Текст книги "Воспоминания. о светлом и печальном, веселом и грустном, просто о жизни"

Газета «Ленинский пуд»

Что-то мне было, видимо, написано на роду, если меня, маленького, заинтересовала районная газета «Ленинский путь». Происхождение книги меня не интересовало – это было непостижимое и далекое-далекое от нас. А газета-то делается в 50 километрах от нашей деревни, где бывают многие взрослые жители Филимоновки, и мне, реалисту, было любопытно ее понять. Уж не удержусь и выражу сейчас свое убеждение: первое, чем должен обладать журналист, это любопытство. Второе: желание рассказать другим о том, что интересное увидел или узнал сам. Я говорю о том своем состоянии, когда я только учился в домашних условиях читать и писать. С названием газеты «Ленинский путь» произошел, правда, курьез. Как ни странно, но слово «ленинский» я усвоил без усилий. Кто не знал Ленина? Все знали. Сложнее было со вторым словом «путь». Я не знал значения мягкого знака, поэтому перевел это слово с письменного на устный как «пут». А «пут» для меня был ничем иным, как «пудом», в котором измеряется вес зерна или муки в мешке. Так я долго считал, что название газеты означает полновесный ленинский пуд.

Начальные классы

Примерно с таким умственным багажом пошел я в первый класс. Походил несколько недель, продемонстрировал свое чтение по слогам, счет. А тут началась осенняя распутица. Кожаной обуви у меня не было. Зимой папа свалял валенки, но зимней одежды как не было, так и не появилось. А там весенняя распутица. Фаня меня подтягивала в учебе, как могла. Читать я стал свободнее, руку поставил для письма. Чуть подсохло весной, домашние снарядили меня в школу. К моему удивлению, я почти не отстал. Меня перевели во второй класс.

Второй учебный год для меня был не легче в бытовом плане. А опыт первого класса только расхолаживал. Я ходил на занятия по возможности. Папа и мама меня жалели и придерживали дома. Таблица умножения и скорость чтения меня подкосили окончательно. Я показал самое плохое чтение на скорость в соревновании, устроенном учительницей. Вообще к книгам у меня в начальной школе не появилось никакого интереса. К арифметике я тоже был равнодушен. Тогдашняя школа не побуждала деревенских ребят ни к учебе, ни к увлечениям. Отбывали ее как неизбежную повинность. А ведь были определенные задатки у всех у нас – у Вали, у Бори, у Фани. Борис, например, со своими четырьмя классами прекрасно усваивал позднее сложные вопросы по устройству автомобилей, его электрической части, всяких сходов, развалов, требовавших уже более глубоких знаний. Он научился понимать принципы работы насосов, и паровоза, когда стал помощником машиниста узкоколейного паровичка. Еще позже он хорошо ориентировался в устройстве судов, когда ходил в Баренцевом море на маленьком тральщике. Но к самому процессу учебы в начальной школе его не заинтересовали, не разбудили природное любопытство. Сейчас, конечно, легко сказать: некому, некогда. А кто объяснит, как сочетались в России высокий интеллект ученых, начиная с Ломоносова, и кончая уже работавшим в то время Курчатовым, с примитивным крестьянским хозяйствованием? Так что определяет сознание: наука или быт? И кто манипулировал этими понятиями при строительстве социализма?

Что касается меня, деревенского мальчика от восьми до двенадцати лет, то школа была для меня медленной пыткой и только совестливость перед семьей заставляла учить уроки. Почему я вспоминаю о совестливости? По одному случаю. Шли мы слякотной осенью в школу, и нас прихватил мелкий холодный осенний дождь. Мы как раз проходили по открытой пожне и, чтобы не промокнуть до нитки, забежали в сеновал – в единственное сухое место. Мелкий тихий дождь зарядил надолго и выходить из сеновала не хотелось. У кого-то из ребят оказались спички, мы развели прямо в сеновале небольшой костерок. Мимо пробежали наши же, деревенские девчонки, все мокрые, а нам не хотелось уходить от теплого костра. Решили в школу не ходить. Дурачились, пробовали курить мох, который выцарапывали из стен сеновала, и окончательно решили занятия пропустить. Дождались, когда девчонки возвращались с учебы, пригрозили им карами, если проболтаются дома о нашем прогуле. И конечно, уговорились сами хранить эту тайну.

