Текст книги "Тайный архив Корсакова. Оккультный детектив"

Проходя мимо дома исправника, Корсаков увидел в окне тень, тотчас отпрянувшую за занавески. Владимир не сомневался – бдительный служитель закона следит за каждым его шагом. Сам виноват. Заявившийся в город посреди стихии путник в любом случае вызвал бы пристальный интерес, а Корсаков еще и не отказал себе в желании покрасоваться.

«Глупо, – сказал бы его старший брат Петр. – Очень глупо с твоей стороны!»

– Слушай, малец, а давно эта церковь стоит на вершине холма? – поинтересовался Владимир.

– Давно, ваша светлость! – Провожатый, по незнанию, несколько возвысил Корсакова в обществе, что вызвало у молодого человека легкую ухмылку. – Мой дед говорил, что это еще во времена его деда строили. Только странное то место для церкви.

– Почему?

– Сам не знаю, только говорят так. Наша церковь в нижнем городе стоит, вона она, – он указал на храм, который, как обычно, выглядел самым богатым строением в городе. – А к той никто не ходит уже давно. Боятся. Нехорошее, говорят, место.

– Дай угадаю, из-за камней? – уточнил Корсаков. Они вышли за околицу и оказались на опушке леса. Подъем вверх по размокшему склону оказался куда труднее, чем он ожидал. Почва становилась все более коварной, уходя из-под ног, а молчаливая стена леса подступала все ближе, пока ветви елей не скрыли небо полностью.

– Ваша правда, барин, из-за них. Дед говорил, что истинно верующий никогда рядом с такими бесовскими местами церковь не поставит!

– А кто же тогда ее построил?

– Баре, из большого дома, что за лесом.

– Серебрянские?

– Они самые. Раньше им целая деревня принадлежала, но как государь наш людей освободил [7]7
  Т. е. за 19 лет до описываемых событий – отмена крепостного права произошла в 1861 году.


[Закрыть], так все и сбежали помаленьку. Переселились в город, аж целую слободу новую отстроили.

– А чего сбежали?

– Да, говорят, свирепые баре были. Особенно старая тетка-помещица. Я ее видел, когда еще совсем малой был. Она в город приезжала, с головой ругаться, как раз когда последние крестьяне сбежали. Ведьма ведьмой! Как глянет – хоть сквозь землю провались. Но давно уже в городе не появлялась. Да и из дома тоже никто не приходил. Видно, некому стало.

– Когда дожди пошли? – Корсаков боролся с мелочным желанием вручить беззаботно карабкающемуся вверх подростку тяжелую намокшую походную сумку, которая упорно тянула его вниз.

– Не, барин, раньше, уж почитай года три. Когда дожди пошли – совсем не до того стало. Недобрая погода, никто такой в здешних краях не видал. Зверье это чует, бесится. И народ совсем странно вести себя начал.

– Это как?

– Да по-разному. Озверели за две недели так, словно не жили дружно столько лет.

– В каком смысле «озверели»? – допытывался Корсаков.

– А в самом прямом, барин. Злые стали. Чуть что – готовы друг другу в глотки вцепиться. Батька мне говорил, чтобы я носу на улицу не казал в темноте – мало ли что. Уж и батюшка чудить стал, и без доктора мы остались, и голова [8]8
   Проще говоря – мэр города.


[Закрыть] из дому нос не кажет. Один исправник старается. Он солдат же бывший. Батька говорит, такого ничего не берет. Когда первые драки начались, Гаврила Викторович трактир закрыл да погреб опечатал. Сказал, кто полезет за  хмельным – в кутузку посадит.

– И что, помогло?

– Куда там! Заперлись по домам да продолжили меж собой цапаться. Исправник тогда к батюшке, а тот…

– Что?

– Застращал народ проповедью, вериги на себя навесил да в лес ушел, точно сгинул, – отозвался провожатый с детской непосредственностью.

– Достойный пастырь, – хмыкнул Корсаков.

