Текст книги "Путина, ВБН… Сборник рассказов"

Егор неожиданно замолчал на полуслове, заметив нож. Глаза его полыхнули неистово, нечеловечески. С хищной сноровкой он схватил нож и, уже ничего не соображая, наотмашь взмахнул им, захлебываясь, визгливо крича:

– Вот этими самыми ножами они нам и резали головы! А мы!.. А мы им, в отместку!..

И тут Егор заметил на лезвии алые пятна. Непонимающим взглядом он вытаращился на неизвестно откуда взявшуюся кровь, потом с отвращением отбросил нож и уставился на оседающее тело отца. Откуда-то издалека до него донёсся истошный материнский крик.

– Егор! Как же это!..

Крик прорвался сквозь вязкую пелену, и стал действительностью. Он застонал и выскочил на улицу. В темноту. Там он натыкался на какие-то преграды, падал, вставал и матерился. Потом просил прощения у кого-то, рыдал неистово, сгребая ладонями траву и землю. Когда его схватили, он смиренно отдался на чью-то волю, бессильно повиснув на руках, земля зигзагообразно заметалась под ним, будто его ноги и чужие топтали её и приносили ей муку. Ему стало жалко эту землю, и он заплакал. Заплакал по-детски – навзрыд.

Вокруг мигали суетливые огни, метались люди в белом и сером. Склонялись над ним, тыкали чем-то вонючим в нос, спрашивали настойчиво, встряхивая за плечи. И это была не его жизнь, а чья-то. Её – жизнь – грубо посадили в тесный железный короб и заперли небо, оставив крохотное зарешёченное окошко. Эта жизнь затряслась на родимых ухабах, а другая жизнь неотрывно смотрела на застывших птиц, на золоченой маковке, непременно желая видеть их вольный полёт благословлённый небесами.

В сетях свободы

Свобода, та ещё дамочка. Своенравная, заманчивая и абсолютно недоступная. Абсолютно не в том смысле, что с ней никак невозможно познакомиться поближе, кроме как каждый раз, трепетно и вожделенно провожать лёгкую, волнующую поступь, всегда исчезающую подобно фата-моргане при попытке догнать. Нет, конечно. Она обернётся к каждому, более того – многообещающе улыбнётся. Счастливцам позволительно будет прикоснуться, обнять её. Более настойчивым, а если быть точным и без обиняков – откровенным хамам, для которых собственные плотские услады и есть самое верное мерило свободы – она отдастся без упрёка, вся. Страстно и пагубно. Однако, и художник-романтик, вздыхающий по прекрасному образу незнакомки, и художник-прагматик (обязательный член какого-нибудь избранного общества членов), похотливой слюнявой улыбочкой провожающий стройный стан (а как же – знавали, знавали) – все останутся с носом. С чувством: «Что это было?» – оба будут стоять друг подле друга, провожая вожделенную мечту, недоумённо пожимая плечами.

Эта красотка – свобода – всегда в будущем. Физическая реалистичность не должна обманывать – всё сиюминутно. Тебе приснилось желаемое, просыпаешься, краснеешь: надо же, присниться такому, – и обязательно вновь сомкнёшь веки, а вдруг повторится. Что подсказало сон и обмануло чувства, опыт или предвиденье того к чему стремишься, чего жаждешь? Свобода всегда в будущем и немного в прошлом. И никогда в настоящем. В настоящем – это миф. Выдумки досужих рассказчиков, выдающих желаемое за действительное. Свобода – это то, что мы есть и не более того. Вот почему она такая разная и многоликая, противоречивая. Для каждого своя.

