Текст книги "Полюшка. Повесть о святой праведнице"

Лопухи за спиной

Однажды Поля сидела на завалинке и задумчиво пересыпала из ладошки в ладошку теплый июльский песочек. Вспоминала, как вчера на исповеди сказала отцу Василию, что ее гонят из дома. Да и сама она хочет уйти, пожить у своей сестры Федоры в селе Жокино. Только вот не знает, как добраться туда, а просить кого-либо из родственников о помощи боится. Вдруг не одобрят ее намерения, заругают, накричат. Одна надежда на Господа. Надежда и вера в Его помощь и заступление. А батюшка шершавой, как сосновая кора ладонью погладил Полю, прижал к себе, благословил и сказал:

– Вера и Надежда да пребудут с тобою.

Ласковый батюшка, хороший… Так размышляла Полюшка, пока не услышала тоненький скрип открывающейся калитки и осторожное перешептывание каких-то двух девочек:

– Вон сидит на завалинке, наверное, она… Ну, иди, иди… Чего ждешь?

– Нет, лучше ты первая…

И вдруг в Полюшке что-то всколыхнулось. Громким эхом отозвался в ее душе робкий шепот девочек.

– Вера, Надежда, заходите, я вас жду, – сама не зная, почему вскрикнула она.

Девочки оторопели.

– Нам Полька нужна… Слепенькая… – растерянно промолвила одна из них, которая была в длинном, расширенном к низу платье, похожем на веник.

– Так это я и есть.

– А как же ты нас увидела, коли слепенькая, как узнала имена наши? – недоверчиво-ехидно спросила осмелевшая девочка.

– Я вас не увидела, а услышала, а имена… Случайно как-то угадала, – живо отмахнулась от вопроса Полюшка и даже рассмеялась, – Я ведь в жмурки да угадалки самая лучшая водила.

Девочки заулыбались и подсели к ней на завалинку.

– Знаешь, Полька, – опять повела разговор девочка в длинной юбке, – ты ведь и впрямь угадала наши имена. Меня Веркой зовут, а мою подружку – Надькой. Мы из Жокино пришли. Наши отцы в Скопин на заработки уехали, да что-то долго не возвращаются. Сенокос вот-вот начнется, а их все нет и нет. Вот наши мамы и послали спросить тебя, не случилось ли что плохого.

Глубоко задумалась Поля. Стала слушать свое сердце. Оно билось размеренно, ровно, спокойно. Ничего не потревожилось в ее сердце от вопроса девочек, ничего не помешало ей тихо ответить:

– Вернутся ваши отцы. Живые и здоровые.

– Вот и хорошо! Спасибо тебе, Полечка, спасибо, а то мы так волновались, так волновались. – ласточками защебетали девочки.

– Послушайте, там, в Жокино, у меня сестра живет, – прервала их Поля, – хочу навестить ее. Возьмите меня с собой, проводите к ней.

– Так ведь туда идти больше пяти километров, – в раздумье сказала Надя, – больше часа ходьбы, а с тобой и все три часа протопаем. Да еще дорога неровная, то в горку, то с горки. Затемно можем не успеть, а в потемках с тобой совсем тяжело будет.

– Зато втроем веселее, – вдруг громко и твердо заявила Вера, – а потом вспомни, Надька, как твоя мамка говорила, что у нас ангелы есть, которые хранят и оберегают на всяком пути.

– Конечно, будем молиться ангелам, и ничего с нами не случится, – подтвердила Полюшка, – тем более батюшка Николай благословил меня идти в Жокино да еще сказал, что вера и надежда пребудут со мною.

Девочка в платье-«венике», как и при встрече, недоверчиво и даже ехидно посмотрела на Полю, хотела подшутить, но задумалась и промолвила тихо:

– Иди уж, собирайся, молитвенница.

Обрадованная Полюшка поспешила в избу. Отец, брат и Катерина работали на поле, окучивали картошку, Анька и Сашка помогали им, вырывая из борозд высокие сорняки. Дома была лишь мать, которая готовила обед, гремя у жаркой печки ухватом и чугунами.

Подошла к ней Поля и рассказала, что хочет уйти с девочками в Жокино и там остаться у сестры Федоры. Повздыхала Наталья, повздыхала, да делать нечего. Собрала нехитрые пожитки и благословила дочку в дорогу. Провожая, долго стояла на крылечке, вглядываясь в большие облака на горизонте, которые медленно наливались густым сливовым цветом.

