Текст книги "Авторология русской литературы. И. А. Бунин, Л. Н. Андреев, А. М. Ремизов"

Аверинцев, Роднянская 1978: Аверинцев С. С., Роднянская И. Б. Автор // Краткая литературная энциклопедия. – М., 1978. – Т. 9.

Артсег 1993: Артсег. Владелец вещи, или Онтология субъективности. – Йошкар-Ола, Чебоксары, 1993.

Барт 1994: Барт Р. Избранные труды. Семиотика. Поэтика. – М., 1994.

Виноградов 1963: Виноградов В. В. Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика. – М., 1963.

Власенко 1995: Власенко Т. Л. Литература как форма авторского сознания. – М., 1995.

Гумбольдт 1984: Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. – М., 1984.

Долинин 1985: Долинин К. А. Интерпретация текста (Французский язык). – М., 1985.

Драгомирецкая 1991: Драгомирецкая Н. В. Автор и герой в русской литературе XIX–XX вв.-М., 1991.

Женетт 1998: Женетт Жерар. Фигуры: В 2 т. – М., 1998.

Ильин 2001: Ильин И. П. Постмодернизм. Словарь терминов. – М., 2001.

Историческая поэтика 1994: Историческая поэтика: Литературные эпохи и типы художественного сознания. – М., 1994.

Компаньон 2001: Компаньон Антуан. Демон теории. – М., 2001.

Корман 1972: Корман Б. О. Изучение текста художественного произведения. – М., 1972.

Корман 1992: Корман Б. О. Избранные труды по теории и истории литературы. – Ижевск, 1992.

Литературная ЭТП 2001: Литературная энциклопедия терминов и понятий / Гл. ред. и сост. А. Н. Николюкин. – М., 2001.

Литературоведение как наука 2001: Литературоведение как наука: Труды Научного совета “Наука о литературе в контексте наук о культуре”. Памяти Александра Викторовича Михайлова посвящается. – М., 2001.

Лотман 1994: Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. – М., 1994.

Немецкое ФЛ 2001: Немецкое философское литературоведение наших дней: Антология. – СПб., 2001.

Потебня 1989: Потебня А. А. Слово и миф. – М., 1989.

Почепцов 1998: Почепцов Г. Г. История русской семиотики до и после 1917 года. – М., 1998.

Рымарь, Скобелев 1994: Рымарь Н. Т., Скобелев В. П. Теория автора и проблема художественной деятельности. – Воронеж, 1994.

Смирнова 2001: Смирнова Н. Н. Теория автора как проблема // Литературоведение как наука. – М., 2001.

Теоретическая поэтика 2001: Теоретическая поэтика: понятия и определения: Хрестоматия / Авт. – сост. H. Д. Тамарченко. – М., 2001.

Федоров 1984: Федоров В. В. О природе поэтической реальности. – М., 1984.

Фуко 1996: Фуко М. Воля к истине. – М., 1996.

Хализев 2002: Хализев В. Е. Теория литературы. – 3-е изд., испр. и доп. – М., 2002.

Глава 2. АВТОР И АВТОРОЛОГКАК СУБЪЕКТЫ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

А. Эйнштейн: “Как и Шопенгауэр, я, прежде всего, думаю, что одно из наиболее сильных побуждений, ведущих к искусству и науке, – это желание уйти от будничной жизни с ее мучительной жестокостью и безутешной пустотой, уйти от уз вечно меняющихся собственных прихотей. Эта причина толкает людей с тонкими душевными струнами от личного бытия вовне – в мир объективного видения и понимания. Эту причину можно сравнить с тоской, неотразимо влекущей горожанина из окружающей его шумной и мутной среды к тихим высокогорным ландшафтам, где взгляд далеко проникает сквозь неподвижный чистый воздух, тешась спокойными очертаниями, которые кажутся предназначенными для вечности.

