Текст книги "Воспоминания. о светлом и печальном, веселом и грустном, просто о жизни"

Очарование Ленинградом

В этой связи вспоминаются два эпизода. Уже через год после того, как я выписался из санатория я поехал в Ленинград, чтобы провериться там же по поводу состояния моего здоровья. Галина Васильевна Самсонова одновременно присылала недавним своим пациентам вызовы на проверку, чтобы действительно убедиться в хорошем нашем состоянии, обеспечить этим вызовом бесплатный проезд в Питер, и таким образом собраться всем вместе, пообщаться, скрепить наши связи. Для врачей и воспитателей важно было организовывать встречи с недавними пациентами, чтобы новые ребята, оказавшиеся привязанными к койкам, могли наглядно убедиться, что они смогут преодолеть недуг и стать полноценными в новой взрослой среде. Это тоже часть усвоенной нами культуры.

Я много ездил в те дни по городу и, признаюсь, не всегда брал у кондуктора билет. И вот, чувствую – попадаюсь в трамвае: женщина-кондуктор со строгим лицом подходит ко мне: «Где билет?» Я ничего не успел сообразить в оправдание, как стоявший за мной молодой мужчина подает ей два билета: «Вот они». Кондукторша посмотрела на них, надорвала, пожала плечами и пошла в головную часть вагона. Мужчина подмигнул мне. «У вас-то откуда лишний?» «Не поднимать же шум из-за трех копеек». Я мог только догадываться, что вошедший за мной мужчина понял, что я экономлю на копейках и взял два билета на случай разоблачения.

Другой случай. Ехал я поступать в Ленинградский университет и, признаться, не знал, как удобнее добраться до филологического факультета. В поезде познакомился с преподавателем Ленинградского нахимовского училища, возвращавшегося из командировки. Когда вышли на московском вокзале нахимовский наставник сказал:

– Вот что? Иди в камеру хранения, сдай чемодан и подожди меня в парикмахерской. Я побреюсь, и мы вместе проедем к университету.

Он не только довез меня, но и довел до дверей факультета, пожелал успешно сдать экзамен.

По всей вероятности, это очарование городом, который я мог знать, по сути, только виртуально, из стен своей палаты, и определило мое решение поступать именно в ленинградский университет. Я не отдавал тогда себе отчета, что ломлюсь в очень тесную дверь. Журналистику преподавали только на отделении Филологического факультета. Лекции слушали вместе с филологами-славистами, русский язык шел по общей с ними программе, и только стилистику, да сугубо профессиональные предметы историю, теорию и практику журналистики, организацию работу редакций, тонкости работы над материалами, макетированием и версткой газеты, типографского дела постигались отдельно в журналистской группе. А принимали в год на это отделение только 3 – 4 десятка абитуриентов. Для Ленинграда и области этого хватало. Но тогда я об этом не задумывался. Не мог я предположить и о степени конкуренции при поступлении. Экзамены нам назначили на полмесяца раньше, не 1 августа, а 15 июля, чтобы мы успели в случае чего, подать заявления в другие факультеты или в другие вузы.

Старшие классы

Но об этом – позже. А пока продолжим разговор о нашей сельской школе. Мои сверстники не любили школу и торопились из нее выйти, подрезая планку своих возможностей. Были, конечно, и другие причины. Прежде всего это – бедность, которую справедливее было бы назвать нищетой. Нашей семье повезло – папа вернулся с фронта, стал зарабатывать деньги. А для сельских ребят, живших без отца, не имевших денег на нормальную еду, на приличную одежду и обувь, на поездку даже в районный центр за 50 километров, это была жизнь с бесконечными проблемами. А в училище их содержали и даже кое-как кормили. И самой большой надеждой было вырваться из нищеты. Получаемая профессия давала также надежду на то, чтобы в дальнейшем с правами водителя улизнуть на государственное предприятие. Жизнь научила их, что бы то ни было, но работать, и довольствоваться тем, что в данный момент доступно. Менялись условия жизни и круг свободы – и деревенские жители тоже повышали свои интересы и запросы.