– Как бы дождь не пошел, – тревожно думала она, – слепенькая дочка и так с трудом ходит, а по скользкой дороге и вовсе не сможет идти. Будь милостив к ней Боже… Илья-пророк, не пускай на небо громок…

С простой молитвой в простом сердце стояла на крылечке Наталья, а между тем девочки, весело болтая, были уже далеко за околицей. Полдневное июльское солнце светило ослепляюще.

– Ой, как светит, как светит, – переговаривались Верка с Надькой, – прям глазам больно.

– И почему это у них от света глаза болят, – думала Поля, – ведь батюшка Василий говорил, что без света всякая жизнь на земле прекратится, потому что свет – от Бога. А пусть мне будет больно-пребольно, но хоть бы раз увидеть солнышко.

И вдруг Полюшка почувствовала запах овражьей сырости. Только сейчас не белый овечий комочек мелькнул у нее в глазах, а какая-то огненная ломаная линия, упавшая с высоты. Грянул гром. Девочки испугались.

– Поля, Поленька, побежали скорей назад, – закричала Надя, – гроза собирается, не дойдем мы с тобой до Жокино, пропадем на этой дороге.

А Полюшка мыслями была уже с Федорой, которая так хорошо читает псалом о живущем в помощи Вышнего, которого Господь заповедает ангелам, чтобы они хранили его на всех путях.

– А я разве не живу в помощи Вышнего? – подумала она и вдруг почувствовала какую-то силу, влекущую ее вперед за чем-то светлым, белокрылым и ласковым…

– Не бойтесь, девочки, дойдем, легко дойдем, у меня же Ангел Хранитель есть! – звонко воскликнула она и радостно засмеялась.

Вера и Надя удивленно посмотрели на Полю и вдруг заметили, что лицо ее просветлело и глаза будто бы приоткрылись. Ошеломленные девочки пошли дальше, ведя слепую спутницу за руку. Хотя и вести-то ее стало необязательно. Она уверенно шла вперед, словно хорошо видела дорогу.

А между тем пошел дождь. И хотя он лил как из ведра, редкие капли попадали на девочек. Дождь шел полосами и почему-то не задевал дорогу, по которой они шли. Вскоре маленькие путницы добрались до Жокино, и Полюшка наконец-то попала в объятия старшей сестры.

– Да что же это такое… Зачем же ты решилась прийти в такую непогоду? – испуганно заговорила Федора, прижимая к себе Полю, но вдруг осеклась, – Как же так? На улице проливной дождь, а ты вся сухая… ничего не понимаю…

– А мы шли за каким-то странником. Я подумала, что он из Жокино. Может, ты его знаешь? У него светлая-пресветлая одежда и какие-то большие, тоже светлые лопухи за спиной. И он вел нас такой дорогой, на которую дождик не попадал.

– Какие еще лопухи за спиной? – Федора от удивления присела на табуретку, замерла, потом очнулась, хотела еще что-то спросить, но слов не находилось. Подошла к божнице, затеплила лампадку, взяла с полочки молитву Ангелу Хранителю и только после этого заговорила:

– Поля, давай помолимся твоему доброму страннику.

Хорошо было Полюшке в доме любимой сестры. Но недолго пожила она у нее. Муж Федоры, уходивший на заработки в Москву, нашел там постоянную работу и настаивал на переезде жены к нему. Она не стала перечить мужу и стала готовиться к переезду.

Как ни тяжело было Полюшке возвращаться домой, однако делать нечего. В Москве муж Федоры снимал такую маленькую комнатку, что для Поли даже уголка не было. Да и сама она не стремилась никуда уезжать, тем более в город. Деревенскую землю, как родную мать, она знала на ощупь. Живой была для Поли эта земля. Даже падая на нее с размаха, Полюшка не ушибалась, а как будто в объятия попадала. Город же представлялся ей чем-то каменным и угловатым, обо что легко можно пораниться, а, упав, и голову разбить. Нет, уж лучше терпеть обиды, чем пропасть в каменном мешке. И Поля возвратилась в свой дом.

Вновь терпела она попреки брата из-за куска хлеба и ворчание его жены из-за тесноты в избе, где слепая девчонка постоянно под ногами мешается, не дает дела делать.

Томилась Полина душа как птица в клетке и ждала воли, да не той, о которой птицы в настоящих клетках мечтают, а той, о которой ей мама все время говорит, о Божьей воле.