Приходит заказчик с оттопыренными карманами к бедному художнику и говорит, что готов выложить кругленькую сумму за образ свободы над камином в его апартаментах. «Но так, что бы эта самая свобода ни у кого не вызывала никаких сомнений, бередила воображение, и чтобы каждый восклицал: „О, без всякого сомнения, – это она… Да, да – она!“». Истинный художник, хоть и пребывает в смятении, но вид оттопыренных карманов и перспектива лечь спать не голодным сломают любого. И рождается прекрасный образ, ни на что не похожий, более того – мистический: как не гляди, никакой связи с холстом, образ парит и живёт собственной жизнью. А заказчик нос воротит: «Э, нет – такая улетит. Обязательно. Уж очень она какая-то неземная. Добавьте сладострастия в бёдрах и вот тут… Оголите её маленько, мастер, вы же понимаете меня, чтобы слюна во рту не давала покоя. Чтобы на грани дозволенного. Вот». Губы эротомана похотливо заулыбались, облизывая обновлённую картину: «Вы гений, мастер, по части исполнения желаний». И вновь глазки будут гулять по налитым здоровьем бёдрам, среди жарких полных неистощимой страсти красок. А мастер стоит весь поникший, вспоминая парящий образ, и брезгливо теребит в руках проклятые банкноты. «Как это по́шло». Заказчик отмахивается: «Мастер, я не буду спорить с тобой о всяких там художественных приёмах и тонкостях – не моё. Но насчёт искусства позвольте подвинуться. Для меня искусство то, что меня искушает. Такое искусство и есть для меня свобода». Оставшись один на один в мастерской, художник будет пытаться повторить неуловимое, пытаться многократно и… безуспешно. Потом он раздражённо выскочит на улицу и в ближайшей забегаловке растратит банкноты на хорошее вино, помогающее хоть как-то убежать от себя, от реальности, на поиски желанного образа.

Вот такая она – свобода, одному муза, другому бесстыдная баба, третьему… Всё-таки бесстыдная баба.

– Мы хотим свободы! – заверещал с улицы чей-то интеллигентный голосок и тут же смолк, будто испугавшись собственной смелости.

– Мы ждём перемен! – усиленный аппаратурой, хрипло и развязно рявкнул с городской подворотни другой голосище, явно претендующий на музыкальность и талант.

– Мы ждём перемен! Мы хотим свободы! – заголосили прохожие.

Причина поголосить у каждого была сугубо личная. Кто-то от скуки, кто-то так – за компанию, кого-то просто распирало от ощущения тесноты внутри и хотелось пройти широко и вольно, оставляя после себя разбитые витрины и окровавленные носы. Кому-то было всё равно: «Затянись, браток, жизнь – говно». Большинству хотелось, и они не скрывали этого, ох, как им хотелось «поиметь» эту самую свободу! Интимно или участвуя в массовой оргии – не важно – главное «поиметь».

Что за чепуха, – Алексей Бегунков с трудом разодрал глаза, – чего они там орут все разом, да ещё в такую рань? Просыпаться не хотелось. Прищурившись, он покосился на будильник. Стрелки неумолимо подкрадывались к минуте пробуждения. Алексей поморщился, – сон, твари, перебили! И раздосадовано отвернулся от окна, мстительно пряча голову под одеялом. Такая детская хитрость сработала безотказно, блаженная истома заставила его примирительно заулыбаться: они там, а я здесь. Порой хорошо проснуться за несколько минут до того как… Алексей потянулся всем телом, представляя себе эти несколько минут дорогой, убегающей в бесконечность или в туман. Когда ещё будет – прозвенит будильник, схватит грубо за плечи, стряхнёт последние намёки на сон: «Нечего валяться, брысь из-под одеяла!» И начнётся…

Щетинки «колгейта» вонзятся в кариес, тот отступит, под защиту эмалевых стен. В результате схватки пострадают только стены, уродливые выщерблины обезобразят их благородную поверхность. Желудок, едва справившийся с вечерними возлияниями и успокоено вздохнувший, будет нещадно подстёгнут на новые гастрономические подвиги, заключающиеся в переваривании проглоченных на лету бутербродов, а затем испытывая нещадную тряску военного автобуса по дороге на аэродром. Врач, смерив давление и безнадёжно махнув рукой на протесты печени, лаконично заключит: «Для полётов годен». Облачение (с изяществом червя) в высотный костюм, класс с потемневшими плакатами. Гулкое: «Здравия желаем!» И неимоверная тяга двигателей Миг-25 выталкивает тебя на высоту почти тридцати километров, под самые звёзды.

Вот она свобода! Не ты ли мечтал о свободе истребителя, о заоблачном просторе, о близких звёздах в твоём неправдоподобном детстве?

