Текст книги "Лабиринты угроз"

10

– Ага! – сказал Апанасов. – Входи, герой! – и громогласно захлопнул дверь.

От этого приветствия у Георгия словно легкий холодок прошмыгнул между лопаток. В зале, куда он мельком бросил взгляд при проходе на кухню, сидела Аня, лениво ударяя пальцами по клавишам рояля – звуки неслись странные, рваные и суетливые, словно паникующие. Она даже не взглянула в его сторону, лениво встряхнула волосами.

На кухне, закинув нога за ногу, сидел Вьюн. В его губах вилась папироска, ловко перескакивая из одного угла рта в другой. Перед ним стояла табуретка, словно специально приготовленная для Цыплухина. Напуганному Георгию она показалась мелкой разновидностью электрического стула. На нее-то и кивнул Апанасов.

– Садись.

Георгий сел. Ему стало нехорошо, голова закружилась.

– Ха-ха, – сказал Апанасов, подходя к подоконнику и забирая стакан с томатным соком, притулившийся возле стекла. – Кого-кого, а такую порядочную особь, как ты, я бы никогда не заподозрил в садизме. А тут раз – и обидел девушку. Вот так вот, значит, дядя Жорж – маскировался, а тут возьми и сотвори бесчинство! Скажи ты мне, разве так положено в приличных домах? Девушка, забыв стыд и честь, является к вам, рассчитывая на вашу порядочность, а в ответ находит оскорбления и угрозы. Что же остается делать нам, ее друзьям?

Повисла нехорошая пауза. Вьюн заерзал на табуретке и хмыкнул. Похоже, происходящее его веселило. Георгий избегал глядеть на него, а тот пялил беззастенчиво черные глаза и улыбался так гадко, что Цыплухина продирала дрожь.

– Так вот, любезнейший, тем временем вы ошиблись, – продолжил Апанасов. – Несомненные грехи ваши вопиют к искуплению… Что вы можете предложить в качестве аванса?

Георгий молчал. Было слышно, как на оконном стекле завозилась муха, жужжа и взлетая то вверх, то вниз.

– Сатисфакция неизбежна, – глухо сказал Апанасов. – Даже скорее не сатисфакция, а расчет. – И вдруг рванул с места, подхватил Цыплухина за фалды пиджака, взвил его кверху – как былинку хватает ветер – прижал к стене. Глаза чистые-чистые, злые и ясно голубые глаза в упор вжали Георгия в стену. Подскочил Вьюн. В его руках ожил нож, лезвие словно само у него выскочило, прижалось к шее Цыплухина.

– Ты продал нас, гнида, – проревел в самое ухо Апанасов. – Я все знаю… И продал-то дешево, как на блошином рынке. Хоть бы цену-то узнал! Колись, ну!

– Что? – пролепетал Георгий.

– Не сознаешься?! – оглушил Апанасов и потащил Цыплухина к столу. Бросил его руку на разделочную доску, как кусок мяса.

– Ребята, может, в ванной? – в дверях показалась Аня с сигаретой. – Все стены ведь перепачкаем…

– Сойдет и здесь, – утвердил Апанасов, крепко навалившись на Цыплухина дородным телом. – Вьюнок, хороший мой… Отрежь-ка ему указательный, чтобы он им больше в честных людей не тыкал, чтобы не стучал больше, помнить будет…

– Нет, – тихо сказал Георгий. Он рвался и плакал. Слезы лились сами, без спроса. Вьюн уже ухватил его руку, как хватают рвущуюся в воду выброшенную на берег рыбу.

– Ты продал нас, – снова сказал Апанасов. – Продал ведь? Погоди, Вьюнок… Ну скажи, мальчик, зачем же тебе мучиться. Мы знаем, что ты не со зла. Этот большой злой дядя задавил тебя, угрожал, пересилил. Все знаем, нам от тебя и малость-то нужна, чтобы ты сознался, прощения попросил перед нами, перед Анечкой, на коленях постоял… Что же тут сложного для тебя? Если присмотреться, так и почет один…

Цыплухин рванулся, но Апанасов удержал.