– На все Божья воля, – думала Полюшка, – подожду ее, потерплю.

Блажная

Как без воздуха…

Пришла как-то к Поле за советом престарелая, пожухлая, как осенняя листва, вдова Дуня Иванова из соседнего с Жокиным села Воронка. Перестала у нее коровка доиться. Вроде и причин к этому никаких нет, а вот не дает молока и все тут. Только недавно по ведру, по полтора надаивала, нарадоваться не могла, да вдруг – что уж такое случилось? – совсем перестала доиться, будто кто сглазил. А, может, и впрямь…

– Молиться тебе надо, Дуня, усердней, – посоветовала Поля, – дело, кажись, и вправду нехорошее. Кто-то из ваших, деревенских, того… с нечистым связался, колдует.

Вспомнила тут вдова про хромого бобыля, которого все почему-то звали Гиря, хотя походил он больше на жердь, был длинный и тощий.

Жил на отшибе один-одинешенек, но иногда, в полночь, как баяли сельчане, в его избушке слышались громкие разговоры, крики. Странно это. Да и сам он какой-то странный. Недавно, при встрече с ней почему-то остановился, затрясся, а потом быстро-быстро, словно и не было у него хромоты, пошел прочь. Непонятный страх напал тогда на Дуню. Вот и теперь этот страх холодной змейкой прополз вдоль ее спины.

– Ой, Поля, – вскрикнула она, – сама чувствую, что молиться надоть, давно уж к Богу не обращалась, даже забыла их, молитвы-то… А читать не умею. И подсказать мне, неграмотной, некому. Живу одна. Страх порой берет…

– А я вот хоть и в семье живу, а тоже будто одна, – вздохнула Поля, о чем-то задумалась и вдруг попросила:

– Тетя Дуня, может, мне у тебя пожить?

Та только обрадовалась:

– Да, конечно, родная, конечно… Вместе станем молиться, ты же их наизусть знаешь, молитвы-то. Может, я молитвами твоими избавлюсь от страха своего змеиного.

Недолго собиралась Поля, недолго прощалась с родными, которые безучастно отнеслись к ее уходу. Лишь мама, благословив ее иконой Богородицы, опустила голову, и горючие слезинки царапнули ее щеки.

В доме Дуни Ивановой было уютно, чистенько. На окне висели цветастые и кружевные занавески, а на стенках – фотографии с какими-то веселыми людьми. Но ничего этого Поля не видела. В чистой избе пахло спертой тоской. Чего-то не хватало, не хватало, как воздуха.

– Дуня, да ведь у тебя божницы нет! Что же это такое – изба без икон! – вдруг всплеснула она руками.

– Как так нет? Есть, в сундуке лежат. Они мне еще от прабабушки достались. Более ста лет этим иконам. Вот я и боюсь их на видное место ставить, как бы ненароком того… не испортились. А у меня дочка в Рязани, большая уже. Хочу ей передать эти иконы в цельности и сохранности, как прародительское благословение.

– Дуня, Дуня… Ты в матери мне годишься, а все ж придется тебя поучить. Если хочешь от страха своего освободиться, то перво-наперво доставай из сундука святые иконы, да вешай их на видное место. Что ж ты их как в тюрьме держишь!

И тут Евдокия вспомнила, что Полька слепая и не могла заметить, что в избе нет божницы. Не иначе как Господь вразумил ее… Значит, и впрямь не простая эта девица.

Достала престарелая вдова из сундука иконы и поставила на полочку, где они когда-то стояли. Отошла в сторону, перекрестилась, да и засмотрелась на них. Солнышко взыграло в ее сердечке. Такими родными, такими близкими показались лики Божией Матери и Ее Сына, что Евдокия вдруг поняла, почему в ее доме, как бы она ни ухаживала за ним, чувствовалась заброшенность. При всей аккуратности и чистоте, царящей вокруг, изба казалась неживой.

– Да ведь мой дом без хозяев был, – подумала Евдокия, глядя на образа. – А все по моей вине. Дернул меня лукавый спрятать их в сундук, а я и пошла у него на поводу. Эхма…

– Да не эхма надо говорить, – прервала ее размышления Поля, – а «прости меня, Матерь Света». Давай-ка на коленочки перед ней опустимся.

