Текст книги "Путина, ВБН… Сборник рассказов"

– Ты хочешь всё потерять! – разливая чай, восклицала она, возмущённо пожимая плечами, и сама же стоически отвечала, – как можно, Алексей, бросить всё на полпути? Бросить, когда столько сделано! Когда люди поверили в тебя. Когда не нужно прилагать столько усилий, вкатывая колесо в гору – оно практически катится само, всего-то требуется периодически подталкивать его. Бросить?! Бросить всегда легче, чем удержать, а, бросив, всегда сожалеешь – зачем бросал ведь мог. Мог. – И тут её осенило, – ты устал, верно? Ты устал и хочешь отдохнуть? Возьмём отпуск, смотаемся куда-нибудь. В Турцию, Таиланд, – и жена мечтательно прижимается к мужу, теплом своего тела усиливая соблазнительные картины пленительных пляжей и пальм.

– Мы же отдыхали недавно, – язвительно замечает Алексей. – Забыла! Королевские апартаменты – семинар лидеров на Канарах. Горы клубники, большой и безвкусной, как вода.

– Нет, настоящий отдых, забыть обо всём на свете. Только ты, я и природа.

– Надолго?

– Что надолго?

– Отпуск.

– Конечно. Возьмём самый долгий тур, дней на двенадцать, ну хорошо двадцать четыре, – быстро спохватывается супруга, замечая кислое выражение мужниного лица.

– Двадцать четыре, – повторил Алексей, будто взвешивая слово, перебрасывая с руки на руку. – И потом снова: «Но-о! – пш-шёл». Не – хо – чу, – произнёс он по слогам, растягивая паузы между ними. Бежать, бежать, чтобы однажды понять: твоя свобода на зелёных холмах – не более чем выгул между стойлом и гонкой. А ты гордым иноходцем взбрыкивал и ржал, довольный – я свободный! Я сам себе король! Да, ты король, – будет гладить тебя вкрадчивый голос, – ты король скачек. Моих скачек. Съешь, красавец, отборного овса. А теперь – пш-шёл! Пш-шёл, родимый! Ставки сделаны, господа!

Благоверная, наконец, стала понимать – лидер сгорел. Он не устал физически. Он не устал душевно, когда достаточно рёва трибун, скандирующего твоё единственное имя. Перегорели духовные силы. Сгорело то, что стало толчком начала движения, дало ему импульс и то, что служило настоящим движителем в полёте. Сгорел человек, его вера в нечто, что не ощущается телом и не воспринимается душевными порывами.

Её состояние быстро приближалось к паническому. И первым признаком этого было обращение к чужой совести:

– Ты не можешь, бросить всё вот так, – жена трагически заломила кисти. – Оставить меня одну!

– Так и ты бросай, – последовал быстрый ответ меланхолично спокойным голосом.

– Лишится свободы, за которую мы так упорно сражались! Не-е-ет, – гневный палец начал чертить в воздухе самозатягивающиеся петли.

– Можешь казнить теперь меня – я каюсь.

– Да ты что, Алексей, смеёшься? Издеваешься, что ли!

– И не думал. Да, я мечтал о свободе. Я жил этой мечтой. Жил каждый день от рассвета и до заката, и от заката до рассвета. Если этот проклятый город однажды лишился бы электричества, он мог бы питаться от меня. Хватило бы с лихвой. Она оказалась слишком страстной…

– Кто?!

– Свобода. Раньше я желал её, как желает подросток первого свидания с возможным продолжением. И что?

– Что?..

– Теперь она желает меня не менее страстно. Она гоняется за мной с бешеными глазами, и мне ничего не остаётся, как ретироваться. Убегать от насилия.

– Ты… влюбился?

– Если бы.

– Ну, увлёкся?!

Лёша взглянул на жену и замотал головой. Супруга насупившая было свой взгляд, моментально преобразилась и потрепала мужа по волосам:

– Давай сегодня отменим все встречи! Скажем, что заболели. Сходим в кино, в ресторан, в кегельбан. Куда хочешь. Мы можем позволить себе.

– Кроме одного.

– Чего?

– Разве ты не видишь: чтобы эта свобода послужила тебе прислугой хотя бы минуту, ты должен быть её беспрекословным рабом час.

– Но так везде, Лёша. Разве раньше ты не служил, а я не работала?