– Что же, стыдно тебе? Ничего, привыкнешь. Ты теперь отныне мой раб, все мои желания исполнять будешь. Любые мои желания! Не хочешь? Так говори, голубь, говори, а то больно будет. Вон Вьюнок уже еле сдерживается, а он знаешь, как кровь любит, прямо вампир лютый, ему день без крови, что дитю без шоколада. Ну, откройся же нам, говори, мальчик!

И Цыплухин рассказал. Как купил его Живолуп на банальный фокус… Как он продал их, рассказал про атаку на пост… Как вчера Живолуп собирался прийти сюда…

– Наказать тебя надо, мальчик, – ласково сказал Апанасов. – Вьюнок, давай…

Нож заплясал по доске, глухо ударяясь в дерево острием, между отчаянно растопыренными пальцами Цыплухина. Вьюн бил быстро, словно гвозди забивал, так быстро, что у Георгия захолонуло дыхание, и он уже не знал, где он, не знал, сколько пальцев у него осталось, не отсекли ли их все, успел подумать, что в таком состоянии и боли бы сразу не почувствовал…

– Простите, – бормотал он, бессильно опадая на стол, а Вьюн скалился и бил снова.

– Промахнуться, что ли? – смешком бросил он, но Апанасов прервал его:

– Хорэ. Ладно… Обоссытся щас.

Георгий сполз на пол. Его мелко трясло, пока он ощупывал руку. Пальцы, дрожащие, непослушные, оказались целы.

– Ну а теперь, дружок. на колени…

– Нет, – прошептал Цыплухин и ухватился за ножки стола, готовясь обороняться. Отчаяние увеличило его силы. Он глядел почти смело.

– Ох, гляди, воспрянул капитан Жорж, – засмеялся Апанасов. – Ладно, вот обиженной принцессе облобызай ножки и свободен… Анечка, подойди…

Цыплухин пополз к ногам Ани.

– Фу! – сказала она. – А ведь крутой какой был, ни взять, ни вынести! Да не надо, брось! – вдруг переменила она тон, когда Георгий ткнулся ей губами в туфлю. – Прекрати, слышишь? Довольно! Отпусти его! – обратилась она к Апанасову.

Но тот стоял, будто что-то обдумывая.

– А в дела взрослых ты не суйся, девочка, – наконец произнес он. – Дяди сами поймут, как им быть. Ты скажи мне, крошка, – обратился он снова к Цыплухину, – ты как давно к гэбэ пристрастился? Я ведь отчего спрашиваю – забавно ведь вышло, правда забавно! Прямо как в комическом цирке! Ты с кем еще кроме этого клоуна живолупого говорил? Ну, ящерица! Не зли меня!

– Ни с кем, – прошелестел Георгий. – С ним только, с ним одним…

– Ну ладно, не велика, конечно, потеря, однако же ты и не знаешь ничего. Тебя, впрочем, незнание не оправдывает. Вот тут Вьюн давеча предлагал с тебя сцедить красного, чтобы помнил, порядком так выжать. Любит он это дело, до отчаяния любит. А мне вот сентиментально это, в ванне тебя полоскать. Не хочу… Оно бы, конечно, полезно, но все-таки ты мне симпатичен, Жорж, несмотря на всю подлость твою. Вот такая у меня душа застенчивая, кого полюблю, того уж и пальцем не трону, хоть бы тот и сотворил что несусветное. Ведь в твоем гадком положении есть одно смягчающее, правда, не дюже сильно, но все же смягчающее обстоятельство. Этот, ну циркач, эта дурила в перьях, кукла – ведь он тебя развел, за полпальца, а ты и не услышал. Он же городской шут, этот твой Живолуп, брехун, авантюрист, Остап Бендер… Он везде, где появляется, новую историю рассказывает. Мне недавно предлагал устроить на работу принца Свазиленда, сулил миллионы. Представляется обычно как профессор технического университета, но ведь он и не профессор даже, так, преподаватель обычный, историю КПСС вел! И никогда он гэбэшником не был, он сочиняет, и что во внешней разведке был, и что вроде генерал подпольный… Он ко мне приперся вчера такой расфуфыренный, прямо с порога заявил, что я у него под ногтем. Я, разумеется, не возражал. Любопытно ведь стало до ужаса! На кухню привел, кофейком побаловал. И что ж ты думаешь? Он мне все рассказал, неторопливо конечно, часа три тянул быка за сиську, а все ж рассказал. Сидим мы с ним, курим, на звонки в дверь не отвечаем, и он уж думает, что все, купил меня своим дешевым манером, грозится, а у самого кукиш с маслом в кармане, его же метод действует только на слаборазвитые организмы. Дошло до того, что он мне кличку придумал – Театрал. У тебя ведь тоже погоняло было, Жоржик? Не скромничай…

