Текст книги "В тени славы предков"

Глава восьмая

Осень встретила Колота тяжёлой работой. Павша, как и обещал Блуд, был взят в дружину «детских». Тут-то Лапа и понял, хоть и вполмужика был ещё сыновец, но его помощь очень бы пригодилась. Хлеб уродился добрый, и не убрать, не смолоть его было бы грехом. Благо, шурин Стреша помогал, у них семьи-то теперь – он да Белава-мать: один из сыновей, по имени Забуд, погиб в Болгарии, второй, Рубец, оженился и жил в веси, откуда взял жену.

Работали до самой темноты, загоняя себя и коней. Белава украдкой попросила зятя поговорить со Стрешей насчёт женитьбы, надежда, мол, на тебя только. Пока погода стояла, всё было недосуг. Случай представился вечером, когда чёрные тяжёлые тучи затянули небо и вдали стали видны серые полосы идущего ливня. Колот с шурином накрыли рогожей воз, в который складывали кули с обмолоченным зерном, сами под него забрались от набиравшей силы стихии.

Поднявшийся ветер метал по полю солому. В сторону леса бежали припозднившиеся мужики. Небо прорезала молния, не близко и не далеко грянул гром. Ливень зашуршал по ветвям деревьев, с шумом опрокинулся на землю, разом обдав прохладной свежестью. Стреша, выматерившись, посетовал, что и обмолачивать немного осталось, а теперь до полудня завтрашнего дня ждать придётся, пока снопы обсохнут.

– Хорошо, что не обложной дождь. Зарядит на три дня, а там и вовсе до овина вези! – перекрикивая шум ливня, ответил Колот.

Вскоре дождь потишел, и Лапа, перевалившись на бок, молвил:

– На зиму в ватагу куда-нибудь наймусь. Присмотришь за семьёй?

– Присмотрю, – ответил Стреша. – Что, не угомонишься никак?

– Княжья служба не светит, а мечу что без дела ржаветь?

– К Олегу иди. Он, по сказкам, бывших Святославовых кметей хорошо привечает, – посоветовал шурин.

– Прижмёт когда, уйду. Мелок Олег ещё против батьки своего покойного. Как у него там будет? А здесь вроде сыты пока. Ты сам-то жениться не собираешься? – неожиданно перевёл разговор Колот.

– Отстань, – резко оборвал его Стреша, но Колот не отставал:

– Для молодайки стар ты уже, как-никак тридцать годов уже через пару-тройку лет, а вдовицу какую-нибудь с дитёнком – как раз. После войны вдовиц-то много, только с ребёнком бери. Ежели вдова, да без детей, то, может, и вовсе в себе плод не может вынести.

Стреша привстал на локте:

– Слушай, Колот, хоть и родич ты мне, да воин бывалый, но ещё раз про женитьбу заговоришь – в зубы дам!

– Ой-ой! – съехидничал Лапа, но отстал, убоявшись не драки, а того, что шурин обидится, а ближе него друзей сейчас у Лапы не было.

* * *

Колот успел заготовить чурбаки для дров и теперь спешно разваливал секирой* их на полена, дабы успеть сложить дровницу, чтобы до зимы и до его ухода успели подсохнуть. Сябры посмеивались:

– Что ж не дождался, пока сок с деревьев выйдет? Сырьём топить будешь в зиму!

Колот отмалчивался, а на досуге начищал бронь, подтачивал наконечники стрел. Сын Пестряй, если находился рядом, проходил мимо, едва глянув на отца. Помнится, Павша был другим, всё время крутился около дядьки, часто даже мешая, когда тот доставал оружие. Возможно, и к лучшему, что у Пестряя не воинский норов, – будет пахать землю, освоит ремесло, а может, станет купцом, зато, если Род даст, доживёт до старости. И всё же в глубине души Колот жалел, что сын, первенец, пошёл не в него.

Ехать в Вышгород или Киев, чтобы наняться к какому-нибудь купцу, Колоту не пришлось. Вычистив стаю, Лапа принялся за дрова. Намокшее полено чавкало под секирой, поддаваясь с трудом. Он не сразу заметил Блуда, наблюдавшего за ним из-за огорожи.

