Текст книги "Воспоминания. о светлом и печальном, веселом и грустном, просто о жизни"

Чтение

Я опять забегаю вперед. А мне предстояло еще прожить более трех нелегких лет. Повторение пятого класса было для меня, как ни странно, благотворным. Я легко шел в учебе и получил громадную возможность расширить свой понятийный аппарат. Естественные науки шли легко и я развивал логическое мышление, начал усваивать математические и физические связи явлений. Чтение дополнительной литературы восстановило в моей не очень забитой голове исторические связи времен.

В санатории была великолепная библиотека. В коридорах стояли громоздкие шкафы со стеклянными дверцами, за которыми виднелись корешки великолепных дореволюционных изданий и отличавшиеся от них разношерстные обложки последних книг, в основном, отмеченных сталинскими премиями. Значительную часть произведений классиков – Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Гончарова, Островского, Толстого, Чехова я прочитал в старых изданиях. Я настолько привык к букве «ять», что она стала для меня знаком прошедшей эпохи с ее особым стилем, характером мышления, забывавшейся культурой.

Я с великим удовольствием читал веселые повести Помяловского, Марка Твена, английских остроумцев, умевших видеть в обыденной жизни веселые стороны. При этом я еще больше возненавидел монотонные повествования новых советских классиков, вроде Федора Гладкова с его «Повестью о детстве», лишенные живой жизненной искры. Тогда же я начал различать ложь в книжной жизни. Пятый класс у нас вела учительница в одной палате со второклассниками. Как-то она читала вслух первоклашкам назидательный рассказ о пользе книг. Говорилось в том рассказе, как двое деревенских мальчиков и двое городских девочек пошли в лес по грибы и деревенские набрали поганок, а городские девочки, читавшие о грабах в книжках, набрали только хороших грибов. Следовала мораль: читайте книжки и из них узнаете много полезного. Меня рассказ возмутил. По своему опыту я знал, что деревенские всегда лучше разбирались в такого рода делах, и перестал верить книжкам на слово. Критический взгляд никогда не вредит. Другое дело, что для этого нужно много знать и обладать чувством самокритики.

Работа школы в санатории

Учебный процесс у нас проходил по раз и навсегда заведенному порядку. Утром нас будили, чтобы сунуть каждому под мышку градусник, а кому надо – сделать укол. Проходили санитарные процедуры, умывались, чистили зубы, завтракали. Кормили нас лучше, чем в обычных больницах, поскольку хорошее сбалансированное питание входило составной частью в лечебный процесс. Мы все были истощены от недоедания, организм слабо боролся с болезнями и детский костный туберкулез был распространен после войны отчасти по этой же причине. Недаром через пятнадцать лет после моего выхода из санатория, наше лечебное учреждение было перепрофилировано. Костный туберкулез постепенно уходил из жизни, зато усилились заболевания церебральным параличом. Когда я через эти пятнадцать лет последний раз навестил санаторий, мой лечащий врач Галина Васильева, сказала:

– С вами было легко работать – вы же были здоровыми. Ну и что, что кости болели, у вас психика была здорова, вы тянулись к учебе, жили полноценной жизнью. С нынешними ребятами очень трудно. Учиться не хотят, лечебный режим не соблюдают. Старые учителя почти все ушли, новые не хотят работать с нашими учениками. Даже общий язык не с каждым найдешь. Школу грозятся закрыть. Не знаю, как дотянуть до пенсии.

Но это будет потом. А пока я привыкал к своей доле. Особенно трудно было в первые месяцы. Врачи еще надеялись спасти мою ногу в целости и гипс накладывали только до паха. Я мог сидеть, но вставать на ноги категорически запрещалось. Четыре месяца подряд мне делали какие-то уколы – по три раза в день. Сам удивлялся, как безропотно можно было это выносить. Учился терпению. Тосковал по дому. А дома оставались только папа, мама и Фаина. Я начал активную переписку с ними, а также Валей, который служил в танковой части в Восточной Германии и с Борей, которого служба забросила в Польшу.