– Было, – глухо подтвердил Цыплухин.

– Да не расстраивайся, этот хлыщ многих в городе обаял, есть у него что-то якобы демоническое во взгляде… Так вот все, я раскис, он меня уже как марионетку тянет во все стороны, а я поддаюсь. Задания мне сочинил… И тут я возьми и спроси: а что же насчет денег? «Каких денег?» – подивился он. Ну, бабло, говорю, когда подтянешь? Как он раздухарился! Ты у меня, щенок, кричит, за сухарь будешь бегать, я тебя держу за причинное место, ты теперь червь, а я хозяин, захочу раздавлю, какие деньги тебе, когда светят дальние расстояния не в один год, куда ж ты денешься?

А раз нет денег, говорю, то и пошел вон. Он сперва так опешил, глядит, моргает, чувствую, ругаться хочет, а слова застряли будто. Не ожидал он такого, все вроде так гладко шло, а теперь и понять не может… Ну тут я достаю молоток для отбивки мяса, вон он, на гвоздике висит, и говорю: «Ну раз бабла нет, а время я на тебя потратил, на ничтожные речи твои, теперь расплатишься подлой шкурой, выбью тебя, как отбивную…» А ссыкун оказался! Со стула его будто сдунуло. Метнулся через коридор, как укушенный, насилу догнал. А ты неужели думал, что он правда чекист? – нагнулся он к Цыплухину, который слушал, затихнув. – Неужто не учуял подвох в его баснях? Хотя он ровно все излагает, не придерешься. Вдохновенно так. Говорят, сумасшедшие, когда хотят скрыть свой недуг, так умеют врать, так натурально, что не поверить им нельзя. И он на такой же манер – врет без единой запинки. Уникальный, с одной стороны, человек… А с другой, как под лупой посмотришь – вошь! Поганая и нечистая! Догнал я его, словом, в коридорчике. Душно там было, окна заперты весь день. Вломил ему, куда попал, не помню, слышу, он с замком возится, только еще раз замахнулся – дверь распахнулась, он туда бегом, в проем. А тут Вьюн как раз – чуть его не опрокинул, и по лестнице как сиганул, я ему только пендель отвесить успел, для ровной скорости. Эх! Не переживай, Жоржик, и за тебя отомстил! И ведь что поразительно, дурында старая, он ведь и правда был уверен, что меня шантажировать сможет! И угрозы у него такие потешные, я от смеха чуть в сервант не залез! Ты, говорит, пожалеешь, что эти самые предложения сотрудничать отверг, они нам взаимовыгодны были, а теперь я тебе слово даю – вот тут-то и самый смех! – что доложу в контору, и тебя примут, и соленая у тебя жизнь станет в самое ближайшее время. Ты представляешь, такую пакость несет! Будто я сопливый какой, из-под забора… Так что не переживай, Жорж, знатный я ему пендель отвесил на лестничной клетке, вдогон, так сказать, в полет, птица-то он высокая!