Какие звёзды, где свобода?..

– Сороковой, ответьте вышке!

– Я – сороковой…

В тесной кабине всё тряслось, вертелось, жужжало… Неумолимо и жёстко приближалась взлётная полоса – полёт окончен. И, слава богу!..

Бегунков, вспомнив молодые года, уже было задремал, как с улицы снова донеслись истошные крики, похожие на рулады мартовских котов:

– Свободу, свободу! Долой красную тиранию!

Свобода? – возможно, самое лучшее средство от похмелья. – Алексей выглянул в окно и поинтересовался:

– Всем наливают?

– Вначале всем, а потом исходя из остатков. Так что стоит поторопиться, если хочешь упиться до состояния весёлого пренебрежения ко всему и всем.

Было ему ответом. Бегунков вернулся в постель и сидя задремал.

Уволюсь, – решает он, – за облаками в истребителе ВВС ему стало неожиданно тесно. Детские мечты у вас имеются крылья, но никакой опоры, и даже воздушной. Рапорт ложится на стол командира. «Дурак, – получает он определение своему поступку, соглашается и настаивает на своём: «За облаками нет «звезды по имени солнце», – щелкает он каблуками военных ботинок». «Нет, – раздражённо кивает командир, – на земле его тем более не найдёшь».

Не знаю как насчёт солнца, а вот свободы он точно на земле не нашёл – командир, гад, сглазил.

На «гражданке» всё повторялось. Будильник встряхивал печень, одновременно пробуждая кариес, с которым беспомощно пытался бороться «колгейт». Вместо бутербродов на кухне военного городка, он проглатывал канадские сэндвичи, обильно сдобренные шумом большого аэропорта, и вторым пилотом частной авиакомпании дырявил небо, в очередной раз убеждаясь – свобода если и существует в небе, то только для избранных, к коим относились разве что облака…

Шум за окном стих. И на мгновение наступила настоящая предрассветная тишина. Алексей прислушался, его чуткое ухо уловило знакомые звуки. Далеко-далеко, на грани слышимости, гудели турбины невидимого самолёта. Самолёт удалялся. До пробуждения оставалось совсем чуть-чуть.

По тротуару, шаркая тонкими подошвами, неспешно вышагивал тот, о ком говорят: явно птица залётная, франт заморский. У мужчины нездешней наружности были тонкие слегка вытянутые черты лица, вьющиеся волосы кудрявым водопадом ниспадали до плеч. Очень часто ему приходилось откидывать локоны со лба, делал он это резкими движением головы или рукой. Изящный костюм из модной коллекции ладно облегал гибкое стройное тело. Мужчина поправлял шёлковый узел галстука, когда заметил заспанное лицо Алексея.

– Чего ждём? – не здороваясь, спросил незнакомец.

Иностранец, скорее всего француз, – пожал плечами Алексей, разглядывая дорогие запонки, сверкнувшие из-под рукавов пиджака.

– Чего ждём, – повторил «француз», и продолжил свою мысль, – свободу не ищут под крылышком кого-то – он взлетит, а ты останешься придавленный его взлётной силой. Хочешь быть по-настоящему свободным?

Алексей боднул головой воздух, в котором он столько раз пытался быть свободным и всё безуспешно.

– Держись меня, как ведомый ведущего.

Такая философия была знакома бывшему лётчику-истребителю и поэтому вызывала справедливые сомнения: ты-то чем лучше командира:

– И что?.. Вы взлетите, а я останусь?

Любопытство всё же заставило выйти на улицу, на которой свободолюбивая толпа оставила мусор и плевки.

– Фабри́с Карерве́, – протянул руку вместо ответа заграничный щёголь и не преминул добавить, – когда птиц много, кто-то обязательно взлетает первым. Обычно тот, кто держит нос по ветру. Ищи такого проныру и держись за ним на хвосте. Двоим ещё не тесно летать – места хватает обоим.

Алексей пожал руку:

– Наука, в общем, знакомая – проходили. Ведущий – ведомый. Однако и в армии и на гражданке была система. Кто в ней – тот и сыт.