– Здрав будь, Колот! – поздоровался воевода. Лапа не сразу поверил своим глазам. Опустив долу секиру, нахмурясь, рассматривал пролезавшего через калитку в длинном платье Блуда.

– Что с Павшей? – догадался Колот.

– Павша службу несёт. С посольством его отправить к Оттону собираюсь, – ответил воевода и, вплотную приблизившись к Лапе, молвил:

– Я к тебе.

Друзья поднялись в верхний покой. Колот поставил в светец зажжённую от печных углей лучину. Чувство обиды от предложенного холопства осталось на дне души; было более любопытно, почему воевода сломал себя, придя к нему, и от этого любопытства было даже как-то радостно. Блуд снял вотол, положил на лавку, сев на него.

– Я клялся Перуном, что не буду помогать тебе, – серьёзные глаза воеводы твёрдо, не бегая, смотрели на Лапу, – но я христианин, и клятва моя была ложная. Я предлагаю тебе службу – в полюдье пойти.

– Не на Олега ли? – насторожился Колот. Что там между князьями происходит – с Осинок не видно. Может, деревский князь повозную дань отказывается давать, а значит, со своими соратниками столкнуться придётся в полюдье.

– Нет, к вятичам, – помотал головой Блуд. – Там, на Муромской стороне, в Залесье, что только не творится: купцы по Оке на Итиль* идут, так их грабят, местные княжата дани даже своему князю Старославу не дают. Славян там народы дикие окружают: мещеряки, меряне, мурома да мордва. При Ольге Святослав ходил туда ещё с Асмундом, кормильцем своим. Буртасов вроде на щит брали.

«Вот оно что! – про себя воскликнул Колот. – Люди тебе опытные да проверенные нужны в чужие земли идти, вот ты и пришёл ко мне». Вслух же спросил:

– Ярополк сколько дружины даёт? Триста-четыреста?

– Какой там! Сотню – ведь не на рать, а в полюдье идём.

– Ты мне поясни, Блуд, – Лапа пододвинул светец ближе к другу, чтобы лучше видеть его лицо, – князь вятский Старослав своих людей даст или сами с муромскими княжатами решать будем? Места там лихие, а один великий князь уже сходил на полюдье – по частям собирали. Я-то не боюсь, но голову свою дуром тоже сложить не хочу.

Блуд поморщился, как будто отведал кислятины: больно дотошен оказался старый друг, отвык при чине своём смердам что-то объяснять, но раз уж начал говорить, придётся заканчивать:

– С муромой у нас всегда сложно было. Старый Свенельд их обхаживал – через них в Булгар ходить можно. Даней не требовали, помощь оказывали, за это они лодейное и повозное не брали с нас, гостиные дворы для купцов ставили. Ярополк хочет восстановить связи да разобраться, что там происходит.

Воевода замолчал, ожидая ответа. Колот молчал, испытывая терпение друга. Полумрак покоя скрывал озорные огоньки в глазах, из уст готов был сорваться вопрос: «А если откажусь?» Но не таков был Колот Лапа, чтобы галиться* над старым другом, поэтому Блуд и пришёл к нему.

– Коня бы надо хорошего. Тот, на котором пашем, в бой не годится, – задумчиво сказал Лапа. – Что обещаешь за княжью службу?

Напряжённый, будто тетива лука, воевода с шумом выдохнул, едва не задув лучину и, впервые за сегодняшнюю встречу, улыбнулся.

Глава девятая

Снег серебром устлал уснувшие онемевшие поля, надел седые шапки на макушки деревьев, закутал в белые шубы. Утонувшие в снежном безмолвии вятские селения курились дымом, грея в бревенчатых домах с соломенными и крытыми дранью крышами заботных своих жителей, что сейчас жгут лучины, собираясь на беседы, чинят сбрую, тачают или шьют сапоги и поршни, плетут лапти, сидят у пряжи, кормят скотину. Собравшиеся на братчине мужики слушают сказ гусляра, ведущего по струнам умелой рукой. Всего год (и как быстро пролетел!), как Колот также с дружиной ловил збродней в днепровских лесах, и почти десять лет, как были здесь с князем Святославом. Столько всего произошло за эти годы, что происходящее кажется уже иной жизнью. Та жизнь ушла вместе с людьми, насыщавшими её, и живой Блуд уже тоже иной.

