временно) и его, среди прочего, обвиняли в хищениях, Юнкер написал, что советник академической Канцелярии не только «[не]пользовался казенными деньгами, но закладывал драгоценные вещи жены» и однажды даже «дом своей тещи, чтобы из полученных таким образом денег удовлетворять беднейших из академических служителей»[333]333
  Пекарский П. История… Т. 1. С. 489.


[Закрыть]. Когда же в Конференции академик И. Вейтбрехт высказался против Юнкера, дальнейшая полемика приняла весьма живой оборот (дело было 31 декабря 1733 года). По рассказу (или пересказу с чьих-то слов) Ломоносова, «Шумахер, слыша, что Вейтбрехт говорит о Юнкере презренно, яко о неученом, поднял его на досаду, отчего произошла в Конференции драка, и Вейтбрехт признан виновным, хотя Юнкер ударил его палкою и расшиб зеркало»[334]334
  Ломоносов М. В. Краткая история о поведении Академической канцелярии в рассуждении ученых людей и дел с начала сего корпуса до нынешнего времени // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 267–316. См. с. 273.


[Закрыть]. Как видим, в ряде случаев вопрос о том, кто ученее, решался в Академии просто, без затей (и даже без личного участия Михайло Васильевича, который, как известно, отличался предельной простотой нравов). В итоге, после долгих разбирательств, Вейтбрехта заставили публично покаяться и вычли из его жалованья 20 рублей (на которые купили новое зеркало).

Однако к сказанному следует добавить, что присуждение профессорского звания «сверху», указом императрицы, Юнкеру и Тредиаковскому имело свои причины.

Юнкер прибыл в Петербург с последней навигацией 1731 года (протекцию ему в Академии составил Г.-Ф. Миллер), был представлен Шумахеру, и тот оставил его при Академии. По словам Л. В. Пумпянского, Юнкер попал в Петербург только потому, что ему «не удалось стать придворным поэтом в Дрездене. Иначе он стал бы поэтом не Биронова, а Брюлева режима[335]335
  Граф Генрих фон Брюль (Heinrich von Brühl; 1700–1763) – первый министр короля польского и курфюрста саксонского Августа III.


[Закрыть]… Все эти люди (Юнкер, Я. Штелин и другие немецкие поэты. – И. Д.) приезжают в Петербург со сложившимися взглядами и сложившимися навыками социально-бытового поведения. Петербург для них – это Дрезден или Вена. Почва опасная, надо уметь лавировать, вовремя угадывать готовящееся изменение погоды, – но ведь и у Брюля их ждали бы точь-в-точь те же опасности. Это входит в профессию. Они талантливые бюргеры, специализировавшиеся в обслуживании двора; невежество в метеорологии переворотов было бы профессиональным минусом»[336]336
  Пумпянский Л. В. Ломоносов и немецкая школа разума… С. 5.


[Закрыть].

Незадолго до прибытия Юнкера в Россию Академии было поручено подготовить проект иллюминации и фейерверка по случаю торжественного въезда императрицы Анны Иоанновны в Петербург. Юнкеру, уже имевшему кой-какой опыт по этой части, поручили разработать проект этого зрелища, который включал и литературный компонент (скажем, описание пирамиды и одной из центральных статуй включало стихи – 20 строк шестистопного ямба – восхваляющие Российское государство и т. д.). 16 ноября 1731 года проект был уже готов, и в тот же день его автор был произведен в адъюнкты Академии. Затем он удачно составил еще два проекта иллюминаций и фейерверков: 28 января 1732 года (день рождения императрицы Анны) и 3 февраля (день ее тезоименитства). Анна Иоанновна и двор были в полнейшем восторге. Результатом перечисленных успехов Юнкера стал указ императрицы о произведении его в академики[337]337
  Кроме того, Юнкер пользовался доверием фельдмаршала Миниха и состоял в его свите в качестве историографа во время Русско-турецкой войны 1735–1739 годов.


[Закрыть].

Но здесь следует учесть одно важное обстоятельство. В России тогда не было ни аналога Французской академии, ни аналога салона маркизы де Рамбуйе, ни даже литературных гонораров (не статус, так хоть деньги). Единственной культурной институцией была Петербургская академия наук, не имевшая, однако, прямого отношения к литературе и к созданию и реализации зрелищных проектов, а потому литературные и сопутствующие им достижения сами по себе академической карьеры обеспечить не могли. Чтобы конвертировать литературный успех в социальный, необходимо было найти и занять соответствующую придворную нишу. Это было непросто, потому что поддержка литераторов в реестре придворных привычек не значилась, но панегирическая литература в этих кругах ценилась. Последнее обстоятельство использовалось не только Юнкером и Штелиным, но и Ломоносовым.