Вспоминал, что могли делать в ту и другую пору времени мои деревенские приятели. Когда я ребятам – соседям по палате пытался рассказывать, как это здорово гонять на лошадях, купать их, ухаживать за жеребятами, они не проявляли к этому никакого интереса. Все они съехались в Ленинград из разных городов, городков и поселков, где их родители работали на железной дороге и не были связаны с деревней. Ведь наша больница имени Дзержинского относились к железнодорожному ведомству.

Каждая палата с утра до обеда становилась учебным классом. С утра по коридору раздавался грохот кроватных колес – нас свозили по классам. Кровати громыхали, потому чтоб были старыми, с металлическими колесами. Только позднее их заменили на более легкие высокие кровати с барьерами по бокам и с колесами на резиновых шинах. На тех кроватях мы уже могли разъезжать по палате без помощи нянечек, более тесно общаться друг с другом – поиграть в шашки или шахматы, поучиться друг у друга игре на мандолине (прекрасный душевный инструмент).

Итак, мы съезжались по классам. Учителя ставили на середину классную доску. Мы брали в руки фанерные дощечки, заточенные карандаши, раскрывали тетради. Если нужно было что-то изобразить на доске, ученик диктовал это учителю и тот писал продиктованное, чтобы все видели. Если допускалась ошибка, «с места» поднимались руки и учитель вносил предложенные поправки. Обсуждения, как правило, проходили активно, учителя умело подогревали коллективный интерес. При таком обсуждении не осуждалась, наоборот – ценилась вовремя подброшенная шутка, острое словцо. Нам нравились учителя, умевшие несколько отвлечься от узкой темы, чтобы подкрепить свои аргументы неожиданными примерами, экскурсами в другие науки. Вспоминается пожилая тихая учительница по физике, которая при объяснении процессов давления в жидкой и воздушной среде нас спросила:

– Ребята, а вы знаете, почему во время атаки солдаты кричат «Ура»?

Мы пожимали плечами и говорили, что это клич не трусить и храбро бросаться на врага. «Физичка» тихо улыбалась и объяснила, что во время взрывов и пушечных выстрелов воздушные волны чрезмерно давят на ушные перепонки и чтобы они не лопнули, солдаты кричат «ура», для этого раскрывают рты и внешнее давление воздуха снижается. Мы немножко похихикали над физическим законом, он до обидного снижал наш патриотический пафос. Но в то же время примеру не откажешь в сермяжной правде. В другой раз учительница физии сокрушенно сообщила, что окончательного объяснения о природе электричества еще не найдено. Привела две версии: первая – это движение электронов от источника его генерирования к потребителю, вторая – это электрическое поле, возникающее от хаотического движения электронов. Мы спросили преподавателя, а как она сама считает? Скромно потупившись, она сказала, что на этот счет у нее есть собственное мнение. Мы, конечно, тут же стали упрашивать ее высказать его. Она пояснила, что возможен и такой электрический эффект, как в игре в биллиард. Если шары поставить в один ряд, то при ударе в последний шар отскочит только первый, а остальные лишь вздрогнут. Нам больше всего понравился вариант нашей учительницы.

На уроках литературы Зинаида Александровна много рассказывала о той исторической обстановке, в которой работал каждый из наших классиков литературы, приводили отдельные эпизоды из их жизни. Все это включало наше воображение при чтении повестей Пушкина, поэм Некрасова, рассказов Чехова.

Математику вела высокая тучная Ольга Николаевна. Она была лишена чувства юмора, мы даже не знали, какая у нее улыбка. Ольга Николаевна пресекала все лишние слова и даже междометия при объяснении теорем и хода решения алгебраических задач. Она поднимала бровь и стыдила: «Это что за птичий язык? Здесь должен быть только язык математики». Мы над ней подсмеивались, но незаметно для себя внутренне подтягивались при ее появлении в палате и не позволяли себе ни шуток, ни болтовни.