Но к этой негативной причине добавляется позитивная. Человек стремится каким-то адекватным способом создать в себе простую и ясную картину мира; и это не только для того, чтобы преодолеть мир, в котором он живет, но и для того, чтобы в известной мере попытаться заменить этот мир созданной им картиной. Этим занимаются художник, поэт, теоретизирующий философ и естествоиспытатель, каждый по-своему. На эту картину и ее оформление человек переносит центр тяжести своей духовной жизни, чтобы в ней обрести покой и уверенность, которые он не может найти в слишком тесном головокружительном круговороте собственной жизни”

(Эйнштейн 1965: 9).

Л. Н. Толстой: «Люди, мало чуткие к искусству, думают часто, что художественное произведение составляет одно целое, потому что в нем действуют одни и те же лица, потому что все построено на одной завязке или описывается жизнь одного человека. Это несправедливо. Это только так кажется поверхностному наблюдателю: цемент, который связывает всякое художественное произведение в одно целое и оттого производит иллюзию отражения жизни, есть не единство лиц и положений, а единство самобытного нравственного отношения автора к предмету. В сущности, когда мы читаем или созерцаем художественное произведение нового автора, основной вопрос, возникающий в нашей душе, всегда такой: “Ну-ка, что ты за человек? И чем отличаешься от всех людей, которых я знаю, и что можешь мне сказать нового о том, как надо смотреть на нашу жизнь?” Что бы ни изображал художник: святых, разбойников, царей, лакеев – мы ищем и видим только душу самого художника»

(Толстой 1978–1985, 15: 240–241).

А. А. Блок: “Стиль всякого писателя так тесно связан с содержанием его души, что опытный глаз может увидать душу по стилю, путем изучения форм проникнуть до глубины содержания”

(Блок 1960–1963, 5: 315).

По каким-то причинам, преследуя какие-то цели, мы решили понять, кто такой или что такое автор, точнее, что мы называем словом “автор”.

Сначала мы не увидели в ответе на этот вопрос никакой проблемы и привычным для нас жестом руки указали на человека, на писателя и сказали: “Это – автор” или “Вот он – автор”. И назвали писателя его собственным именем: Пушкин, Лермонтов, Гоголь…

Наш указующий жест был вполне естественным, как естественно для нас видеть за любым употребляемым словом какое-то существо, какой-то предмет.

Само слово “автор” подсказало нам возможность указать и на творение автора, в данном случае – на книгу, потому что автор есть создатель чего-либо.

Мы еще не открыли ее, нам пока не важно, что такое эта книга – роман, рассказы, стихотворения. Но мысль, что человек является автором тогда, когда является автором чего-либо, мы запомним.

В поисках того, на что еще можно указать, имея в виду слово автор, мы более пристально смотрим вокруг себя. И к нашей радости (или к нашему несчастью!) находим еще один реально существующий “предмет” – слово автор. Вот оно изображено краской в книгах, журналах, газетах. Вот оно составлено из деревянных кубиков, и эти кубики в определенной последовательности стоят на нашем столе. Вот оно сделано из больших кусков льда, и этот “автор” громоздится на площадке во дворе, детишки играют между его составными частями в прятки или в “войнушку”. И так будет стоять этот “автор” до оттепели или до весны, или до того момента, когда какой-нибудь хулиганствующий мальчик не попытается “прочесть” этого “автора” хоккейной клюшкой.

Итак, в качестве “автора” перед нами предстали: человек, создатель книги, сама книга как результат деятельности человека и, наконец, слово “автор”.

До сих пор все обстояло просто: нам важно было не слово “автор”, а то, на что мы указываем этим словом. Но вот мы стали размышлять об этих уже найденных нами “авторах” и сразу заметили, что они какие-то разные: человек – живое существо, книга – предмет, слово “автор” – как автор – вообще что-то невообразимое.

Сначала мы просто пользовались словом “автор”, а теперь стали рассуждать о самом слове, т. е. изменился характер нашей деятельности.

С вопроса, что мы называем словом “автор”, начали. К слову и пришли: словом “автор” мы называем слово “автор”.

Этот третий “автор” – слово “автор” – прежде всего начинает ввергать нас в недоумение. Вроде бы это слово, которое только указывает на что-то (хотя бы на первых двух “авторов”), а вроде бы это слово само “вещественно”, пусть хотя бы как типографический оттиск или последовательность звуков, которые колеблют мембрану в нашем ухе.