С городской площади церковь на холме выглядела близкой, вот только крутизна холма не позволяла подняться к ней напрямую. Окольный путь по глухой лесной тропинке занял без малого час. Теплым днем да в солнечную погоду такая прогулка доставила бы Корсакову удовольствие. Сейчас же ощущалась сущей пыткой. Сапоги вязли в глубокой черной грязи. Ветви деревьев вымокли настолько, что не давали укрытия от ливня, поэтому струи воды застили глаза. Возможно, поэтому Владимиру чудился в темной чаще неясный силуэт, словно кто-то неотступно следует за ними, стараясь не попадаться на глаза.

– А расскажи-ка еще про усадьбу, – попросил провожатого Корсаков, чтобы отвлечься. – Много их там было, Серебрянских?

– Ой, не знаю, барин, – мальчишка притих. – Те, кто сбежал, баяли, что трое – отец, мать да дочка, молодая и красивая. Но злобная, что бестия. Только, дескать, не менялись они с годами-то. Будто бы еще прадеды тех крестьян хозяев такими застали, а то и прадеды прадедов. Колдуны баре были, не иначе. Страшные. Потому и сидели здесь – стакнулись с духами лесными, которым безбожники раньше кланялись, пока Христово слово сюда не принесли. И церковь поставили для отвода глаз, шоб народ думал, что баре у него набожные, а сами по ночам там жуткие непотребства творили.

– А далеко от церкви до их дома?

– Сам я не ходил, – признался провожатый. – Туда рази что голова отваживался соваться, остальных беглые крепостные застращали. Но, говорят, к Серебрянским вела старая дорога, если не заросла совсем.

Когда они достигли вершины, лес расступился, а ливень обрушился со всей свирепостью. Церковь стояла у самого обрыва, казалось, готовая рухнуть под натиском стихии и времени. Рядом с ней возвышались серые, покрытые лишайником могучие валуны, непонятно какими усилиями здесь поставленные, создавая откровенно жутковатую картину на фоне пасмурного неба. Корсакову они виделись клыками древнего гиганта, пытающегося прогрызть себе дорогу из подземного царства обратно на землю. И, к сожалению, он допускал, что очень недалек от истины.

От покосившегося здания в лес уходила размокшая колея, видимо, являвшаяся до недавнего времени дорогой к усадьбе Серебрянских. Корсаков подошел к краю утеса. Отсюда были видны и городок, змейкой спускающийся к пристани, и крутой поворот широкой реки. Вокруг, насколько хватало глаз, простирались глухие леса. В другую погоду и при других обстоятельствах вид был бы красивым и захватывающим дух, сейчас же складывалось ощущение, словно церковь и монолиты довлеют над хлипкими человеческими жилищами и осуждают пришлых чужаков, нарушивших их вечный покой.

– Внутрь заходил? – поинтересовался у провожающего Корсаков.

– Нет! – замотал головой мальчишка.

– Да ладно! Ни за что не поверю. Даже интересно не было?

– Было, барин. Да только боязно так, что никакого интереса не хватит!

– Хорошо, тогда верю. Подожди меня здесь, я загляну буквально на пару минут.

Дверь в церковь отворилась на удивление легко и тихо, словно кто-то смазывал петли. Внутри также оказалось куда меньше следов запустения, чем ожидал Корсаков. При взгляде на здание снаружи складывалось ощущение, что оно готово рухнуть от малейшего ветерка. Однако внутри было сухо – все окна целы, и даже крыша не прохудилась. Никаких птичьих гнезд, никакой паутины. Лавки расставлены вдоль стен, иногда друг на друге в три-четыре ряда, словно импровизированные лестницы или леса. Потолок скрывала темнота.

Владимир опустил походную сумку на пол и извлек из нее самый тяжелый предмет – переносной фонарь, напоминающий те, что используют путевые обходчики на чугунке [9]9
   Чугункой просторечно называли железную дорогу.


[Закрыть]. Чиркнула одна из старательно оберегаемых от непогоды спичек – и полумрак церкви разрезал яркий желтый луч света. Молодой человек повел фонарем вокруг себя, а затем поднял его выше, чтобы разглядеть стены и потолок. Открывшаяся ему картина пугала и завораживала.