Я и раньше не сомневался, что семья доведет меня до аттестата зрелости. Большие надежды, связывавшиеся с Валентином, вероятно, переключились бы и на меня, оставайся я в деревне. У папы и мамы всегда были честолюбивые надежды, что их дети выйдут в люди, как мамины братья. Я до сих пор теряюсь в догадках, что было бы со мной, не случись этого проклятого несчастного случая с ногой? Все-таки в моей душе была заложена любознательность, меня задевало также самолюбие, чтобы не быть хуже других, а еще лучше – подняться над ближайшей средой. Я, может быть, чуточку внимательнее своих сверстников отмечал, как отличаются учитель своей культурой и положением в общей серой среде, врач – невообразимым почитанием, инженер – особыми знаниями. А я кем буду?

В школе я, конечно, не вышел бы ни в отличники, ни даже в хорошисты. Но не только в деревне, а и в поселке я не видел для себя места – это было определено мной изначально. Папина история с профессией тракториста, которая была хороша до войны и во время ее, но совершенно обесценилась позднее, преподала мне некий генетический урок. Так что на многое я тоже не мог рассчитывать. В лучшем случае я попытался бы, видимо, поступить в армейское или морское училище. Не знаю, как бы я ужился с военным единоначалием – это не для моего характера, но организованная бродячая жизнь офицера или моряка, возможно, могли бы сгладить существование в вечной дисциплине и повиновении. А проявился бы или нет разбуженный Валентиной Яковлевной интерес к литературе, сочинительству – не знаю.

Но сложилось так, как сложилось, и в сентябре 1955 года я снова переступил порог поселковой десятилетки. Деревянное двухэтажное здание вмещало в себя по два параллельных класса средней школы. Младшие и старшие классы учились в первую смену, остальные – во вторую, а вечером – еще занятия школы рабочей молодежи. Тяга к учебе не иссякала у людей. Правда, население в поселке не увеличивалось и свидетельством тому стало объединение двух девятый классов в один десятый – через год.

Девчачий девятый А

Меня определили в 9а, где оказались в основном хорошо успевающие девочки и несколько мало заметных ребят, в том числе спокойный, мягкий сын директора Михаила Федоровича Алферова – Юра. Он умудрялся быть среди одноклассников очень незаметным. Участвовал во всех не классных делах, но тоже скромно, незаметно. Таким остался и позднее – скромным, тихим и добрым к окружающим. В целом мне класс не понравился – какой-то девчачий староста – девушка, комсорг – девушка, редактор газеты – девушка.

А в параллельном 9б оказались высокорослые не очень дисциплинированные ребята и не очень примерные девушки. На первых уроках, когда проверялись знания за предыдущий год, я убедился, что совсем не отстал в своей заочной учебе. Это меня успокоило и придало уверенности. Правда, настораживало девичье влияние на общую атмосферу в классе. Я уже давно боялся, чтобы не стать мямлей. Теперь я просто был обязан стремиться к мужскому самоутверждению, чтобы меньше отличаться от других ребят, в том числе и по физическому состоянию. Через неделю я зашел в кабинет директора Михаила Федоровича и попросился перевести в параллельный класс.

– Почему? – спросил он.

– Там больше ребят. Девичий коллектив мне надоел в санатории.

– Расскажи о своем санатории.

Михаил Федорович с явным интересом слушал меня. Среди его вопросов был и такой:

– Ты комсомолец?

– Меня приняли в санатории.

– У вас была и комсомольская организация?

– Была. В комсомол принимало выездное бюро райкома. В пионеры в нашей школы меня не приняли, а там сказали: годен.

– Значит, была наша недоработка. Хорошо, переходи в параллельный класс. Постарайся по-хорошему повлиять на ребят. Они хорошие, но немного разболтанные. Кстати, как ты смотришь, если тебя выберут комсоргом?

– Я еще не знаю своего класса.

– Узнаешь.

Мне хотелось в мужской компании побыстрее войти в школьную жизнь и как-то нивилировать свои физические слабости. А там был Леша Тетерин, который занимал хорошие места в районных соревнованиях по лыжам и даже раз выезжал на областную олимпиаду. Был Адольф Никитин, поднимавший штангу в 90 кг. Была девушка, отличившаяся в беге и прыжках. Я быстро подружился с самостоятельным парнем Володей Пахтусовым. Он жил один с матерью на железнодорожной станции в 20 километрах от поселка. Ему не хватило места в интернате и он как-то ютился у дальних знакомых. Когда я рассказал о нем папе и маме, они согласились, чтобы Пахтусов какое-то время пожил у нас. Володя был компанейским парнем и к тому же играл на гармошке. И наша гармошка заголосила на всю деревню. Через месяц он переехал в интернат.