«Виденья райские с усмешкой провожая…»[338]338
  Строчка из стихотворения М. Цветаевой «В Раю». Выбор этого заголовка был подсказан рецензией П. А. Дружинина (Дружинин П. А. «Виденья райские с усмешкой провожая» (рец. на кн.: Мументалер Р. Швейцарские ученые в Санкт-Петербургской академии наук, XVIII век. СПб., 2009) // Новое литературное обозрение. 2011. № 1 (107). С. 334–348).


[Закрыть]

По мере усиления бюрократии в Академии и, соответственно, разочарования академиков в ней ученых мужей начало тянуть на родину. Выталкивали их из России, кроме всего прочего, изменения политической обстановки после смерти Анны Иоанновны (28 октября 1740 года), когда начало нарастать недоброжелательное, а иногда и просто агрессивное отношение к иностранцам.

Л. Эйлер, совсем недавно, в начале 1740 года, заключивший новый пятилетний контракт с Академией (с повышением жалованья), срочно, 16 февраля 1741 года, запросил «абшид» в Германию[339]339
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 4. С. 572–573.


[Закрыть], поскольку, как он дипломатично выразился, положение иностранцев «начало представляться довольно неуверенным»[340]340
  Цит. по: Копелевич Ю. X. Материалы к биографии Леонарда Эйлера // Историко-математические исследования. М., 1957. Вып. 10. С. 9–65. См. с. 17.


[Закрыть]. Но это – в частном письме. В официальном прошении мотивировки были совсем иные («Понеже силы моего здоровья час от часу умаляются и притом многие трудности в домашнем моем состоянии так умножаются, что я совершенно в несостояние прихожу положенную на меня должность исправлять как надлежит: того ради нахожусь принужден, как ради слабого своего здоровья, так и других обстоятельств искать приятнейшего климата и принять от его королевского величества прусского учиненное мне призывание», т. е. принять предложение Фридриха Великого занять достойное место в Берлинской академии наук[341]341
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 4. С. 572.


[Закрыть]). 29 мая 1741 года Л. Эйлер был уволен от службы в Петербургской академии. Расстались по-хорошему, ученому была определена ежегодная пенсия в 200 рублей, а также оплата его почтовых расходов на научную корреспонденцию.

По свидетельству Кондорсе, когда возвращавшийся из России Эйлер встретился с прусской королевой Софией Доротеей Ганноверской, та спросила его, почему он так немногословен (Pourquoi ne voulez-vous donc pas me parler), на что Эйлер ответил: «Мадам, это потому, что я прибыл из страны, где, если люди говорят, их вешают (Madame, parce que je viens d’un pays où, quand on parle, on est pendu)»[342]342
  [Condorcet, Marquis de.] Éloge de M. Euler // Histoire de l’Académie Royale des Sciences. Année M.DCCLXXXIII [1783]. Avec les Mémoires de Mathématique & de Physique, 1783 [1786]. P. 37–68. См. p. 41. Разумеется, разговор королевы с Эйлером шел по-немецки. Цитированные реплики собеседников приведены, насколько мне известно, лишь в данной речи Кондорсе.


[Закрыть].

Одновременно с Эйлером добился отставки и уехал в Германию И.-Г. Дювернуа. Шумахер неоднократно советовал Блюментросту уволить последнего. «Не плохо было бы покончить и с Дювернуа, – писал глава Канцелярии президенту в январе 1731 года, – он ничего не делает, а жалованье идет, и, в конце концов, с ним еще будут неприятности»[343]343
  Цит. по: Копелевич Ю. Х. Основание Петербургской Академии наук… С. 118.


[Закрыть].

В 1729 году уволился Х. Буксбаум. По мнению Ю. Х. Копелевич, он «не имел оснований для недовольства Академией, но, будучи по натуре большим оригиналом, в Лейпциге ходил в овчинной шубе и шапке и говорил, что так ходят все профессора в Петербурге»[344]344
  Копелевич Ю. Х. Основание Петербургской Академии наук… С. 118.