– Верно. Служил и работал. Мы все пахали, если не ради свободы, так ради хлеба насущного. Теперь всё иначе. Всем захотелось свободы. Почти как по Марксу: что натопал, то и слопал. Свободны аки ангелы в небе. Крылышки гипюровые за спинками пырх-пырх. «Хозяин кто ваш, ангелочки? Никто? Тогда к ноге!» – рявкает Свобода. «Нам бы погулять, – блеют ангелочки, – мы же добрые нужные продукты разносим людям». «А кто вам их даёт, глупые? Цыпа-цыпа-цыпа». И Свобода щедро осыпает своих чад золотым зерном, не забывая внимательно присматриваться: «Вот добрый бройлер получится. Будет, чем старость утешить. – Цыпа-цыпа-цыпа».

Алексей заметил широко раскрытые глаза жены и в них ужас.

В этот день они ни куда не пошли, отменили все встречи и решили устроить ужин для двоих. Жена ворковала на кухне, Бегунков накрывал праздничный ужин.

– Дорогая, а где бокалы?

– За коробкой с «Чудоомолаживающим» кремом, милый.

Бегунков морщится:

– Он будет третьим сегодня?

Жена сама терпеливо находит бокалы.

– Может чайку с тортиком?

Капризничает император.

Спустя некоторое время радостный голос из кухни приглашает:

– Лёша, чай готов. Кстати, твой любимый, с жасмином: «Утоляйжаждупродлевайздоровьепейнеобожгись».

– Тьфу ты, дорогая, мне бы чайку? У нас есть какой-нибудь цейлонский. Пускай даже иркутской чаеразвесочной фабрики – мне всё равно.

Жена в смятении, на выручку приходит соседка, предлагая «обыкновенный индийский в пакетиках». При этом старушка беззубо осведомляется:

– Вы случаем не получили уже бальзамчик, этот ваш чудесный, – она старчески морщит лоб, силясь припомнить название, – «зубоберегвырастайкин»

Алексея перекосило, словно от зубной боли.

– И тебя, Лешёнька, зубы беспокоят. Так ты того – вашим бальзамчиком полощи почаще…

И говорящим рекламовещателем соседка, шаркая, исчезает за дверью.

Затем начались настойчивые звонки, жена, оберегая покой императора, оградила его от подданных, озабоченных исчезновением последнего.

– Да выключи ты его к чёрту! Надоел. А что спрашивали?

– Впихивать или втюхивать?

– И что?

– Я сказала, жуйте!

Ближе к вечеру, отрезанные от всего мира, без связи, выбросив ключи и погасив свет, супруги осознали – им не казалось.

Неделю Алексей Бегунков, по настоянию супруги, посещал психолога, пытаясь при помощи гипноза вернуть прежнюю веру, что свобода вовсе не блеф и она реальна. Лишь изрядно поделившись своей свободой с доктором, он понял: личная свобода та ещё штучка, А если совсем честно: девка разгульная и капризная. Чем больше ты её ублажаешь, тем чаще она смотрит на́ сторону.

– Вот ты, дрянь!

– Кто я!? – возмутился доктор от медицины.

– Свобода.

– А-а, – понимающе улыбнулся доктор и выписал счёт. – Попринимайте успокаивающее «Самыйсамыйнервоуспокоитель» и всё пройдёт. Супер средство. – Начинающий лысеть психолог деловито поправил бабочку.

Одевается дорого и со вкусом, – машинально отметил Алексей, – видать тоже любит личную свободу. И тут его осенило. Он, почти зеркально, повторил движение доктора и, прощаясь, невзначай обронил:

– Кстати у нас появилось новое средство от облысения «Нифигасебеволос». Только через нашу свободную сеть, партия пока ограничена. Но для вас…

– О-о, – заинтересованно потёр лысину процветающий доктор.

На следующее утро Бегунков галопировал по столице, вдохновляя своих подданных: «Втюхивайте и впихивайте – свобода не бесполое небесное существо!»

21.10.08 г (Сочи)

ВБН

Monstrun (лат.) – предупреждение

А началось всё со слов, произнесённых Антоном Храмовым на квартире его лучшего друга Касима Суфиева.

