Текст книги "Воспоминания. о светлом и печальном, веселом и грустном, просто о жизни"

Глава VI: Санаторий

Туберкулез кости

Поездка с папой в Котлас была грустной. Я впервые оказался в городе, который мне тогда показался большим и многолюдным. На самом деле это был деревянный грязный городишко, где на каждом углу стояло или сидело на земле множество калек – слепых, безногих, безруких, изуродованных на лицо. Они привычно равнодушно или сердито и с вызовом просили милостыню, а если им не подавали, то иногда покроют и матом. На меня взглянуло лицо войны, которая завершилась всего шесть лет назад. Лицо ужасное, пугающее. Это были искалеченные на войне мужики. Много раз в последующие годы и ныне мне видится, что в их поведении отражалось не жалость к себе, не христианская покорность судьбе или всевышнему, а злость, с которой, возможно, многие из них шли на врага и уродство засекло этот миг, а отчаяние и презрение к смерти перенеслись на их оставшиеся дни и годы. Злое отчаяние и презрение к смерти.

На ночь старый деревянный железнодорожный вокзал не вмещал всех скитальцев и мы с папой пошли на речной вокзал. В его ресторане мы просидели за скромным ужином до закрытия, а потом коротали светлую, но отнюдь не теплую летнюю ночь на открытой площадке около вокзала. Мне понравилась широкая Северная Двина, по которой время от времени проходили пароходы с дымящими трубами. Мы с папой примостились около стенки, закрывавшей нас от холодного ветерка с реки. Задремали.

Ночью я услышал страшные крики, мат и визг женщин. Пьяные калеки лупили друг друга чем попадя: костылями, клюшками, пустыми бутылками. Страшные даже в трезвом виде, они были звероподобными, когда дрались между собой с искаженными ненавистью нечеловеческими личинами. Это был не сон. Но во сне эта картина не раз возвращалась ко мне позднее, когда я засыпал в тревожном ожидании чего-то не ясного и страшного. Так заканчивались дни и ночи миллионов мужиков, вернувшихся с войны. Об этой же ночи я вспоминал, когда смотрел на картины немецкого художника Босха.

Днем продолжились мои страхи, когда женщина—врач буднично и устало сообщила, что у меня туберкулез кости и лечить его придется, видимо, не один год. Такой срок у меня не укладывался в голове и пугал неизвестностью. Врач все тем же монотонным голосом сказала, что сейчас мне наложат на ногу гипс, который мы не должны снимать и в нем отправляться в Ленинград, когда получим вызов на лечение в детский костно-туберкулезный санаторий. Папа взвалил меня на спину и понес на вокзал. Когда через вокзальный медпункт нам выдали билет, папа до отправки поезда пошел купить мне пирожков и за одно выпил в забегаловке, которых было в те годы немало. Я это почувствовал по запаху, по его суетливому поведению и навязчивой обо мне заботе. Я погрузился в свою беду и не реагировал на жалостливую папину заботу обо мне.

На второй день началась для меня новая жизнь. Отыскали на повети папины костыли, подрегулировали под мой рост и я уже не обходился без них. На ногу не наступал, боясь повредить ей. Лето проводил в одиночестве. В этот год Валя и Боря служили в армии – первый в демократической Германии, второй в Польше. Фаня работала в колхозе – куда бригадир пошлет. Мама на скотном дворе ухаживала за овцами, которых колхоз содержал по заданию властей, чтобы давать стране мясо и шерсть в виде налога. Для колхозников от них никакой выгоды не было.

Я вспоминал о минувших двух годах, как о счастливых и безоблачных. Я же работал, получал трудодни, мог похвастать перед однокашниками своей ловкостью и уменьем. Все увереннее чувствовал себя во взрослых делах, потому что там требовалась только физическая выносливость и сноровка. А тут вдруг оказался беспомощным и никому не нужным. На костылях, которых я стыдился.

