Текст книги "Батарея, подъем"

Часть II
Упал на сапог (санчасть)

Ура! Они едут на практику. Неважно куда, неважно насколько. Важно, что едут, а значит, сменится картинка, увидят гражданку, девушек, просто людей и дома… Прошло три месяца, а кажется, целая жизнь!

Ехать оказалось недолго. Добрались на электричке с одной пересадкой и ничего не увидели. Место их назначения тоже в лесу, только под Клином. Это ракетный дивизион и радиотехнический центр, стоящие на боевом дежурстве. Совсем небольшая часть по сравнению с их учебкой. Небольшая казарма, небольшой плац, совсем маленькая столовая, РЛС и пусковые установки. Зенитно-ракетная часть входит в кольцо противовоздушной обороны Москвы и круглосуточно охраняет небо столицы наряду с десятками или сотнями таких же. Непрерывно вращаются антенны РЛС – радиолокационной станции, фиксируя любые объекты в небе. Двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю операторы наведения – такие же срочники, как они, плюс дежурный офицер РТЦ – неотрывно всматриваются в экраны, на которых жёлто-зелёные лучи как заведённые бегут по кругу, словно огромные секундные стрелки. Не расслабляются и дежурные расчёты пусковых установок, готовые в любое мгновение по тревоге привести ракеты в боевое положение и, если поступит команда, произвести пуски. Тысячами ракет ощетинилась Москва.

Десятками тысяч, как дикобраз колючками, ощетинился СССР, неустанно несущий мир всему миру. Логика проста и не изменилась со времён неолита – если ты что-то несёшь соседям, пусть даже с самыми лучшими намерениями, будь готов получить сдачи. СССР готов. И получать, и давать. И невольно просыпается гордость за державу, пусть даже и нет для неё рациональных оснований. Оснований нет, а гордость есть! И в первый момент чувство иррационального подъёма при виде грозных ракет испытывают даже прибалтийские националисты и потомки туркестанских басмачей. Но потом жизнь, точнее, не жизнь, а служба входит в обычную колею и эрэлэски, и пусковые установки становятся привычной частью пейзажа, а лямка остаётся всё той же – солдатской.

Здесь они впервые столкнулись с дедовщиной. Нет, не по отношению к себе – их слишком много, да и спят они не в казарме для личного состава части, а в каком-то заброшенном бараке, наскоро подлатанном и почти не отапливаемом. Но все встречающиеся местные духи, того же призыва, что и они, выглядят последними чмошниками – в старых шинелях и потерявших форму прожжённых шапках, стоптанных сапогах, с выпрямленными пряжками на ремнях, у некоторых следы побоев на лице и у всех затравленный вид. Зато и дедушек можно отличить сразу – роскошные чубы, начёсанные специальными металлическими щётками новые шинели, отчего они выглядели как меховые шубы, новые же шапки, для пущего форсу тонированные гуталином и с согнутыми до неприличия кокардами, также согнутые пряжки на кожаных ремнях, у некоторых яловые сапоги. Деды ждали приказ об увольнении в запас. Шли так называемые сто дней до приказа, который подписывался министром обороны обычно в конце марта. После приказа деды становились дембелями, духи – шнурками, шнурки – черпаками, а черпаки – дедами. Такой вот иерархический круговорот, который для срочников означал гораздо больше, чем для офицера новое звание или должность, потому что затрагивал базовые человеческие потребности. Такие как сон, еда, физический комфорт и безопасность. Даже хилый дед или черпак мог безнаказанно глумиться над физически более крепкими духами. «Проверить фанеру», «налить пивка» – пробить в грудину или дать по почкам и так далее. Набор издевательств и унижений был изощрён и бесконечен. Причём чем больше натерпелся такой дед в свою бытность молодым, чем большим чмошником был сам, тем агрессивнее и безжалостнее становился он зачастую под конец службы.

Ромка встретил здесь земляка. Невысокого роста малограмотный мордвин из-под Пензы был уже без пяти минут дембелем и всё время подчёркивал собственное положение. Он как-то позвал Ромку показать свой дембельский альбом. Пока они ели тушёнку с хлебом и листали чудовищное произведение сумеречного сознания, изобилующее вклеенными фотографиями автора в нарисованных рамках и с выточенными из нержавейки застёжками в виде ракет, довольно высокий и плечистый дух с немой тоской во взгляде старательно обмахивал дедушку полотенцем. Тому якобы было жарко. Ничего, кроме отвращения, эта сцена у Ромки не вызывала. Но он так и не решился попросить земляка прекратить унижение пацана своего же призыва – в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Да и тушёнки очень хотелось.