Касим, натура беспокойная и легко увлекающаяся, со всей серьёзностью занимался эзотерикой, отдавая этому занятию всё своё свободное время и предпочитая проводить отпуска в какой-нибудь глухомани исследуя «места силы» и энергетические центры земли. В его «холостяцкой берлоге» частенько собирались единомышленники и любители всякой мистики, по складу характера спорщики, те, кто по каждому вопросу имеют сугубо собственное мнение. И хотя среди них был даже один младший научный сотрудник, научное сообщество вряд ли посчитало бы их занятия заслуживающим какого-нибудь внимания. Так, хождения вокруг да около сенсационных теорий, и бесконечные обсуждения очередных «сенсаций» и открытий сделанных признанными авторитетами.

Вот и теперь в небольшой комнате, под матовым светильником, было шумно и накурено. Слова смешивались с дымом и клубились в пространстве сизыми замысловатыми завитками. Разговор то утихал, то снова начинал рокотать нестройным мужским хором, и снова становилось тихо, после его начинал солировать чей-нибудь баритон или тенор, басы среди присутствующих отсутствовали. И хотя лица выражали крайнею внимательность к тому, что говорилось, тем не менее, внимательный наблюдатель без труда заметил бы предрасположенность в любой момент начать диспут. Терпение быстро иссякало, в комнате снова поднимался гвалт голосов и всякий норовил перебить говорящего, разнообразными сентенциями на тему «тайны мира».

Страсти накалялись, выручал глоток другой пива или чая, в зависимости от времени года и «серьёзности темы».

Надо заметить, что не все принимали активное участие в споре. Таким отшельником, сидящим отдельно, возле островка журнального столика и молчаливо потягивающим из бокала пенный напиток был, как раз, Храмов.

Его, слегка вытянутое, лицо не выражало ни малейшего интереса к происходящему. Голубые большие глаза блуждали между склеенными моделями самолётов, подвешенными под потолком и раскачивающимся в такт беседы, красавицей яхтой с чёрным лакированным корпусом застывшей на вечной стоянке у книжного шкафа, задерживались на полках, где громоздились целые армады крохотных танков и бронемашин. Иногда всё-таки было заметно, что Храмов вполуха слушает кого-нибудь, по привычке наклонив голову вправо или влево. Одних он слушал, выставляя левое ухо, других – правое. Может, таким образом, он выражал приятие и своё отношение к тому что говорилось, неизвестно. Сейчас он слушал младшего научного сотрудника, склонив голову влево, недопитый бокал стоял на столике, руки покоились на подлокотниках.

Младший научный сотрудник обладал тихим голосом с приятной хрипотцой, в словах он отдавал предпочтение букве «а», в речи небольшим паузам после каждого предложения. Тогда он сплетал пальцы рук перед собой и всякий раз многозначительно их расплетал, таким жестом, словно выпускал несуществующую птицу. Щуплый и невысокого роста он добавлял солидности в свой образ очками в толстой чёрной оправе.

– Исследование Крымских артефактов началось в тысячу девятьсот двадцать шестом году. На полуостров направилась специальная экспедиция под руководством Александра Барченко. Кстати, организованная спецотделом ОГПХ, – младший научный сотрудник значительно оглядел присутствующих на домашнем диспуте, и, заметив интерес, продолжил, предварительно выпуская мнимую птицу из ладоней. – Хочу обратить ваше внимание: Барченко был нейрофизиологом. Как говорится, стоит задуматься. О результатах экспедиции ни слова, или их не было, или, как говорится, ищите в закрытых архивах нашей многоуважаемой конторы. – Он отпил из цветного стакана, и снова взмахнул руками. – Когда в Крыму хозяйничали гитлеровцы, там побывала группа исследователей из всем хорошо известной «Анненербе».

Присутствующие оживились. Младший научный сотрудник, явно довольный всеобщим вниманием, откинулся на спинку стула.

