Текст книги "Авторология русской литературы. И. А. Бунин, Л. Н. Андреев, А. М. Ремизов"

В наиболее обобщенном виде неприятие мещанского существования выражено в рассказе “Над городом” (1900).

Этот рассказ – воспоминание об одном эпизоде из детских лет повествователя-рассказчика: ребята поднимаются на колокольню, погружаясь в мир звуков, мир птиц (голубей – “мы уже чувствовали себя в одном мире с ними”). Этот рассказ – о формировании в сознании автобиографического персонажа “чувства высоты”, т. е. стремления подняться над обыденной жизнью.

“С высоты все кажется красивее, меньше…”

(2: 178);

“Ощущение высоты было уже очень сильно, когда мы выскакивали во второй пролет”

(2: 179);

“Птицы любят высоту, – и мы стремились к ней”

(2: 180).

Об особом чувстве высоты, испытываемом человеком на возвышенности, в горах, над обрывом, говорится и в рассказах “Перевал”, “Святые Горы”.

Видение горизонта, поднебесных и земных просторов становится определенным “знаком авторства”, символом преодоления “мещанского захолустья”.

“Теперь детство кажется мне далеким сном, но до сих пор мне приятно думать, что хоть иногда поднимались мы над мещанским захолустьем, которое угнетало нас длинными днями и вечерами, хождением в училище, где гибло наше детство, полное мечтами о путешествиях, о героизме, о самоотверженной дружбе, о птицах, растениях и животных, о заветных книгах!”

(2: 180).

Чувство высоты связано с чувством, возникающим от звука колокола.

“Не спуская глаз с мотающихся рук Васьки, стояли мы, охваченные восторгом перед гигантской силой звуков, замирая от захватывающей дух гордости, точно сами мы были участниками в возвышенном назначении колокола благовествовать радость. Затерявшиеся в звуках, мы как будто сами носились по воздуху вместе с их разливающимися волнами…”

(2: 181).

Колокол, колокольный звон – одна из наиболее часто встречающихся звуковых деталей в произведениях Бунина.

“Вдруг где-то далеко ударили в колокол. Мужики зашевелились, разом поднялись и, крестясь, с обнаженными головами, до земли поклонились на восток”

(“На чужой стороне”) (2: 32).

“Утро было праздничное, жаркое; радостно, наперебой трезвонили над Донцом, над зелеными горами колокола…”

(“Святые Горы”) (2: 55).

“Совсем стемнело; затихающий гул соборного колокола медленно и ровно раскачивался над городом”

(“Без роду-племени”) (2: 146).

“И вот издалека-издалека долетел до нас мерный и звонкий голос колокола, одиноко звонившего где-то в горах”

(“Тишина”) (2: 211).

Проспекция судьбы как жизни провинциальной, замкнутой, мещанской видна более отчетливо при сравнении ранних рассказов Бунина с романом “Жизнь Арсеньева. Юность”.

“…Ну, что ж, сказал он, подшучивая, мы, конечно, уже вполне разорены, и ты куда-нибудь поступишь, когда подрастешь, будешь служить, женишься, заведешь детей, кое-что скопишь, купишь домик, – и я вдруг так живо почувствовал весь ужас и всю низость подобного будущего, что разрыдался…”

(5: 37).

В ранних рассказах – внутренняя скрытая тревога за свое будущее, в романе – воссоздание давних юношеских тревог, волнений, надежд.

Жизнь Бунина могла сложиться так же, как жизнь его родителей – разорившихся мелкопоместных дворян. Такой вариант судьбы воссоздан в рассказе “На хуторе” (1892).

Жизнь персонажа, Капитона Иваныча, в определенных моментах сопоставима с жизнью отца Бунина, а также (по некоторым деталям) с детством и юностью самого писателя.

Капитон Иваныч – сирота, ранние годы его прошли у “сумасшедшей тетки”, далее – учеба в школе кантонистов (“холод, голод, поездки к тетке”), служба, отставка, попытка вести хозяйство на маленьком хуторе, безответная любовь. В конце концов – одинокая, нищая, однообразная жизнь.