Кстати, лишенные возможности выходить к доске и с мелом в руке решать примеры и задачи, мы лежали и диктовали, а учитель за нас писал. Тут больше всего работы доставалось учительнице математики. Она записывала, когда мы диктовали ход своих решений, и делала выразительную паузу, когда нас заносило в неверное направление. Если кто-то при этом начинал подсказывать, Ольга Николаевна строго поднимала бровь. При скучной манере математички нам все-таки на ее уроках было весело, никто не расстраивался, если даже сплоховал.

Полная, вялая учительница английского языка, дочь нашей директорши Доры Марковны (забыл ее имя-отчество) спокойно вела свои занятия, благодушно относилась ко всем нашим шалостям, шуткам и плохой подготовке к занятиям. Мы так и не поняли до конца, хорошо ли мы у нее учились, или неважно, она всем ставила только четверки и пятерки.

Невестка Доры Марковны (тоже не помню имени) учила нас истории. Учила плоховато. Она держала перед собой учебник и где-то подчитывая, где-то своими словами пересказывала текст учебника, не более того. Мы снисходительно прощали такую небрежность, потому что по истории у нас всегда были хорошие оценки. Как ни странно, но явная снисходительность учителей к нашим знаниям совсем не расхолаживала и каждый из нас в меру своих способностей старался учить и зубрить заданное. Я не помню, чтобы кто-то откровенно лентяйничал. Сама замкнутость существования меж четырех стен, конечно, понуждала к плотной учебе, сам познавательный процесс выводил на широкий мир. Но думаю, что, кроме всего этого, воздействовало и чувство благодарности нашим добрым учителям, боязнь огорчать их.

Позднее, когда я находил в книгах Паустовского и других писателей рассказы об атмосфере в дореволюционных гимназиях, я находил некоторые параллели с нашей санаторной школой. Прежде всего это касалось атмосферы, которую старались поддерживать преподаватели. Это так отличалось от того, что я вынес из сельской начальной школы, где большинство учителей довольно казенно относились к своей работе, откровенно выделяли любимчиков и остальных, которых они между собой называли оболтусами. Наверно, были и объективные для того причины. Так, мы очень не любили в своей поселковой школе преподавателя физкультуры Александра Михайловича, который приехал к нам в офицерской форме, носил планки от фронтовых наград. С особой строгостью перестраивал нас в шеренгу, в колонну и заставлял под революционные песни вышагивать по измятому пустырю. Ругал нас беспощадно за нестроевой шаг, бывало, что и за плечи тряхнет отнюдь не по отечески. А через годы он женился на молодой красивой учительнице младших классов, заочно закончил педагогический институт, преподавал географию и еще какие-то предметы, вел вечернюю школу рабочей молодежи, стал большим общественником в поселке, организовал местное радио, словом, влился в жизнь и для большинства оставался авторитетным человеком.

Послеобеченный распорядок

В своей поселковой школе я уходил после уроков с двумя чувствами – довольный, если не спрашивали и не ставили двоек или расстроенный, когда на занятиях ругали и лепили в дневник двойки. В санатории я в основном возвращался с занятий переполненный впечатлениями от обретенных знаний, настроенный быстрее поделиться ими с новыми друзьями. Возникало желание пополнить свой интеллектуальный багаж чтением новых книг.

Оркестр в санатории, 1953 год

После занятий нас развозили по палатам, кормили сытным обедом – и тихий час с двух до четырех часов. Были, конечно, сони, способные вздремнуть не раз на дню, но мой деревенский уклад не мог приучить меня к дневному сну. И тут нашлись единомышленники, которые помогали мне коротать два лишних часа. Поскольку читать категорически было невозможно – старшая медсестра нещадно искоренила подобные попытки, то все наши усилия были направлены на прослушивание радио. Покупка радионаушников была первой вещью, приобретенной мной в Ленинграде, по совету новых друзей.