Почему это называлось практикой, было не очень понятно. Никаких практических занятий с ними не проводилось. Да и вообще никаких занятий не проводилось. В бункер, где на боевом дежурстве находились операторы наведения, их сводили один раз на десять минут. В основном они работали на территории, всё время что-то таская или разгружая, зачастую выполняя совершенно бессмысленную работу. Такую, например, как выкапывание из-под снега металлолома и перенос его на другую площадку, где его тут же благополучно засыпало снегом. Было полное ощущение, что начальство просто не знает, что с ними делать. Да его и не видно было, начальства-то. Прибывший с ними старший лейтенант Сдобнов куда-то пропал. Старший сержант Рахманов, похоже, свалил в Москву. Изредка появлялся старшина Визитиу, отдавал какие-то невнятные распоряжения. Глаза его при этом подозрительно блестели. Постоянно с ними находился только младший сержант Омельчук, который растерял здесь остатки авторитета и старался быть незаметным, поскольку уже на второй день получил пиздюлей от местных дедов. А случилось это так. Омельчук вёл их на завтрак в столовую и по-уставному громко командовал. Они привычно маршировали. Но тут на дорожке появились три заспанных деда. Они недовольно посмотрели на Омельчука, и один негромко произнёс: «Слышь, земеля, а ты чё так разоряешься?» «Ну, я, это – взвод веду на завтрак…» – проблеял туповатый и ссыковатый Омельчук. «А ты, вообще, сколько прослужил?» – «Э-э-э…» – «Ты чё, баран?

Чё ты мекаешь?» – «Э-э-э…» – «Эй, салабоны, сколько он оттрубил?» – это уже обращаясь к притихшему взводу. Кто-то из серёдки произнёс: «Девять месяцев…» «Да ты шнурок! – оживились деды. – Короче, так! Вы валите на завтрак. А ты пойдём с нами побазарим». Омельчук продолжал стоять и моргать белёсыми ресницами, пока не получил затрещину, от которой его шапка покатилась по снегу. Он нагнулся за ней и тут же получил такого пенделя, что и сам оказался в снегу. Взвод злорадно наблюдал за этой милой сердцу картиной, оглядываясь по дороге к столовой. После завтрака Омельчук обнаружился в казарме пришивающим оторванные лычки обратно к погонам. Лицо его не несло видимых следов побоев, но передвигался он как-то кособочась и был невероятно тих. Теперь в столовую они ходили сами и без строя.

Дисциплина падала лавинообразно. Они дружно забили на работы. И бесцельно слонялись по территории и холодному помещению, служившему им казармой. Изо рта шёл пар, и находиться в нём без шинели было невозможно. Ромка пытался писать письма, но коченели пальцы, и он бросил это занятие, завалившись спать, не раздеваясь и укрывшись поверх одеяла шинелью. Лафа продолжалась недолго. На следующий день срочно вернулся злой Рахманов и быстро навёл порядок. Он накоротке переговорил с местными дедами, благо сам был дедушкой, и те обещали больше не вмешиваться в воспитательный процесс. А взводу устроил марш-бросок на двенадцать километров по глубокому снегу. И сам бежал вместе со всеми. Когда они в конце уже еле плелись, старший сержант был бодр и свеж. Ромка им искренне восхищался. И ведь тоже москвич!