– Вот почему ты никогда не будешь таким как я – над системой. – Дорогие запонки вызывающе блеснули в лучах восходящего солнца.

– Такое возможно?

– Со мной – да.

Алексей недоверчиво покосился на чересчур самоуверенного хвата. Уж больно ты красиво заливаешь, соловей французский.

– Э-э, я вижу, ты мне не веришь. Ну что ж, оревуар!

И фанфарон, лихо закрутив длинную чёлку по дуге, всем своим видом показывая «больно надо тут перед вами коленца ломать» повернулся спиной. Этот искренний жест подкупил русскую душу, всегда готовую на компромиссы и тем более авантюры. Прицел был верный, выстрел прогремел. Алексей пошатнулся: чем чёрт не шутить, авось?..

– К чему обиды, Фабри́с, погоди. Пойми, я всегда был человеком системы. Более того, именно в ней я получал паёк и видимость свободы.

– И как довольствие?

– А, – махнул рукой лётчик, – довольствия в удовольствие, а каждый глоток свободы всегда с одышкой.

– В узком коридоре и тем более на лестнице, какая может быть свобода?

– Это ты о чём? – чутким радаром насторожился Алексей.

– Не догадываешься? Коридор с лестницей – прообраз свободы в системе. Кто выше, тот и свободней. А наверх нужно ещё суметь пробиться. Тут, как говорится, нужна недюжинная сила и сноровка, хорошей подмогой может стать пятая колонна.

– Потише, потише – у меня только образование военного лётчика и курсы повышения квалификации. Словарных политесов не проходили.

Фабри́с усмехнулся, с чувством превосходства разглядывая простоватое лицо рязанского мужика. И вдруг неожиданно протянул руку:

– А ты мне нравишься! Я готов летать с тобой в паре. Что касается пятой колонны, то что-то подсказывает мне, её у тебя в коридорной свалке нет.

– Да объясни же, чёрт тебя подери! – на форсаже взбрыкнул Алексей, требуя ясности.

– Проше простого, мон ами, генералов среди близких нет?

– Были бы!

– Вот тебе и ответ по поводу пятой колонны в тылу врага.

– Хватит повторения пройденного урока. Что нового можешь ты мне преподать? Как иметь от жизни всё, и чтобы эта самая жизнь не покушалась на твою личную свободу? Даже генералам погоны плечи оттягивают.

– Зайдём? – Фабри́с сделал приглашающий жест в сторону ресторана.

Алексей оглядел вывеску, быстро сделал калькуляцию по своим счетам и согласился:

– Зайдём. Разговор серьёзный требует соответствующей подпитки энергией.

Уже внутри, погрузившись в мягкую атмосферу бархата, приглушённого света и ароматов утончённой кухни, они продолжили разговор.

– Итак, за знакомство, и я готов внимать.

Вместе с коньяком внутри Алексея, тепло и уютно, разливалась новая, неведомая доселе, философия истинной свободы. Без оговорок и кавычек. Заманчивые звёзды одна за другой загорались перед его пытливым и вместе с тем затуманенным взором. Коньяк был отменный, с привкусом дуба и ванили. Его принёс услужливый официант, а звёзды ловким движением извлекал (видимо из рукавов) Фабри́с, насмешливо стреляя карими глазами в сторону разомлевшего Алексея.

– Всё очень просто, мон ами, хочешь быть свободным – будь. Только в одиночестве. Всегда в одиночестве, гордо возвышаясь над всеми и вне любой системы. Генералом над генералами.

– Кому же ты нужен такой – гордый и независимый? Так недолго и загнуться от голода.

– Я, по-твоему, загибаюсь?

Официант подал второе. Запах жареного мяса, приправленного специями, легко сломил и эту преграду:

– Вроде, нет. Более того, – Алексей поднял рюмку и окрасил интерьер ресторана в благодушно-солнечный янтарный цвет, – жируешь.

– И при этом, заметь, оставаясь гордым и независимым. Вуа ля! Думаю, пора вскрывать карты.

– Давно уже пора, не томи, – бывший лётчик прогнал хмель и приник к прицелу, нервно нащупывая красную кнопочку гашетки.