VI

22 июля 1880 года, день, город в верховьях Камы

Исправник Родионов проводил пришельца взглядом. Как и ожидал Гаврила Викторович, молодой человек в сопровождении сына Михайлова отправился по раскисшей от непогоды тропе вверх по холму. К старой церкви.

Гости в их город приезжали редко. Раньше хоть какой-то поток путешественников давал сплав древесины на юг, но уже лет двадцать как тучные купеческие времена ушли. Чего уж говорить – исправнику по штату полагаются помощники, а Родионов, почитай, уже пятый год трудился один. Город медленно, но верно хирел. Скоро и уездный статус потеряет. И то верно – деревень в округе почти не осталось. Основанный как форпост Московского государства, с движением границ дальше на восток он утратил свою важность. Мало кто захочет жить в таком далеком краю. Родионов отдавал себе отчет в том, что еще пара десятков лет в том же духе – и город можно будет стирать со всех карт. Если только его быстрее не смоет в реку нынешнее жуткое ненастье.

Что там говорил батюшка, прежде чем увешался крестами и ушел в лес? «Через семь дней Я пошлю на землю дождь – он будет литься сорок дней и сорок ночей, – и Я смету с лица земли всех, кого Я создал». Родионов не увлекался кликушеством или «эсхатологическими пророчествами», как сказал бы Корсаков (исправник и слов-то таких не знал), но волей-неволей задумывался – а ну как этот ливень накрыл не только его город, но и весь мир? И куда от такого бежать? Ответ был пугающе прост – бежать некуда. На много верст вокруг непроходимые леса, которые даже опытные охотники вряд ли пересекут. В то, что вернется пароход, исправник не верил – уж слишком разгулялась непогода. Чудо, что пристал вчера ночью. Хотя… Быть может, лучше бы и не приставал. Предыдущий гость принес им ливень. Чего ждать от нового?

В дверь постучали. Нервно, неуверенно. Не к добру.

– Войдите, – пробасил Родионов.

На пороге возник Семенов из городской управы. Вид человечек имел жалкий: насквозь вымок под дождем (под ногами мгновенно набралась лужа) и дрожал, словно его вот-вот начнет бить пляска святого Витта. Но страшнее всего выглядели глаза. Воспаленные, в красных прожилках, с дергающимися веками. Глаза человека, который толком не спал уже несколько ночей. Как и все в городе. Потому что ночь и сон приносят кошмары. Такие, что люди зарекаются спать и проводят дни в напряженном полузабытье. Если не пытаются удавить ближнего своего…

– Гаврила Викторович, беда, стал быть, – прохрипел Семенов. – С головой-та!

– С головой? – переспросил исправник, а про себя чертыхнулся. Если городской голова тоже сдался, то из здравых и облеченных властью людей в городе никого не осталось, кроме самого Родионова.

– Ага, с ним, – закивал Семенов. – Я ить захожу к ним, а он стоить посреди комнаты и…

Вместо продолжения человечек замолчал и начал истово креститься.

– За доктором послал? – спросил было исправник, но осекся. Нет у них в городе больше доктора. Выбрал легкий конец и выписал себе нужную микстуру… – Так чего он там, говоришь, делает?! – рыкнул Родионов, вставая из-за стола.

– Эта… Сами сходите, поглядите! Я туда больше ни ногой! – Семенов начал пятиться к выходу. – И эта… Жонка его… Видать, тоже того! Ну, я побег!

И прежде чем исправник успел его остановить, человечек выскользнул из дверей и скрылся на улице. Родионов вновь ругнулся сквозь зубы, сорвал с крючка плащ и отправился в дом городского головы, Силы Игнатьевича Безбородова.

Тот жил в солидном двухэтажном каменном особняке, одном из немногих в городе. Окнами здание выходило на главную площадь, которую дождь превратил в залитый непроглядно черной водой грязный пруд.

Сила Игнатьевич обнаружился в своей гостиной. Вел он себя и впрямь диковинно. Перед ним стояла картина, развернутая тыльной стороной к вошедшему исправнику. Городской голова вглядывался во что-то на холсте, медленно переступая взад-вперед и вправо-влево, чуть покачиваясь. Затем он несколько раз повернулся в разные стороны. Родионов замер, пытаясь понять, что происходит с его давним другом. Его пронзила жуткая и абсолютно неуместная в нынешних обстоятельствах мысль. Безумная. Но… Безбородов двигался перед картиной так, словно глядел в зеркало. Глядел и ждал. Ждал, что отражение перестанет повторять его движения…

– Сила Игнатьич, – позвал его Родионов. – Ты чего?