К счастью или несчастью, но в этот день у нас был хороший обед (а может, мне так показалось), мама и Фаня заботливо подливали мне суп, подкладывали хлеб, участливо спрашивали, как я перенес плохую погоду. Мне было стыдно врать, и я признался, что в школе не был. Об этом стало известно всем родителям. Ребята меня долго потом ругали и укоряли предателем, что я продает своих.

Каникулы, лето были для нас лучшей порой детства. В 12 лет я заработал в колхозе первые 31трудодень. Боря и Валя поощряли мои трудовые шаги, учили запрягать лошадь и управлять ею. Уверенно работал на лошадях – возил навоз и силос, боронил, правил лошадью при окучивании картошки. Конюхи и взрослые помогали только надевать на лошадь хомут и затягивать супонь. У меня для этих операций не хватало сил и роста. Только Витька Кузькин мог похвастать более высокими показателями. Через год я расширил диапазон своих производственных занятий и заработал уже 64 трудодня. Запомнил эти цифры, потому что они были предметом моей гордости. Я этими цифрами хвастал перед своими ровесниками в Ленинграде. Те в большинстве своем понятия о трудодне не имели.

Деревня и школа

Трудоднями мы хвастали, как и положено передовикам социалистического соревнования, но в своем производственном умении никакой доблести не видели. Обычный сельский труд. В 5-м классе произошел неприятный, но памятный случай. Классным руководителем у нас была Александра Сергеевна, преподававшая русский язык и литературу. Женщина грубая. Это проявлялось в ее тяжелом взгляде, которым она обводила класс, в придыхании, с которым медленно произносила слова, когда ругала кого-то из учеников. Почему-то особенно невзлюбила нас с Володей Галкиным (моим однокашником, которого кликали – Володька Зоин). По последним сведениям, он единственный, кто остался еще в живых из наших деревенских сверстников. В пятом классе все уже сидели за новыми светлыми партами с открывавшимися крышками, только нам с ним досталась высокая старая черная парта, оставшейся от старой, видимо, довоенной школы. Парта с неуклюжими габаритами, стояла последней в ряду, оправдывая свое назначение «Камчатки». Сидя за ней, мы возвышались над остальными. Правда, и сами всегда были на виду. Мы считали, что нас отсадили от других, чтобы меньше мешали. Мы были единственными в классе, не принятыми в пионеры. Такая дискриминация только прибавляла нам дерзости в шалостях. Мы были отпетыми. Перебивались с двойки на тройку. Другие ребята из нашей деревни, учившиеся в других классах, тоже не отличались примерной дисциплиной.

Александра Сергеевна готовилась в декретный отпуск и значительную часть своей работы в классе перепоручала практиканткам, прибывшим из вельского учительского училища. Этим молодым и неопытным девушкам она поручила провести в Филимоновке родительское собрание. Со слов классных руководительниц дисциплинированные девушки записали самые худые характеристики на нас, деревенских, и воспроизвели их на родительском собрании. Тут были упреки в пропуске занятий, в низкой успеваемости, баловстве, недисциплинированности и прочем. Мы, разумеется, пробрались в избу на это собрание и кто с печки, кто за спинами взрослых слушали ужасные характеристики. Девушки, не зная деревенских нравов, откровенно излагали резкие оценки учителей. Сами учителя, возможно, сбавили бы тон, оказавшись перед измотанными жизнью деревенскими женщинами, а эти юные создания, воображая себя полномочными наставницами, резали правду-матку.

Вот тут наши обычно спокойные и рассудительные бабы поднялись. Они стали ругать в свою очередь учителей, что те не знают, как живут их ученики, не уделяют им внимания. Они напомнили, что у поселковых детей родители получают деньги, на которые можно покупать книжки, одежду, обувь, чего нет у колхозников. Летом поселковых детей отправляют в пионерские лагеря, подкармливают за государственный счет, а деревенские в это время работают на полях вместе со взрослыми. Они зарабатывают нелегкие трудодни. Вердикт баб был суров. В пылу обид за нас они обвинили учителей, что те мало с нами занимаются.

Не знаю, как другим ребятам, а мне на собрании было стыдно, а за что, я не знал и сам. Я незаметно выскользнул за дверь. В школе Александра Сергеевна напустилась на нас с Володькой за ругань на собрании. Сказала, что если бы она была на собрании, то показала бы нашим родителям, как надо себя вести.