Воевода согнал коня с тропы в сугроб, провалив животину по брюхо, пропуская мимо себя растянувшуюся дружину с обозом. Покрикивал на отстающих: до вятской столицы Кордно осталось чуть-чуть, а в поле ночевать не хотелось. Вывалился из сугроба к Колоту, замыкавшему строй кметей.

– Не видать что-то разъездов! Возьми людей, скачи к Старославу, – сказал воевода, – пусть ночлег кметям готовит, перемёрзли все!

Колот молча кивнул головой в заиндевевшей шапке.

Кордно почти не изменился с тех пор, как Колот побывал в нём, только из-за городни поглядывал светлый верх нового рубленого княжеского терема. И показалось, не изменился и сам Старослав: седой, рослый и древний, как окружавшие вятские леса, словоохотлив и добродушен, как спящий медведь.

– Здрав будь и ты, молодец, – отвечал на приветствие князь. – Как земля Русская поживает с новым государем своим?

Навстречу Блуду с кметями был выслан княжеский гридень, а Колот сидел в повалуше напротив князя и с удовольствием хлебал горячий сбитень, приятным жаром растекавшийся по замерзшему усталому телу. Князь принял Лапу за человека, близкого к Ярополку, и расспрашивал про русские дела. Колот, чтобы не разочаровывать вятича, перевёл разговор на хазарский поход, в который они когда-то пошли из вятских земель, про гибель великого князя от печенежских сабель. Старослав с интересом слушал, пока княжеский двор не огласился шумом и окриками приехавших гостей.

На ходу скидывая зимний вотол, поднялся в повалушу. Скользнул взглядом по Колоту, сдержанно, не роняя звания своего, поклонился князю. Во всей степенности воеводы проглядывалось нетерпение быстрее начать разговор, минуя уставные речи и надлежащий с дороги пир. Такой был весь Блуд, которого с детства знал Колот, – горячий, стремящийся всё решить быстрее, иначе может потерять интерес. Лишь когда принесли варёную медвежатину, мороженую бруснику и стоялый мёд, воевода почувствовал, что проголодался.

Вятский князь, пряча в усах улыбку, молча смотрел на снедавших послов. Для него разменявшие третий десяток мужики были ещё очень молоды. Горячность, стремление быстрее жить вызывали у него мудрую усмешку. Наконец Блуд, насытившись, отвалился, рыгнул, обтёр рукавом зипуна усы и бороду. Старослав, опережая вопросы, начал первый:

– Муромские князя себе нового выбрали, так с той поры у них разброд в земле и начался: друг с дружкой дерутся, збродней расплодили, что купцов донага разволочают. Я Ратшу послал – человека своего с дружиной, так его и людей чуть не перебили. Мы с князьями русскими договаривались землю блюсти свою, но если рати мне собирать – всё Залесье (как вы нас называете) полыхнёт.

– Так ты дань хочешь собрать с княжат муромских или миром решить? – спросил Блуд, догадываясь, куда клонит князь. Он было хотел отправить Колота к кметям, но позабыл про это, пока рвал зубами медвежатину, а сейчас уже было поздно.

– Коли вы своё слово скажете, так я и без вас дань соберу, – ответил вятский князь. «Не даст людей!» – понял Блуд. Старослав, будто читая мысли воеводы, рёк:

– Вы в Муроме гости, а я враг.

Ни уговоры, ни даже осторожные угрозы не помогли. Старослав согласился только дать проводников. Отступать было поздно – уже влезли.

В Муром отъехали на следующий день. Чем дальше шли, тем дружинники становились всё мрачнее. Оказалось, что вятские доброхоты в Кордне успели нашептать, что, мол, на верную смерть идёте в логово к татям. Броней не снимали, а на ночных привалах (в селения к местным не рисковали заходить) выставляли усиленную сторожу. Как-то шли узким зимником. Над головой смыкали макушки сосны и ели. Заволновался даже Колот, до этого старавшийся не подавать виду менее опытным кметям, – здесь не то что сотню, целый полк перебить из засады можно. Зато потом стало спокойнее: хотели бы напасть – напали.