И зашептала, зашептала слепая девица слова из акафиста Пресвятой Богородице:

– Как светоприемную свечу, нам во тьме явившуюся, видим Тя, Святая Дево… Зажги огонь в наших душах, зарею просвети наш ум, Богородица, луч умного Солнца, светило незаходимого Света, молния, души просвещающая…

Евдокия, стоя на коленях, заплакала. Тепло заплакала, искренне. И очищались слезами ее духовные очи. И, содрогнувшись, поняла Евдокия, что все последние пять лет, во время которых иконы лежали в сундуке, прожила она во мраке постоянного одиночества и страха. Каждое лето ждала приезда дочери, добела выскабливала деревянные пол и потолок, вывешивала кружевные занавесочки, стелила тканные вручную веселые разноцветные половички. И все напрасно. У дочери постоянно находились причины не приезжать, и все старания Евдокии были впустую. Как филин в дупле, жило в ее душе одиночество, и потому изба, такая чистая, такая праздничная, казалась ей покрытой сумраком, который не рассеивался даже в самый солнечный день.

– Прости меня, Пресвятая Матерь Света, прости меня, грешную, окаянную… – молилась, как могла, Евдокия, и на сердце у нее становилось все светлей и светлей.

Выплакав скопившуюся в душе тягость, она встала с колен и заметила, что изба как-то вроде преобразилась. И потолки стали выше, и окна шире стали, да и стены словно раздвинулись.

– Ну что, свободней тебе стало? – неожиданно громко спросила ее Поля. – Так-то, Дунюшка, так-то моя хорошая. Когда в сердце тесноты нет, тогда все вокруг расширяется. Я вот хоть и слепая, а после теплых молитв кажется, будто поле вижу широкое-преширокое, и небо вижу высокое-превысокое, и слышу далекое-предалекое, дивное-предивное пение…

В сенях загромыхало железное ведро, попавшееся под ноги какому-то неожиданному гостю.

– Кто там? – бросилась к дверям Евдокия.

– Да это я, Дунюшка, соседка твоя. Шла мимо, услыхала разговор, думаю, уж не дочка ли к тебе приехала.

– A-а, Клава, заходи, родимая, заходи. У меня здесь Поленька из Поярково, помнишь, надысь я говорила тебе о ней.

Дверь распахнулась, и в избу вошла встревоженная женщина.

– Полюшка у тебя?! – недоверчиво и растерянно вскрикнула она. – А ведь у меня, Дуня, тоже с коровой что-то случилось. Молоко с кровью идет. Такого у нас в округе еще не бывало. Не знаю, что и делать. Может, к Гире сходить, он заговоры знает, углями, иголками да заревой водичкой все лечит. Может, нам, Дуня, вместе к нему пойти, у тебя ведь тоже с коровой чего-то не того… А Полюшка помолится, и все будет хорошо.

– Да ты в Бога-то хоть веруешь? – спросила вдруг Поля Дунину соседку.

– А то! – не растерялась Клава. – Кажинный пост в церкву хожу, молюсь, каюсь, прошу у Бога помощи.

– Ну и как ты думаешь, кто больший помощник тебе, Господь или Гиря, то есть Кипря, Киприан? Что сильнее – заговоры или молебен, иголочки да угольки или же просфора да святая водичка?

– Да я это… так… на всякий случай… – замешкалась Клава.

– А ты на случай в геенну огненную попасть не хочешь? Гиря утянет туда тебя! Ведь бываешь у него, лечишься «зоревой водой» от радикулита?

– Бываю, – испуганно проговорила оторопевшая Клава, – лечусь…

– А тогда зачем тебе в церковь ходить? И зачем у меня молитв испрашивать?

– Полюшка, родимая, не гони, выслушай, помоги, запуталась я, – всполошившейся сорокой затрещала Клава. – Чую, ты все мои грехи увидела. Прости, прости меня, окаянную.

– Да не у меня, у Христа прощенья просить надо, да у Богородицы на коленях заступления искать.

– Матушка, Богородица, виновата я перед Твоим Сыном, во всем виновата, – испуганно заговорила Клава, бросаясь на колени перед иконами, – прости за то, что по совету Кипри свечи в церкви фитилем вниз ставила. Прости, что Дуниной корове в ясли заговоренные конские волосы подбрасывала, прости меня, позавидовавшую ее удоям, прости меня, ослепленную Киприными речами о все очищающем, неугасающем огне…

Когда Клава встала с колен, ее шатало:

– Полюшка, как же я не поняла сразу, что огонь этот вечный – геенна адская. И Кипря тянет меня в нее, говорит, что там истинное блаженство. Что же теперь делать-то, пропала ведь я, совсем пропала, – взвыла отчаянным голосом Клавдия и вновь упала на колени, теперь уже перед Полюшкой.