Учительница литературы Валентина Яковлевна

Может быть, я и не вспоминал бы о грубой Александре Сергеевне, как не помню других учителей, которые тоже не отличались ничем примечательным. Но у меня вдруг появилась возможность для сравнения двух учителей, двух подходов к ученикам и двух методик преподавания. Когда Александра Сергеевна ушла в декретный отпуск, к нам откуда-то приехала Валентина Яковлевна преподавать русский язык и литературу. Мне она показалась необыкновенно красивой. Высокая, поджатая, с красивыми светлыми волосами, ложившимися на плечи. Над лбом поднимался модный тогда кок с красивым завитком. Ее светло-синее платье как-то особ колыхалось, когда она шла по коридору. Руки над кистями охватывали широкие манжеты с множеством маленьких пуговок. От нее пахло приятными духами, и мы замирали, когда она подходила к парте.

Еще мне понравилось, что, начиная, опрос учеников или просто разговор, она не заглядывала в журнал с оценками, а внимательно вглядывалась в каждого. Под таким доброжелательным взглядом невольно подтягиваешься, не хочется выглядеть тупым. Первый урок литературы она провела разбором повести Катаева «Белеет парус одинокий». Мы ее должны были прочитать еще летом. Случайно получилось так, что я его действительно прочитал, в то время, как не подумал брать в руки большую часть другой рекомендованной литературы. Учительница спросила, кто помнит, как Катаев описывает море? Никто руки не поднял. Я вообще никогда руки не поднимал на уроках – такая привычка сохранилась на все годы учебы. Взгляд Валентины Яковлевны остановился на мне: «Ты читал повесть?». «Читал». «Ну расскажи, что ты запомнил о море». Я косноязычно, но рассказал, как мог. Она спросила, видел ли я когда-нибудь море. Я помотал головой. «Я надеюсь, что ты когда-нибудь побываешь у моря и своими глазами увидишь то, что так хорошо запомнил по книге. Тем и хорошо чтение, ребята, что знакомит с неизвестной нам жизнью. Книга расширяет наш мир. Садись. Пятерка». Мне показалось, что весь класс удивленно уставился на меня.

Видимо, это была моя первая пятерка, тем более – по литературе и языку. Я был несказанно счастлив. Раньше я и подумать не мог, что учеба может доставить такую радость. Во мне что-то перевернулось. Я стал ловить каждое слово Валентины Яковлевны. И понял, что важно писать кратко, подбирать те слова, смысл которых хорошо понимаешь и твердо знаешь их написание, прямую речь стоит применять для убедительности и подчеркивания чужой мысли. Эти правила я использовал при изложении рассказа о том, как молодые французы участвовали в классовых демонстрациях. И опять получил пятерку. Теперь я уже читал и зубрил все, что требовала Валентина Яковлевна. В мае годовые контрольные начались с изложения. А у меня как назло разболелась нога. Перед экзаменом я всю ночь не сомкнул глаз от боли. Наутро с трудом поднялся с кровати, не мог стать на ногу. Папа, оказавшийся дома после ночной смены, привел с конюшни лошадь, вынес меня из избы и посадил на конягу. Я уговорил его не сопровождать меня на экзамен. У школы привязал к забору лошадь и знакомые ребята помогли дойти до класса. Температура искажала реальное восприятие того, что делалось кругом. Изложение написал, но на вычитку и проверку написанного ни сил, ни желания не хватило. Вернулся домой. На другой день ребята сказали, что у меня четверка по изложению. Это придало мне сил, боль в ноге притупилась и я сдал худо-бедно и другие экзамены, перешел в шестой класс.

О детском турде в колхозе

Болезнь перевернула всю мою жизнь.

Я уже говорил, что деревенские ребята шли по стопам своих родителей и одногодки между собой невольно соревновались, кто из них раньше освоит то или иное дело или забаву. К детским забавам относилось все, что не касалось работы – уметь плавать в речке, ходить в одиночку хотя бы в ближний лес или в соседнюю деревню, ловить на удочку «крупную» рыбу (начиная с плотвы и ельца), мастерить рогатки и луки со стрелами, а также пружки для ловли клестов и снегирей, кататься на лыжах с крутых горок, мастерить лыжные палки, свистульки, скворечники.