В этом случае мы вправе задать себе вопрос: на что же мы укажем, имея в виду содержание слова “автор”? И начать наши рассуждения сначала, правда, без прежней уверенности в собственные рациональные способности и легкость ответа на поставленный вопрос.

Автор – человек, живое существо, а вдруг неживое, и уже давно неживое, умер, и от него остались, ладно бы, портрет, фотография или хотя бы безглазая и безносая мраморная голова, а если от него остались какие-нибудь ничего для нас не значащие звуки-буквы: Г-о-м-е-р или Г-а-м-э-р? В этом случае, в кого мы ткнем нашим указательным пальчиком?

Из предыдущих рассуждений мы запомнили, что можем указать на то, что создал автор. Есть перед нами творение – значит, должен быть и творец.

Другое дело (это уже частности), что творцом может быть не один человек, а кто-то, кого называют словом “народ”, т. е. много-много “человеков”. Другое дело, что учеными может быть не доказано, допустим, что Гомер сам сочинил или только собрал воедино разные песни “Илиады” и “Одиссеи”. Другое дело, что автор, допустим, “Слова о полку Игореве” пока не найден. Может быть, где-нибудь хранится какой-нибудь манускрипт, в котором автор конкретно назван. И он будет скоро обнаружен, этот манускрипт, и ученые с облегчением смогут сказать: автор “Слова о полку Игореве”, допустим, князь Игорь.

С автором более близким нашему времени дело обстоит и проще, и сложнее. Здесь автор уже сам позаботится, чтобы на всех своих творениях написать: я – автор, Иванов, Петров, Сидоров, Карпов; это творение – мое, и гонорара достоин я, а не какой-нибудь шустрый дяденька нашего времени или будущих столетий.

Хотя возможна ситуация, когда автор в силу каких-нибудь причин поставил над своим произведением псевдоним или слово вообще вряд ли существующее в природе, например, Артсег (см.: Артсег 1993).

И об этом Артсеге мы ничего, абсолютно ничего не знаем. Существует для нас такой автор? Как-то существует, но только не в облике конкретного человека. Ведь мы можем представить, что перед нами “Критика способности суждения” (см.: Кант 1994) и над этой “Критикой” написаны ничего для нас не значащие буквы: КАНТ.

И мы не знаем, что этого Канта зовут Иммануилом, где-то он родился, учился, философствовал, умер. В этом случае “именные”, авторские буквы – АРТСЕГили КАНТ, будут для нас только знаками, условными обозначениями того, что сказано в творениях этого Артсега или Канта.

Может быть и другая ситуация, когда конкретный автор позаимствовал у друзей их имена и поставил эти имена в качестве псевдонимов на своих сочинениях. Тогда мы доверимся ученым, текстологам, мемуаристам, которые отыщут конкретного автора, и мы будем знать, что, например, М. М. Бахтин – это “Бахтин под маской” (см.: Бахтин под маской. Маска первая 1993; Бахтин под маской. Маска вторая 1993), это еще и “Круг Бахтина” (см.: Волошинов 1995).

Пока мы с автором-человеком находимся в одной культурно-исторической эпохе, он нам близок и важен как человек, но проходит сто лет, двести, триста… тысяча – и мы даже на его изображение смотрим, как на что-то чужое, чуждое. Вот он в какой-то “простыне”, перекинутой через плечо, или в железных “пластинах”. Может быть, стрела и не пробивала железо, но атомная бомба из этого автора сделает то же самое, что из автора, закутанного в “простыню” или одетого во фрак. Тогда, может быть, имена современных нам авторов – “Георгий Гачев” или “Игорь Нега” – прозвучат для нас так же отчужденно, как “Арис Тотель” или “Соф Окл”.

Хотя в силу привычки и в силу того, что имя автора маркирует для нас не только творца и творение, но и его время, эпоху, национальность, мы будем сопротивляться изменению букв “Сократ” на “Кант” или “Лопе де Вега” на “Маркиз де Сад”.