Особенно остро почувствовал свою ущербность 1 сентября, когда ровесники отправлялись в школу, а я вышел в деревню на костылях и провожал их, взволнованных и приодетых, в школу. Я тоже купил учебники для шестого класса. Через неделю пришла руководительница класса, в который я был зачислен, и предложила самостоятельно изучать по учебникам то, что ребята проходили в школе. Трое ребят из деревни учились в этом классе. Признаюсь, я был совершенно не приспособлен к самостоятельным занятиям. Терялся от непонимания того, что вычитывал в учебниках, злился и чувствовал себя совершенно потерянным. Да и как представить мир Египта или Древней Греции, какой он существовал несколько тысяч лет назад, если я не представлял даже современной мне жизни в крупном городе? Учебники для советских школ, я и сейчас убежден в этом, писались без учета психологии ученика, его кругозора и общего понимания мира, его истории. Слово «отчаяние» в этом возрасте еще не воспринимается. Я просто считал себя тупицей. И каждый день ждал почтальона с вызовом в Ленинград. Я понимал, что моя жизнь зависит от этого выезда. Иногда пугался мысли, что могу так и остаться на всю жизнь калекой, которому в деревне нет даже подходящего дела. Выезд в Ленинград был соломинкой для утопающего.

Ленинград

Вызов пришел в конце октября 1951 года. А в первые дни ноября мы с папой выехали в Ленинград. У нас уже начинались холода. Ни пальто, ни даже приличной фуфайки у меня не было. Натянул свой пиджачок, на него – второй, оставшийся от Бори или Вали и снарядились в путь. Два дня потратили на обследование в большой старой поликлинике на улице Боровой и получили направление в детский костно-туберкулезный санаторий при железнодорожной больнице имени Дзержинского, что находилась на проспекте Мечникова не далеко от Пискаревского кладбища, которое стало печально знаменитой достопримечательностью послевоенного Питера. Утром, перед выездом в санаторий мне было особенно тяжело. Я оставался один в незнакомом чужом городе, не представляя сколько времени мне предстоит жить в нем. По сути, это было мое прощание с детством. Что-то подсказывало мне, что деревенская жизнь с ее вековым укладом кончилась и я попадаю в новую совершенно незнакомую мне стихию. Из окна нашей гостиничной комнаты была видна слепая стена высоченного этажей в шесть грязно кирпичного дома. Она и олицетворяла мое ближайшее будущее.

Санаторий занимал левое крыло второго этажа больницы. Мы грустно расстались с папой. Честно говоря, не помню, плакал я в эти минуты или нет, а папино волнение, от которого у него всегда дрожал голос, запомнил. Наверно, я уже начинал потихоньку владеть собой. В трудные минуты я и сейчас особо не теряюсь, а вот суетиться по мелочам так и не отвык. Меня переодели в больничную пижаму и ввели в широкий коридор, оказавшийся шумным, потому что некоторые двери палат были открыты и из них доносились не жалкие стоны больных, а детские крики, смех и даже песенки, музыка. У стола дежурной медсестры записали мои данные. Улыбающаяся ласковая медсестра доброжелательно меня расспрашивала, откуда я прибыл, в каком классе учился, кто у меня из родных на севере.

Первое знакомство с детьми

Тут же оказались любопытные ребятишки – кто на костылях, кто в жестком корсете, поддерживавшим позвонок, шею. В глазах их было неподдельное любопытство и озорство в вопросах, которыми они забрасывали меня. Их явно веселил мой северный деревенский говор. Медсестры и нянечки тоже подходили на минутку посмотреть на новичка, улыбались, старались похлопать по плечу. Видно, вид у меня в тот момент был довольно жалок. Меня старались разговорить, смелее рассказывать о себя, а я от этого еще больше терялся.

Какой-то мальчишечка хитровато спросил меня:

– Как сделать пять ошибок в слове из трех букв?

Я пожал плечами. Он подсказал под дружный смех окружавшей ребятни:

– Вместо слова «еще» написать «истчо».