Муром, раскинувшийся по холмам небольшими посёлками на берегу замёрзшей могучей Оки, белой застывшей саблей огибавшей город, напомнил Колоту Киев, только не было такого Подола с большими гостиными дворами и обширными лабазами. Опасались зря: никто не собирался здесь бить русов. Муромский князь встретил довольно приветливо, если так можно сказать о мрачном неулыбчивом муже. Средних лет, кряжистый, с цепким холодным взглядом голубых, чуть раскосых глаз, удивительных на лице цвета окоренного дерева*. Глубокий шрам ото лба до самого подбородка делал князя ещё суровее. Представился он славянским именем:

– Ваши меня Гудоем называют.

Здесь Блуд уже не прогонял Колота, разговаривали со знатным муромцем вместе. Оказалось, что не всё так просто в отношениях Старослава и Гудоя.

– Старослав, кого мог из вятских, под себя взял, в Курске у него родич сидит князем, – пояснял муромский князь. – С русами у него договор, на пятнадцать лет его Святослав от даней освободил за то, что снабдил войско обилием. Теперь вятским тесно стало, и они под именем Ярополка к нам полезли: Старослав зачем-то наместника прислал, так мы его прогнали. У нас свои договоры с русскими князьями: и о лодейном, и о повозном, и о проводниках, и о кормах купцам, идущим в Булгар и Итиль. Мы блюдём все договоры. Старославу соваться к нам нечего.

– А зачем он к вам лезет? – поинтересовался Блуд, обмысливая сказанное. Гудой улыбнулся каким-то волчьим оскалом:

– Вы там себе на Днепре думаете, что мы тут с медведями в обнимку спим. А у нас в Муроме и гончары, и оружейники добрые, и златокузнецы. Как рать собираю, так каждый третий в броне! Славяне из тех же вятских к нам идут. По Оке, по Клязьме селятся, с муромой да мерей роднятся, а как иначе? Мать у меня у самого славянка.

– Раз так живёте хорошо, так почто купцов разувают на твоей земле? – глядя в глаза Гудою, жёстко спросил русский воевода, но у Гудоя на всё был ответ.

– Потому что хазар-то вы побили, – тоже повысив голос, рёк князь, – а они хоть и гадами были, но весь путь по Оке и Итилю в руке держали! Летось с мордвой разом буртасов отбивали, в этом году та же мордва, глядишь, на нас пойдёт. Мне ссора со Старославом не нужна! Хотите помочь, так помогите с вятскими, а с остальными я сам справлюсь, слово даю!

Посоветовавшись, Блуд с Колотом решили остаться на некоторое время, чтобы для себя уяснить истину в споре между Гудоем и Старославом. Сам Гудой не возражал, разместив русских дружинников и установив им кормление. Колот отдельно от Блуда – кмети уже и сами признавали в нём второго человека в дружине – забирался в глухие чащобы, где целые веси были огорожены от случайного зверя, бродившего здесь неисчислимо, выспрашивал местных, что не знали ни слова по-славянски, но среди которых обязательно оказывался славянин.

Больше месяца русские провели в Муроме. Побывали в ремесленных дворах, что, как и в Киеве, находились отдельно от города. Переходя от мастера к мастеру, осматривали изузоренные серебром сбруи, наборные пояса, шумящие и обычные изящные колты* и серьги с перевитью и зернью из серебра и простого железного литья. Оружие было не хуже русского: клёпаные шеломы, мечи, топоры, чеканы, наконечники копий, рогатин, сулиц* и стрел. Друзей Гудой одарил плащами синего сукна с серебряной запоной, бронзовыми зеркалами, тайну работы над которыми муромские умельцы передавали из поколения в поколение с незапамятных времён. Блуду, как воеводе, князь подарил топор с серебряным письмом по лезвию. Блуд понял, почему при Игоре Старом русы так упорно обхаживали Муром, с которого открывалась прямая дорога на Булгар, над которым теперь не висли хазары, и поэтому он набрал силу. Эта лесная страна тянула свои могучие еловые лапы в русскую сторону, и глупо было бы, пренебрегая ею, грызть глотки за клочки иных земель. Либо Русь, либо Булгария загребёт себе Муром.