Девятый Б

В новом классе меня приняли доброжелательно. Школьные программы я осваивал хорошо, но не считал нужным выпячивать знания и никогда не поднимал руки, если сам учитель не спрашивал или не приглашал к доске. Ребятам это тоже нравилось.

Сам Михаил Федорович преподавал историю и однажды начал гонять класс по хронологии – датам, связанным с большими историческими событиями, с жизнью царей и видных деятелей России. Когда не оказывалось поднятых рук, директор спрашивал меня. В конце опроса он уже только спрашивал меня, я – отвечал. Это было представлением для класса. Кажется, я ни разу не сбился. Заканчивая урок, директор пригласил меня в кабинет. Там спросил:

– Ты не хочешь поступить в Архангельский пединститут на исторический факультет? Там у меня есть знакомые – помогут.

– Я боюсь педагогики. Я нервный и могу не сдержаться, если выведут из себя некоторые ученики.

– Нервы… Рано думать о нервах. А кем ты хотел бы стать.

– Думаю, журналистом.

– Значит, университет. Постарайся закончить школу на медаль.

Этот разговор запал в душу. Подумалось, если что – останется вариант учителя.

Не скажу, что все предметы мне давались легко. Физику и химию я зубрил настолько, чтобы прилично отвечать у доски, писать контрольные, но не больше того. Преподавали их две женщины без всякого энтузиазма и выдумки – все в пределах формулировок задачника. Как не вспомнить тут физичку в санатории, рассказывавшую о природе электричества. Химия без лабораторных опытов превращалась для меня в пустой набор абстрактных обозначений. Я где-то вычитал, что у людей два способа мышления – логическое и ассоциативное. С первым легче изучать математику и естественные науки, у вторых больше склонность к гуманитарным наукам, к художественному творчеству. Видимо, я относился ко вторым. Так что меня математика не увлекала, но выручала та же зубрежка. Нравилась геометрия, которую, как и математику, преподавала учительница по фамилии Балала. О ней в школе ходили разные сплетни, но она ходила с таким чувством собственного достоинства, что не могла не вызывать уважения. Геометрия и тригонометрия давались легко, может, потому что тетраэрды, пирамиды и конусы видны наглядно. Геометрия мне вообще нравилась. Также как черчение.

Но, конечно, самым любимым предметом была литература. Если в девятом классе учительница преподавала ее плоховато, примитивно, то в десятом пришла молодая выпускница учительского института из местных – Дина Дмитриевна Помешкина (в замужестве – Прокуронова). Она вела занятия с большой увлеченностью и особенно важно, что следила за всеми литературными процессами того времени, умела провести «связь времен». Школьные сочинения мне давались легко. Когда построение сюжета, всего текста не вызывают трудностей, то легко уходить и от подводных камней, которые всегда кроются в грамматике. Не уверен в правильном написании того или иного слова, замени его другим или иначе построй фразу – русский язык настолько богат, что позволяет всегда найти обходной вариант. Это меня всегда выручало вплоть до 90-х годов, когда в компьютеры сами выявляют ошибки в написании общеупотребительных слов.

О знании языка в совершенства

А вообще, мне всегда режет ухо, если кто-то говорит, что он знает тот или иной язык в совершенстве. Никто не знает в совершенстве не только иностранного языка, но и своего родного. Сомнение в этом «совершенстве» у меня утвердилось на одной лекции в университете, которую читал академик Виноградов. Он при этом рассказал одну историю. Виноградов работал в Институте русского языка Академии Наук вместе с Петром Щербой, по учебникам которого училось несколько поколений школьников старших классов. Я тоже учился по этому учебнику. Виноградов рассказывал:

– Когда Петр Васильевич уже умирал, он пригласил нас к себе. И думаете, о чем он с нами заговорил? Он сокрушался, что так и не смог вместе с коллегами-учеными привести в норму четырнадцати слов. Их написание не было узаконено, поэтому одни писали так, другие – по-другому.

Кто-то из аудитории спросил академика: «Сейчас-то эти слова приведены в норму?»

– Не все, – признался Виноградов. – Мало того, накопились новые слова, в основном позаимствованные из других языков, и вошедшие в наше широкое употребление, а под нормы русского языка не подпадают. Поверьте, так было и так будет всегда. Язык развивается, что-то он заимствует, что-то теряет и часто не сами слова приходится подгонять под существующую норму, а норму приводить по новые требования, диктуемые расширяющейся лексикой.