Тут уж не удержался, подсмеялся и Вьюн.

– Я корки видел, – угрюмо сказал Цыплухин. – Он и правда чекист…

– Дура он липовая, – ответил Апанасов. – А ты где отыскался только такой вялый, ни за копейку тебя купил, приобрел даром. Еще бы если умный человек тебя выловил, а то этот пустобрех. Ладно, это дело сугубо твое личное, но оно стало и общественным, когда ты нас сдал. Так что теперь мы тебя судить будем, честным революционным судом. Нас тут как раз трое, я, Вьюн, Анька. Прямо анекдот, честное! А ведь я и правда Василий, только Петрович! – захохотал он.

Вьюн тоже слегка подхихикал, но и хихикал он как-то мрачно и торжественно.

– Все это смех, конечно, – продолжил Апанасов, переждав немного. – Но что-то с тобой, Жоржик, надо сделать, чтобы ты больше не трепал, чтобы остерегался. Чтобы такое сделать с тобой? Вот товарищ Вьюн предлагал простонародно тебе кишки выпустить, вот в этой самой ванной. Метод, надо признать, действенный. Но вот что-то претит мне этот метод, сам не пойму. Видно, нравишься ты мне, Жоржик, как человека уважаю. Ну, что скажете? Отпустим или оставим?

– Пусти его, – сказала из дверей Аня. Она стояла, скрестив руки на груди, наблюдая сцену. Ее обида прошла, а то, что развивалось дальше, ей вовсе не нравилось. Настроение у Апанасова колебалось, как парус под ветром. Вьюн же был тверд в своих намерениях. Еще до прихода Георгия он несколько раз повторял, что нельзя выпускать такую птицу на волю, что расщебечет она их секреты… Но Апанасов сказал: «Не трогать», и Вьюн подчинился. Он был в какой-то странной зависимости от Апанасова, подчинялся ему во всем. И зависимость эта была не материальная, а лишь духовная, Апанасов высился над ним, как глыба над мелким камнем. Все знали, что у Вьюна темное не только прошлое, но и настоящее, что он ходит с ножом, что раздевает людей на тропинках обширного Центрального парка… Поговаривали, что и кровь на нем есть, на этих сухощавых руках, которые никогда не были в бездействии и всегда что-то теребили. Но Апанасова он слушался фанатически, служил ему, ждал вслед за ним революции, отдавал всего себя этому смутному, но истинному делу. И служа этому делу, он был уверен, что Цыплухин лишнее звено, случайно попавшее в их спаянную цепь, которое необходимо устранить, выкинуть, чтобы не дать слабины. Он и раньше, этот мозглявый червячок, компьютерная душа, не больно нравился Вьюну. А как узнал, что тот продал их, продал хоть и впустую, но все же – Апанасову пришлось рассказать, зачем явился к нему фальшивый чекист и за что спущен с лестницы, Вьюн немедленно предложил заманить предателя, чикнуть лезвием по горлу, закатать в ковер и вышвырнуть в реку где-нибудь на безлюдном мосту. Но Апанасов стал крепко, несколько раз повторил, что «в его квартире кровь не прольется», долго убеждал Вьюна и все-таки убедил, что если пропадет Цыплухин, то эта карта будет у Живолупа, он с нее ударит, снова придет с шантажом… Едва убедил. Апанасов, хоть и считался революционером, все-таки был интеллигентом и чурался крови, не хотел ее на своих обшлагах, не хотел прятать под сюртук измоченное в крови белье. А для Вьюна все шло естественным ходом, он так и мыслил себе грядущее – сведение счетов со всеми, кто теперь в силе, опрокинутое величие власть предержащих, к которым он явится на будущий день после бунта. И странным казалось, что выявленного предателя, вящего труса, который не устоял, оставил идею, теперь щадить. Но он подчинялся уму Апанасова, верил, что тот верно держит курс и обходит препятствия, и раз поверив, теперь верил слепо, хотя никому другому не удалось бы отговорить его в такой момент. И Цыплухин, не зная, по какой тонкой проволоке он ныне прошел, сидел на полу, уныло свесив голову, пока Апанасов не сказал ему:

– Поднимайся! Ну, кому говорю! Небось весь пол мне изгадил, от тебя станется, засранец! Вьюн, чего он копается, поторопи его, что ли!