“И дни пошли за днями и стали слагаться в годы…”

(2: 34).

Проспективный автобиографизм этого персонажа выражается в том, что персонаж наделяется вполне авторским обостренно чувственным созерцательным восприятием природы.

“Темны и теплы были апрельские ночи; мягко благоухали сады черемухой, лягушки заводили в прудах дремотную, чуть звенящую музыку, которая так идет к ранней весне… И долго не спалось ему тогда на соломе, в садовом шалаше! По часам следил он за каждым огоньком, что мерцал и пропадал в мутно-молочном тумане дальних лощин; если оттуда с забытого пруда долетал иногда крик цапли – таинственным казался этот крик и таинственно стояла темнота в аллеях… А когда перед зарею, охваченный сочной свежестью сада, он открывал глаза – сквозь полураскрытую крышу шалаша на него глядели целомудренные предутренние звезды… ”

(2: 35).

Это описание и сопутствующий ему эмоциональный комплекс – авторские: в них – чувственное созерцание, восприятие зрением, осязанием, обонянием, слухом. Апрельская ночь, шалаш, сад, способность персонажа “по часам следить”, т. е. наблюдать переходные состояния природы; “таинственность” “крика цапли”, “темнота в аллеях”, звездное небо, туман, “сочная свежесть сада” – все эти детали и особенности восприятия природы наполняют произведения Бунина самых разных периодов творчества.

Как и многие персонажи других рассказов, Капитон Иваныч осознает свое единство с природой.

“Очертания полей едва-едва обозначились теперь в ночном сумраке. Сумрак стал гуще, и звезды, казалось, сияли выше. Отчетливее слышался редкий крик перепелов. Свежее пахло травою… Он легко, свободно вздохнул полной грудью. Как живо чувствовал он свое кровное родство с этой безмолвной природой!”

(2: 37).

Ощущению родства с природой, ощущению красоты природы, “таинственности”, “безмолвности” сопутствуют попытки осмыслить свое место в мироздании.

“Он долго смотрел в далекое поле, долго прислушивался к вечерней тишине…

– Как же это так? – сказал он вслух. – Будет все по-прежнему, будет садиться солнце, будут мужики с перевернутыми сохами ехать с поля… будут зори в рабочую пору, а я ничего этого не увижу, да не только не увижу – меня совсем не будет! И хоть тысяча лет пройдет – я никогда не появлюсь на свете, никогда не приду и не сяду на этом бугре! Где же я буду?”

(2: 36).

В данном случае мы имеем дело не столько с осмыслением, не столько с “философией”, сколько с выражением эмоционального состояния: недоумение человека при мысли о бесконечности природы и бесследности своего ухода из жизни, невозможность примириться с мыслью о смерти.

Стремление писателя как-то преодолеть смерть, его несогласие с преходящностью жизни приведет к выработке определенной “философской” позиции, к смешению христианских и буддистских идей, к системе личностного эклектизма, что наиболее ярко будет представлено в романе “Жизнь Арсеньева. Юность”, книге “Освобождение Толстого”, рассказах “Темных аллей”.

Смерть, умирание, а тем более загробная жизнь – не даны человеку как его внутреннее состояние, как переживание, запечатлеваемое памятью, поэтому естественно: чем сильнее чувственное, телесное восприятие мира, тем непостижимей – смерть.

В романе “Жизнь Арсеньева. Юность” автобиографический повествователь вспоминает начало своего писательского пути, прослеживает, как вырабатывались эстетические установки, одно из положений которых:

“Если писать о разорении, то я хотел бы выразить только его поэтичность”

(5: 208–209).

В рассказе “На хуторе” воплощена эта “поэтичность” разорения, и сделано это вполне бунинскими средствами – через описание ощущения персонажем своего “кровного родства” с природой, через наделение персонажа собственными – авторскими – особенностями мировосприятия и мироосмысления.