– А, Гаврила Викторович, пришел все-таки, – не отрываясь от занятия, произнес Безбородов. – Поздно, брат, поздно. Нагрешили мы с тобой. Ведь чуяли, что не так чего-то. С художником этим. Но дали остаться. Платим вот теперь.

– Сила Игнатьич, да ты приди в себя! – громко сказал исправник, но даже сам не услышал должной уверенности в собственном голосе.

– Ты же тоже их видишь? Кошмары? Чуешь, как веет холодом замогильным от этой проклятой церкви? Слышишь, как шепчет что-то? Внутри холмов. В реке.

– Сам знаешь, вижу, что творится у нас что-то нечистое, – ответил Родионов. – Но с голосами – это ты хватил!

– А, ну да, ты ж умный, ты картину не взял… – протянул Безбородов. – А мы с Тонюшкой взяли себе на беду…

Эта последняя фраза исправнику очень не понравилась.

– Сила Игнатьич, где жена твоя? Чего случилось?

– А вон там лежит, сам глянь, – Безбородов указал куда-то за спину Родионову, не прекращая своего медленного жуткого танца.

Исправник повернулся туда, куда указал его друг. На полу в углу лежала женщина, связанная грубой веревкой. Стараясь не выпускать голову из вида, Родионов подошел к ней и опустился на колени. Лицо женщины распухло так, что опознать в ней жену Силы Игнатьевича было невозможно. Она не дышала.

– Свел с ума ее проклятый портрет! – проговорил городской голова. – А ведь так он ей нравился. Наглядеться не могла. Даже разговаривать со мной перестала. А сегодня приходит ко мне, смотрит так… Странно… И за спиной что-то держит… Тут-то я и понял, не Тонюшка это уже, не моя жена. Понял еще до того, как это из-за спины достала…

Сила Игнатьевич протянул руку и поднял со стола здоровенный кухонный нож.

– Пришлось поучить ее уму-разуму. По-супружески, так сказать. Только не она это больше, Гаврила Викторович, не она. И портрет этот – не мой. Долго на него смотрел. Вот похож как две капли воды. А не я. Тут ты пришел – и я все понял. Красного не хватает… – Он поднял глаза на друга и грустно улыбнулся: – Прощевай, брат. Дальше уж ты сам.

С этими словами он провел ножом по горлу. Кровь алым фонтаном брызнула на картину. Исправник бросился к нему, попытался закрыть руками рану, стараясь не обращать внимания на страшное клокотание. Но все усилия были тщетны.

Родионов поднялся с колен. Бросил взгляд на картину. Содрогнулся, но быстро взял себя в руки. Резко схватил ее за край, бросил на пол – и топтал. Топтал, пока не треснула рама и не порвался до лохмотьев холст. Затем, не оборачиваясь, вышел из дома.

Отменным сыщиком Родионов не был. Да и как им стать в таком медвежьем углу, где из всех преступлений кража скота и пьяные драки? Но нюх, чутье у исправника никто бы не отнял. Пришла пора получить ответы на вопросы. Все началось с художника. А теперь за ним приплыл еще и столичный щеголь. Вот ему-то и пора объясниться!