Так автор-человек отдаляется от нас, уходит в глубь времен и на периферию нашего интереса. Что он – человек – для нас значит – по сравнению со своим творением? Он, может быть, уже давно умер, а творение его живет, потому что живы мы, открываем его книгу и читаем.

В своем творении он – весь, и чем полнее он выразил себя, тем больше сказал о современном ему мире, о своей душе. Для нас уже почти не важно, каким сочетанием букв и звуков обозначено это творение.

«И даже тогда, когда сам автор говорит, пишет и печатает о “самом себе” (например, Бунин в “Цикадах” или Ремизов – “Кукха”, “Взвихренная Русь”, “По карнизам”), критик должен относить это не к личности художника, а к его творческому акту, о котором каждый из художников умеет высказываться лишь в ту меру, в какую он его осознал»

(Ильин 1996: 196).

Теперь мы открываем книгу в уверенности, что сейчас укажем конкретно на автора.

Открываем и видим перед собою много-много букв и много-много слов. Нам ничего не остается, как сказать: вот эти буквы, эти слова – и есть автор. Что бы мы ни искали еще, на что бы ни указывали в произведении, как на автора, – мы всегда окажемся в плену того факта, что перед нами… слова, слова, слова.

Однако самого слова “автор” мы в произведении не найдем. Возможно, “внутри” книги кто-то скажет: я – автор, но это будет совсем не тот автор, о котором мы только что рассуждали.

Мы поймем, что в творениях писателей эти “слова, слова, слова” какие-то разные и как-то по-иному соотнесены между собою и различные предметы, явления именуют.

Может быть, эти именования мы назовем словом “автор” (или “цементирующей силой”)? Но тогда это уже будет наше слово, наше высказывание – о тех “словах, словах, словах”.

Они будут иметь для нас какой-то смысл тогда, когда мы наделим их смыслом, но в этом случае мы сами станем автором, автором слов о словах, т. е. авторологом.

Филологическое мышление невозможно не только без литературно-художественного произведения, но и без высказывания о литературно-художественном произведении.

Литературоведов и языковедов, вузовских преподавателей, учителей-словесников, студентов-филологов, учащихся школ объединяет нечто общее. Этим общим является текст (литературно-художественное произведение) как “первичная данность” “всего гуманитарно-филологического мышления”

(Бахтин 1979: 281).

Но не только текст, а и необходимость построить какое-либо собственное высказывание о нем (ответ учащегося на уроке, школьное сочинение, курсовая или дипломная работы, научное исследование).

“Событие жизни текста, то есть его подлинная сущность, всегда развивается на рубеже двух сознаний, двух субъектов”

(Бахтин 1979: 285).

Основная задача филологического образования заключается в том, чтобы побудить учащегося вступить в критическую деятельность, определить свое отношение к литературно-художественному произведению, создать собственное высказывание о литературно-художественном произведении.

“…Только при сформировавшемся ценностном отношении личности предметное богатство окружающей действительности через предметный характер социально корректируемой деятельности становится ее духовным богатством, что в свою очередь обусловливает включение личности в широкие социо-культурные связи и служит условием для ее предметного самовыражения”

(Чиликов 1983: 131).

Направленность филологического образования и филологического мышления во многом зависит от того или иного ответа на два вопроса: что такое литературно-художественное произведение? – и – что такое анализ литературно-художественного произведения?

Поняв язык как деятельность (Гумбольдт 1984; 1985), литературно-художественное произведение – как “внутреннюю форму” (Потебня 1976), как “внутренний мир” (Лихачев 1968), как “поэтическую реальность” (Федоров 1984; 1994), как “целостность” (Гиршман 1991; 1996); вычленив в литературно-художественном произведении субъектно-объектные отношения (Корман 1992), – мы сможем преодолеть натурфицирование литературно-художественного произведения (т. е. восприятие произведения как чего-то самостоятельного, оторванного от творца) в той мере, в какой будем учитывать, что литературно-художественное произведение является формой реализации внутренних (экзистенциальных) сил автора, автора как субъекта деятельности, а не “субъекта текста” (см.: Гришунин 1993).