– Ходит расхожая легенда, что эта группа исчезла! Думаю, нам не стоит проверять её достоверность. Возможно, таким образом фашисты скрывались от возмездия, когда стали понимать, что оно неизбежно. Возможно…

Храмов отвлёкся от разглядывания парящих возле люстры истребителей времён Второй Мировой войны и, склонив голову влево, устремил взгляд на говорившего. Эзотерика его не волновала, но человеческие судьбы со всеми перипетиями, нравственная оценка поступкам и событиям живо затрагивали Храмова, и невольно заставляли прислушиваться и сопереживать. Касим частенько посмеивался над своим чересчур впечатлительным другом: «Тебе не стоматологом работать, нужно, а психотерапевтом. И как ты бормашиной в живом человеке ковыряешь, ума себе не приложу? Слезу не роняешь?» Храмов отшучивался: «А я так ковыряю, Касим, чтобы не больно было». Суфиев замолкал, с уважением поглядывая на друга – к тому выстраивались очереди в частной клинике.

Храмов впервые услышал от младшего научного сотрудника о некоем Гохе, который несколько лет назад открыл скрывавшиеся под землёй Крымские пирамиды. Этот самый Гох занимался самостоятельными изысканиями. Одержимый некой идеей, он облазил всё побережье от Севастополя до Ялты, нашёл ещё несколько скрытых под землёй пирамид и даже сумел докопаться до одной из них, прокопав, аж, тридцати восьми метровый шурф. Во даёт! – подумал, поражённый этим фактом Храмов, – и что его так подвигло? Я бы ни за что не стал ковыряться в глине. Ни за что! – повторил он про себя, представляя сырой узкий шурф и комки земли, осыпающиеся за шиворот. Антон передёрнул плечами.

Когда солирующий уже несколько минут младший научный сотрудник начал излагать версии, Гоха и свои собственные, по поводу предполагаемого применения этих самых пирамид, он сразу пробудил чутко дремлющий вулкан. Вся комната сразу наполнилась нетерпеливыми голосами. Одни защищали Гоха, другие (а вернее только он один) теорию младшего научного сотрудника, третьи предлагали новое виденье и тут же рьяно вставали на её защиту. Никто не остался в стороне. Храмов традиционно соблюдал молчаливый нейтралитет, переводя взгляд то с одного, то на другого, то начинал как-то забавно моргать, как бы умоляя: постойте, только не все сразу, пожалуйста, я не поспеваю за вами! Иногда он вскидывал брови: ах, что вы такое говорите, какие ретрансляторы, какие передатчики и приёмники для инопланетян? Вернитесь на нашу грешную Землю, тут и без инопланетян тайн хватает! Внезапно его осенила парадоксальная мысль и настолько поразила его самого, что он, буквально, вскочил с места и во всеуслышание выпалил:

– Бред!.. Бред какой-то!

Все давно привыкли к его созерцательной неподвижности в углу комнаты в облюбованном им кресле, что сразу замолчали и воззрились на него, как будто узрели неожиданно ожившее изваяние бронзовой фигуры. Храмов продолжал стоять, остальные – молчать, так длилось несколько секунд. Так же внезапно, Антон смешался:

– Извините…

И уже хотел вернуться к прежней созерцательной позе в глубине кресла, но ему не дал Касим. Суфиев смотрел на своего друга, словно видел впервые. Татарские раскосые глаза расширились, присущая всем азиатам узкая бородка вокруг рта вытянулась и стала походить на приплюснутую букву «О».

– Так в чём бред, Антон? Поясни, пожалуйста.

– Нет, нет, это я так, к слову, вырвалось нечаянно, ещё раз извините мою бестактность.

– Э, нет, – не отставал Суфиев, чья бородка успела обрести привычную форму, а глаза по-прежнему смотрели широко и с интересом, – чтобы тебя, вот так, выдернуть из твоего кресла, это как здоровый коренной зуб вырвать – нужно хорошо постараться!

– И верно, Антон, не стесняйся! Бред не всегда остаётся таковым. Иногда он обретает научную достоверность.

Антон замахал руками и попятился в сторону кресла.

– Говори!.. – наседал Суфиев, таким тоном, словно вёл допрос.

Домой Храмов вернулся поздно. Жена Лариса уже давно привыкла к субботним «диспутам» своего благоверного, но на всякий случай осведомилась:

– Ужинать будешь?

Храмов отказался и отрешённо сел на диван у телевизора. Женское чутье подсказало Ларисе: спроси, он сегодня не такой, как всегда. Сначала Антон отмахивался общими фразами, мол, устал и всё такое, но «Антошка» не мог устоять против ласкового взгляда.

– Мы решили летом все вместе ехать в Крым. Там возле Фороса какое-то «место силы» есть… Так вот туда.