А наутро Ромке подменили шапку. Вскочив по подъёму он обнаружил на табурете какую-то промасленную и прожжённую ушанку вместо своей новенькой. И растерялся. Все предметы одежды в армии подписываются. Спичкой, обмакнутой в раствор хлорки, внутри шинели, шапки, рукавиц, гимнастёрки, сапог, ремня и даже брючного ремешка выводится номер военного билета обладателя. Это не спасает от воровства рукавиц, но шапку или шинель убережёт. Когда ты в своём подразделении. А вот если на чужой территории и там деды собираются на дембель… Но вынес кто-то из своих! В первую очередь, конечно, вопросы возникали к наряду. Они же не спят и, в принципе, отвечают за порядок. Дежурным в эту ночь был Паша, и Ромка обратился к нему. Пашка сделал круглые глаза и сказал, что он спал всю ночь и пусть Ромка выясняет у своих москвичей-дневальных. Все пошли в отказ – никто ничего не видел, никто ничего не знает. На утреннем разводе Ромка получил конкретных пиздюлей от явившегося старшины и отеческое напутствие найти шапку до возвращения в учебку, иначе там он устроит ему форменный кирдык – появиться таким пугалом на утреннем разводе части представлялось невозможным. «Почему я? Почему именно у меня?» – билась и не отпускала мысль. Он поговорил с Шером, и тот заверил, что ничего не знает, и что Пашка тоже ничего не знает, и вообще никто из узбеков ничего не знает. А после завтрака его вызвал старшина и заявил, что, по его сведениям, Ромка поменялся шапками со своим земляком из местных, который собирался на дембель. Это был бред, потому что у Васьки уже была новенькая шапка, отнятая у кого-то из своих молодых. Да и размеры у них были разные. Но кто-то этот бред старшине подсказал, и тотему поверил, потому что звучало всё логично. Ромка незаметно сгонял в соседнюю казарму и поделился ситуацией с земляком Васей. Тот переговорил со своими, и шапку вскоре нашли. Её продал Пашка одному из дембелей за три рубля, и расставаться с ней дембель, естественно, не желал. Но готов был обменять на такую же новую с доплатой два рубля. Или продать запять. Пяти у Ромки не было, а два было. Но не было другой новой шапки. Да и вообще, какого хера он должен платить за свою же шапку? При этом дембель был абсолютно в своём праве, а все вопросы – к Паше. Но предъявлять их Пашке – всё равно что спрашивать с египетской пирамиды. Паша был Ромке не по зубам. Весь день он обдумывал ситуацию, периодически ловя насмешливые взгляды узбеков. Было очевидно, что все они в курсе произошедшего. Но почему именно он? И почему так повёл себя Шерзод? У них же были дружеские отношения. Им было интересно общаться. Вот именно – интересно общаться, а почему он решил, что из этого следует дружба? Да потому; что он сам так чувствовал. А вот что чувствовал Шер, он, как выяснилось, совершенно не представлял себе. Раньше Ромка предпочёл бы немедленно объясниться, но теперь он кое-чему уже научился. Во многом благодаря тому же Шеру, кстати. Ситуация была патовой и не имела красивого и благородного выхода.

Вечером в наряд заступил его дружок Витька Голубев. А наутро Ромкина шапка оказалась на месте, а вот у Сой-кина, который был дневальным в предыдущую ночь и «ничего не видел», шапка пропала. А вместо неё на табурете оказалось другое старьё… Старшина опять орал перед строем, но Ромку это уже не касалось. На изнанке его шапки красовался номер его же военного билета…

Минус два рубля и очередной благородный принцип, плюс опыт – «сын ошибок трудных». И поощрительная улыбка Халилова. Который перестал быть для него Шером – принципы покидали Ромку неохотно.

* * *

Они вернулись с практики. И в занятиях начался аврал. Каждый день спецподготовка, строевая подготовка, физподготовка, политподготовка, ЗОМП – защита от оружия массового поражения.

По специальности проходили устройство и принципы работы РЛС, типы зенитно-ракетных комплексов – от старенького, но практичного и надёжного С-125 до суперсовременного, но ещё сырого С-300 (рабочее название «Волхов-М6»). Вся информация по специальности считалась секретной, занятия проходили в специальном классе без окон, а конспекты писались в прошитые и пронумерованные тетради, которые выносить из класса строжайше запрещалось. Класс после занятий закрывался и опечатывался. Само здание, где располагались классы спецподготовки, входило в периметр охраны караула.

Зачем нужна строевая ракетчикам в таком объёме – совершенно непонятно, но, как говорится, в армии много непонятного, но абсолютно непосредственно данного в ощущениях.

Нормативы по физподготовке были, кстати, весьма высокими. Ладно, привычные подтягивания и подъёмы переворотом, но тот же прыжок через длиннющего гимнастического коня или соскок махом с брусьев из положения сидя требовали серьёзной координации и ловкости. А самая засада заключалась в том, что каждый будущий командир отделения, не говоря уже про замкомвзвода, должен был на личном примере демонстрировать подчинённым, как выполняется то или иное упражнение. И Ромка, несмотря на спортивное прошлое, далеко не сразу смог выполнить все нормативы. А выполнив в конце концов, очень гордился собой и радовался, что не осрамится перед строем будущих подчинённых.