Цыплухин мигом вскочил.

– Кончить его надо, – тихо прошептал Вьюн Апанасову, но Георгий услышал. – Гнида он, аж запах чую…

– Дядя Жорж ни с кем больше о нас не заговорит… Верно я мыслю, Жорж? Вот. Теперь в коридор и катись на выход, и чтобы завтра как штык здесь, ты у меня теперь рабом будешь, так сказать, на общественных началах. И поваром, и уборщицей, и сантехником, понял? А если надумаешь кому сболтнуть, везде сыщем… Все, свободен пока…

Цыплухин не помнил, как прошел коридор, как спустился по лестнице. Очнулся возле дверей подъезда, свежий воздух оглушил его, булькнуло в груди, и он заплакал, как в последний раз плакал в детстве, когда его обидели старшие ребята. Рыдания рвались безудержно, да он и не сдерживал их. Его трясло, он ухватился за стену, стоял, содрогаясь. Еле-еле, потихоньку, стал успокаиваться, дыхание выровнялось, он прижался к дверям подъезда. Словно все существо его передернулось от этого сотрясения, он уже не чувствовал, где он, а только понимал, что отпустило его цепкое и злое, вцепившееся в душу. Он медленно побрел между раскидистыми лужами, густо устелившими двор. Уже почти дошел до подворотни, когда его потянули за рукав. Обернулся – Аня. Без своего обычного аляповатого красного шарфа и даже без пальто.

– Прости меня, – быстро проговорила она. – Я не знала, что так будет. Думала, они из-за меня, а они из-за себя… Ничего они бы тебе не сделали, Вася загодя сказал, что решил тебя просто поучить, в настроение ты ему попал. Тут еще Вьюн этот подвернулся со своими глазами страшными. Это все он, Апанасов из-за него выпендривался как мог, он его сам боится, а так тебя пальцем бы не тронул. И у меня-то ума нет, что на это все согласилась, но ты меня разозлил правда, прости…

Цыплухин молчал. Ни злобы, ни даже недоумения не было в его душе. Было безразлично и тихо.

– Не приходи сюда больше, – сказала Аня. – Апанасов это так ляпнул, про слугу-то, он тебя отпускает, я знаю. Вьюн бы не отпустил, но он Васю слушается… А у Васьки характер легкий, он над тобой поизгаляется три дня, а потом забудет… Все, уходи, прощай!

Она обернулась и побежала к дому, и только тут Цыплухин заметил, что пошел дождь, и что Анин свитер весь в черных пятнах от него, и что лужи кипят от капель прямо у ног убегающей Ани. Она добежала до подъезда, махнула рукой на прощание – и захлопнула дверь.

А Цыплухин стоял под дождем и слушал. Вокруг стало удивительно тихо, даже умиротворенно, только шуршали капли в кустах сирени, от клумб веяло свежестью, струились по крышам, опадая в водосточные трубы, бегучие струи. Медленно двинулся Георгий, совсем даже не торопясь, в свою «келью, где вершатся умные мысли», – так когда-то Апанасов назвал его квартиру. Шел долго, под этим неожиданно теплым весенним дождем. А когда добрел наконец до своего дома, нарочно отправился по лестнице, чтобы вышло дольше, мимо почтовых ящиков, кое-где пожженных спичками, мимо порожних пивных банок, оставленных на ступеньках, и вместо того чтобы идти к себе, хотя и ключи уже сжимал в ладони, позвонил в Софьину квартиру.

Она открыла не сразу, словно переждав некоторое время. Услышав ее скорые шаги, идущие к двери, Цыплухин чуть не убежал, сердце колотилось. Но он пересилил себя, дождался, пока она отопрет.