Английский язык

Возвращаюсь в 1955 год. Именно с языком, только с иностранным, у меняя сложилась трудная ситуация. В Ленинграде я учил английский. Он мне нравился больше, чем немецкий, который мы кое-как мусолили в той же солгинской школе в пятом классе. Но вот беда – в восьмом заочном классе я должен был в одиночку одолевать английский по учебнику, написанному по всем стандартам советских канонов. Там не давалось ни образцов повседневной бытовой лексики, ни речи, а сразу предлагались правила грамматики.

Я до сих пор убежден, что школьные учебники иностранных языков в сталинские и позднейшие времена создавались не для того, чтобы добиться от учащихся умения говорить, а только лишь при случае переводить заданные тексты. Иначе советские люди начнут слушать иностранное радио, читать иностранные газеты, затевать разговоры с иностранцами на улице. Недаром в разных анкетах, которые приходилось довольно часто заполнять в советское время, по поводу языка предлагалось подчеркнуть одно из трех определений знания иностранного языка: 1. «Владею свободно»; 2. «Читаю и перевожу»; 3. «Читаю и перевожу со словарем». Последнюю графу «со словарем» спокойно вписывал в анкету каждый, закончивший десятилетку, тем более инженерный или сельскохозяйственный институт. Знать же языка они не знали, читать и переводить не умели.

Вооружившись еще в Ленинграде двумя подобными учебниками, я приехал в поселок и узнал, что в школе преподается только немецкий язык. Начинать немецкий уже поздно, а как с английским?

Поехал в РОНО и там мне дали фамилии и адреса нескольких учителей английского языка. В одном из женских общежитий я нашел молодую выпускницу московского пединститута. Скромно одетая девушка, попавшая в чертову северную глушь. Поговорили. Она посочувствовала мне, когда узнала, что я должен буду добираться на ее занятия 3 км пешком из деревни в поселок, из поселка 10 км на дрезине до железнодорожной станции, далее 50 км на поезде Москва – Воркута до Вельска и еще по городу до общежития 3 км.

– Выдержишь? – спросила

– Куда денешься.

– Сколько раз можешь приезжать в месяц?

– Можно один раз? Вы меня только проверяйте и давайте задание на месяц. Назовите, сколько я должен платить

– У нас государственная оплата – 6 рублей урок. Мы будем заниматься по два часа. Сумеешь?

– Сумею. Только, наверно, мало это, в смысле денег?

– Нормально. Начинаем первое занятие.

И началась моя нелегкая эпопея с английским языком. Сами занятия как дома, так и с преподавателем шли вроде нормально. Но дорога каждый раз вызывала дрожь. Рано вставать и идти на морозе зимой – не проблема. Дрезина тоже ходила исправно, а вот с билетами на поезд дальнего следования редко обходилось без хлопот. На полустанке Солга поезд только притыкался на одну-две минуты. Проводники часто не выходили в тамбур и надо было бегать вдоль состава: где откроют дверь. Часто билетов не давали. Хорошо если в составе был вагон-ресторан. Это был, как правило, вагон довоенного выпуска. Ступеньки его такие, что можно было на них посидеть, если дверь закрыта. Состав же составляли цельнометаллические вагоны, ступеньки которых уходят под закрытую дверь. Когда однажды мне не хватило места на ступеньках вагона-ресторана, я, вгорячах, ухватился за поручни у дверей, а ноги лишь краешком могли опереться на ступеньку под дверью. Хорошо это был не скорый поезд, а как у нас называли – почтовый. Их ругают за то, что останавливается «у каждого столба». А я в этот раз был рад этому, потому что он обязан остановиться на другом полустанке – в восьми километрах от первого. Кое-как довисел на поручнях на свистящем ветру – рук не свело. Проводница вышла на полустанке, заметила меня висящем, открыла дверь, обругала и пустила отогреться.

Другой раз я добирался с каким-то мужиком на местном паровозе, который ехал в Вельск без единого даже товарного вагона по новой магистрали, еще не пущенной для регулярного движения пассажирских и грузовых составов. Паровоз то летел и гудел, то останавливался у светофоров, долго ждал, пыхтел. Нас радовало, что он шел вперед тендером и нам сзади у паровозного котла было сравнительно тепло. Только в глаза сыпалась мелкая угольная пыль из трубы. Когда я добрался до своей учительницы, она как-то странно посмотрела на меня.