У прослушавшего курс политподготовки возникали смутные сомнения в оборонительном характере советской военной доктрины, но при этом рождалась непоколебимая уверенность в моральном превосходстве солдата-срочника Советской армии над профессиональными наёмниками армий НАТО. Сознание при этом раздваивалось – настолько разительно отличалось происходящее вокруг от вбиваемого в голову на занятиях. Но, вопреки законам евклидовой геометрии, окружающая реальность и её теоретическая версия, будучи параллельными, в конце концов пересекались в замутнённом сознании.

ЗОМП являлась пренеприятнейшей дисциплиной. И не только потому, что, слушая на протяжении всего занятия про последствия воздействия различных видов оружия массового поражения на человеческий организм, становилось не по себе. К концу занятия начинало казаться, что эти самые последствия уже проявляются на тебе самом; ударная волна, световое излучение, проникающая радиация, радиоактивное заражение, электромагнитный импульс… Они старательно конспектировали: «Нервно-паралитические отравляющие вещества – зарин, зоман, V-газы – поражают нервную систему; кожно-нарывные – иприт – поражает кожу, глаза, органы дыхания и пищеварения; общеядовитые – синильная кислота, хлорциан – поражают нервную систему через органы дыхания; удушающие – фосген – поражают органы дыхания; раздражающие – силе, хлорацетофенон, адамсит – поражают глаза и органы дыхания; психохимические – би-зед – действуют на нервную систему через органы дыхания и пищеварения, вызывая психические или физические расстройства».

Как распорядиться этой информацией, было совершенно непонятно, но учить приходилось наизусть. Неудивительно, что после такой психологической подготовки совсем иначе воспринимался бородатый анекдот, что при ядер-ном взрыве необходимо автомат держать на вытянутых руках, дабы расплавленный металл, капая, не прожёг казённые сапоги… Помимо теоретической подготовки, ЗОМП предполагала надевание ОЗК на время. ОЗК – общевойсковой защитный комплект, включающий в себя плащ, сапоги, перчатки и, конечно, противогаз. Всё это было изготовлено из вонючей резины и изобиловало массой застёжек и фиксаторов, по-свойски называемых крокодильчиками. Время надевания по нормативу – три минуты. И это с защёлкиванием всех крокодильчиков! Нереально. Поначалу получалось пять-шесть минут. «Плащ – в рукава, чулки, перчатки надеть. Газы!» – раз за разом звучит команда, и раз за разом они натягивают на себя резину, уже мокрую внутри от пота. Даже медведя можно научить ездить на велосипеде, вот и некоторые курсанты со временем умудрились уложиться в норматив. И рядовой Романов в их числе. И опять был этому рад, и краем сознания уловил, что его уже не раздражает, как в первые дни и недели службы, тупость и бессмысленность происходящего. Он незаметно, но неуклонно становился органичным винтиком громоздко-неповоротливого и, на первый взгляд, иррационального механизма под названием Советская армия.

А потом им устроили экзамен по надеванию противогаза на время. Никто не ожидал подвоха, когда взвод разбили по отделениям и поступила команда отделению зайти в какой-то зелёный вагончик. Там прозвучала команда «Газы!», и они, привычно вдохнув и зажмурившись, натянули противогазы, благоразумно выбранные на размер больше, чтобы легче и быстрее надевался. Дальше события развивались стремительно и драматично. Старшина активировал и бросил на пол дымовую шашку, а сам стремглав выскочил из вагончика и захлопнул за собой дверь. Сначала они недоумённо смотрели сквозь стёкла противогазов, как клубы дыма, постепенно поднимаясь, заволакивают крохотное помещение. А потом произошло нечто ужасное – с очередным вдохом Ромка втянул в себя дым, проникший под неплотно сидящую маску, и его чуть не вывернуло! Едкая смесь будто взорвала мозг изнутри – слёзы брызнули из глаз, сопли из носа, горло продрало как наждачкой! Не помня себя, он рванулся наружу; сталкиваясь с собратьями по несчастью – дверь оказалась чем-то подпёрта снаружи и не поддавалась. Он упал на колени и уже терял сознание, когда огромная туша Дубидзе с разбегу вышибла дверь головой! Как горох из банки, они выкатились из вагончика, сорвали противогазы и повалились в траву. Кто-то блевал, кто-то корчился, у всех текли слёзы. Только ржали, хватаясь за животы, старшина Визитиу и замкомвзвода Рахманов. Им это зрелище доставляло неподдельное удовольствие, ведь когда-то они сами были на их месте…

* * *

– Батарея подъём!