– Ну-ну, будя тебе, будя, Господь очи твоего сердца открыл, призвал к покаянию, а не я, немощная инвалидка. Для того Он и пришел на землю, чтобы спасти грешников. Он всех любит, всем желает спасения, даже Гире твоему, то есть Кипре Киприану. Ведь уже был случай, когда человека с таким именем и тоже колдуна Господь спас от геенны огненной и того, уже здесь на земле соделал из того колдуна священника, а после его благочестивой жизни во Христе, прославил во святых. Давайте-ка, бабоньки, этому святому Киприану да святой Иустинье, прислуживавшей ему в храме, помолимся, попросим, чтобы оградили они нас от колдовских чар.

Долго и тепло молились женщины. Далеко за полночь ушла к себе умиротворенная соседка.

А рано утром в сенях вновь загромыхало ведро и в избу ввалилась сияющая Клава:

– Дунька, Полька, корова-то моя хорошее молочко дала. – ввалилась да осеклась на полуслове, замерла.

Перед иконой Богородицы на коленях стояла Пелагея. Было видно, что она молилась всю ночь. И как же она повзрослела! Даже складочки, морщинки на лбу появились, а волосы, как осеннюю поярковскую траву кое-где посеребрил иней седины…

– Какое еще молочко, – устало пробормотала Поля. – Что ты, Клава, все о земном печешься? Радуйся, что геенны огненной избежала… и Кипря твой… тоже… по милости Божией… по Его воле, – засыпая, договорила Поля и медленно, неуклюже, боком повалилась на соломенную дерюжку, постланную прямо на полу.

Будете наказаны

Около года прожила в селе Воронки Полюшка, молитвенница Поля, как ее стал называть народ после обращения Клавдии и Киприана к Богу. И вот однажды принесли Евдокии письмецо от дочери. Не зная то ли радоваться, то ли горевать, она поспешила к Клавдии, чтобы та прочитала ей дочкино послание. Оно оказалось невеселым, но в чем-то утешительным.

– Нина, дочка моя, письмо прислала, – рассказывала она Поле, вернувшись от соседки, – пишет, что опостылела ей Рязань. Хочет в родное село приехать, у меня пожить. Пишет, что муж у нее запил по-черному, а потому детей с ним оставлять нельзя. Спрашивает, приму ли я ее с тремя детьми. А че спрашивать-то, это ведь радость, что она приедет, да еще с внучками!

– Будет тебе радость, будет тебе и тягость, – промолвила Поля, – а мне дорога дальняя будет. Здесь у тебя, Дунюшка, скоро местечка для меня не найдется.

Запричитала, заохала Евдокия, да делать нечего. Избушка у нее и впрямь крохотная, а как приедет дочка с детьми, так Полюшке и вправду уголка не найдется. Подумала хозяйка, поразмыслила и решила отправить ее в Захаровские Вороньи выселки, или, как попросту называли это село крестьяне, в Захарово.

– Там у меня давняя подружка живет, Матрёна Томина, – говорила она Поле. – Правда, давно уж мы с ней не виделись, но думаю, она не откажет, Ведь жизнь ее проходит так же, как и у меня – в одиночестве. Мается… Поживешь у нее, а там, как Господь управит. Так и попала Полюшка в Захарово к новой хозяйке.

Матрёна, немолодая женщина с неспокойными, бегающими как маятник, глазами, приняла ее радушно:

– Я ведь сама к тебе, Поля, собиралась прийти, хотела попросить помолиться за меня, грешную. Что-то последнее время душе моей тягостно стало. Будто камнем ее кто-то придавил.

– А зачем ты ко мне-то собиралась приходить? У вас ведь здесь церковь Ивана Богослова знатная да благодатная. И священник, отец Василий, батюшка добрый, умный. Ходи к нему, исповедуйся почаще, молись поусердней, причащайся, глядишь, камень-то с души и свалится.

– Поля, я человек хворый, а в церкви службы больно долгие. К тому же, туда какую никакую, а копеечку приносить надо. Свечечку купить, молебен заказать, нищему подать – на каждом шагу денежка нужна. А где ж я ее возьму, коли по болезни нигде не работаю?