В плане такой проспекции может быть прочитан рассказ “Учитель” (1894).

Главный персонаж – учитель Николай Нилыч Турбин. Ему – “двадцать четвертый год”, он – сын дьячка. Работа для него скучна, утомительна. Судьба вроде бы благоволила ему, он приглашен к богатым Линтваревым, но в гостях он напивается, его выдворяют. Рассказ заканчивается описанием пьяного застолья, утренним пробуждением персонажа, репликами окружающих людей:

“Вот те и педагог!”, “Пропал малый!”, “Сирота небось!”

(2: 88).

Как и многие другие персонажи, Турбин наделяется авторским восприятием природы.

“Не спеша, учитель всходил на гору. Село лежало в широкой котловине. Ровно тянулся ввысь дым завода; в ясном небе кружили и сверкали белые голуби. На деревне всюду резко желтела новая солома, слышался говор, с громом неслись через мост порожние телеги… А в открытом поле – под солнцем, к югу – все блестело; к северу горизонт был темен и тяжел и резко отделялся грифельным цветом от желтой скатерти жнивья”

(2: 60).

Хотя после данного описания и говорится, что “за думами о помещичьей жизни он совсем не видел простора, красоты, которая была вокруг”, персонаж все-таки видит то, на что ему “указывает” автор.

“Все тонуло в ярких, но удивительно нежных и чистых красках северного утра. Выгоны, лозины, избы – все казалось снеговыми изваяниями. И на всем уже сиял огнистый блеск восходящего солнца. Турбин заглянул из форточки влево и увидал его за церковью во всем ослепительном великолепии, в морозном кольце с двумя другими, отраженными солнцами.

– Поразительно! – воскликнул он…”

(2: 68–69).

Турбин не только по-авторски видит мир, но и обладает авторским эмоциональным комплексом, сходным, например, с тем, какой представлен в рассказе “На хуторе”.

“Темь, холод, запах угарной печки и одиночество встречали его в безмолвном училище”

(2: 63).

“Мечтал о жизни с достатком, думал вести хорошее знакомство, быть человеком просвещенным, следящим за наукой, за политикой. Эти мечты погибли.<…> День за днем тускнели эти мечты”

(2: 63).

В очередной раз Бунин изображает возможный трагический финал собственной судьбы. И страшится такой жизни, такого будущего.

Неприятие обывательской семейной жизни воссоздано в рассказе “Без роду-племени” (1897).

Персонаж – молодой человек Ветвицкий, мелкий служащий Он томится тоской “существования среди поголовного мещанства” (2: 152). Если Турбин изображен в его видении природного мира и отношениях с окружающими людьми, то Ветвицкий представлен несколько в ином ракурсе – в рефлексии и отношениях с девушкой, Еленой.

Рефлексия, т. е. размышления о самом себе, о своей судьбе, часто оборачивается у бунинских персонажей мечтательностью (сравним персонажей рассказов “На хуторе”, “Учитель”). О себе размышляет и Ветвицкий.

“И я быстро постарел, выветрился нравственно и физически, стал бродягой в поисках работы для куска хлеба, а свободное время посвятил меланхолическим размышлениям о жизни и смерти, жадно мечтая о каком-то неопределенном счастье… Так сложился мой характер и так просто прошла моя молодость”

(2: 154).

Сцена заключительного объяснения Ветвицкого и Елены – одно из примечательных явлений во всем творчестве писателя. Многие персонажи Бунина выясняют отношения друг с другом, вплоть до Лики и Арсеньева, но только в этом рассказе героиня, Елена, говорит вслух то, о чем другие молчат.

«– Ты не смеешь так говорить!.. Как ты… смеешь… когда я… так… относилась к тебе? Ты обманывал меня…

– Зачем ты врешь? – перебил я ее. – Ты отлично знаешь, что я относился к тебе по-дружески. Но я не хочу вашей мещанской любви… Оставьте меня в покое!