Они снова бегут, снова в строю. Наступила весна, но в шесть утра по-прежнему темно и холодно. Однако Ромка уже привык, и ему даже не хватает этой нагрузки. Хочется бежать быстрее, дольше, в конце сделать нормальную зарядку с турником и брусьями, а не эти казённые махи руками – ни о чём… Бегущий сзади Халилов то ли спотыкается, то ли умышленно бьёт ему по ногам, и Ромка чуть не падает. В раздражении и даже в какой-то мгновенно вспыхнувшей злости он, не оборачиваясь, бьёт локтем назад, попадает во что-то мягкое. Слышится сдавленный стон, и Ромка тут же получает по затылку. Шапка слетела и покатилась по снегу, он рванулся за ней из строя, нагнулся, чтобы поднять, и тут ему с разбега прилетает сапогом по зубам. В голове взорвали фейерверк, скованная морозом кожа под губой лопнула, как спелый арбуз! Ещё не осознав до конца случившееся, он видит перед собой сосредоточенного Халилова – в стойке и готового к продолжению драки. Кровь хлещет из разорванной губы, как из брандсбойта, весь снег перед ним чёрный от крови, и он даже видит в темноте поднимающийся пар. А может, это кажется? Из ниоткуда появляется Осокин:

– Романов, что с тобой?!

– Упал на сапог.

– Удачно… Давай в санчасть. Голубев, сопроводи его. А остальные что встали, хлебальники разинули? Бегом марш!

* * *

Смешно. Он вспоминает Женькино письмо, пока фельдшер, дышащий крепчайшим перегаром, шьёт ему губу. Без какой-либо анестезии. Их разделяет семь тысяч километров – пьяного фельдшера из дальневосточного посёлка Петровка и такого же здесь, под Подольском, но они одинаково пьяны на службе. Ой, чёрт, как больно! У прапорщика красные глаза и дрожат руки. Он не может с первого раза проколоть ни один стежок, а потому злится на себя и на Ромку, у которого от боли кружится голова и пот тонкой струйкой бежит по спине. Но вот всё закончилось, он сидит в коридоре на табурете и ждёт, когда наступит десять часов и придёт вольнонаёмная женщина-врач, чтобы решить, что с ним делать дальше. Лицо болит, и почему-то очень хочется спать. Он то и дело сползает с табуретки и приходит в себя лишь в последний момент, рискуя упасть. Наконец она приходит. Молодая, хорошенькая, наверняка офицерская жена. Снимает повязку, осматривает рану, морщится. Уходит в соседнюю комнату. Он слышит через стену, как она кричит на прапорщика, а тот глухо бубнит что-то в ответ. Слов не разобрать. Она снова заходит со шприцем в руках и делает ему укол, кажется, прямо в рану. Потом возится в этой ране и снова начинает шить. Уже не больно, губы и подбородок онемели. Ромка смотрит на её лицо совсем близко от своего, в её сосредоточенные тёмные глаза, ощущает её дыхание на своих щеках и чувствует, как у него встаёт…