VII

22 июля 1880 года, день, церковь на краю холма

Потолок церкви был закрыт туго натянутым полотном, которое раньше могло быть парусом. Украшала его незаконченная картина, выглядевшая в этой церкви словно богохульная оскверненная фреска. По спине Корсакова побежали мурашки. На картине, несомненно, был изображен пейзаж, открывающийся с обрыва. Монолиты, лес, петляющая дорога, городок у подножия холма и изгибы реки. Над пейзажем застыло самое жуткое небо из тех, что ему доводилось видеть: темное, пурпурное и зеленоватое одновременно, словно пронизанное жилами, а в центре небосвода раззявил ненасытную пасть вихрь, напоминающий небесный водоворот. Вниз на землю низвергались потоки воды. Городская колокольня кренилась к земле, готовая упасть. Вода в реке будто вскипела, из нее ввысь тянулись сотни рук. Нет, даже не рук, а лап, с острыми когтями. Им навстречу из небесного водоворота уже показались кончики пальцев – огромные настолько, что воображение Корсакова отказывалось представить истинные размеры твари целиком. Надев очки для чтения и забравшись на одну из лавок, он смог разглядеть среди камней тщательно выписанную фигуру: высокий худой человек с развевающимися на ветру волосами и одеждой, стоящий у мольберта.

– Что ж, – пробормотал себе под нос Корсаков, снимая очки, и вздрогнул от звуков собственного голоса. – Это объясняет обезумевшую стихию.

Он вышел из церкви и огляделся в поисках провожатого. Мальчишки и след простыл. Корсаков сверился с часами – и не стал злиться на него. Вместо пары минут он провел почти час, осматривая церковь и жуткую работу Стасевича.

Владимир перевел взгляд на камни. Он хорошо помнил шипящий шепот, исходивший от валунов в ночи. Сейчас они молчали, но по-прежнему излучали смутную угрозу. Корсаков осторожно подошел к монолитной конструкции и неуверенно протянул к камням руку.

С момента обретения дара три с лишним года назад Владимир старался не злоупотреблять им. Но талант ему достался своенравный. Иногда он предпочитал молчать. А иногда, стоило Корсакову коснуться человека или предмета, как он на несколько секунд обретал возможность видеть мир чужими глазами. Вспышки видений были непродолжительными, и Владимир никак не мог их контролировать, но дар, похоже, сам определял, какую картину хочет продемонстрировать своему хозяину. Даже для Корсакова, которого с отрочества готовили к будущей стезе, некоторые из мелькающих перед глазами сцен были подобны шрамам, оставленным на душе. И сейчас Владимир не сомневался – что бы ни увидел он, коснувшись старинных камней, приятным это зрелище не будет.

Ночь. Он стоит рядом с кругом камней. По обе руки от него – домочадцы, жена и дочь. Их взгляды устремлены на человека, прикованного к одному из монолитов. Он молча истекает кровью, лишившись последних сил к сопротивлению. Тело пленника покрывают многочисленные надрезы, но он все еще жив.

– Они довольны? – спрашивает Серебрянский, чьими глазами смотрит на мир Корсаков.

– Да, господин, они довольны… – подобострастно кивает припавший перед ним на колени крестьянин. Русые волосы, глубоко посаженные серые глаза и вздернутый нос выдавали в нем коренного обитателя здешних земель.

Серебрянский принимает из рук холопа старый грубый нож, выполненный из камня, но острее любой стали. Он делает шаг к пленнику – и резко наносит ему последний удар, пронзая сердце. Серебрянскому не надо спрашивать, довольны ли их покровители, что спят под камнями. Он сам слышит их благословенный шепот и чувствует, как вновь обретенное могущество разливается по венам. Он оборачивается – и видит столь же удовлетворенные улыбки на лицах жены и дочери.

Еще одна жертва. Еще один месяц. Цикл, дарующий слугам спящих покровителей вечную жизнь, продолжен.

– Тоже слышите его дьявольский голос? – спросил кто-то за спиной. Корсаков резко развернулся и оказался лицом к лицу с высоким незнакомцем. Его одежда представляла собой мокрые обрывки некогда черного одеяния, грязные волосы спутались, а из-под кустистых бровей с детской беспомощностью и взрослой тоской смотрели усталые покрасневшие глаза. С шеи на тяжелых цепях свисали многочисленные грубо сработанные кресты. Перед Владимиром стоял пропавший городской батюшка, якобы сгинувший в лесах. Хотя, судя по внешнему виду священника, сын хозяина гостиницы был недалек от правды.

– Я брел и брел, но бесовская сила каждый раз возвращала меня обратно, – сказал батюшка. – Наказание мне ниспослано за слабость. Что бежал, оставив паству, тщась спасти собственную шкуру.