– А я не хочу твоей декадентской дружбы! – крикнула Елена и отняла платок от глаз. – Зачем ты ломался? – заговорила она твердо, сдерживая рыдания и глядя на меня в упор с ненавистью. – Почему ты вообразил, что мной можно было играть?

Я опять резко перебил ее:

– Ты с ума сошла! Когда я играл тобою? Мы оба одиноки, оба искали поддержки друг в друге, – и, конечно, не нашли, – и больше между нами ничего не было.

– А, ничего! – снова крикнула Елена злобно и радостно. – Какой же такой любви вам угодно? Почему ты даже мысли не допускаешь равнять меня с собою? Я одна, меня ждет ужасная жизнь где-нибудь в сельском училище, я мелкая общественная единица, но я лучше тебя. А ты? Ты даже вообразить себе не можешь, как я вас ненавижу всех – неврастеников, эгоистов! Все для себя! Все ждете, что ваша ничтожная жизнь обратится в нечто необыкновенное!”

(2: 156).

В зрелом возрасте Бунин не раз отметит, что ему “суждена была жизнь” – “необыкновенная” (6: 222), но это в то время, когда его судьба уже состоялась. В 1890-е годы, когда еще только шел напряженный поиск своего места в жизни, были вполне допустимы подобные реакции на молодого писателя встречающихся ему в жизни людей.

Несомненно, что в диалоге воплощено трагическое эмоциональное состояние юного Бунина, когда окружающие могли сказать ему: “Все ждете, что ваша ничтожная жизнь обратится в нечто необыкновенное!”

Героини “Темных аллей” будут по-иному вести себя в ситуации любовного расставания: они будут согласны с мужчинами (в конечном счете, – с автором) в том, что в жены они не годятся, что лучше того, что есть, не будет (“Чистый понедельник”, “Качели”).

“Одна мысль о жизни без нее привела бы меня теперь в ужас, но и возможность нашей вечной неразлучности вызывала недоумение: неужели и впрямь мы сошлись навсегда и так вот и будем жить до самой старости, будем, как все, иметь дом, детей? Последнее – дети, дом – представлялось мне особенно нестерпимым”

(5: 230),

– так будет писать Бунин в романе “Жизнь Арсеньева. Юность”, вспоминая свой страх перед мещанской семейной жизнью.

В заключение этой темы вспомним:

“…И я вдруг так живо почувствовал весь ужас и всю низость подобного будущего, что разрыдался…”

(5: 37).

“Полюбив, мы умираем”, – повторял Бунин поразившие его в юности слова романса Рубинштейна на стихи Гейне (Бунин 1993–1996. 4: 495).

Но: написав что-то, материализовав себя в слове, человек тоже умирает.

И возрождается – автором, т. е. текстом, произведением, теперь “живущим” вне его, в ком-то другом – в читателе.

Но: написав что-либо об авторе, став критиком (авторологом), т. е. опять же материализовав себя в слове, человек вновь умирает.

И возрождаемся…

Такова наша жизнь как витальный (жизненный) текст.

Таков наш витальный текст как рождение-смерть в круговороте действительности, культуры, искусства.

1. Интенциальное содержание авторского сознания (“Жизнь Арсеньева. Юность”)

Автор обнаруживается в том, на что направлено его сознание – в интенциальном содержании сознания, а также в эмоциональном комплексе, объективированном в повествовании. Автор привносит в изображение свое видение мира и свой тип эмоциональности.

Анализируя центральное произведение Бунина, роман “Жизнь Арсеньева. Юность”, в пределах данной теоретической установки, будем иметь в виду следующее высказывание:

“…Нужно понять не технический аппарат, а имманентную логику творчества, и прежде всего нужно понять ценностно-смысловую структуру, понять контекст, в котором осмысливается творческий акт”, потому что “художественный стиль работает не словами, а моментами мира, ценностями мира и жизни…”

(Бахтин 1979: 168, 169).

Какими же “моментами мира” работает Бунин в своем итоговом вершинном произведении?