У каждой кровати у нас было по две розетки – электрическая и от проводного радио. Воткнул вилку в розетку и слушай радио, никому не мешая. Это в обычное время, а в тихий час? Тогда в продаже были наушники, в которых намагниченные катушки тончайших проводов превращали электрические импульсы микрофонов на радиостанциях в звуки в динамиках и наушниках. У ребят была распущена уже не одна такая катушка. И вот два почти невидимые проводка, умело прикрепленные к радиорозетке или проводам, незаметно подводятся под подушку, где припрятан один наушник. Отрегулируй громкость так, чтобы звук только-только был слышен твоему уху, но не далее, и наслаждайся передачами замечательного ленинградского радио. А в эти послеобеденные часы мы слушали замечательные детские и юношеские передачи. Чего стоил только «Клуб знаменитых капитанов», где герои приключенческих книг разных эпох и народов действовали по современным сценариям, написанным с большой выдумкой, юмором. Шел замечательный театр у микрофона с озвучиванием классики и новых пьес, прозы для молодежи. Интересно было послушать и радиоспектакли для взрослых. Лучшие ленинградские актеры читали рассказы, стихи классиков и современных авторов. Славился Ленинград и музыкальными передачами. О жизни многих композиторов, музыкантов, писателей, актеров, вообще знаменитых людей я впервые узнал из радиопередач. Я поражался, как мало я знал о мире и старался впитывать все интересное, новое.

Вечерняя жизнь в санатории

Вечер был самым шумным временем в санатории. Двери почти не закрывались – ходячие слонялись по коридорам и помогали перевозить лежачих в гости из палаты в палату. Сестрам легче было следить через открытые двери за порядком в палатах. Дружный хохот, шумные споры, пение наполняли коридоры. Несколько ребят неплохо играли на мандолинах. Этот инструмент был для меня в диковинку и завораживал своей особой мелодичностью.

Я тоже попробовал учиться играть, и даже научился вести несколько нехитрых мелодий, но вскоре убедился, что слуха нет. Только через два года, когда санаторию подарили оркестр народных инструментов и профессиональный дирижер Дмитрий Дмитриевич прослушивая нас, он честно отметил, что особого слуха у меня нет, но если очень хочу заниматься, можно попробовать. Тогда я и начал осваивать домру. Не без усилий, но я научился на домре играть даже по нотам. И только, когда мы начали слаженно играть всем оркестром, я ощутил настоящий восторг слаженной многоголосой игры. Иногда захватывало дух, мы переглядывались, улыбались, удивлялись невиданному впечатлению от прикосновения к тому, что раньше звучало для нас сухо и прозаично – гармонии.

К каждому утреннику (Новый год, Первое мая, в 7 ноября) мы старательно разучивали народные и популярные тогда песни, репетировали и прямо-таки с ликованием выступали со своим концертом. Малыши на нас смотрели с обожанием и завистью, медсестры и нянечки – с умилением. Приходили нас послушать и врачи, сестры из других отделений больницы. Самая большая палата, вмещавшая до сорока кроватей, была переполнена, ребята устраивались по двое на кровати, на каталках и в передвижных креслах. Иногда приходили гости от шефов.

Не помню, рассказывал ли я, что папа в свое время заказал бывшему деревенскому умельцу, ставшему профессиональным мастером музыкальных инструментов Василию Быкову гармошку – хотел, чтобы мы научились играть. Кое-что простенькое Валя, Боря и я освоили, но не более того. В деревне было двое гармонистов, которые действительно хорошо играли на «хромке», мы отдавали себе отчет в этом и поиграть на гармошке в основном приходили к нам ребята и мужики, имевшими больше способностей. Когда я вернулся из санатория со своим багажом игры в струнном оркестре, я гармошку почти не брал в руки, стыдился.

Группа ребят увлекалась шахматами. Они съезжались по вечерам в одну палату и резались с большим азартом. Меня тоже научили играть, но особых успехов в игре я не достиг. Как сказал позднее математик из заочно-вечерней школы, у меня ассоциативное мышление, а не логическое, и поэтому математика, шахматы, ребусы – не моя сфера. Я этому не огорчился, а даже порадовался. Зачем мне долго мучить себя математикой, физикой, химией – достаточно знать их в объеме школьной программы, лучше я переключу свое внимание на гуманитарные науки. Правда, до восьмого класса я не мог определиться с тем направлением, которое мне было бы по душе и не требовалось насиловать себя. Как теперь понимаю, важно было то, что в подростковом возрасте я уже задумывался о своем будущем.