– А как же Турция, Анталия? Мы же с тобой давно решили…

Далее последовал длинный эмоциональный женский монолог в защиту попранных прав и взывающий к совести мужское равнодушие. Между супругами пролегла линия фронта, с одной стороны беспрерывно и метко, женским сопрано, строчил пулемёт, с другой раздавались редкие робкие выстрелы, невпопад, не прицельно. До рукопашной дело не дошло, «неблагодарный» Антон ретировался, громко хлопнув дверью.

Размолвка принимала затяжной характер. Храмов нашёл приют в «холостяцкой берлоге» Суфиева, тут же во дворе надолго прописался новенький Фольксваген-Пассат, последнее приобретение и гордость Антона.

– И чего я упёрся, не понимаю? – жаловался другу удручённый Храмов. – И всё из-за спора. Всегда себе внушал: не спорь, не спорь! Знаешь, Касим, я споры не люблю за их бесперспективность. Чепуха, что в споре рождается истина. Чепуха! В споре всегда побеждает чья-то правда. И чаще всего та, что понапористее, понаглее.

– Э, позволю, тут с тобой не согласится. По поводу хамства тут ты прав, бесспорно. Но и молчание, зачастую, больше напоминает предательство.

– Да, но…

– Послушай, ты всегда в нашей компании был молчальником. И вдруг что-то тебя подстегнуло. Скажи ведь так?

– Ну, так.

– Вот! Истина не даёт нам молчать. Когда тот, кто волею случая, оказывается ближе всех к ней она – истина – придаёт нам силу. Вспомни Фемистокла, его знаменитое: «Бей, но выслушай!» Нет, друг мой, возможно наш мир ещё потому и стоит, что находятся, вот такие, непримиримые защитники истины!

– А ты знаешь истину? По мне, что персы, что греки…, – Храмов помолчал, потом улыбнулся и продолжил, – что татары, что русские.

– И опять в точку! Хотя о татарах мне слышать обидно, – шутливо погрозил пальцем Суфиев. – То, что ты сказал тогда, как мне кажется, ближе всего подобралось к истине.

– Ближе младшего научного сотрудника?

– Свои регалии мы не всегда носим заслужено. Не в обиду отсутствующему тут младшему научному сотруднику будет сказано. Я часто задумываюсь, почему одни люди всю жизнь посвящают себя какому-то делу. Достигают в нём неких результатов, порой высоких, накапливают в голове целые энциклопедии, а другим в один момент, раз – и раскрывается нечто такое, что будоражит умы посильнее алкоголя. Их слушают и не всегда понимают даже – они говорят на не открытом ещё никому наречии. Им видимы дали до поры до времени скрытые от других. И не всегда те озарения бывают полезны человечеству. Думается мне, что во всей научной деятельности, да и вообще в разумной, куда важнее применение знаний. Поясняю: какие цели поставлены таков и результат. Одни строят атомные станции другие с тем же успехом – бомбы. Такие вот дела, брат.

– И чего меня тогда понесло. Чепуху ляпнул. А как все посмотрели на меня, до сих пор неудобно.

– Брось! Я тебя услышал. И для кого-то чепуха, а для меня – откровение. Кстати, когда ты в последний раз так серьёзно ругался с Ларисой?

– А что?

– Спрашиваю.

– Не помню, давно.

– Вот так: хлопая дверью?

– Нет, так впервой.

– Чуешь?

– Чего?

– У меня такая теория имеется. Тоже, на первый взгляд, абсурдная, потому и не афиширую. Так вот, звучит она примерно так: если волею судьбы, то есть своей волей, а бог никогда не лишает нас выбора, мы оказываемся ближе всех к сокровенным знаниям – жди беды.

– Звучит не оптимистично. А почему беда, а не счастье, допустим?

– Люди так устроены. Любопытны мы сверх меры. Нас предостерегают, а мы всё равно нос суём. Чем закончился для Адама эксперимент жены, помнишь? Беда.

– И теперь, следуя твоей теории, мне до скончания века, вместо широкого супружеского ложа, ютится на твоём диван-кровати?

– Таким людям не жалко, – распахнул объятия гостеприимный Касим.

– Да пошёл ты. По мне лучше обнимать Ларису, чем тебя.

– Так и по мне лучше…

– Чего-о!..