– Это не повод себя со свету сживать, – заметил Корсаков, снимая с плеч плащ, чтобы накинуть его на плечи собеседника. – Зайдем в церковь, там хотя бы сухо.

– Нет! – Батюшка в ужасе отшатнулся. – Ноги моей там не будет! Это не церковь, а капище язычников! Тут не возносят хвалы Господу, лишь поклоняются демонам!

– Вы знали про обряды Серебрянских? – спросил Корсаков.

– Да простит меня Бог, знал! – горько ответил священник. – Их крестьяне, что ушли из деревни, каялись мне на исповеди. Но я был глуп, самонадеян в гордыне своей! Считал, что коли построим мы церковь истинную, а безбожников покинут их слуги, то падет власть нечестивая. Но то была ложь. Я убедил во лжи свой приход, ибо слаб. Не было во мне должной храбрости, чтобы бросить вызов Серебрянским. Понадеялся, что без крестьян они вымрут во мраке своего мерзкого дома…

Судя по голосу, батюшка рыдал. Но с неба ему на лицо лилось столько воды, что различить слезы и капли дождя Корсаков не мог. Он оставил безуспешные попытки укрыть священника плащом и просто выслушивал его горестную исповедь.

– Эти камни оставило здесь племя жестокосердных язычников, что поклонялись и приносили им жертвы. С приходом государевой власти их истребили под корень. По крайней мере, так казалось. Но они выжили. Выжили и заполнили уши Серебрянских своими гнилыми верованиями. Обратили их к дьяволу! И все в городе знали об этом. Знали или хотя бы догадывались. Но боялись выступить против них. Лишь косились ненавидящими взглядами да шепотом пересказывали страшные слухи. И никто – никто не задавал вопросов, почему их всегда трое. Почему поколения рождались и умирали, а деревней Серебрянских по-прежнему правили отец, мать и дочь?

Батюшка обошел каменный круг, проведя рукой по шершавой поверхности валунов, и остановился на краю утеса, взирая вниз, на город.

– Я виновен, – глухо произнес он, сжимая в руках крест. – Виновен в том, что подвел паству. Виновен в том, что не разглядел волка в овечьей шкуре, что пришел к нам в дом и принес с собой библейскую напасть. Виновен в том, что спящие скоро пробудятся. Нет мне прощения. И спасения тоже нет.

Корсаков, завороженный рассказом священника, слишком поздно понял, что должно совершиться на его глазах. Его собеседник раскинул руки. Звякнули цепи. Священник занес ногу над бездной и приготовился сделать шаг. Владимир метнулся к нему, отчаянно вытягивая руку вперед, но его пальцы ухватили лишь воздух. Священник камнем рухнул вниз на острые скалы. Корсаков распластался на краю обрыва, бессильно глядя на лежащую внизу изломанную фигуру в драных остатках рясы. Боль городского священника оказалась столь сильна, что он предпочел обречь себя на вечные страдания.

– Корсаков! Отойдите от края и поднимите руки! – окрикнули его. Голос Владимир узнал. Он перевернулся на спину, чтобы разглядеть угрожающего ему человека.

На фоне леса застыла могучая фигура исправника, завернувшегося от непогоды в прорезиненный плащ, что придавало ему сходство с изображениями мрачного жнеца на старинных гравюрах.

Корсаков медленно встал с мокрой земли и отошел от края. Меньше всего ему хотелось сейчас неловко поскользнуться и улететь вниз, следом за священником.

– Держите руки на виду, пожалуйста, господин Корсаков, – сурово напомнил ему Родионов.

– Не знаю, что вы видели, Гаврила Викторович, но прошу, поверьте, я не толкал его, – увещевающим голосом обратился к исправнику Владимир.

– Вы не коснулись его и пальцем, – согласился Родионов. – Но вам не кажется, что слишком уж много трагических случайностей произошло в моем городе с тех пор, как вы со своим другом заявились сюда?

– Стасевич мне не друг! – крикнул Владимир.

– Я не люблю, когда меня принимают за дурака и врут в лицо, Корсаков, – заявил исправник, шаг за шагом подходя к собеседнику. Его рука пряталась в кармане плаща. Владимир не сомневался, что Родионов навел на него свой револьвер.