– Так вот, тайна лежит на поверхности. Чтобы быть вне системы, нужно самому создать свою собственную систему. Свою маленькую империю.

– Ага, и все короли пойдут на тебя войной.

– А ты не залазай в их огород. Они и не пойдут!

– Поздно – пашни все разобраны, которые нет – завоёваны, причём давно.

– Ах, простота! Мы живём в двадцатом веке, на носу уже двадцать первый. А ещё лётчик-истребитель, пора взлетать, вышка даёт добро. Оставь грешную землю тем, кто привык топтать её.

– Прости, я не ангел – среди облаков огороды сеять не умею. Пробовал – крылья мешают, перья металлические не гнутся.

– Ещё одно слово и у меня появятся сомнения: а с тем ли человеком я разделил свой плотный завтрак? Заметь, я не говорил тебе о небесах, отнюдь, и мне туда рановато. Я говорил о времени. Для одних время – это обуза: «Чего жилы из меня тянешь, побыстрей бы вечер, пара бутылочек пивка, „телек“ и на боковую». Для других время – убийца: «Проклятье – и это вся жизнь?» Для меня время – прежде всего открывающиеся возможности. Возможности для человека умного, прозорливого и энергичного. Именно в такой последовательности соединённые вместе, эти три бесценных дара открывают перед тобой новые неизведанные ранее просторы. Всегда, во все времена, в лазоревом тумане возникают вожделенные берега каких-нибудь америк, и обязательно найдутся колумбы, авантюристы и мечтатели. Будущие короли собственных королевств.

Алексей, сдерживая дыхание, как охотник перед выстрелом, подвинулся к визави, пытливо заглядывая тому в глаза. Уж ни коньяк ли имеет такое наркотически взбадривающее действие? Карие зрачки Фабри́са пылали внутренним светом и были дьявольски красивы в своей одержимости. Выдержанный алкоголь если и возымел своё действие на этот просветлённый ум, то лишь настолько, насколько сам ум позволял сотворить над собой какую-либо агрессию.

– Говори, я весь внимание. Ты меня заворожил.

– Ещё бы. Так вот, сегодня империи создаются здесь, – Фабри́с ткнул указательным пальцем в висок, – создаются не силой оружия. Выбрось его как старый, ненужный, ржавый хлам – силой ума. Таланта. Ноу-хау и патенты – вот те силы, которыми сегодня создаются империи. Над всеми, заметь, существующими границами. Империи без земли и колючей проволоки, но имеющие своих преданных подданных. Они готовы служить тебе до конца. Почему, спросишь ты. Вера! Вера каждой двуногоходящей разумной особи во всё, что может подсластить, продлить, омолодить, излечить, сохранить – дать ощущение полноценности их жизни. Твои будущие подданные так устроены: им всегда нужен идол. Мир полон страхов и лишений, убежать от них невозможно, а вот обмануть… И мы – новые императоры – своим умом находим таких будущих идолов, прозорливо высвечиваем и, приложив некоторые энергичные действия, возводим их на постамент святости. Всё! Рядом можно громоздить себе трон и собирать дань почитания. Вам нужна молодость и красота – верьте! Вы больны – излечитесь, только поверьте! Вы устали от быта – вот вам новинка, отдыхайте! Товар, имеющий необыкновенные чудодейственные свойства (или которыми ты его сам наделишь) и потребитель – вот два столпа подобных империй современности. Тебе остаётся, прописать законы, наладить финансовые институты и связь. И в один прекрасный день провозгласить: «Да здравствует империя! Виват!» Ну как, впечатляет, – перевёл дыхание Фабри́с, заедая сказанное кусочком жаркого.

– Да, необычно. Звучит в новинку.

– То-то, – с вниманием французского повара осматривающего откормленного гуся, Фабри́с окинул взглядом напряжённую позу Алексея – готов, можно резать и подавать на тарелочке.

Алексей, покусывая нижнюю губу, задумчиво теребил накрахмаленную салфетку. Императором он себя конечно не представлял. Что касается перспективы «царского» заработка и чтобы тебя за это не дёргали ежедневно за узду – эту сладкую синекуру с удовольствием примерил и нашёл, что мантия в пору.