В Кордне, куда русские направились потом, у Блуда был жёсткий разговор со Старославом. За время пребывания у муромов стало ясно, насколько хитёр умудрённый годами вятский князь. Не давая лишний раз обольстить себя, Блуд отчитывал, а Старослав слушал, набычась и чуть наклонив седую, с залысинами, голову:

– Ты, князь, знай своё место. С именем Ярополка-князя на устах едва ли с войной ходишь. Тебе и даней не платить лет пять ещё, легота, на торгах в Киеве и Новгороде, как своему. Твоя хитрость против тебя же обернётся! Да, грожу тебе, и не смотри так! Повозное с тебя Гудой берёт много? Ан врёшь! Молвлено о том с ним! Ты тоже Русской земли человек, и мурома с тебя, как с русского, и берут. Хотел государем стать над всею землёй? Мирись с Муромом!

Позже, обсуждая с Колотом разговор с князем, при котором Лапа не присутствовал, воевода посетовал:

– Не даст ведь обилия в дорогу, стервец. Обиделся, вишь!

– И что? Разве дружина себя не прокормит? – возражал Колот. – Конно идём, да без обоза. Зверя бери сколько влезет.

Старослав дал кормы. Прощаясь с Блудом с глазу на глаз, сказал:

– Меж мною и князем русским обид не должно быть. В Муром я не полезу больше, но знай: Гудой не так прост, как кажется. Вернее меня у Ярополка-князя нет сторонников.

Больше Блуд не верил муромскому князю, но Старославу об этом не сказал.

Весна шла навстречу. Сугробы тяжелели, оседая, на полях появлялись первые голызины*. Как ни спешили, Сейм не успели перейти, пришлось ждать, пока не сойдёт лёд. В Киев добирались уже по раскисшим дорогам.

Глава десятая

Юноша, наслушавшись былей, а скорее небылиц, про удалые походы в чужие земли, украшенные славой и богатырскими подвигами, мечтает стать воином. Он вытачивает себе деревянный меч, играет со сверстниками. В мечтах такого парня одаривает князь за отвагу, проявленную в битвах, и в родной веси его встречают с почётом, а старший соседский парубок, который давеча надавал тумаков и давно уже получил сдачи, с завистью смотрит из-за огорожи, боясь приблизиться к настоящему сильному кметю. Но во всех воинских небылицах нет многого: ни страшного стального звона боя, ни изнурительных трудностей походов, ни отрубленных рук и ног, когда бывший кметь становится для кого-то бесполезным лишним ртом…

Парней было шестеро от тринадцати до пятнадцати лет, Павша был самым юным – двенадцати годов. Первые три седмицы всех вместе вывезли в поле, где держали в шатре. Старшой, по имени Буяр, выдал стегачи с нашитыми железными бляхами, кожаные шелома, учебное оружие. Больше присматривался к парням – кто насколько силён, вынослив, как держится в седле и, главное, есть ли воинский норов бороться до последнего, переступая через боль и желание отступить. Почти сразу самый старший, пятнадцатилетний Горденя, державшийся особняком и поглядывавший свысока на соратников, сказал Буяру:

– Мой батька воин, и я кое-что умею!

Буяр отдал Гордене свою бронь, меч, посадил на своего же настоящего боевого коня, что взбрыкнул было, но Горденя умело его успокоил. Старшой показал на воткнутый в поле кол:

– Сруби. Если не можешь – лучше слезай.