Его положили в санчасть! Ура! Прапорщик что-то напортачил, сшил неправильно. Врач разорвала свежий шов и сшила заново, но теперь рана плохо зарастает, и его оставили в санчасти под наблюдением. Он валяется в койке и может спать сколько влезет! Что он и делает первые двое суток, просыпаясь только на уколы и пожрать. Лафа! Он уже забыл, что так бывает. Еды вдоволь, тепло, спи сколько хочешь – не жизнь, а малина! Каждое утро его осматривает Александра Дмитриевна и каждый раз морщится. Видно, процесс заживления идёт не так быстро, как ей хотелось бы. Она ещё обронила, что рана нагнивает. Но ему глубоко плевать на эту рану, пусть не зарастает подольше, лишь бы каждый день видеть это милое лицо, эту густую, тяжёлую копну волос цвета спелой ржи… Когда она его осматривает, он безнаказанно смотрит ей прямо в глаза. Она это чувствует и хмурится ещё больше. Но он, неведомо почему, знает, что на самом деле ей это приятно. «Александра, Александра, этот город наш с тобою…» – какое красивое имя! Раньше ему нравилось имя Екатерина, до этого Лайма, ещё раньше Людмила, а ещё раньше Света, Лена, Галя и, наверное, ещё какие-то, он уже не помнит… А вот сейчас Александра Дмитриевна – какое красивое сочетание, словно из пьесы Островского или Чехова. Он так и представляет её в белом воздушном платье, в белой кружевной шляпке и с белым же невесомым зонтиком от солнца. Тёплый летний день, они в лодке, он гребёт, она заливисто смеётся, обнажая ровные белые зубы. Неподалёку играет духовой оркестр, а на берегу гуляют красиво одетые пары – дамы в длинных платьях, мужчины в светлых летних костюмах или в белой офицерской форме. Офицерской… У неё же муж офицер, уже целый майор… Он неохотно вынырнул из мечты, как из мимолётного сна. Ишь, о чём мечтать вознамерился, существо бесправное! Там, в батарее, у него не возникло бы даже такого позыва. Там он животное и чувствует себя животным, и вокруг все животные. Они – стадо скотины. И полностью зависят от пастухов. И дистанция между ними примерно такая же. И это впиталось в плоть и кровь. Сознание приняло эту’ метаморфозу и сжилось с ней. Это необходимый элемент выживания – все чувства уснули, как деревья до весны. Но стоило попасть в полугражданскую обстановку – словно оттепель наступила, защебетали птахи и соки побежали внутри дерева… Однако это чувство обманчиво и опасно, ведь зима только наступила и до весны ещё очень и очень далеко. Неизбежно снова ударят морозы, и замёрзнут соки, и попадают с веток застывшие пернатые тельца. Но он не может ничего с собой поделать и продолжает неприлично и даже нагло смотреть ей прямо в глаза. И она уже смущается и отводит взгляд, забывая, что перед ней просто солдатик, которых её муж пачками ест на обед. И он забывает, где он и кто он. В нём просыпается молодой самец, которого могучий инстинкт заставляет забыть об опасности и толкает на безрассудство!

Это случилось на четвёртый или пятый день. Было утро. Прапорщик уехал в город за медикаментами. Она осмотрела всех больных, а он, случайно или нет, оказался последним. И они одни в процедурной. Рана осмотрена и промыта и нужно уходить, но он продолжает смотреть на неё не отрываясь. Она старше на восемь лет, но он гораздо опытнее в сердечных делах и чувствует, что она растеряна и… И что-то ещё, очень важное… Но не время и не место для рассуждений. За все дни он не сказал ей ни слова. Вот и сейчас молча проводит рукой по её щеке, наклоняется и целует в безвольно раскрывшиеся губы. Она совсем девочка, несмотря на то что пять лет замужем и уже мама кудрявого ангелочка. Она не понимает, что с ней. Кровь ударила в голову, молоточками стучит в висках, она задыхается, но не может сомкнуть губы и оттолкнуть его… Да он и не прижимается. Он по-прежнему на расстоянии. Вот только легонько гладит её по щеке, по шее, по волосам… И целует в губы… И нет сил сопротивляться… А потом он закрыл дверь на ключ изнутри, мягко, но уверенно повалил её на кушетку и, не раздеваясь сам и не раздевая её, а лишь слегка оттянув уже мокрые трусики в сторону, сильно вошёл в неё… Дальше она смутно помнит, что кусала его руки, чтобы не закричать, а потом и вовсе ничего не помнит… Сознание вернулось к ней, когда он уже протирал влажной тряпкой пол, удаляя последствия их бурной страсти. И судя по тому что он протёр практически всю перевязочную, последствий было чрезвычайно много и они окропили весь пол. Сам Ромка запомнил всё. Но главное, что он запомнил – это такую силу влечения, такой могучий позыв обладания ею, что прерваться было невозможно, появись в процедурной хоть муж, хоть командир части вместе с замполитом, хоть даже сам сатана с рогами и хвостом… Поцеловав её на прощание, он тихонько открыл дверь кабинета и вышел, так и не произнеся ни слова. Наследующий день во время осмотра она была поражена – ещё вчера кровоточащая, упорно не желавшая затягиваться рана сменилась уверенным плотным рубцом, словно прошёл месяц…