– Я вам не врал… – попытался оправдаться Корсаков.

– У нас не забирали почту с самого начала потопа. – Исправник остановился, вытащил из кармана оружие и навел ствол на Корсакова. – Так что вы никак не могли получить письмо от своего художника. Более того – вся корреспонденция до сих пор лежит в почтовом доме, и я даже почел за труд бегло ее просмотреть. Там нет ни одного письма, подписанного Стасевичем, и ни одной весточки, которую бы пытались отправить из усадьбы Серебрянских. Так что советую прекратить мне врать и ответить, за каким чертом вас принесло в мой город?!

– Чертом? Очень правильный вопрос! – Даже находясь на мушке, Владимир не мог не усмехнуться над иронией обстоятельств. – Боюсь, вам будет сложно мне поверить. Но если все-таки хотите послушать – давайте укроемся внутри. Эта непогода меня утомила. А вам будет легче понять, о чем я говорю.

VIII

Две недели назад, усадьба Серебрянских

– Поверьте, выслушать меня в ваших интересах!

Софья Николаевна Серебрянская никогда не видела человека, который не просто выдерживал на себе тяжелый взгляд, заставлявший трепетать крестьян, но даже позволял себе разглядывать ее в ответ, дерзко и спокойно. Высокий чернобородый незнакомец в изящном сюртуке прошествовал от дверей столовой и уселся на массивный стул на другом конце длинного, накрытого порядком истрепавшейся скатертью стола.

– Подплывая к этому чудесному городу, я не мог оторвать глаз от восхитительной натуры, открывшейся мне. Древние камни, а рядом с ними – старая, покосившаяся церквушка. От валунов исходила такая зловещая сила, что я задал себе вопрос: кому же пришла в голову мысль построить рядом с ними храм? Сойдя на берег, я попросил утолить мое любопытство и хозяина гостиницы, и местного исправника. Оба ответили мне: церковь строил род Серебрянских. И я понял, что именно вы, драгоценная Софья Николаевна, – вы-то мне и нужны!

– И чем я могу помочь, молодой человек? Учтите, древность моего рода не стоит равнять с его богатством. Денег от меня вы не дождетесь!

Гость усмехнулся и обвел глазами комнату. Пол, когда-то выстланный надраенным до блеска паркетом, теперь покрыт пылью и мусором. Тяжелые бархатные шторы, которые когда-то защищали окна от света и сквозняков, свисали с карнизов лохмотьями, слабо скрывая немногие уцелевшие стекла. Ветер свистел через щели в стенах и гулял по комнате, заставляя трепетать пламя немногочисленных свечей. Но страшнее всего выглядели останки маленького лесного зверя, лежавшие на битой фарфоровой тарелке, в окружении серебряных столовых приборов. Этот вид говорил о Софье Николаевне все – как ее гордыня сталкивалась с необходимостью выживать в пустом заброшенном доме, затерянном глубоко в лесу.

– Помилуйте! – наконец продолжил Стасевич. – Ведь мы оба знаем, что богатство Серебрянских – не в деньгах. Оно покоится на краю холма и, вот тут вы правы, пребывает в запустении. – Его длинные пальцы изящным жестом пробежались по столешнице, словно по клавишам рояля. – Скажите, ведь невзгоды начались, когда император отнял у вас крестьян? И они лишились причин жить в страхе перед вами. Шептаться в своих убогих лачугах о тех, кто посмел провиниться перед барыней – и исчез. Как сквозь землю провалился.

– Молодой человек, то, на что вы намекаете…

– Чудовищно, но необходимо! – нежно остановил ее художник. – Ведь те силы, ради которых ваше семейство осталось здесь, в богом забытом углу; те, что даровали вам жизнь, близкую к вечной; те, что позволяли вам править своей вотчиной силой крестьянского страха, – они требуют жертв. А если нет крепостных – нет и жертв, так? Перед тем как зайти в дом, я не мог не обратить внимания на могилы у беседки в старом парке. В городе шептались, что-де старуха Серебрянская, жена хозяина имения, приезжала в город и требовала у городского головы вернуть крестьян. – Он поднялся со своего места и, не торопясь, подошел к женщине, продолжая вкрадчиво шептать: – Но люди глупы. Это была не ваша мать. Это были вы. Вы – дочь хозяев, красавица, разбивавшая сердца. Вы смотрели, как ваши старшие родичи обращаются в прах. Вы видели, как стареете, с каждым днем все больше, хотя раньше оставались молодой десятки лет. – Пальцы незнакомца любовно скользнули по недвижимому лицу хозяйки дома. – Какая несправедливость, терять такую красоту…

– Чего вы хотите? – прошептала женщина.