– Кто?

Георгий назвался.

Она открыла в халате, с полотенцем на голове.

– В душе была, извини, если долго… Что ты хотел?

– Ты спала с ним?

Она помолчала.

– С кем?

– С Апанасовым конечно…

– А… С чего ты решил…

– Так как?

– Нет конечно… Ты чего, Гоша? Он же сумасшедший какой-то, зрачки прыгают. Он меня проводил до подъезда, наверх просился, а я уперлась. Руками полез, я даже пощечину дала. Он мне вслед матом орал, никогда со мной такого не было, напугал. Я тебе ничего не сказала, он же друг твой, думала, сам тебе рассказал…

Цыплухин прислонился к косяку и медленно сполз на пол, не слыша ни вопросов Софьи, ни ее взволнованного голоса. И только улыбка, счастливейшая из улыбок, навернулась на его губы.

11

Георгий долго не мог успокоиться. Клеймо предателя жгло его. Ходил к дому Апанасова, видел, как вываливались из подъезда разухабистые ватаги, вешали на фонари белые флаги, а потом стреляли из пневматических пистолетов в фонарные стекла и погасили свет во всем квартале. Цыплухин не подходил к ним, держался вдалеке, выглядывал из-за стен домов. Остро переживал свое предательство, показаться перед бывшими товарищами в статусе проходимца и шпиона не смел. И завидовал им, оставшимся в этом блеске, в летящих и неуловимых событиях, на самом пике прогрессивного мира… Зато у него теперь была Софья, он приходил вечером, выдохшийся от своих переживаний, и она отвлекала его. Вкусный ужин вошел в традицию, они гуляли вечерами в парке, и Георгий, смеясь, указывал места, где прежде стояли бетонные урны, утащенные в квартиру Апанасова. Цыплухин отвыкал от своей прежней компании, как отвыкают от сильного лекарства. Вживался в новый быт, в семейный уклад. Устроился на работу – в фирму, программистом. Удачно получилось, что можно было работать на дому. Назначили месяц свадьбы, отправили заявление в ЗАГС на сайте государственных услуг. Все постепенно входили в спокойную колею.

О целях и смыслах, о благородных идеях оставленных им людей он старался не думать. Правда, так и не смог понять, как такие разные люди, как Апанасов и Вьюн, могли ужиться под сенью единой цели… А цель ведь великая! Нужен стальной характер, чтобы выдержать до конца. А есть ли такой у Апанасова, а тем паче у Вьюна? Скорее, кто-то не выдержит, предаст… Предательство! До сих пор это слово звучало для Георгия, как звонкая пощечина. Сознавать себя предателем и жить дальше, превозмогая судороги совести… Уверять себя, что все вышло случайно и могло произойти с каждым… Потихоньку, по крупице собирал сведения о Живолупе. Старый номер молчал. Открыв телефонный справочник, Цыплухин обнаружил там и телефон, и адрес своего мучителя. Софья была на работе. Что делать? Георгий взял нож из кухонного набора и вышел на улицу. Ветер нес по улицам сухую пыль. Идти было полтора квартала. Цыплухин задумался и дошел всего за пятнадцать минут. Вышло очень скоро. Потоптался у подъезда. Позвонил в домофон, но в другую квартиру. Откликнулся детский голос. Цыплухин сказал, что принес почту разбросать по ящикам. Открыли. Пошел пешком.

В подъезде чисто. Ровно мигает под потолком на четвертом этаже лампочка. Жгут свет днем. Транжиры. Вот и дверь. Вот. Вот. Вот. Звонок не нажимается, кнопка залипла. Наконец понеслась тугая трель. Тишина. Шорох за дверью. Вкрадчивый голос:

– К кому?

– К тебе! – грубо ответил Цыплухин.

Молчание.

– Вы уверены?

– Не ломайся, открывай!