Шефы санатория

Я не перестаю удивляться, как много наши врачи, учителя и воспитатели смогла сделать не только для нашего выздоровления – это как бы принимается само собой, а особенно – для воспитания. Они нашли нам отличных шефов. Нас опекал завод по выпуску киноаппаратуры (кажется, он назывался «Кинап»). К нам приходили комсомольцы с этого завода и со своими малоформатными киноаппаратами и показывали фильмы. Особенно запомнился фильм об адмирале Ушакове. С восторгом смотрели фильм «Смелые люди» о военных подвигах партизан. Очень нравились комедии – нам не хватало в нашей повседневной жизни веселья и юмора. Приходил писатель, который рассказывал как он разыскивал героев с бронепоездов Гражданской войны и, кстати, об истории поисков броневика, с которого выступал Ленин у Финляндского вокзала. Выступал даже оперный певец, исполнитель роли юродивого в опере «Борис Годунов». Приезжали популярные тогда теноры Копылов и Матусев. Один вечер нас развлекал изобретатель электрического прибора, который извлекал музыку от манипуляций рук – видимо прообраз позднейших клавишников. Рассказывал нам о своих приключениях капитан дальнего плавания, и мальчишки размечтались о том, чтобы стать моряками, ходить в дальние страны, тем более, что морская романтика отражалась во многих книгах ленинградских писателей, как документальных, так и художественных. Боюсь, что ни один из выходцев из нашего санатория не смог в своем будущем исполнить эту полудетскую мечту – слишком серьезная болезнь легла печальной тенью на нашу судьбу. Но мечтать никому не запретишь. А взрослые вокруг нас старались вселить в нас надежды на лучшее.

Мне особенно врезалась в память лекция о только что вошедшим в строй Московском государственном университете на Ленинских горах. Сопровождавшие лекцию диафильмы поражали видом и масштабами здания МГУ: громадная библиотека и просторный читальный зал на 22-м этаже, откуда просматривалось пол-Москвы, актовый зал на несколько тысяч человек, прекрасно оборудованные аудитории и лаборатории, музеи, комнаты для студентов с душем и туалетом на двух человек, живших в изолированных комнатах, необъятные столовые и буфеты, умевшие за час накормить несколько тысяч человек, набегавших как правило голодными и не очень разборчивых к меню. Не скажу, чтобы мы сразу размечтались о поступлении в университет. Это казалось сказкой. Но в душу залегло глубоко. Я, конечно, не смел надеяться, что со временем перешагну порог этого замечательного университета.

Я перечисляю события, организованные для нас руководством санатория, учителями и воспитателями, чтобы показать, что мы жили не в больничном вакууме. Нас вводили в разные стороны жизни страны, в нас развивали любознательность, стремление к познанию, к активному восприятию увиденного, услышанного и прочитанного. И все это ложилось на благодатную почву, поскольку все мы сознательно или подсознательно стремились к познанию того мира, который все же оставался для нас за стеной. Не знаю, как у других ребят, но у меня сильно развивалась любознательность, фантазии. Не те фантазии, которым увлекались и ныне увлекаются подростки и молодежь, увлеченные фантастической литературой. Ни сказки, ни фантастика меня особо не увлекали. Конечно, в разные годы прочитал я и «Туманность Андромеды», и «Гиперболойд инженера Гарина», и «Старика Хоттабыча», а по университетской программе «Крошку Цахеса». Но все это – дань юным увлечениям или учебной программе – не более. Только в санатории я понял, как много замечательных книг из русской и зарубежной классики. Я открыл для себя юмор Помяловского, Марка Твена, Диккенса. До сих пор готов перечитывать «Генерала Топтыгина Некрасова. И до сих пор ругаю школьных и поселковых библиотекарей, которые подсовывали нам нравоучения и поделки вроде «Повести о детстве» Гладкова.