– Я хочу помочь вам! Вернуть благосклонность покровительствующих вам сил. Вернуть вашу молодость!

– И что вы просите взамен?

– Всего ничего – лишь кусочек тех сил, что может дать круг камней. Видите ли, изучая в одной библиотеке старинные труды об искусстве, я случайно наткнулся на преинтереснейшую книжицу, переведенную с одного из мертвых языков. Очень полезный трактат. Он открыл мне глаза на те стороны нашего бытия, которые принято не замечать, и наделил одним полезным художественным талантом. Талантом, блага которого я готов предложить вам.

Хозяйка молчала, вглядываясь в лицо гостя. Ей смертельно хотелось поверить, что незнакомец говорит правду, но его слова были слишком сладки…

Софья Николаевна помнила былые времена. Помнила, как отец, в безграничном любопытстве своем, начал вызнавать у крестьян, потомков первых обитателей их земли, о назначении валунов на утесе. Помнила свой испуг, когда тот принес их новым покровителям первую жертву. Помнила чувство беспредельного восторга и неукротимой силы, разливающейся по телу, когда сердце крестьянина пронзил ритуальный нож. Помнила наслаждение, которое доставляла беспрекословная покорность испуганных крепостных. Помнила, как они с родителями выходили на темные улицы деревни по ночам, заглядывали в окна – и наугад, повинуясь мимолетным капризам, выбирали новую жертву. Усадьба и деревня были затерянным царством, а они – их богоизбранными властителями. Только бог был не один. Их было много. И они жаждали крови.

Но помнила она и горе. Помнила, как городской голова приехал в усадьбу с указом лживого царя. Помнила, как крестьяне, столь покорные и безвольные, в одну ночь покинули их. Остались лишь самые слабые и самые верные. Те, что готовы были отдать свою кровь спящим под камнями богам. Но их хватило ненадолго. И однажды утром, расчесывая свои роскошные волосы, она увидела первую морщинку на лице, что ранее казалось вечным и прекрасным, будто лик античной статуи. Это было лишь начало. Начало конца их некогда вечного рода и безграничной власти.

– Что вы намерены сделать? – наконец спросила Серебрянская.

– Вернуть владыкам каменного круга то, чего они были лишены все эти годы, с лихвой. Видите ли, мой талант – наделять жизнью свои картины. То, что сокрыто на вашей земле, способно усилить этот талант стократно. Я начну с того, что напишу ваш портрет. Картину, которая вернет вам молодость и красоту. А затем я обращусь к хозяевам каменного круга и предложу им жертву: весь этот жалкий городишко, укравший власть у них и у вашей семьи. Все это – лишь за кров вашего дома и возможность ощутить всего кроху той силы, что могут дать ваши покровители. Что скажете, Софья Николаевна?

Она смерила художника взглядом, в котором вновь разожглась искра той властности и гордыни, что была свойственна роду Серебрянских. Ее старческий рот, почти лишившийся зубов, осклабился в плотоядной ухмылке:

– Когда желаете приступить, господин художник?

IX

22 июля 1880 года, вечер, церковь на краю холма

– Итак, позвольте уточнить, правильно ли я вас понял: наш потоп вызвал беглый столичный художник, который пишет картины, сводящие людей с ума. Прячется он у бывших помещиков Серебрянских. Которые на самом деле то ли язычники, то ли дьяволопоклонники. И церковь свою построили, чтобы незаметно приносить жертвы неведомым существам, оставившим после себя валуны на вершине обрыва. Ничего не пропустил? – насмешливо спросил исправник.