Второй знаток его поправил:

– Истцо.

Третий добавил:

– Ишшо.

Это и были мои ошибки, которые тут же заметили сметливые обитатели санатория. Я застеснялся, стушевался. Медсестра приструнила ребят, обняла меня за плечи и отвела в небольшую палату для трех кроватей, где предстояло пережить карантин. Ребячьи мордашки постоянно заглядывали в дверь. Не так много бывает событий в этих стенах, чтобы не заинтересоваться новеньким. А молодой народ здесь был чрезвычайно любопытным.

На второй день на пустующую кровать в палате привезли мальчика после операции. Распахнулась дверь, врач Галина Васильевна и медсестра Зоя молча ввезли каталку, без слов бережно переложили с нее на кровать маленькое бледное существо и также молча вышли. Если бы я был поопытнее, я бы понял, что за этими молчаливыми действиями стоит их плохое настроение. Когда операция проходит удачно и нет беспокойства за больного, вышедшие из операционной люди в марлевых масках разговаривают громко, шутят. Я с опаской разглядывал прибывшего соседа. В ритме не слышимого дыхания мальчик тихо и тонко постанывал. Дежурная медсестра время от времени заглядывала в дверь. Потом велела мне нажимать на кнопку у моей кровати, если мальчик заплачет. Часа через два он застонал громче, запросил пить. Я нажал кнопку и сестра вошла в палату с небольшим подносом, на которой стояла банка с водой или прозрачным раствором и небольшие комочки ваты. Она накручивала на пинцет вату, обмакивала в банку и осторожно смазывала мальчику губы. Мой маленький сосед хватал ртом мокрый тампон и продолжал просить пить. Сестра ласково уговаривала его:

– Вовочка, Вовочка, только капельку можно, не больше. Не сердись, потом попьешь вдоволь. Я тебе сок приготовлю. Ты ведь любишь сок.

Но Вовочка стонал и продолжал просить воды.

Ночь прошла беспокойно. Вова стонал, всхлипывал и я боялся, как бы он не умер. Но приходили в палату медсестра или врач и я успокаивался, дремал, чтобы вскочить в очередной раз при жалобных всхлипах Вовы.

Кодекс чести

На второй день Вова, к моему удивлению, выглядел почти бодро, вступал в разговор, правда, постоянно останавливался и морщился от боли. Ему делали уколы и это, видимо, помогало ему приходить в себя.

А разговор его меня удивил.

– Я после операции кричал? – настороженно спросил он.

– Нет.

– Ревел?

– Нет.

– Ты не врешь?

– Ты немножко стонал. Я думал, ты так дышишь.

– Это не в счет… Тут кричать от боли нельзя… Ребята потом засмеют.

Так я узнал о первом правиле чести в детском санатории. Надо достойно переносить боль. Позднее я мог убедиться, как потерял свой авторитет у «однопалатников» парень лет пятнадцати. Он был рослым и сильным для своих лет и вел себя с ребятами с некоторым чувством превосходства, видимо, выработанном в среде своих уличных ровесников. Но вот его привезли после операции, перестал действовать наркоз, и он завопил:

– Помогите… Нога болит. Не могу больше, болит… Дайте порошок, сделайте укол. Не могу.

И верхом всякой грубости стало то, что парень выбил из рук медсестры чайную ложечку, которую та подносили к его рту. Каждый из нас знал, что пить сразу после операции нельзя. Надо терпеть. После этого случая парня не то, чтобы перестали уважать, с ним просто перестали считаться.

Но я отвлекся от первого разговора с соседом по палате. Выяснив, что он достойно вел себя после операции, Вова, успокоенный (насколько позволяло самочувствие), завел светский разговор.

– Давай познакомимся. Меня зовут Вовка. Самсонов. Я – в третьем классе. Лежу два года. О тебе в нашей палате рассказывали. Ты только что поступил в санаторий. Тебя зовут Игорь и ты приехал с Севера. Так?