Горденя, закусив губу, пустил коня в рысь. Буяр уже видел, что парень неправильно подвязал кольчугу и при замахе перед ударом она должна потянуть его вниз, перевесив. Что и случилось, едва Горденя замахнулся мечом. Парень поехал с седла и грянулся бы на всём скаку прямо под копыта, но, выпустив гарду меча, успел ухватиться за конскую гриву и выровняться. Конь, обрадованный, что не своя ноша его покидает, недовольно заплясал было, когда Горденя выправился в седле, но потом снова ровным ходом поскакал обратно. Буяр вполсилы врезал ему по уху под заливистый смех молодых соратников так, что парень едва устоял на ногах:

– Ещё раз меч потеряешь, уедешь домой коровам под хвост заглядывать…

Потом их раскидали по дружинам: кто-то попал к вятшим боярам, Павша с Горденей – в княжескую молодечную*. Горденя пытался сблизиться с кметями, пытался зубоскалить, вести себя как равный, но ему быстро указали его место. И начались для молодых кметей бесконечные сторожи в городе да ратные учения, но и в дружинной избе покою не давали – то дров принеси, то за водой сбегай, пока остальные играют в тавлеи* или режутся в зернь*.

Просвет наступил в начале зимы, когда заговорили о посольстве в цесарство на какой-то большой сейм. В молодечной только и было разговоров – кого оставят, а кто пойдёт не на рать, а чужие земли смотреть. Павша оказался в числе посольства Люта Свенельда, впрочем, не без хлопот воеводы Блуда, который перед уходом к вятичам попросил Лютомира об услуге.

Суетные сборы были в новинку для Павши: постоянно таскали какие-то кули, запрягали-распрягали лошадей. Посольство было важное, и все будто с цепи сорвались: набольшие с самого утра начинали орать на кметей. У Павши в голове звенело от затрещин старшого то за нерасторопность, то за нечищенное оружие, то за не вовремя выведенного коня. Но всё равно не покидало ощущение праздника. В день отъезда подняли всех ещё затемно. С вечера всё увязано в торока, и похмельные после братчины кмети валили тюки в возы, подтягивали подпруги, перешучиваясь, лезли в сёдла. И потянулся день за днём подмёрзшей от мороза землёй, постепенно заваливаемой снегом.

Прошли земли волынян, переходя мелкие замёрзшие реки. Там, за речкой Сан, начинались земли ляхов: вислян, серадзян, мазовшан и самых многочисленных полян, через столицу которых Гнездно и должен был пройти русский посольский поезд. Дорогою Лютомиру Свенельду Туровид из славного русского рода Искусеви рассказывал про Священную Римскую империю Оттона. Лют, дабы на предстоящем съезде «государей всех земель» в Кведлинбурге понимать, о чём там говорят, запоминал, кто такие и чем владеют герцоги, маркграфы, пфальцграфы и бургграфы, кто такие и чем друг от друга отличаются епископы, архиепископы и аббаты, об их сложных для русского понимания отношениях друг с другом и королём. Чем больше Лют слушал Туровида про Оттона, тем больше поражался, как может человек за свою жизнь сделать такое множество великих свершений. Невольно набольшего посла охватывал уважительный трепет, как некогда перед княгиней Ольгой.

Двадцатичетырёхлетнему Оттону досталась раздираемая внутренними распрями княжат-герцогов, разоряемая постоянными набегами варягов, славян и угров страна. После долгой, изнурительной и кровавой борьбы за укрепление своей власти королю удалось одолеть мятежных герцогов. С внешними врагами он боролся жестоко всю жизнь. Угров Оттон навсегда отбил от своих границ почти двадцать лет назад. Тогда стремительная угорская конница почти одолела германцев, зайдя в тылы и захватив обоз, и только упорство и доблесть кованой комонной* рати переломили угорскую силу. Немцы гнали отступающих несколько дней, истребив почти до последнего человека. В этом же 955 году в битве при Регнице Оттон одолел вендов, приказав перебить все семь сотен пленных. Не став ждать, пока, словно разъярённый тур, Оттон прыгнет к его границам, ляшский князь Мешко принял христианство из рук папы римского, чтобы спасти страну от его войск. На северных границах прекратили лезть датчане. Страх перед войсками Оттона был настолько велик, что рать мятежного вассала Бернгара, притеснявшего папу, разбежалась в разные стороны от одних только слухов о приближении немцев к Риму.

Неутомим был Оттон и во внутренней политике. Смещал и ставил новых правителей в волостях-марках, тонко чувствуя настроения, вершил суды и тяжбы. Все соседние народы платили Оттону дань, а высокомерная и могущественная Византия не погнушалась отдать в жёны его сыну племянницу императора Иоанна Цимисхия Феофано.