Роман “Жизнь Арсеньева. Юность” является квинтэссенцией авторства, вбирает в себя черты того типа авторства, который мы и называем “И. А. Бунин”.

В романе писатель “конструирует” себя – прошлого, юного, но уже в соответствии с представлениями зрелого периода жизни, представлениями о мире, о человеке, о себе, о словесном творчестве.

В романе запечатлен процесс постижения самого себя и в то же время процесс пересоздания себя.

Поэтому роман может быть прочитан как произведение автобиографическое: не в смысле равенства характера, обстоятельств жизни персонажа и писателя (об этом уже размышляли многие исследователи и мемуаристы), но в том смысле, что писатель наделил персонаж своим типом сознания, комплексом своих переживаний, овладевал собою, создавая “упрощенный и понятный образ” собственного человеческого, бытового и творческого “я”.

Главная особенность бунинского стиля (того, что на поверхности повествования, в самом словесном изображении) сразу была понята современниками писателя. Известны слова 3. Гиппиус: “король изобразительности”.

Так оно и есть – и в стихах: “Лес, точно терем расписной…” (“Листопад”), и в прозе, вплоть до последних рассказов.

“Я встаю, неслышно сбегаю в прихожую, отворяю наружную дверь: свежесть ночного воздуха, терраса и пальмы на ней, сад по уступам внизу – и уже неподвижное в белой звездной россыпи небо…”

(“Мистраль”) (5: 519).

В романе “Жизнь Арсеньева. Юность” Бунин размышляет над формированием основных особенностей своей натуры, которые обусловили наличие данной изобразительности, вещественности, фактурности.

Бунин не был бы Буниным без необычайной впечатлительности. Жизненную свою впечатлительность и связанную с ней словесную изобразительность он рано осознал в себе.

Эти два момента – жизненный и собственно художественный – слились в нем воедино. Ими он и работал как ценностно-смысловыми “моментами мира”. Их он культивировал, им служил до самой смерти. Под них “подверстал” и эстетическую программу, и поэтику своих произведений. Отсюда – определенный отбор жизненных коллизий, отсюда – своеобразие религиозных представлений, свой образ Льва Толстого, своя концепция любви.

Бунин из года в год размышлял над своеобразием своего мировосприятия.

“Люди спасаются только слабостью своих способностей, – слабостью воображения, внимания, мыслей, иначе нельзя было бы жить.

Толстой сказал про себя однажды:

– Вся беда в том, что у меня воображение немного живее, чем у других…

Есть и у меня эта беда”

(“Окаянные дни”, запись 11 марта 1918 года) (Бунин 1990: 262).

«“Я как-то физически чувствую людей”, записал однажды про себя Толстой. Вот и я тоже. Этого не понимали в Толстом, не понимают и во мне, оттого и удивляются порой моей страстности, “пристрастности”. Для большинства даже и до сих пор “народ”, “пролетариат” только слова, а для меня это всегда – глаза, рты, звуки голосов, для меня речь на митинге – все естество произносящего ее”

(“Окаянные дни”, запись 17 апреля 1918 года) (Бунин 1990: 271).

«“Я как-то физически чувствую людей” (Толстой). Я в с е физически чувствую. Я настоящего художественного естества. Я всегда мир воспринимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду – и как остро, Боже мой, до чего остро, даже больно!”

(дневниковая запись 9/22 января 1922 года) (6: 437).

Таких высказываний у Бунина много, но критику назвать главной особенностью писателя его впечатлительность – это еще ничего не сказать по существу. Многие, если не большинство, настоящих писателей обладают обостренным мирочувствованием.

В каждом отдельном случае необходимо понять “качество” этой впечатлительности (авторскую эмоциональность) и – далее – ее направленность на те или иные сферы бытия.

“Это было уже начало юности, время для всякого удивительное, для меня же, в силу некоторых моих особенностей, оказавшееся удивительным особенно: ведь, например, зрение у меня было такое, что я видел все семь звезд в Плеядах, слухом за версту слышал свист сурка в вечернем поле, пьянел, обоняя запах ландыша или старой книги…”

(5: 80).