[Закрыть]. Полагаю, на счет «не имел оснований для недовольства» – это не совсем так.

Буксбаум прибыл в Россию еще в 1721 году. Он был приглашен для заведования Аптекарским огородом при Медицинской канцелярии в Санкт-Петербурге на Аптекарском острове. Кроме того, он читал лекции по ботанике студентам, изучавшим медицину. В сентябре 1724 года с ним был заключен контракт, согласно которому он должен был совершить экспедицию в Турцию и Персию в составе русского посольства, а по возвращении заведовать Ботаническим садом Академии и преподавать ботанику за 500 рублей в год. Буксбауму предписывалось также во время пребывания за границей «делать тщательные разыскания в трех царствах природы и присылать сюда или привести с собою все, что может быть сохранено, или описано, или же сбережено в спирте, если представится к тому случай и время. В особенности должен он заниматься исследованием лекарственных растений и примечать, где они находятся в изобилии, чтобы можно было ими снабжать императорскую аптеку. Имеет он срисовать все, что покажется ему любопытным. Также обязан он вести точный дневник всему, что с ним случится, и с каждым курьером присылать подробные донесения в форме писем к начальнику Академии. Кроме него он не может никому сообщать своих наблюдений или открытий»[345]345
  Пекарский П. История… Т. 1. С. 235–236.


[Закрыть]. Буксбаум аккуратно исполнял свои обязанности. Более того, он не ограничился тем, что ему поручили, но присылал также этнографический материал, коллекции древних предметов и монет и т. д. В октябре 1726 года посольская миссия закончилась, но возглавлявший ее А. И. Румянцев по разным причинам не торопился в Петербург. Буксбаум же решил времени не терять и с большим трудом добрался до Москвы в ноябре 1726 года. «Меня очень огорчает, – жаловался он, – что за все мои труды, претерпенные голод и жажду, холод и жар, также за ежедневные опасности для жизни, я должен был еще умереть почти с голоду и терпеть величайший недостаток… Могу вас уверить, что мое жалование по большей частью опять обращалось на служение ботанике, потому что, как известно, я был очень малое время в Константинополе. Одному мне путешествовать было нельзя, но во всякое время я принужден был таскать с собою янычара, переводчика, слугу и часто живописца, на что, конечно, требовались издержки»[346]346
  Пекарский П. История… Т. 1. С. 240–241.


[Закрыть]. А денег ему Академия не присылала. По возвращении в Петербург (в январе 1727 года) Буксбаум много работает. Его самочувствие между тем все ухудшается, и вскоре он так ослабел, что Шумахер всерьез забеспокоился… о судьбе казенного имущества, находившегося в руках ученого.

В августе 1729 года Буксбаум покинул Петербург, дав письменное обещание не публиковать за границей собранные в России материалы о «плантах, или о других вещах до истории натуральной надлежащих»[347]347
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 1. С. 535.


[Закрыть].

Я упомянул далеко не все бедствия, выпавшие на его долю[348]348
  Детальнее с его биографией можно познакомиться в замечательной работе А. К. Сытина: Сытин А. К. Иоганн Христиан Буксбаум – первый действительный член Петербургской Академии наук по ботанике // Колчинский Э. И., Сытин А. К., Смагина Г. И. Естественная история в России (Очерки развития естествознания в России в XVIII веке). СПб., 2004. С. 75–105.


[Закрыть], но уже из сказанного ясно, что вряд ли он «не имел оснований для недовольства Академией», и у него были все основания ревниво завидовать «счастливцу Турнефору», «независимо путешествующему ботанику, осыпанному милостями Людовика XIV»[349]349
  Сытин А. К. Иоганн Христиан Буксбаум. С. 86–87. Жозеф Питтон де Турнефор (Joseph Pitton de Tournefort; 1656–1708) – французский ботаник, профессор ботаники в Jardin des Plantes (1683), член Парижской академии наук (1691). Парижская улица, на которой он погиб под колесами кареты, носит его имя.


[Закрыть].

Своеобразно сложилась жизнь другого академика первого призыва И. Коля. Он вскоре по приезде впал в тяжелую меланхолию. Если верить А. Л. Шлецеру, причиной стала его влюбленность в цесаревну Елизавету Петровну[350]350
  Пекарский П. История… Т. 1. С. 78.


[Закрыть]. Беднягу надо было срочно спасать, что и сделал Шумахер, отправив академика на родину в августе 1727 года.