За разговорами проходили дни. Низкие дома кметов, солтысов* и войтов сменяли друг друга. Ляхи принимали русских довольно радушно, набивая гостями убогие лачуги, не пугаясь конных оружных людей. Не столько воля, сколько немецкая угроза заставила объединиться эту болотистую, полную глухими лесами землю под рукой старшего из рода Пястов. Здесь жутко не любили немцев, заставивших князя Мешко разрушить храмы Световиту и спрятаться в леса, украшенные могучими дубами, в дуплах которых мог запросто поместиться всадник с конём. Под этими дубами вершили суд местные княжата, ходившие под рукой великого князя, или, как всё чаще его называли, короля.

Перед Гнездно всё больше сёл и чаще, почти один за одним, стали попадаться гружённые разной дичиной, бочонками со снедью возы.

– Куда везёте? – спрашивали их русы.

– Княжью дружину кормить да на подарки проклятым немцам! – возчик поправлял высокую суконную шапку и щёлкал кнутом – гнать рабочую лошадёнку дальше. Речь польская на новгородскую похожа, такая же цокающая, но более шипящая* и, приноровившись, русы понимали её.

Ремесленный посад тесно прижимался к крепким стенам рубленой крепости. Намётанный взгляд Лютомира уловил свежие брёвна, заменившие подгнившие венцы, – здесь зевать и оставлять на потом некогда, враг может навалиться в любое время. Совсем немного времени прошло, как маркграф Ходо с графом Зигфридом ради добычи совершили набег на польскую землю. Вышедший навстречу немцам брат Мешко Цидебур с войском прогнал находников, положив на поле брани под Цеденом весь цвет маркграфского рыцарства. Сам Ходо с Зигфридом едва не угодили в полон, вовремя унеся ноги. Теперь Мешко и Ходо должны были встретиться на суде у Оттона, ибо Ходо напал на польского королевского данника без разрешения своего патрона.

Пока дружины веселились в княжеских сенях, Лютомир с Туровидом пили сладкий мёд, настоянный на липовом сусле, в повалуше у Мешко князь, широкий, как польский дуб, тяжёлый чревом, спрятав в огромной мясистой ладони серебряный достакан с мёдом, глухим гудящим голосом рассказывал о трудностях крещения ляшского народа, упорно не принимавшего нового Бога.

– Тяжело принуждать свой народ. Не ведают, что христиане разорили бы нашу землю до чёрного волоса, и защита Рима нам очень нужна. Попы на нас Оттону жалуются, Оттон на нас давит, и мы своих же огнём и мечом наказываем. Не было бы саксов, то к чему нам чужие Боги? Мне непросто веру предков рушить, но государь на то и глава земли, чтобы не только о себе думать. Болеслав, сын мой, воспитывается в христианстве своей благочестивой матерью, чехиней Дубровкой, ему будет легче. Оттон не вечен, а я сброшу с Польши немецкую длань. Ваш Святослав потому хазар и ромеев бил, что войско заранее готовил, а не от сохи отбирал, я также сотворю. Будет добрая дружина, так никакой враг не страшен.

От Гнездно до Кведлинбурга хорошим ходом меньше месяца пути. Ляхи и русские шли вместе – настоящее войско, если бы не обильный обоз. В дороге развлекались охотой, благо зверя в лесах немерено: туры, что целыми семьями переходили дорогу посольствам, пугая коней, олени, косули, вепри и даже дикие лошади. Однажды, загоняя секача с двумя самками, наткнулись на медведя-шатуна, исхудавшего за зиму и очень злого. Мешко сам захотел помериться силами с лесным хозяином. Принял из рук стремянного рогатину с поперечиной внизу лезвия – чтобы зверь не проскользнул по древку, скинул кожух, оставшись в одном лёгком жупане, утоптал снег, велел выжлятникам оттащить захлёбывающихся лаем хортов. Мешко не любил помощи в таких поединках, и потому все отошли поглубже в лес. Видя, с какой лёгкостью он принял на рогатину медведя и отринул от себя мёртвую тушу, Лют представил, как может быть храбр и силён князь в бою. Шестилетний княжич Болеслав, уже сейчас было видно, был отцовой стати, и не только внешне. Пока Мешко боролся с медведем, он рвался из рук гридней помочь отцу, потом, закусив губу от обиды, по стремени забрался в седло, поправив перевязь настоящего боевого меча, с которым не расставался весь поход.