– Если я правильно понял тебя, Фабри́с, королевское гнёздышко уже свито. Имеется и товар, и потребитель учащённо дышит, протягивает руки, умоляя стать подданным вновь провозглашённого королевства. Так?

Карерве́ тряхнул пышной шевелюрой.

– Тогда скажи, зачем тебе я? Лишний претенденты на престол – всегда головная боль любого монарха.

– Соглашусь. У созданного мною королевства есть потенциал стать империей с независимыми доминионами. Сегодня мне нужны маршалы и преданные друзья-единомышленники. Завтра короли-союзники. Меня интересует Россия. Страна большая, богатая. Я, как ты, наверное, успел заметить – француз.

Алексей слегка улыбнулся, окидывая взглядом заграничного щёголя:

– Да, немного заметно.

– Так вот, Россия – твоя. Ты – русский, тебе легче будет находить общий язык с земляками. Вперёд, мон ами, – Россия велика и свободолюбива. Её независимость я тебе обещаю. Хватит с нас – французов – уроков Наполеона. – И Фабри́с клятвенно воздел правую руку. – Меня не Родина твоя интересует, а её население, и даже не оно – его кошельки. Я человек сугубо прагматичный, короны оцениваю по каратам.

– А-а, по рукам, – широким русским жестом Алексей пожал утонченные пальцы француза, украшенные маникюром.

Решив политические вопросы престолонаследия и союзничества, за лёгким охлаждающим десертом начали рассматривать тактические вопросы.

Фабри́с Карерве́, с ловкостью чародея, стал извлекать на свет всевозможные склянки, тюбики и красивые коробочки. Одновременно объясняя бывшему боевому лётчику диспозиции грядущих сражений во имя личной свободы, свободы абсолютного монарха. Поля сражений переносились на кухни и в спальни прекрасной половины человечества, откуда прицельными залпами поражали вторую половину того же человечества. В этом-то и заключалось главное коварство новой тактики: глубокие клинья, взламывающие оборону в самых уязвимых местах. Уроженец с берегов Луары, повидавший немало крепостей, включая и те, что считались когда-то неприступными, видя недоверчивый русский взгляд, мол, и побольше калибр видали, чем эти ваши несолидные скляночки, криво усмехаясь, поднял один из тюбиков и был краток:

– Это чума.

Затем он доходчиво объяснил, что все великие завоевания свершились не благодаря силе залпов или величине дредноутов. Судьбы цивилизаций решали вещи малоприметные и зачастую совсем незаметные, проникающие в нас вместе с вдыхаемым воздухом.

– Бактерии?!

Алексей с отвращением бросил на стол тюбик. Карерве́ подхватил несчастный тюбик и жестом полным достоинства протянул к светильнику.

– Можно и так сказать, однако, заметь, как ты испугался? Вот она сила. Одно из её проявлений. Но я бы назвал это иначе: запах любимой женщины. Он поражает мозг завоевателя посильнее самого острого клинка. Кто владеет этим запахом – владеет миром. Что бомбы – страх. Так к нему со временем привыкаешь. Не одна крепость пала, с упоением, заметь: с упоением вдыхая этот запах. То есть защитник в одночасье превратился в жалкого раба. С радостью и навсегда.

Алексей уже более уважительно начал разглядывать коробочки, узнавая подробности, и был вынужден признать: этот француз, чёрт подери, прав. Любой бравый полковник, дома – овечка. Его полк в бараний рог свернёт любого врага, а дома командир полка умилительно блеет и угождает.

Вооружённый непобедимым оружием, Алексей оставил судьбу наёмника и стал искать счастья в роли свободолюбивого монарха. Пока без собственного царства, но Фабри́с так сумел убедить его, что в получении оного он уже нисколечко не сомневался.

Так любой коммивояжер в глазах дикаря превращается в богоподобного властителя – императора. В свою очередь, дикарь, обвешанный заморскими бусами, уже для соплеменников – личность почитаемая и освящаемая тёмными умами.