– А ты, моя хорошая, не денежку, а, к примеру, плод рук своих в храм принеси. Нищему пирожков подай, на канун колобочек да блинчиков положи, вот и будет от тебя людям утешение и Богу жертва.

– Я бы рада так-то сделать, да мне хворой даже колобок не под силу испечь.

– Эх, Мотря, Мотря… Не камень у тебя на душе лежит, а грех скупости да лености. Придавил он твою душеньку и не дает ей подвигнуться на богоугодные дела, на молитву церковную.

– Может, оно и так, Поля, может, и так… Только ты помолись, чтоб ослобониться мне от тяготы греховной.

– Помолюсь, матушка, помолюсь. Да только что на меня убогую надеяться. Ты уж как-нибудь сама постарайся. Богородицу попроси помочь да святых врачей Кузьму да Демьяна. Они ведь не только от болезней, но и от скупости излечить могут. Бессеребреники…

Да еще вечного труженика, нашего батюшку Серафима, попроси от лености тебя избавить. А то ты не только колобок испечь, но и пол подмести ленишься. Вон кругом пыли-то сколько набралось! Мышка пробежит – след останется.

– Хорошо, хорошо Полюшка, все сделаю, только ты помолись за меня все-таки, – с жаром заговорила Матрёна, да вдруг осеклась и глубоко задумалась: «Э, да ведь Поля видит все, хоть глаза у нее и не открываются. Как же так? А может, она их как-то незаметно, потихонечку открывает… Ну, да ладно, поживем – узнаем, что это за учительницу мне Бог послал».

– Я, Мотря, дом носом чую, руками и ногами ощущаю. С детства этому навыкши, – сказала вдруг Полюшка, словно подслушав ее мысли и чуть помедлив, ласково добавила: – Мне бы домохозяйкой быть, а не учительницей.

Но прошло некоторое время, и ей пришлось быть учительницей не только Матрены Томиной, но и многих, многих людей, искавших утешения в православной вере, в словах Божиих угодников.

В конце февраля 1917 года как гром среди ясного неба прогремели по Захарову одна страшнее другой новости. Сначала на сельском сходе объявили, что-де царь Николай отрекся от престола. Не успели ее осмыслить, как народ огорошили другим известием. В Петрограде назначили нового царя – Керенского. А почитай через полгода власть опять сменилась. Теперь какой-то гражданин Совет всей Россией стал править. Кто он такой и откуда взялся, непонятно, но обещает богатства всем поровну дать. У капиталистов отнять фабрики и заводы и поделить между рабочими, а у помещиков отнять землю и поделить между крестьянами. Как же переполошились все в Захарове! Местный дьячок, размечтавшийся заиметь пусть малюсенький, но собственный свечной заводик, от волнения так объелся блинами, что у него скрутило живот и он внезапно помер.

Матрёна Томина быстро ходила по избе из угла в угол и делилась с Полей мыслями.

– Вишь ты, какое дело, землицы, говорят, нам дадут, сколь хошь, и зерна и картошечки на посадку.

Недавно из Москвы грамотный рабочий приезжал, комиссар Гофман. Так он на сходке говорил, что и лошадками нас обеспечивать будут… потом, когда власть утвердится. А пока ей самой помогать надо. Зерном, мукой… Говорил, что в Москве какие-то буржуи целую тысячу тонн хлеба за неделю сожрали, а потому рабочий люд люто голодает. А ведь эти самые рабочие устроили революцию, чтоб землей нас наделить.

– Ты сказки Гофмана поменьше слушай, о душе больше думай, – отвечала Поля, – а земли тебе скоро дадут… полтора аршина, – а потом вдруг дрогнул у нее голос: – Мотря, а как же Царь, что про Царя-то слышно?

– А что Царь? Его с семьей под стражу взяли. Он теперь под охраной ест, пьет, спит спокойно. Работать ему не надо, за Рассею думать не надо.

– Помазанника Божьего под стражу?! – вплеснула руками Полюшка. – И никто не заступился?! Ой-ей-ей, что ж это делается, где ж ты, Русь христианская, где ж ты, народ православный…

Сильно расстроенная, она впала в какое-то оцепенение. Мысли в голове переворошились и оказались разбросанными, как вещи из сундука, в который забрался вор.