– Так.

– Ты загадки любишь? Отгадай, что делал слон, когда пришел Наполеон? Не знаешь? Сдаешься? На поле слон делал то, что делают все животные на поле. Догадался?

Вовка Самсонов, несмотря на боль, рассказал мне о порядках в санатории, о том, как ребята любят побаловаться втихаря и не любят ябед, назвал, кто самый строгий из персонала, какими словами здесь заведено называть неприличные понятия (вроде того, как просить судно, называть малую и большую нужду и прочее. Здесь существовал специфический жаргон, снимавший стеснительность. Словом, Вовка вводил меня в новый мир, в котором мне предстояло жить три с половиной года. Я удивлялся широкому кругозору десятилетнего мальчика с тельцем семилетнего и сознавал свою ограниченность в познаниях, в жизненном опыте.

А в дальнейшем на истории этого мальчика я мог убедиться и в жестоком проявлении жизни и смерти. Тех проявлений, которые так или иначе формировали наше восприятие окружавшей нас действительности и наш характер, а в конце концов и дальнейший образ существования.

Игорь Галкин в санатории в Ленинграде, 1957 год

Привыкание к санаторию

К моему поступлению в санаторий, по его коридорам только один мальчик ходил на костылях с ампутированной ногой. Он будил во мне тревожные мысли. Но когда я уже попал в общую палату с моими одногодками, то ребята меня успокоили. Больше в санатории не ампутируют ног, а стараются или совсем вылечить суставы или сделать их неподвижными и тогда очаг туберкулезного заражения ликвидируется и никогда не возникает снова. Это меня немного успокоило. Но ребята открыли мне возможность других неприятных перспектив, от которых никто из нас не был застрахован. Проклятая туберкулезная палочка Коха иногда пробирается в почки и даже в мозг (менингит). В затемненном коридорчике между палатами молчаливо лежал парнишка по имени Валя, исхудалый и желтый. Только старшие ребята иногда походили к нему поговорить, если он чувствовал силы для этого. В палатах старшие ребята (шестого-седьмого класса) спокойно рассуждали, когда этот парнишка может умереть. Это считалось логическим концом и только мне, не привыкшему, было жутковато слушать такие разговоры. Месяца через два после непонятной суматохи в том затемненном коридорчике вдруг все стихло и ходячие ребята сообщили, что кровать парня пуста.

– Значит, унесли под «кумпол», – задумчиво и спокойно сказал один из мальчишек.

Кумполом называлась здесь небольшая часовенка у больничных ворот. Часовенка с небольшим желтых куполом, видимо, возникла при строительстве больницы для отпевания умерших. В наше атеистическое время стала моргом. Мальчишки назвали это мрачное строение «кумполом», в котором отразилось не столько понятие церковного купола, сколько кумпол, подразумевавший мозг под черепом.

– Теперь чья очередь? – вопросом продолжил разговор второй.

А среди нас оказался мой первый знакомый Вовка Самсонов. И кто-то из ребятишек совершенно недопустимо пошутил:

– Наверно, Вовкина.

К моему удивлению, Вовка не обиделся.

– Мне бы только книгу о Степане Разине дочитать.

Он в эти дни читал толстый роман Злобина «Степан Разин» и мы видели, как его тонким ручонкам трудно удерживать на весу эту книгу в твердом переплете. Так и получилось, что эта книга оказалась последней для третьеклассника Вовки Самсонова. Опять ночь, тревожный переполох и утром мы догадались, что Вовки не стало. Так мы приобщались к вопросам жизни и смерти. Приобщались не по возрасту рано и жестоко для наших неокрепших душ.

Школа в санатории

Но как ни странно, в моей памяти это необыкновенное заведение – костно-туберкулезный санаторий – врезался прежде всего жизнерадостными картинами, школьными занятиями и очень содержательными буднями.