Так в романе говорится о том же, о чем и в дневниковых записях, и далее эта особенность бунинского автобиографического персонажа называется: “обостренным чувством жизни и смерти” (5: 23), “повышенной впечатлительностью” (5: 27), “не совсем обычной впечатлительностью”(5: 56), “повышенной восприимчивостью к свету и воздуху, к малейшему их различию” (5: 141).

Какого же “качества” эта впечатлительность (и далее – на что она направлена)?

Содержание слова “впечатлительность” в самом тексте романа конкретизируется словом “страсть” (“страстный”, “сладостный”).

Первая поездка юного Арсеньева в город:

“Тут я впервые испытал сладость осуществляющейся мечты…”

(5: 10).

Первые впечатления от предметного мира:

“С каким блаженным чувством, как сладострастно касался я и этого сафьяна, и этой упругой, гибкой ременной плеточки!”

(5: 11).

Воспоминание о кинжале:

“Какой сладострастный восторг охватил меня при одном прикосновении к этой гладкой, холодной, острой стали!”

(5: 29).

Воспоминание о сабле:

“Откуда взялась моя страстная и бесцельная любовь к ней?”

(5: 30).

Начало восприятия женщины (девочки Саши):

“…Вдруг испытал что-то особенно сладостное и томящее: первый проблеск самого непонятного из всех человеческих чувств…”

(5: 31).

Чтение произведений Пушкина, Гоголя:

“К одному я был холоден и забывчив, другое ловил с восторгом, со страстью, навсегда запоминая, закрепляя за собой, – и чаще всего действовал при этом с удивительной верностью чутья и вкуса”

(5: 35).

Слово “страсть” становится ключевым в романе: “страсть ко всякому самоистреблению”, страсть к девочке Анхем, “горькая страстность”, “кочевая страсть”.

В значении слова можно выделить по крайней мере три оттенка: страсть как сильно выраженное чувство; страсть как чувство одновременно восторженное и радостное, тяжелое и “томящее”; страсть как сладострастие, как “любовь” “с преобладанием чувственного влечения”, как о том говорят наши толковые словари.

В словаре Даля: страсть – “страдание, мука, маета, мученье, телесная боль, душевная скорбь, тоска”. Этот оттенок слова будет важен для нас при анализе религиозных представлений Бунина.

Пока же отметим, что авторскую эмоциональность, воплощенную в романе и рефлектируемую автором, мы вправе так и обозначить – как страстную – в указанных трех оттенках значения слова.

Но преобладает в романе смысловое наполнение “страсти” как страсти-страдания, радости-горя, восторга-отчаяния.

Особая восприимчивость была для Арсеньева (и автора) источником и наслаждений и страданий, последнее усугублялось непониманием со стороны близких людей.

“Этого не понимали в Толстом, не понимают и во мне…” Арсеньева – тоже “не понимают”… Арсеньев обращается к любимой женщине – Лике:

«Я говорил, как несказанно жаль было мне эту раскидистую березу, сверху донизу осыпанную мелкой ржавой листвой, когда мужики косолапо и грубо обошли, оглядели ее кругом и потом, поплевав в рубчатые, звериные ладони, взялись за топоры и дружно ударили в ее пестрый от белизны и черни ствол… “Ты не можешь себе представить, как страшно мокро было все, как все блестело и переливалось!” – говорил я и кончил признанием, что хочу написать об этом рассказ. Она пожала плечами:

– Ну, миленький, о чем же тут писать? Что ж все природу описывать!»

(5: 185).

Лика не понимает, когда “слишком много описаний природы”. Для Арсеньева – “нет никакой отдельной от нас природы”, “каждое малейшее движение воздуха есть движение нашей собственной жизни” (5: 183).

Авторское сознание, воплощенное в романе, – по своей эмоциональной основе – страстное. Тип страстности – антиномичный, выражающийся в стилистике оксюморона.