– Э, только не убивай, Отелло. Какие мы ревнивые. Но если серьёзно, то моя теория действует. И, на мой взгляд, невзирая на усмешки всех этих псевдонаучных снобов и даже ухмылку младшего научного сотрудника, твоя мысль не только самая невероятная, но ближе всех подобралась к истине вопроса. И теперь «а ля гер ком а ля гер» перевожу: у любой истины имеются противники – всё им неймётся, – а ты добыл очень важную для победы информацию, следовательно, по законам военного времени, тебя нужно или уничтожить, или перевербовать. Так что хочу тебя обрадовать: не всегда бедой оборачивается обладание откровением, очень часто на голову сыпется как из рога изобилия счастье и богатство. Но в любом случае нужно быть бдительным: так засыплет – не продохнёшь и обязательно задохнёшься.

– Обрадовал.

– Многих такая перспектива устраивает – они её просто не видят.

Конфликт с Ларисой усугублялся. Никто не хотел идти на уступки, Крым восстал против Анталии. Палаточные удобства против пятизвёздочных роскошеств. Антон недоумевал и жаловался другу:

– А ведь мы познакомились как раз в походе по горным тропам Кавказа – попали в одну туристическую группу. Она тогда восхищалась, а я умилялся её романтичной натурой: ах, эти звёздные россыпи, которым числа нет! Ах, чудные долины! Ах, ах, ах!

– Ты далеко не мальчик, и должен понимать разницу между девушкой и женщиной. Ахи остаются, но обретают иное звучание. В защиту женщин скажу: и мы – мужчины – начинаем предпочитать рыцарским романам, прайс-листы из авторумов. Парусам Грея – гонки за адреналиновым счастьем. Разве не так?

– Всё поеду мириться!

– А Крым?..

Храмов напряжённо и с некоторой тоской в глазах посмотрел на друга. Он никогда не любил дилемм внутри себя, и едва возникал слабый намёк на разногласия, то сразу выбирал берег и никогда не сожалел, что не оказался на противоположном, он просто переставал для него существовать. А тут роковым образом застрял над течением. Напряжение нарастало.

Утром Храмов вырулил со двора на проспект, вписался в общий поток и его белый Пассат понёсся в сторону работы, на другой конец города. Он не заметил, как сзади подкрался чёрный БМВ, тот словно играл в шашечки, быстро и бездумно перестраиваясь из одного ряда в другой, опасно подрезая соседей. Антон глянул в зеркала, начал перестраиваться и тут же получил сильный удар справа. Пассат отбросило влево на отбойник, несколько раз провернуло на асфальте. Перед глазами поплыли круги, время вырвалось из разбитого циферблата и вытянулось в бесконечную прямую, секунды с непривычки столпились на месте и начали бестолково пихаться, никак не решаясь в какую сторону им направит свой бег. Антон с удивлением наблюдал, как из чёрной машины медленно появился красный спортивный костюм и также неторопливо подплыл к его Пассату, зачем-то размахивая рукавами, дёргать дверные ручки. Затем его начали засыпать осколки стекла, но так, будто в исковерканном салоне неожиданно пропала всякая гравитация – они невесомо проплывали мимо. Антон потерял сознание.

Очнулся в больничной палате. Возле койки, цветными пятнами на белом фоне застыли Лариса и Касим. И снова темнота.

Во второй раз картинка стала чётче, и появились звуки.

И только с третьей попытки время обрело для него прежнюю значимость. Слева от койки Антон заметил большое окно и там был день. Он медленно повернул голову, на том же месте стояла Лариса и она улыбнулась ему. Следом улыбнулся хмурый Касим. Антон попытался пошутить:

– Касим, помнишь – я Отелло.

– Он шутит, – лицо друга просияло, – наконец-то, выздоравливает! Души меня, мой друг, души!

И окончательно Антон вернулся к реальности, когда его посетил лысый громила, чьи выдающиеся надбровные дуги и массивная нижняя челюсть делали его похожим на древнего ящера, какими их изображали в энциклопедии.

Сначала появилась голова, покрутилась, словно принюхиваясь, и следом в больничную палату втиснулось большое тело, похожее на вытесанного из коряги идола: большого, неуклюжего с деревянными бессмысленными глазами, в красном спортивном костюме.

– Ты будешь Храмовым?