Х. Мартини, по версии Шумахера, уволили за профнепригодность. 25 января 1729 года он получил отставку и в мае того же года уехал из Петербурга.

14 января 1731 года Шумахер с радостью сообщал Блюментросту: «Господа Герман и Бюльфингер уже точно завтра уезжают. Слава и благодарение Господу»[351]351
  Цит. по: Копелевич Ю. Х. Основание Петербургской Академии наук… С. 118.


[Закрыть]. 15 марта 1732 года Я. Герман писал X. Гольдбаху: «Я не настолько одержим жадностью, чтобы в моем возрасте ради выгоды мог и хотел дальше терпеть всякие унижения, которым подвергаются петербургские профессора. Я уехал, чтобы от этого избавиться, и уверен, что, поступив так, угодил и президенту, говорившему иногда обо мне пренебрежительно, и другим»[352]352
  Цит. по: Юшкевич А. П., Копелевич Ю. X. Христиан Гольдбах… С. 200.


[Закрыть].

Возвращение в Базель Д. Бернулли было прежде всего обусловлено ухудшением его отношений с Шумахером. Последний считал первого «несколько высокомерным»[353]353
  Цит. по: Пекарский П. История… Т. 1. С. 107.


[Закрыть]. В данном случае это свидетельствовало о том, что выдающийся ученый нашел единственно правильный способ держать себя с зарвавшимся бюрократом: вежливо, но постоянно давая понять, кто есть кто. Судя по дошедшим до нас документам, мысли об отъезде стали посещать Бернулли уже в 1730 году. В это время надо было готовить новый контракт, ибо срок прежнего подходил к концу. Новый контракт был заключен 1 сентября 1730 года. Однако Бернулли он устраивал не вполне.

8 февраля 1731 года Шумахер пишет Блюментросту: «Г. профессор Бернулли представил к подписанному уже им контракту прилагаемое при сем заключение не по иной какой причине, как только потому, что хочет поломаться и вместе с тем попугать. Но по некоторым обстоятельствам можно догадаться, что он будет очень смущен, если нарушится заключенный с ним контракт, почему полагаю, что Вы не можете лучше наказать неуместную бойкость и заносчивость этого господина, как приказав передать ему прилагаемые при сем условия в ответ на его требования. Этим он смирится, а другие, напротив, сделаются осторожнее и, может быть, благодарнее. Если им не показать вовремя примера, то вы скоро испытаете, что все снова обратятся в прежнее настроение»[354]354
  Там же. С. 107.


[Закрыть]. Шумахер рассчитывал на то, что устроиться за границей на хорошую должность, а тем более получить там условия для занятий наукой такие, как в Петербурге, академики-иностранцы, даже столь одаренные, как Д. Бернулли, вряд ли смогут, – и в этом были свои резоны.

В письме к Блюментросту от 8 марта 1731 года, говоря о болезни Бернулли (на которую тот ссылался, когда просил об отставке), Шумахер добавляет: «Стоит этим швейцарцам только заявить, что они могут уезжать, как они тотчас выздоравливают… Если мы хотим, чтобы он остался, ему нужно разрешить уехать с первыми же кораблями». Действительно, уже 5 апреля Шумахер пишет, что здоровье Бернулли стало лучше и он решил остаться, но, «чтобы не было рецидива», нужно-таки разрешить ему уехать[355]355
  Цит. по: Копелевич Ю. Х. Основание Петербургской Академии наук… С. 118.


[Закрыть].

Бернулли написал Блюментросту, что мог бы остаться при условии, что его назначат бессменным деканом с соответствующим рангом (чином) и предоставят какую-либо гражданскую должность. Получив отказ, Бернулли обратился к императрице Анне Иоанновне с просьбой только об отставке со званием почетного академика и пенсией 200 рублей в год (то были стандартные условия «абшида», которые, однако, предполагали, что уволенный будет и далее присылать свои научные труды в Академию и всячески помогать ее работе), оговорив при этом, что мог бы остаться, если бы ему дали как старейшему профессору Академии титул придворного советника или другой чин. Императрица подписала указ об отставке на просимых им условиях, о чине не могло быть и речи. 24 июня 1733 года Д. Бернулли вместе с младшим братом Иоганном II Бернулли (1710–1790), бывшим с лета 1732 года в Петербурге по научным делам, отправился на родину.