– Быстро, быстро идемте в туалет. Там сейчас никого нет – умоетесь. Ах да, у нас же там зеркала нет. Сейчас принесу.

Она принесла маленькое зеркальце, из которого на меня глянула негритянская физиономия. Я был весь в саже, летевшей из паровозной трубы, а фуфайка лоснилась от мелких угольных кристалликов. Это было платой паровозу за доставку на занятия.

О сельской школе

В целом учеба в школе доставляла, не скажу, – радость, но удовлетворение – это точно. Я торопил время. Потому что остальная жизнь в деревне и в поселке словно остановилась. Одни и те же люди, одни и те же разговоры, одни и те же даже сплетни и местные новости – все как будто повторялось. Одна отдушина – чтение. Я продолжал читать то, что попадалось в школьной и поселковой библиотеке – художественную литературу, газеты, журналы. Немного скрашивали жизнь кинофильмы в клубе. Местная самодеятельность казалась убогой. Не такого я ожидал, тоскуя в больничной палате.

С первого дня в деревне я занялся физзарядкой. У дома уже стоял турник, вкопанный Валентином и Борисом. Начал подтягиваться, крутить простейшие упражнения. В деревне подросли ребятишки и часто заходили ко мне, а я старался их чем-нибудь увлечь. Прежде всего физическими занятиями. Решили создать набор простейших спортивных снарядов. В деревне нашлась пара старых небольших утюгов, которые заменили нам гантели. Около давно забытой кузницы и гумна, где раньше ремонтировали трактора, отыскали несколько уже поржавевших ломов и толстых металлических прутьев, которые служили чем-то вроде штанги. Ребятам все это было интересно, а я накачивал атрофированные мышцы. Даже приспособился ездить по ровной дороге на велосипеде. А зимой становился на лыжи и в одиночестве ходил по ближним перелескам и полям. Даже научился кататься с невысоких горок. Удивлялся, как быстро тело набирает силу. Если первый раз неуклюжую «штангу» я мог поднять над головой раз пятнадцать, то уже через пару недель счет шел на сотни. По подтягиванию на турнике, лазанью по канату и шесту все делал наравне с ребятами. Это придавало мне уверенности. Летом я ходил косить траву и убирать просохшее сено. Самым приятным было колоть березовые дрова и складывать в поленницы.

За первый год я настолько окреп, что когда в начале занятий в 10 классе ребята поехал на уборку картошки, мы с моим близким другом – Володей Пахтусовым решили проситься к заместителю директора школы Александру Михайловичу Церковникову взять нас в группу по заготовке бревен на школьный спортивный городок. Александр Михайлович усмехнулся, глядя на нас:

– Группы-то пока нет. Ваши спортсмены отказались лес валить. Пошли на картошку. А втроем-то мы справимся?

– А сколько лесу надо?

– На подвеску лестниц, шестов, канатов, колец, на другие спортивные снаряды, на столбы для волейбола, баскетбола, вратарских ворот и кое-что по мелочам – считайте. Управимся за две недели.

– Втроем?

– Если уговорите еще кого – будет больше.

Энтузиастов не нашли и пришлось втроем спиливать в ближайшем лесу более десятка наиболее высоких и стройных сосен, снимать с них кору и распиливать по нужным размерам. Работник я был, конечно, слабый, быстро уставал, но ни Церковников, ни Пахтусов не подавали виду, что замечают мою слабость.

Наш лесной опыт, видимо, удался, и уже зимой всем классом мы участвовали в вывозке бревен из леса на лошадях к узкоколейке. На этот раз лес нужен был для строительства спортзала. Позднее возили распиленный брус от пилорамы во двор школы. Кстати, к тому времени комбинат выделил школе списанный грузовик «Зис», по которому мы изучали автомобильное дело и практиковались в вождении. На этом же грузовике под руководством друга нашего папы – Алексея Федоровича Майкова перевозили распиленный груз к школе для спортзала, который строили уже опытные плотники. Через три года на каникулах я сидел в этом зале на встрече выпускников школы с учениками и преподавателями. Хороший получился спортзал, который служил также клубом и цехом для занятий по труду. Так что наш десятый класс оставил неплохой след в школе. Но впереди были выпускные экзамены на аттестат зрелости.