Используя результаты исследований названных и других ученых, я хочу выделить иные аспекты в проблеме литературно-художественного произведения и его анализа – рассмотреть в качестве “первичной данности” само филологическое мышление как деятельность, как производное от деятеля, восстанавливая среднее звено субъектно-объектных отношений – аналитическую парадигму: субъект – деятельность – объект; понять две принципиально разные, но в реальной действительности связанные между собой деятельности: литературно-художественную, субъект которой – автор, и логическую, субъект которой – авторолог.

Делая акцент на “деятельности”, мы следуем традиции Гумбольдта – пониманию языка как “созидающего процесса”.

“Язык есть не продукт деятельности (Ergon), а деятельность (Energeia)” (Гумбольдт 1984: 70). “Язык следует рассматривать не как мертвый продукт… но как созидающий процесс… При этом надо абстрагироваться от того, что он функционирует для обозначения предметов и как средство общения, и вместе с тем с большим вниманием отнестись к его тесной связи с внутренней духовной деятельностью и к факту взаимовлияния этих двух явлений”

(Гумбольдт 1984: 69).

“Все многообразие явлений” (языковых) “мы должны возвести к единству человеческого духа” (Гумбольдт 1984: 69), т. е. – в терминологии аналитической философии и аналитической филологии – к человеку как субъекту деятельности.

1. Автор – деятельность – высказывание

Автор – субъект специальной – литературно-художественной деятельности, являющейся одной из форм общей человеческой деятельности.

Деятельность человека самым упрощенным образом можно представить в трех – внутренне дифференцируемых – формах, в зависимости от того, какие силы преимущественно объективируются (воплощаются) в объекте деятельности: практическая деятельность – объективация физических сил; логическая деятельность – объективация рациональных способностей человека; художественная деятельность – объективация эмоциональной сферы человека.

Основы общей человеческой деятельности (практической и логической) рассмотрены Артсегом, который дал классификацию субъектов деятельности – в зависимости от характера их деятельности и тех изменений, которые они вносят в предмет своей деятельности.

Практический субъект “действует практически, обеспечивая свое существование среди вещей, будучи сам существом вещественным и использующим слова только в обстоятельствах своего насущного дела”

(Артсег 1993: 7).

Деятельность практического субъекта претерпевает ряд внутренних изменений: от владения вещью с помощью материальной силы – до именования вещи, т. е. владения вещью уже по видимости.

В конечном “пункте” своей деятельности практический субъект, владея вещью по видимости, тем самым создает новый предмет деятельности, становясь субъектом обыденным.

Деятельность обыденного субъекта и формы его владения вещью претерпевают очередные изменения; то, что было вещью, становится именем, а то, что было атрибутом, – предикатом высказывания. Так обыденный субъект переходит к надпрактической деятельности – логической.

Далее предметом деятельности является слово, наименование, а субъект деятельности – эмпирическим.

Когда же он ставит перед собою задачу “рассмотреть основания собственной деятельности”, желает раскрыть смысл употребляемых им понятий, он становится теоретическим субъектом (Артсег 1993: 207).

«Деятельности теоретического субъекта предпослан объект в форме эмпирического понятия, и указание на него как ответ на вопрос – что это такое? – завершается суждением “это есть то”»

(Артсег 1993: 209).

Теоретический субъект производит дефиниции (определения понятий). Когда же он «принуждает себя к деятельности по овладению такой “вещью” как деятельность по овладению вещи, то он превращается в рефлектирующего субъекта» (Артсег 1993: 277).

“Субъект, переставший быть творцом превратных форм мышления и овладения иллюзорной вещью-как-таковой, но постигший основания собственной деятельности, превращается в действующего, построяющего, культивирующего субъекта, – субъекта культуры, созидающего свой собственный предмет – предмет культуры; он становится культурствующим субъектом”

(Артсег 2000: 25).

Все формы деятельности связаны друг с другом, их предыдущие превращения затемняются, и человеческое мышление погружается в разного рода видимости, иллюзии, ошибки, заблуждения – эта одна из центральных мыслей Артсега, его “онтологии субъективности”.