История пребывания в России И. Вейтбрехта поистине трагическая. Он был замечательным анатомом, автором первой книги по синдесмологии (раздел анатомии, посвященный соединению костей)[356]356
  Weitbrecht I. Syndesmologia…


[Закрыть]. В его честь названы: мембрана Вейтбрехта (покровная мембрана позвоночника в области шеи); отверстие Вейтбрехта (в капсуле плечевого сустава); связки Вейтбрехта (межостистые связки позвонков) и др.[357]357
  О научных работах Вейтбрехта по физике, анатомии и физиологии см.: Копелевич Ю. Х. Петербургский анатом и физиолог академик Иосия Вейтбрехт // Немцы в России. Петербургские немцы. СПб., 1999. С. 27–42. См. с. 31–42.


[Закрыть] Обладая независимым и вспыльчивым характером, Вейтбрехт неоднократно выступал с полемическими и критическими замечаниями (особенно часто от него доставалось академику Г. В. Крафту).

Вейтбрехт, вместе с другими академиками, активно боролся с Шумахером, особенно в конце 1745 – начале 1746 года. Отношения между академической Конференцией и академической Канцелярией, т. е. между учеными и бюрократией, резко обострились к началу 1746 года на фоне бездействия правительства и финансового кризиса Академии. Дело дошло до того, что ученые мужи посмели учинить «продерзость», они избрали почетным членом Академии… Вольтера[358]358
  Подробнее об этом см.: Князев Г. А. Вольтер – почетный член Академии наук в Петербурге // Вольтер. Статьи и материалы. М.; Л., 1948. С. 305–313.


[Закрыть]. Умный Шумахер все понял и оценил правильно: академики «думали присвоить себе всю власть»[359]359
  Пекарский П. История… Т. 1. С. 385.


[Закрыть]. Во второй половине 1745 и в начале 1746 года, как выразился Ломоносов, «в Конференции кроме шумов ничего не происходило»[360]360
  Ломоносов М. В. Краткая история о поведении Академической канцелярии // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 267–316. См. с. 279.


[Закрыть].

«Обстановка в Академии накалилась до предела. Ученые готовы были скорее покинуть Россию, чем подчиниться Канцелярии. Сенаторы видели это столь же ясно, как и ученые. И они уступили давлению. Это знаменательное событие произошло 6 марта 1746 года. В этот день был издан указ, которому суждено было стать историческим. Он передавал управление Академией в руки ученых»[361]361
  Турнаев В. И. Национальная и демократическая тенденции… С. 358.


[Закрыть]. Разумеется, со стороны Сената это была вынужденная мера, поскольку угроза потери Академии была велика. Академики тут же осмелели. Делиль, лидер движения за академическое самоуправление, писал – и не куда-нибудь, в Сенат! – что он «не останется в академическом рабстве (о как! – И. Д.), если все правление Академией, как в тех делах, которые касаются науки, так и тех, которые касаются экономии, не будет поручено Собранию»[362]362
  Цит. по: Турнаев В. И. Национальная и демократическая тенденции… С. 361.


[Закрыть].

Шумахер был в смятении. Канцелярия получала удар за ударом. 17 марта 1746 года в Академию поступил сенатский указ, запрещавший использовать академических «служащих людей для приватных услуг»[363]363
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 8. С. 62–63.


[Закрыть]. 19 марта Сенат потребовал от Канцелярии объяснения, по чьим указам ученые производились в «профессоры»?[364]364
  Там же. С. 64–65.


[Закрыть] И наконец 7 апреля произошло самое страшное: Сенат своим указом определил порядок выдачи жалованья профессорам, адъюнктам, информаторам, переводчикам и прочим академическим служащим, находящимся в ведении профессорского собрания: отныне они должны были получать жалованье – страшно подумать! – в Статс-Конторе. Это означало, что Канцелярия лишалась главного инструмента власти – финансов![365]365
  События весны 1746 года детально описаны в диссертации В. И. Турнаева (Турнаев В. И. Национальная и демократическая тенденции… С. 356–383), материалами которой я воспользовался при изложении этого сюжета.


[Закрыть] Это конец! Крах!

Но… «рука Всевышнего Отечество спасла»! «…Власть их [академиков] стояла весьма кратко, – писал Ломоносов, – затем, что вскоре (21 мая 1746 года. – И. Д.) пожалован в Академию президентом его сиятельство граф Кирило Григорьевич Разумовский…» и «Шумахер остался по-прежнему в своей силе и вскоре получил большое подкрепление»[366]366
  Ломоносов М. В. Краткая история о поведении Академической канцелярии // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. С. 267–316. См. с. 279.