Завоевание будущей империи всегда начинается со столицы (обычно столичный воздух и теснота не самые полезные для здоровья, но почему-то все непременно связывают здоровье страны со столицей; парадокс). Бегунков носился вдоль проспектов, зачастую обгоняя потоки машин, совершал мгновенные виражи, ныряя по эскалатору в метро, и снова устремлялся вверх, стремительно лавируя между прохожими. Лифты высоток всегда отставали от его мысли уже парящей под крышей, мысли напористой, умеющей доказывать и отстаивать имперскую истину: только я! Независимые хозяева верхних этажей деловых центров и престижных контор тоже придерживались этой истины, тщедушно полагая, что крыша их офиса и есть предел для всяких посягательств на их самодержавность, ибо всякий входящий пришёл снизу. Но испытав на себе чудодейственное влияние достижений современной химии на здоровье, молодость и красоту, они охотно становились подданными. Самодержавие, как не крути, не чуждо законов физиологии, подчиняясь им беспрекословно. Москва пала к ногам вездесущего энергичного Бегункова, вооружённого, к тому же, таким неотразимым оружием. Москвички ахали и умилялись, москвичи вздыхали и делились властью, выуживая из кошельков и портмоне знаки этой самой власти.

Вслед за Москвой пали и остальные провинциальные города и городишки, присягнув в верности новому императору. Независимость провинции и её самобытность, скорее блеф и надуманность местных царьков. Стоит Москве вместо аханья заохать, и все подхватывают и начинают охать, гордо заявляя о местном колорите оханья. Москва водрузила корону на голову Бегункова и все самые отдалённые глубинки признали: наш царь и, преданно вытягивая шеи, старались не отставать от «столичных».

Теперь Алексей летал над страной, не сообразуясь с командировками и тем «куда Родина пошлёт» – он был свободен: Как, этот городишко ещё не ведает о моём креме «Вечноймолодости»? Нехорошо! И вот уже комфортное кресло бизнес-класса заменяло ему трон, унося в непокорный городишко.

Власть теперь его была настолько неограниченной, что двери лучших апартаментов самых богатых гостиниц услужливо распахивались перед ним. А если он пожелал, то и губернаторские покои не смели отказать ему. (Всякий благовоспитанный губернатор или мэр имел супругу, не лишённую женских слабостей и предпочтений). Бегунков раздобрел. Выправка, доставшаяся ему от военного училища, не растерялась, но обрела особую значимость и стать, когда любой гражданский костюм превращается в мундир, где вместо эполет и золотого шитья – всякие дорогостоящие и высокохудожественные штучки, будь то бриллиантовые запонки, швейцарские часы из ограниченной коллекции и прочее и прочее и прочее – всего лишь необходимое дополнение к изящному крою «на заказ», где каждая линия что-то скрывает или же выгодно выставляет напоказ. В таком костюме убогое ничтожество превращается в благородного господина, чьё внутреннее наполнение, если угодно, зависит от окружения (закон голого короля). Кстати, Алексей Бегунков обзавёлся собственной королевой. Им стала массажистка, прозябавшая в третьеразрядном салоне красоты. По закону всех сказок – они поженились. Свадьбу сыграли с размахом. Присутствовал сам Фабри́с Карерве́. Он напутствовал молодых святыми словами:

– Втюхивайте, втюхивайте, и снова втюхивайте!

Обольщённые молодые поцеловались и поехали туром по Европе. Ах, Карерве́, ах, Фабри́с проказник, лишь в конце тура до них снизошло откровение, о чём говорил искушённый плотской любовью француз. Это произошло после пробуждения в будуаре одного из замков, где согласно преданиям почивала королевская чета. Молодожёны, позавтракав прямо в покоях с видом на поля Шампани, к полудню получили счёт. Бегло пробежав по цифрам, сложив и умножив, Бегунков схватился за голову: моя свобода в опасности! Новоиспечённая императрица, заметив печаль на лице мужа, осведомилась о причине.

– Ах, Карерве́, ах, он…, – кремовый властитель России, опутавший великую страну не менее великой сетью, грязно выругался в адрес своего европейского союзника, – вот она оказывается какая – его свобода. Втюхивайте, втюхивайте и снова втюхивайте. Не один коронованный род лишился трона, пребывая в ложном настроении: мой народ. Народ-то сам себе на уме.