Храмов кивнул головой.

– Слушай сюда, ты заяву забери, которую следаку писал.

Храмов понял, что перед ним тот самый, из чёрного БМВ, который решил устроить «разборки ДТП» прямо посреди дороги, с битой в руках. Он тогда подскочил к водительской двери с явным намерением физической расправы. Оглушённого Храмова выручило, что дверь заклинило, и тогда громила стал вымещать свой гнев на его Пассате. (Всё это поведал следователь, посетивший Храмова на третий день).

– А зачем вы хамили на дороге? Неслись куда-то, бездумно подсекали, я, если честно, не заметил вас в зеркало. Вот и получилось то, что получилось – авария. И бита…

Громила наклонился над Храмовым

– Умничаешь? А бита, чтобы вот таких, как ты, воспитывать. Но, вижу, первый урок ты не усвоил. Но я терпеливый, – громила осклабился и кисло дыхнул прямо в лицо Храмова, – повторяю, ты в мою жизнь свою носопырку не суй. Я живу так, как мне хочется. – При этих словах он ткнул пальцем себе в висок. – Усвоил, козявка? Если нет, я могу повторить урок… с битой.

Храмов весь сжался, положение для него было унизительным, возмущение и страх заставляли тело сжиматься и дрожать. Почему вот такие ящероподобные существа имеют право жить как им заблагорассудится, учитывая только собственные животные капризы? Почему разум тут пасует и прячется боязливо в норку? Где сила веры в человеческое достоинство, которое должно торжествовать над тёмной дикостью! – Храмов смотрел в деревянные глаза громилы, ожидая услышать ответы на свои вопросы, напрасно… И снова его выручила свойственное ему миролюбие, и желание в любом конфликте найти мирные пути разрешения. Это получалось у него независимо от того раздражён он или испуган, зачастую парадоксально для самого себя звучала первая мысленная подсказка, вот и теперь: что ты ожидаешь от него, Храмов? В то время как твои мысли свободно парят в вышине, независимо от бренного тела, он, – Храмов взглянул на громилу с интересом, – он всегда находится во власти собственных мышц, а его приплюснутая черепная коробка, толстостенная и непробиваемая, служит темницей для собственных же мыслей. Им если и позволяется прогуляться, то где-нибудь там, во внутреннем дворике, под присмотром псов и тюремщиков. Его не бояться нужно – жалеть!

– Хорошо, я заберу заявление, – спокойно произнёс Храмов.

– Да?! – громила отстранился и недоверчиво уставился на визави. – Почему?

По-видимому, не того он ожидал и напрягал мышцы, а теперь сморщил узкий лобик. Храмов не выдержал и заулыбался.

– Так вы же сами просили. По мне так уж лучше худой мир чем… Ну сами понимаете. Пострадали мы оба. Страховку я получу. Наказывать вас за то, что вы вымещали свою злобу над уже искорёженной машиной?.. – Храмов помолчал, пожимая под одеялом плечами, – я обещаю вам, что заберу «заяву». Вопрос исчерпан.

– Чего? – громила шевельнулся, по-прежнему недоверчиво разглядывая лежащего перед ним человека, так смотрит на свободу тот, кто большую часть жизни провёл в камере, в которой если и мечтал о воле, то, выйдя за ворота, сробел, невольно оглядываясь на окна с решётками. – Точно заберёшь?

– Я же сказал.

Громила направился к выходу, у двери становился, обернулся и пробурчал:

– А битой я так, по привычке… Сам не помню как… Ну, пока.

Следователь, когда Храмов пришёл забирать заявление, был обескуражен.

– Вам угрожали?

Храмов помотал головой. Следователь оказался настойчивым и потом на протяжении ещё полугода звонил и вызывал к себе повесткой. Призывал к гражданскому долгу и пугал «…полным беспределом, и тогда защиты от органов не ждите. Эти Заврины вас в покое не оставят». «Кто? – удивился Храмов». «Тот, кто вас хотел битой искалечить. Таким всё равно, что манекен мутузить, что живого человека убивать». Храмов пообещал подумать.

Выписавшись, Храмов вернулся к Ларисе, а на очередной дружеской вечеринке заявив:

– Извините, я, вместо Крыма, еду с женой в Анталью.

Его никто не осудил, Касим понимающе подмигнул и улыбнулся.