[Закрыть]. Разумовский же, добавим, заявил академикам: «Когда при вступлении моем в правление академических дел рассмотрены труды профессоров, то нашлось, что некоторые из них больше в убыток государству здесь жили и обманывали командиров, нежели старались произвести пользу в народе», таким образом, Сенат мог «совершеннее видеть ревность к пользе отечества Российского шумахерову и леность и нерадение к трудам разных профессоров», у которых одно желание – «стараться всегда о прибавке своего жалованья, получать разными происками ранги великие и ничего не делать под тем прикрытием, что науки не терпят принуждения, но любят свободу»[367]367
  Васильчиков А. А. Семейство Разумовских: В 5 т. Т. 1. СПб., 1880–1894. С. 84–85.


[Закрыть]. Главным лентяем и нахлебником был объявлен Делиль. (О К. Г. Разумовском и его президентстве в Академии речь пойдет далее.)

После того как гроза миновала, Шумахер, человек коварный и мстительный, пошел в наступление на своих обидчиков. Одной из его жертв стал академик Вейтбрехт, контракт которого истек 31 апреля 1746 года. Вейтбрехт заранее (еще 24 марта 1743 года) поставил в известность Канцелярию о том, что по окончании действующего контракта он покинет Россию. (Если верить Шумахеру, Вейтбрехт подтвердил свое намерение в январе 1746 года.) Однако упомянутые события в Академии и неуверенность в своем будущем в Западной Европе вынудили Вейтбрехта занять выжидательную позицию. Когда же стало ясно, что бюрократический гений Шумахера победил, ученый стал просить о годичном отпуске на родину и прибавке жалованья[368]368
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 8. С. 142.


[Закрыть]. Шумахер, как и следовало ожидать, отказал, предложив продолжать работу на прежних условиях (тем более что Конференция рекомендовала продлить контракт). Вейтбрехт пытался протестовать, писал прошения в Сенат, но безрезультатно. Можно было обратиться к К. Г. Разумовскому, но того не было в столице. Тогда Вейтбрехт решил дождаться-таки его возвращения. Шумахер же требовал, чтобы ученый сделал выбор безотлагательно: либо продление контракта на прежних условиях, либо «абшид». Разумеется, шеф Канцелярии прекрасно знал, что на родине Вейтбрехту найти приличное место будет трудно, следовательно, рано или поздно тот сломается. А для «ободрения» его, Вейтбрехта, раздумий Шумахер приказал жалованье академику (точнее, экс-академику) не выплачивать… пока президент не вернется и не примет решения. Но сломить Вейтбрехта оказалось непросто. Он вновь заявил, что будет ждать президента.

Когда же Разумовский наконец вернулся, то решил «дело» ученого так, как советовал ему Шумахер, т. е. контракт должен быть продлен на старых условиях и никакого отпуска не давать.

4 сентября 1746 года Вейтбрехт пишет президенту Академии: «…Я нынешним моим жалованьем с моею фамилиею бедно жить принужден, для того, что ныне в Санктпетербурге все много дороже прежнего стало, а паче всего, что на квартиру, дрова и свечи мне дается только по шестидесят рублев, которым числом денег никоим образом довольствоваться не можно»[369]369
  Материалы для истории Императорской Академии наук… Т. 8. С. 231–232.


[Закрыть]. И далее он просит о прибавке жалованья, обещая за это «вольным, непринужденным, надлежащим» и с его «обстоятельствами согласным контрактом впредь на несколько лет обязаться». А если ему в прибавке откажут, то тогда «не изволят и больших трудов» на него налагать, «ибо сие бы было больше штраф, нежели награждение за мою… службу»[370]370
  Там же. С. 232.


[Закрыть].

Положение Вейтбрехта было отчаянным: денег катастрофически не хватало ни на жизнь в Петербурге, ни на переезд на родину или в другую страну, да и гарантированного места работы, кроме Академии, у него нигде не было, плюс болезнь и семья.

10 сентября 1746 года из Канцелярии сообщили, что президент «неотменно намерен новый с ним, профессором, контракт заключить по томуп роекту, который от канцелярии сочинен» и что в случае если и на этот раз он не согласится, то «его от академической службы уволить»[371]371
  Там же.


[Закрыть].