– Как же так, – горестно думала Поля, – испо-кон веков управлялась Русь православными царями. Веками наш народ возносил молитвы за их здравие, за укрепление их державы, и все напрасно? Неужто эти молитвы наши лицемерными были? Неужто так оскудел народ верой, что ему и Царь, защитник этой веры не нужен стал? За чечевичную похлебку равенства какого-то продали своего родного батюшку Царя в рабство антихристам!

А между тем в избу стали собираться люди. Не сговариваясь, сами по себе пришли к Поле за советом захаровские крестьяне. Более десяти человек собралось. Стояли в избе, стояли в сенцах. Топтались, угрюмо переглядывались и напряженно молчали.

– Ну вот, – подумала Полюшка, очнувшись от оцепенения, – собрались, как нашкодившие сорванцы, не знают, что теперь и делать. А я что сказать им могу? Я ведь не учительница. Дак ведь и смолчать нельзя, подумают, что забыла я про все в своих молитвах.

Осенила себя Пелагея крестным знамением и усталым, надломленным голосом заговорила, обратив свое слепое лицо к мужику, особо понурому, жалкому какому-то.

– Макар, ты вот в церковь часто ходишь, дома молишься, а ну-ка прочитай вслух молитву Честному Кресту Господню.

– Спаси, Господи, люди Твоя, – перекрестившись, заговорил хрипловато мужик, – и благослови достояние Твое и даруй победы на супротивные Государю нашему Императору Николаю…

– Молодец, Макарушка. А скажи, часто ты эту молитву дома читал? Часто ли за Царя батюшку Бога просил.

– Дык ее же в церкви священник кажинный день читает. Мне-то зачем?

– Священник по долгу службы ее читает, а вот ты, Макарушка, сам по себе, по любви к своему Государю часто ли молился о сохранении его жительства, о победе против супротивных ему басурманов? Молился о благословенном достоянии Божьем – Царе православном?

Скажите мне, хоть раз в день поминали мы Царя батюшку? Нет. Молился каждый из нас только о себе, о своем спасении, о своем достоянии, о благословении для себя… Царь для всего народа старался добро творить, а народ за него даже помолиться забывал. Только роптал да роптал по науськиванию нехристи всякой. Потому нехристь эта и развалила царство православное. И не Царь от нас отрекся, а мы от него отреклись с тех пор, как стали вместо молитв за него читать всякие прокламации и верить им, а не Божьему Помазаннику. Вот и отнял у нас Господь благочестивого правителя, потому что мы не вымолили его себе. Оказались недостойны Царя-батюшки.

Что же вы сейчас хотите от меня услышать, чему поучиться? Как жить дальше после преступления заповеди о том, что Бога надо бояться и Царя чтить? Ответ простой – не смогли жить по заповедям Божьим, так живите теперь хотя бы по совести. Но помните, что вы преступили клятву верности роду Романовых. А ведь там говорится о каре на клятвопреступников и на детей их. Так что и вас, и детей ваших ждет наказание, все будете наказаны.

– За что наказаны? Почему наказаны? – зашумели крестьяне, – мы же ведь ничего не делали.

– Вот за то, что ничего не делали для спасения Божьего Помазанника и будете наказаны, сказано ведь «и молчанием предается Бог», а теперь уходите, я больше принимать никого не буду, мне, инвалидке, покой нужен.

Проводив опешивших селян за дверь, Матрёна Томина присела на табуретку рядом с Полей.

– Ну и правильно, Полюшка, хватит им ходить к тебе, а то вон, Гофман-то опять приезжал, говорил, что религия это опийство для народа, дурманит она его, а потому, кто этот дурман распространять станет, тех, как самогонщиков, к уголовной ответственности привлекать будут… Так что, давай-ка, мы тихо да мирно будем молиться о спасении и будя с нас…

– Да что ты все о себе, да о себе! – вскричала вдруг Поля. – А о спасении Божьего Помазанника кто же молиться будет, ведь убьют его скоро, убьют!

– Что ты, что ты, милая, Господь с тобой! С чего это ты взяла, что Царя убьют? Кто ж посмеет его тронуть?

– Батюшка Серафим Саровский мне ночью являлся, – сказала осевшим голосом Поля, – и на мои моления о Царской семье, сказал, что Господь предопределил им мученический венец. Расстреляют их за грехи русского народа, а потом и сам народ кровью умоется…