Павше, как самому молодому, только и приходилось, что таскать дрова да чистить котлы, терпя подзуживания кметей. Когда присоединились ляхи, стало легче: кмети смягчились перед глазами иноземных воинов, не желая выдавать себя за лодырей. Меньше стало зуботычин от вечно недовольного старшого, на привалах на равных травил байки. К ляшской речи привык быстро, и среди их кметей даже появились знакомцы.

Зимы здесь немногим мягче русских, но с теплом везло: иногда даже ночевали под открытым небом на лапнике, положенном на прогретое костром место. Яркий огонь выхватывал из темноты стройные, будто воинские, ряды леса, освещая лица балагурящих кметей. Усталость не такая, как в воинском походе, – шли не спеша. У рассказчиков, что у русских или польских, давно поднадоевших своим и нашедших теперь внимательных слушателей, не закрывались рты. То там, то здесь лесная тишина оглашалась гоготом воинов. От копья-десятка, в котором находился Павша, не отставал широкорожий, постоянно весёлый и громогласный лях по имени Зденек. Вечерами ставил на землю седло, накрывал его попоной и начинал новый сказ, умением своим увлекая слушателей. Иногда все срывались слушать сказителей, что, трогая струны гуслей или домр, нараспев рассказывали легенды. Так Павша узнал о злом ляшском князе Попеле, заточённом в высокую каменную башню новым князем Пястом – предком Мешко, которого настигла Божья кара в виде полчища мышей, съевших его. Русский боян-гусляр поведал легенду о княгине Ольге, о трёх древлянских посольствах к ней и о сожжении Искоростеня, когда княгиня попросила дань ласточками, дав каждой по горящей пакле. Ещё были живы те, кто мог рассказать, что было всё не так, но и они хотели верить в красивую былину, когда-то рассказываемую об ином правителе в иных землях…

За Лабой, землёй немецких данников лютичей, начиналась саксонская земля. Славянский язык сменился на непонятный, но по звучанию похожий на тот, на котором Павшина тётка Услада пела колыбельные своим детям. Дома иные: брёвна по-другому тёсаны, кровля уложена инако, окна шире. Попадались невиданные на Руси каменные церкви с крестом в навершиях горниц. В тёмных местных еловых лесах жили уже другие боги и духи: изгнанный христианами Водан соседствовал с русалками-ундинами, злыми троллями, подземными гномами и совсем непонятными эльфами. Народ в приграничье, привычный к войне и набегам, завидев ляшские вотолы и кочи, скрывался с глаз. Глубже в страну – дома богаче, больше королевских вооружённых разъездов, привыкшие к миру люди открытее и хлебосольнее.

Маленький Кведлинбург, выросший вокруг построенного Оттоном на холме аббатства, в дни съезда наполнился разноязыким народом и походил на огромную ярмарку. Пришедшие со своими государями купцы, за недостатком лабазов и гостиных дворов, развернули торг за городом, расставив шатры и самодельные ряды. Павша, который сопровождал русских купцов в городок, едва не потерялся на торгу, попав в сказочное великолепие товаров. Сукна, изделия златокузнецов, украшенные лалами* и зернью, различную лопоть он даже и не заметил толком, сразу утонув в многообразии оружия. Кольчуг, простых и с чешуёй, мечей, коротких и длинных, сабель, гнутых и прямых, как у хазар, шеломов клёпаных и литых, круглых и островерхих, луков стрел, сулиц, секир, топоров, чеканов, рогатин и копий было такое количество, что объять ни глазом, ни разумом было сразу невозможно. Лишь окрик знакомого ляха, приблудившегося тут же, отрезвил и заставил вспомнить, что ни кун*, ни времени у него нет:

– Эй, русин, калиту*, смотри, срежут тати!

Опомнившись, Павша долго метался между рядами с упавшим сердцем («не пропаду, так старшой убъёт»), пока не нашёл одного из купцов.