В санатории существовала семилетняя школа. Руководила ею Дора Марковна. Кроме ее дочери, преподававшей английский язык, невестки, дававшей нам некоторые знания по истории, и внучки, считавшейся пионервожатой, там были замечательная преподаватель по русскому языку и литературе Зинаида Александровна, математик Ольга Николаевна, страшно переживавшая за наше не совсем почтительное внимание к ее предмету. Были еще двое учителей для младших классов, которые вели малышей с первого по четвертый класс.

Опытные учителя легко распознали, что за шестой класс я не тяну и мягко предложили мне повторить пятый. Я потерял еще один год по сравнению со сверстниками. Это меня страшно угнетало, будто признали неполноценным, но скоро я втянулся в учебу, и при помощи хороших учителей почувствовал вкус к наукам. И это мне компенсировало в дальнейших занятиях. То, что в сельской школе мне казалось ненужной зубрежкой, здесь открывалось с какой-то увлекательной стороны.

Случилось так, что сразу семеро нас закончили семилетку, но лечение еще не было закончено. И Дора Мрковна прикрепила нас к одной из ближайших заочно-вечерних школ рабочей молодежи. Оттуда приходили к нам учителя, с любопытством знакомились с лежачими учениками, беспомощными физически, но полными желания учиться. Восьмой класс я закончил заочно. Для меня это был самый увлекательный год. Я почувствовал вкус к учебе, к познанию, ощутил свою способность самостоятельно постигать науку, чего никогда не испытывал ранее. Я поверил в свои силы и испытывал большое удовольствие от самостоятельной учебы. И когда выписался из больницы, вернулся в свою школу в поселке, то мог убедиться, что мои самостоятельные занятия были плодотворнее уроков, подававшихся в девятом классе. Я потерял годы, но обрел уверенность. И за это благодарен санаторию.

Не только за это.

Культура Ленинграда

Я прикоснулся к культуре Ленинграда.

Только моя скромность и прирожденное любопытство не дали мне замкнуться от некоторых насмешек городских ребят, не позволили мне отгораживаться от всего, что я видел и слышал, а пытаться влиться в новую атмосферу.

Итак, я потерял еще один год на своем школьном пути. Но приобрел нечто гораздо более важное. Во-первых, меня, хоть и не без потерь (колено все-таки пришлось сделать неподвижным) вылечили, а школьную подготовку и общее развитие я получил такое, какого не мог получить, оставаясь в деревне. Брат Борис, как-то в разговоре меня прямо спросил:

– Ты ведь в Ленинграде больше получил, чем потерял.

– Конечно, – со всей откровенностью ответил я. Я, конечно, замечал, что мои родные как бы чувствовали свою вину, что не уберегли от болезни и мое новое состояние, привезенное из Ленинграда, служило некоторым оправданием прошлому.

Я и сам не раз задавался вопросом о том, какую роль сыграла моя болезнь, ленинградский санаторий, новое окружение, совершенно не похожее на то, чем я жил 14 лет. Как не покажется странным, но три с половиной года, проведенные в четырех стенах, жизнь в постели, общение с одними и теми же людьми, не менявшийся более тысячи дней заведенный и не менявшийся распорядок из месяца в месяц, передо мной открыли бесконечный мир. Распорядок не менялся, окружавшие лица за небольшими исключениями – тоже, а я менялся. Менялся и внешне (все-таки подрастал, хотя и не мог измерять этого, потому что более трех лет не стоял вертикально), и внутренне (впитал в свою память, сознание, привычки и представления так много, как не могли этого сделать мои сверстники, остававшиеся в деревне). Меня прекрасно учили, и скажу без хвастовства, что я учился хотя и не всегда с большим рвением, но безусловно, с сознанием необходимости этой учебы.