Рано начинали ребятишки помогать по дому. В мои обязанности входило, чтобы в ведре всегда была вода. Я начинал ее носить с речки сначала по полведра, потом поднимал нагрузку. Кстати, эта обязанность у нас переходила от старшего к младшему. В семейных преданиях упоминался такой случай. Как-то дядя Аркадий зашел к нам, а дома был один Боря. Дядя Аркадий попросил его дать воды. Боря посмотрел в ведро, а воды там не оказалось. Он вернулся к дяде и развел руками: «Нет воды». «Принеси с реки», – попросил дядя. «Мне тяжело ведро нести», – оправдывался Боря. «Тогда пойди к Пелиным, возьми у них». Боря взял ковшик и пошел к соседям. Принес полковшика и не успел дядя попить, как прибежал соседский мальчик Ванька и закричал на Борю: «Отдай нашу воду, у нас и так последняя».

Среди других моих обязанностей, приучавших к общему труду, была чистка зимой закоптелого стекла керосиновой лампы. Летом должен был следить за огородом, чтобы в него не пробирались куры или козы. Летом пастух выводил стадо коров из леса и колхозных загонял сразу в скотный двор, а частные буренки оставались на околице или берегу, пока их не разберут хозяева. Редкие коровы сами подходили к своему дому, ждали, когда за ними придут. Наша Манька не была исключением, всегда ждала приглашения. Летом Фаня тащила меня по ягоды. Вечером на ужин на столе должна стоять кринка молока и блюдо земляники, черники или малины по мере их поспевания. Этими скудными витаминами мы должны были насытиться на весь год. Где там? Всем нам не хватало ни витаминов, ни микроэлементов и росли мы чахлыми, бледными. У меня даже кличка была – пятнай. Это из-за того, что у меня часто шелушилась кожа на лице из-за недостатка каких-то витаминов или микроэлементов.

В дела колхозные мы втягивались рано. Фаня брала меня с собой, чтобы я помогал ей пропалывать грядки на колхозном овощном поле, собирать колоски после уборки хлеба. Но самым интересным, конечно, была работа на лошадях. Я уже говорил об этом выше, но не упомянул, что лошади таят в себе и опасность для подростков. Не так легко усидеть на коне, если ноги коротки и ты не можешь обхватить конягу, чтобы удержаться при быстрой езде. А проскакать перед ребятами каждому хочется. Приходилось падать и с запряженной лошади. Когда в наших местах появилось много автомашин, не все лошади, привыкшие к сельской тиши, восприняли их спокойно. Мы знали наперечет, какие из них при встрече машины начинают дрожать, метаться и становятся неуправляемыми. Среди этих нервных был конь по имени Партизан. Он вообще был своевольным мерином и тем оправдывал свое имя. Однажды случилось так, что я сидел на его крупе, вез нагруженную навозом телегу в поле. Только выехал из деревни, поднялся на гору и в узком месте, где с двух сторон дорогу теснили крепкие изгороди, навстречу мне вылетел военный «форд», хлопая на ветру брезентовым верхом. Я прижал дрожащего и фыркающего Партизана к изгороди, пока грузовик не проскочил мимо.

Будь я поопытнее, я подождал бы, пока лошадь не успокоится. А я хлестнул Партизана, чтобы он быстрее проехал узкий участок дороги. Но у Партизана было свое на уме: он вдруг развернулся и во весь свой лошадиный дух пустился под гору. При этом свернул с дороги на пустырь с очень крутым спуском. Он летел вниз как бешеный. Я, видимо, боялся прыгать с лошади, ухватился за дугу, но не удержался и каким-то образом оказался в телеге, уже пустой от рассыпавшегося в тряске навоза. Но это лучше, чем оказаться под колесом. Покувыркался я на грязной телеге и оказался на земле. Увидел только, как Партизан сломя голову летел вниз. Одно колесо наскочило на камень-валун и железная шина его разорвавшись, взмыла вверх. За ней одна за другой разлетелись по сторонам спицы колеса, доски. Колесная ось оторвалась от корпуса телеги и Партизан летел уже в одних оглоблях – от телеги осталась только рама. Конь летел к скотному двору и тащил только оглобли. Конюхи первые увидели разъяренную лошадь, тащившую то, что осталось от телеги. Когда я прибежал к двору, Партизан был уже освобожден от оглобель, привязан к стене и продолжал вздрагивать и фыркать, разбрызгивать пот. Конюхи внимательно разглядывали меня, расспрашивали, не ушибся ли. Я отделался синяками. Дня два бригадир не давал мне наряда, боялись за здоровье.