– Ничего, и без тебя управимся.

Отдых на турецком берегу показался ему таким же нудным, какими был гул реактивных двигателей за бортом авиалайнера, уносивших супружескую чету сквозь облака в обещанный рай. Лариса блаженствовала в шезлонге, Антон скучал рядом, досадно прислушиваясь к беспокойной жизни отдыхающих, скучившихся на песчаном пляже и бесстыдно рассматривающих соседей, с видом знатоков и ценителей.

Из состояния циничного тюленя, Антона выводили короткие сообщения Касима из Крыма. Тот оптимистично сообщал о трудностях и восхождениях. Антон тоскливо вздыхал и откладывал в сторону смартфон.

На пятый день «антальских мучений» Касим прислал странное сообщение, особенно Храмова взволновало следующее: «… Место силы – ложь. Я всё больше убеждаюсь в твоей правоте. Ребята, правда, с прежним оптимизмом ждут инопланетных новостей. Ложь, ложь, ложь… Антон хочу признаться: то, что ты сказал, всё больше лишает меня покоя. Я становлюсь каким-то раздражённым, неуравновешенным. Вчера разругался с Костей. Причина? – пустяковая!»

Десятый день под знойным средиземноморским солнцем Антон налегал на пиво в баре у бассейна, стараясь таким своеобразным способом ускорить тягучее южное время. Его радовало то, что Лариса почти исчерпала весь запас нарядов из объёмного чемодана – значит скоро домой! И тут его смартфон пискнул, уведомляя о новой почте. Антон потянулся и начал читать. Было заметно, что послание чрезвычайно взволновало его. Он бросил недопитый бокал на стойке и удалился в давно облюбованное им место – за кустами азалии и розмарина уединённую лавочку. Тут он уставился в смартфон, снова и снова перечитывая Касимовские слова: «Ты прав – всё тут ложно! И каждый шаг… нужно быть осторожным… чрезвычайно! Я на взводе – другим хоть бы что. Они не верят. Я восходил – сомневался. Спуск будет намного сложнее… теперь каждый камень – враг. Каждая пропасть смертельна. Раньше я не боялся, ты знаешь меня. Теперь – боюсь! Чего не знаю, но в сердце как-то неспокойно! Антон, заклинаю тебя, чтобы не случилось, не следуй по этому пути. Мы сами себя обманываем. Или нас вынуждают к тому… Все наши поиски и попытки – ложь!»

Больше новостей от Касима не было. Уже дома Антон узнал, что его друг погиб. Он сорвался со скалы и упал в пропасть.

– Так всё глупо получилось, – младший научный сотрудник нахмурился и потупил голову, – вообще-то в последнее время он был весь какой-то раздражённый. На себя не похожим. Ты же лучше всех знал его?

Антон, потупившись, кивнул.

– Мы все звали его «наш невозмутимый татарин», – младший научный сотрудник поднял голову, как будто искал подтверждение своим словам, заметив скорбное лицо Антона, он тут же потупил взгляд и продолжил, – и что с ним произошло?.. Ума не приложу. Ну, были споры?.. Так они всегда были. Ты нашу компанию знаешь – все эзотерики свихнувшиеся… Когда поднялись к Храму Солнца, что возле Фороса, Касим сразу от нас как-то отстранился. Сидит в сторонке, поджав ноги, ну точно татарин, – младший научный сотрудник позволил себе грустно улыбнуться, – не хватает его всем нам. Сидит и молчит. Мы там каждый сантиметр облазили, углы измеряем, копаем – всем, значит, интересно. Все возбуждены. А он сидит да сидит себе. Потом встанет, пройдётся от камня к камню, постоит, прислонившись и снова сядет на центральный камень – его излюбленное место в этой экспедиции… Потом… потом вдруг решил сходить к разрушенному храму на Ильяс-Кай. Ушёл, – младший научный сотрудник будто проглотил нечто неудобоваримое и теперь пытался протолкнуть его глотательными движениями, наконец, ему удалось, – ушел… и не вернулся. Мы спохватились поздно вечером. Когда стемнело. Нашли его на рассвете. По-видимому, он оступился и упал. Упал-то низко, метра два, не больше. И виском о скалу… Врачи сказали, что он умер сразу, не мучился. Эх, Касим, Касим.