– Милый, что произошло? И при чём тут Фабри́с?

Бегунков сжал плечи суженой и прохрипел:

– В Россию, и немедля!

– Объясни…, а Лазурный берег? Канны? Флоренция?..

– Нет, нет, нет – втюхивать, втюхивать и втюхивать!

Молодая покраснела и вслед за мужем первым рейсом вылетела на Родину, исполнять великий завет, дающий им видимость свободы…

Утреннюю зорьку резко разбудил будильник. Мужская рука выпросталась из-под одеяла, и нащупала кнопку. Воцарилась блаженная тишина. Алексей прислушался, не узнавая самого себя: Лежишь! Что с тобой? Ты заболел? И где твой всёсокрушающий энтузиазм: «Нас ждут великие дела!» Что!? Кто пошёл?! Куда пошёл?.. А впрочем, ты прав, – Алексей засопел, стараясь натянуть на себя одеяло. Форменный идиотизм вскакивать каждое утро и дудеть в оптимистично сипящую дудочку. Пора заканчивать этот скаутский маразм. Эти пионерские зорьки.

– Лёша, ты будешь вставать? У нас сегодня, ты не забыл, семинар, – раздался за спиной полусонный голос жены.

Ей никто не ответил, что уже было необычно. Более того попытались забрать одеяло.

– Лёша, холодно, не издевайся, верни одеяло!

– Ладно, ладно…

И снова наступает долгая напряжённая тишина, неожиданно сменяющаяся здоровым мужским похрапыванием.

– Лёша!? – В голосе супруги слышится удивление и тревога

– А, – снова из небытия выныривает сонный голос, – чего?

– Как чего? Ты здоров? Не забыл: у нас сегодня семинар, а перед этим ещё намечены встречи в салоне. Некогда спать.

– Не забыл, – голос окончательно просыпается, и в нём появляются роковые нотки апатии.

Алексей Бегунков сел на край кровати в позе замерзающего мыслителя. Супруга прижалась к мужу, и попыталась выяснить причину такого необычного поведения, она потрогала лоб и заглянула в глаза.

– Может всё к чёрту? – риторически спросил Алексей.

– Что? – не поняла жена.

– Ну, всё! Эти проклятые гонки изо дня в день. Вскочили и побежали, прямо от унитаза, как будто мы не успеем добежать до другого, и с нами непременно случится какая-нибудь гадость.

Жена ещё сомневалась:

– Ты здоров, Лёша?

– Вроде – да и вроде – нет. Горло не болит, голова, зубы тоже, однако общее состояние – подавленное. Я бы даже сказал придавленное… – Алексей помолчал и добавил, – такое, когда поздно спрашивать, что у тебя болит – уже всё равно.

Жена лёгкой ланью вскакивает с супружеского ложа, подбегает к окну отдёргивает тяжёлые шторы и, щурясь от хлынувшего света, оглядывается на мужа. Её женская интуиция подсказывает, мало хватать ведёрко – пора бить в набат. Пожар не просто далёко кровавым заревом – он рядом и вот-вот перекинется на свитое ею гнёздышко. Убедившись в этом зрительно, она быстро подходит к мужу и мягко, но решительно возлагает свои руки ему на плечи. Прямо как на картине «Старец, благословляющий инока на бой».

– Что значит, не могу? Что значит – всё к чёрту! Столько трудов и что, псам под хвост!? Ты вдумайся, на тебе вся Россия клином сошлась! Ты лидер. Бегут-то все за тобой. Без тебя гонка просуществует какое-то время и рассыплется сама собой.

– Пускай. Тем лучше. Остановятся, отдышатся, оглядятся и зададутся единственно правильным вопросом: куда бежим и зачем?

Жену охватывает лёгкая паника. Да, она была знаменосцем в своей семье. Храбрым славным терпеливым знаменосцем, идущим всегда за своим командиром. Она готова была самозабвенно прикрывать мужа на полях житейских сражений. Но опять же – прикрывать – быть рядом с ним. И никак впереди, да и подданные примут это как переворот. А это преддверие хаоса.