* * *

Завтра его выписывают. Лафа заканчивается, как и всё на свете – кино, эскимо, любовь и жизнь… Александра Дмитриевна старается не встречаться с ним взглядом. Да и он больше не смотрит ей в глаза. То, что случилось, было прекрасно. Но прекрасное потому и прекрасно, что случается крайне редко. А у кого-то вообще никогда. И тогда вся жизнь – сплошная сублимация. Впрочем, не в его положении размышлять о таких высоких материях. Александра Дмитриевна после работы возвращается домой, где её изредка и лениво шпилит муж-майор. А он завтра возвращается в казарму, где его часто и с удовольствием шпилят все кому не лень. И где ему предстоит разобраться с Халиловым, точнее, со всеми узбеками, вместе взятыми. Это нереально. Но с Халиловым разобраться всё равно придётся, иначе его действительно будут шпилить по жизни…

От Женьки получил очередное письмо. Надо же, тот тоже попал в госпиталь:

«Ромка, привет!

Пишу тебе письмо уже с нового места службы. А точнее, из военно-морского госпиталя, куда я попал два дня назад. Начну по порядку. Как ты, наверное, знаешь из моего прошлого письма, у меня от “чистоплотной” жизни началась стрептодермия – гноящиеся ранки на ногах. Ещё в Петровке меня положили в лазарет, нотам я пролежал всего одни сутки и за мной приехали из новой части. Она находится примерно в сорока километрах от Петровки, то есть здесь же – в самой крайней точке Приморья. На самом берегу океана. Это небольшой батальон связи. Личный состав примерно шестьдесят человек. В батальоне все служат три года. Только я и ещё три человека в отделении, куда я попал, служат два. Это отделение фельдъегерско-почтовой службы. Занимается перевозкой секретной почты. Каждое утро мы выезжаем на спецмашине ГАЗ-66 в посёлок Тихоокеанский, где получаем секретную почту (пакеты и посылки) и развозим по разным частям, кораблям и штабам. С собой постоянно два автомата с полными рожками. Я буду занимать должность экспедитора, или, как здесь говорят, фельдъегеря, а не шофёра. Весной уходит один наш на дембель и я займу его место. Ездить приходится много – по всем секретным районам. На обед иногда заезжаем в батальон, а иногда берём сухой паёк и едим в дороге. В батальоне, конечно, присутствуют определённые трудности. Приходится "летать", то есть делать приборки и выполнять другие работы (уголь, картошка). Но с Петровкой не сравнить, живём в тепле и чистоте, по ночам никто не посылает работать. Кормят хорошо, хоть сейчас начинаю наедаться. Ко мне все относятся хорошо, и дембеля тоже. Постоянно расспрашивают про морг (Женька до армии, после неудачного поступления в военно-медицинскую академию, год отработал санитаром в Пензенской судмедэкспертизе, а попросту говоря, в морге), ржут над моими рассказами. Ну, ты помнишь, я тебе рассказывал, как мы труп снимали с верхней полки, уронили, а он рыгать начал. Оказалось, что покойник умер от того, что подавился колбасой, а когда упал на пол, колбаса выскочила и пошёл воздух с ужасным звуком. Вот я тогда в штаны наделал конкретно. Ну и всё такое, в том же духе. Но трудности всё равно, конечно, есть и ещё будут до осени, пока не уйдёт основная масса дембелей, так как весной уходят всего четыре человека и молодых придёт соответственно. Так что до осени “полетаю”. Но на флоте вообще летают до полутора, особенно на кораблях. Мне тут ребята рассказывают, я аж припухаю. Всего не передать, только как хорошо, что я туда не попал! В батальоне я прожил несколько дней, и мои ноги стали основательно гноиться и опухать. Мне сами дембеля разрешили ложиться и отдыхать, когда другие молодые работали. Все мои кальсоны были залиты гноем (на флоте кальсон не носят, но мне разрешили в порядке исключения). Затем меня направили в поликлинику; а оттуда – в госпиталь. Здесь вообще лафа. Целыми днями только спим, едим и смотрим телик. Иногда, правда, посылают разгружать продукты на камбуз или на приборку территории вокруг отделения. Кормят отлично и много. Только уколы заебали. Колят пенициллин через каждые четыре часа – в семь, одиннадцать, пятнадцать, девятнадцать, двадцать три и даже в три ночи будят. А по утрам делают укол в вену, от которого бросает в жар. И ещё укол витаминов. Короче, искололи уже всю жопу, но это ерунда. Главное, в тепле и чистоте. Смотрю телик и читаю газеты. В части, как ты понимаешь, такой возможности нет, и я чувствую, что тупею. Речь становится несвязная, потому что и поговорить-то не с кем – одна деревня вокруг. Но надеюсь наверстать упущенное на втором году, так как здесь деды целыми днями валяются на кроватях и посылают мичманов и лейтёх на хуй. А это время можно использовать более разумно. Но это в будущем. А пока ноги мои ещё не начали заживать, несмотря на уколы и всякие мази. Эта херня здесь у многих. Её ещё называют “дальневосточной розочкой” или “приморским сувениром”, и гниют от неё подолгу. Но это даже хорошо. Надеюсь здесь проваляться до марта, а то погода пока прескверная – ветра и морозы. Ну ладно, на этом заканчиваю. Да, ты своей маме не пиши, что я в госпитале, чтобы она случайно моей не рассказала. Я же пишу домой, что у меня всё отлично. Пиши про себя, про свои мысли и чувства. Мне тебя ужасно не хватает. Жму лапу. Женя».