Здесь взрослые говорили не о погоде, ни об урожае в колхозе или собственном огороде, ни о скотине, которую все в деревне знали наперечет в каждом дворе, ни о ссорах и дрязгах соседей между собой – то все в моей новой жизни казалось мелким, никчемным. Окружавшие меня люди – врачи, сестрички, нянечки, учителя и воспитатели ввели меня в новый мир – необычный, интересный, объемный. Я и сейчас помню до мелочей разговоры врачей и сестер во время неприятной мне процедуры накладывания гипса от пальцев левой ноги до середины грудной клетки. Я ежился от прикосновения тяжелых мокрых бинтов, пропитанных гипсом, стыдился своей наготы в окружении женщин, но одновременно прислушивался к их разговорам.

А разговоры были о недавно пережитой блокаде, о страшных картинах голодомора и нечеловеческих страданиях. Помню, как врачи и сестрички сочувствовали при этом немногочисленным ленинградским мужчинам, которые, по их убеждению, были менее приспособлены к выживанию в тех условиях. Врачи – заведующая отделением Фаина Михайловна и второй лечащий врач Галина Васильевна на этом примере показывали молодым медсестрам, что природа наградила женщин более жизнестойкими качествами ради продолжения рода.

В другой раз помню их разговор о науке и религии. Галина Васильевна рассказывала молодым собеседницам о религиозности великого ученого Ивана Павлова (ходил церковь во все воскресенья и религиозные праздники, набожно крестился на церковные кресты и никого не стыдился, ни перед кем не оправдывался).

А один разговор Фаины Михайловны и Галины Васильевны касался науки и бога. Как о чем-то бесспорном они говорили, что чем больше изучают человеческий организм, тем больше убеждаются, что кроме особой силы никто не мог бы столь мудро и рационально продумать и устроить организма человека вплоть до каждой его клетки.

На уроках мы, естественно, таких мыслей не могли услышать.

В те годы я начал понимать особую ленинградскую культуру. Без назиданий, без громких слов нас вводили в сложный современный мир, учили с пониманием относиться к окружающим, ценить то, чем мы пользовались, уважать нелегкую жизнь старших, быть скромными в своих потребностях. Там получил я первые уроки вежливости, поведения в обществе. Признаюсь, что и в нынешние годы на восьмом десятке меня коробит невоспитанность большинства русских людей в этом отношении. У ленинградцев понимание бытовой культуры не противоречило тому, что мы должны были усваивать по школьным программам, с их выспренними лозунгами о великой пролетарской революции, о пламенных революционерах и вождях, о решающей роли нашей страны в истории человечества. Для нас были святы имена героев Гражданской и Отечественной войн. Но одновременно восхищали и окружавшие нас люди, участники истории, остававшиеся скромными и незаметными в послевоенной жизни.

Прививавшееся нам уважение к истории, наукам, к авторитетам позднее облегчало и пересмотр вновь открывавшихся темных сторон минувших десятилетий. Я читал стихи и пел песни о Ленине, Сталине и родной партии, но в то же время возбужденная во мне любознательность требовала расширения познаний. И когда в средней школе я начал узнавать сведения о культе Сталина, любознательность, стремление к истине оказались сильнее прежних стереотипов. Более того, возникала злость, что нас так здорово всех дурачили. Мне до сих пор не очень понятна психология многих не только ограниченных, но и интеллигентных людей, которые десятилетиями повторяют как заклинание: «Мы с именем Ленина строили социализм!» «Мы с именем Сталина шли на бой!» Сейчас-то уж пора бы осознать, что жили не во имя Ленина и Сталина (даже во имя Бога живут только исступленные монахи), а жили во имя лучшей своей жизни, будто бы указанной вождями с незамутненной репутацией. Время показало, что и вожди не были святыми, и указания их – небезупречны. Верили, рассчитывая на лучшее, погибали на войнах – не их вина, а то, что выстояли, сохранили страну, за это каждому зачтется. И тем обиднее, что тупые и самонадеянные люди довели великую страну до ее разложения, в мирное время разрушили экономику и социально-политический ее уклад хуже, чем в отечественную войну. Но об этом, надеюсь, у меня еще будут поводы поговорить дальше.