Несчастный случай

Но не этот случай стал для меня роковым. Летом занятых в работе лошадей выгоняли в лес, чтобы они могли за ночь подкормиться. А утром один из конюхов и обычно двое из нас, пацанов, шли в лес на их поиски. Тот раз нас с Витей Кузькиным вел конюх Коля Николаишков. Мы же сами с вечера отогнали коней на пастьбу и знали, в какой стороне их искать. На некоторых бойких лошадях всегда болтались колокольцы, помогавшие при тихой погоде услышать их в лесу за 300—400 метров. Часто табун уходил довольно далеко и набегаешься, пока его найдешь по следам. А когда найдешь, надо еще поймать каждому по лошади, чтобы выгонять стадо в деревню. Для всего этого существовали свои проверенные приемы. Лошадям, естественно, не хочется уходить с отдыха, от корма, чтобы оказаться запряженными в надоевшую им работу. Сбиваясь в табун, они стремятся углубиться в чащу.

В тот жаркий июльский день пришлось искать табун особенно долго. Лошади успели довольно далеко отойти от деревни. Пока мы их нашли, да поймали для себя трех лошадей, чтобы не бегать за упрямой скотиной, солнце поднялось довольно высоко. День заводился жарким и на открытых местах слепни тучами жужжали и жаждали крови. Спасение от них было только в тенистых зарослях, куда и стремились наши умные лошадки, не обращая внимания на наши окрики и попытки направить их в сторону деревни. Шумим, материмся – ничего не помогает, лошади мечутся, разбегаются в разные стороны. Их надо сбить в плотный табун, одному из нас вести его в голове в сторону деревни, а двоим другим – подгонять сзади.

Мы выломали по крепкому ивовому суку, очистили от листвы, чтобы охаживать упрямых лошадей, требовать послушания. Удалось сбить их в группу на пожне, но табун никак не хотел направляться в сторону деревни. Тогда мы с Витькой по сигналу выскакиваем на своих лошадях из леса в гущу группы, орем, размахиваем прутьями, чтобы гнать, куда следует. Когда я влетал в табун, одна молодая кобылка, защищаясь, резко подняв зад, ударила задними ногами в мою налетевшую лошадь. Одно копыто ее пришлось на грудь моей лошади, а второе – мне в левое колено. Хоть и не подкованные копыта, но боль я почувствовал редкую. На лошади усидел, но мог только лежать на крупе, одной рукой держась за колено, другой – за гриву. Светлый солнечный день в моих глазах вдруг заметно потускнел и хотелось только одного, чтобы быстрее стихла боль под моей коленной чашечкой.

Все же коней пригнали во двор, получили взбучку от председателя за опоздание и все пошло своим чередом. Я немного прихрамывал, но нога сгибалась и в моей жизни вроде ничего не изменилось. Продолжал работать.

Но ночами нога стала побаливать, ныло колено, по утрам вставал вялым. Папа и мама заставили пойти в поселковую больницу, которая была простым медицинским пунктом с одним врачом и двумя медсестрами. Там посмотрели, посоветовали согревать на ночь и я, ничего не предпринимая, продолжал свою обычную жизнь. Но ночные боли участились. Тогда в медпункте дали направление на рентген в больнице узловой железнодорожной станции Кулой. Поехали мы с папой туда на поезде, но поселок Кулой сидел в тот день без света и рентгеновский аппарат не работал. Папа по своей наивности повел меня в палату больницы, где умирала женщина из нашей деревни. Я посмотрел на эту изможденную уже не похожую на себя женщину, послушал ее угасающий голос и насмерть напугался больницы. Я почти год старался, как мог, скрывать боль в ноге, только бы не попасть в больницу. Но весной 1951 годы уже скрывать не мог, боль не отступала иногда сутками, хромал все больше и тогда-то вынужден был ехать на экзамен по литературе на лошади. Медпункт к тому времени уже стал маленькой больницей с тремя палатами и кабинетами для приема больных. Там мне дали направление в город Котлас на рентген и обследование.