Здорово! Хоть у Женьки дела наладились. А то Ромка здорово за него переживал. А вот куда он сам попадёт, пока совершенно неясно. У них через месяц пройдут экзамены и начнётся распределение по частям. По всему Союзу. От Кушки до Сахалина. Всех пугают Северодвинском и Землёй Франца-Иосифа. Мол, залётчиков туда посылают. А с Халиловым разбираться всё равно придётся. Хоть бы и ценой Франца-Иосифа. Вряд ли удастся проскочить на тоненькую. Но сначала по-любому надо сдать экзамены и получить по две лычки на погон. Командир взвода намекал, что его могут оставить замком в учебке вместо Рахманова. А он даже не знает, хорошо это или плохо. Плюс только один – Подмосковье, а значит, хоть изредка будут увольнительные и можно смотаться в Москву. А вот минусов… Во-первых, это означает все оставшиеся полтора года гарантированно служить «по уставу». Никакой стариковской или дембельской расслабухи не будет, как у Женьки, например. Во-вторых, дрючить молодых, как дрючили их, у него нет ни малейшего желания. Да он и не уверен, что справится. Всё-таки Осокин с Рахмановым – особые люди. Железные! А Осокин ещё и бесчеловечный. Теперь Ромка понимает почему. Ведь тот из Ташкента. А выжить там мальчику с голубыми глазами непросто. Есть только два пути – чтобы бирюзовые брызги на лице превратились в холодные, прозрачные льдинки, а тонкие губы всегда оставались плотно сжаты, или тебя сделают чмырём, терпилой по жизни с рабской психологией. Оставаться ни рыбой ни мясом, как пытаются москвичи в его батарее, там не удастся. И никакой комсомол вкупе с марксистско-ленинской философией не помогут. Даже у них в Пензе, наверное, было сильно полегче. По крайней мере, не было никаких межнациональных конфликтов и этой изощрённой восточной изворотливости. Кто сильней, вон как Хрущ, например, тот и прав. Ну и сам Ромка тоже всегда был в авторитете. С тем же Хрущом один на один выходил и даже чудом уцелел… И не надо было никакие интриги плести и фракции сколачивать. У них везде: и в классе, и во дворе – существовала негласная табель о рангах, и у каждого там имелось своё место соответственно физической силе и характеру. Здесь же, в армии, приходится постоянно лавировать и держаться какого-то центра силы. Просто оставаться независимым и жить самому по себе не удаётся, как он ни пытался. С москвичами никакого центра силы не создашь, а примкнуть к узбекам как-то противоречило его внутренним убеждениям. А кто не с нами, тот против нас. Вот он и оказался в вакууме. А когда ты один, бокс мало поможет – прав Женька. Ладно, это всё лирика, а Халилова нужно подловить, как один останется.