Замок щелкнул. Дверь тихонько открылась. Цыплухин шагнул в квартиру.

Живолуп, приседая от страха, прижался к стене. В его облике не было и близко самоуверенной бравады. Руки тряслись. В темном коридорчике, как рассмотрел Георгий, мебели совсем не было. Кухня, по правую руку, освещенная солнцем, была грязна. Не желая заходить туда, Цыплухин толкнул Живолупа дальше по коридору. Тот ступал и озирался. Зашли в зал. У стены стоял продавленный топчан. Обои со стен кое-где содраны и светятся черно-белым старые газетные полосы. Журнальный столик завален одноразовой посудой, перепачканной кетчупом и остатками пищи. Брезгливо оглядевшись, Георгий спросил:

– Как ты живешь в этом мусоре?

Живолуп хихикнул. Это единственное, что осталось от него прежнего – этот скорый смешок. В остальном они будто поменялись ролями. Теперь Георгий был хозяином ситуации, а Живолуп заранее проигрывал. Изумило Цыплухина то, что фальшивый «чекист» так безропотно принял свою роль. Совсем не удивляясь приходу Георгия, словно даже ожидая его. Это было странно. Но подумать об этом времени не было. Заметив в углу комнаты табуретку, Георгий присел на нее. Живолуп разместился на топчане.

– Братец, да ты в полном… погребе, – сказал Цыплухин. – Понимаешь, зачем я пришел?

Живолуп кивнул.

– Понимаю, – быстро заговорил он. – Ждал, что говорить, тебя… Вас… Ну, предполагал то есть. Это очень грустно. Все произошло совсем не так, как мне хотелось. Этот роковой звонок… Он все перевернул. Но кто же знал! Это была мелкая месть, я не спорю, но он очень грубо со мной обошелся, я тогда собой не владел… А вообще, удивительно, что пришли именно вы. Я ждал другого. Странно, вот именно вас я в этой роли совсем не представлял. Неужели передо мной прикидывались?

– Нечего базарить, – сказал Цыплухин и встал. Живолуп начинал юлить и мог заговорить его, подсунуть разные фразочки и аргументы. А это было лишнее. Георгий ощупывал в кармане нож. От ладоней он был теплым. Палец то и дело натыкался на острие.

Живолуп вскочил.

– Гнида, недоросток! – вдруг проревел он. – Думаешь, я дешево себя продам? – и рванулся из комнаты, толкнув Цыплухина в грудь. Тот не ожидал атаки и пропустил противника. Чувствуя, как бегут секунды, ставшие тяжелыми и решительными, Георгий ринулся следом. Тело его стало как ватное, с трудом он уловил, что Живолуп нырнул в спальню и пытается запереть за собой дверь. Но ключ сразу не повернулся, застрял, и Цыплухин всем телом ударил, распахнулась спальня, Живолуп отлетел к столу, ухватился за полки, висевшие на стене. Те не выдержали, посыпались на пол вместе с книгами. Георгий снова толкнул – тот опрокинулся через стол, согнулся, вырвал из стола ящик, нашаривал в нем, выхватил нож, отскочил к балконной двери. Оскалившись, весь красный от напряжения, выставив вперед нож – тонкий, канцелярский, почти безобидный, – он прохрипел:

– Ты, паскуда, куда ты лезешь, щенок? Тебе сопли не подтерли, а ты тявкаешь…

Цыплухин, не торопясь, огляделся. Закрыл дверь. Достал из кармана большой кухонный нож, веско покачал его в ладони. Живолуп, завидев нож, перестал дрожать. Он смотрел на лезвие, как приговоренный.

– Зачем я тебе? – проговорил он совсем другим голосом, почти плачущим. – Я ведь старик… Грех на душу берешь. Ладно бы бандит зашел, да ты-то парень хороший, знаю ведь. Подумай, как жить будешь. Ну?

Георгий подошел на шаг. Живолуп опустил свой нож.

– У стариков и кровь холодная. Разрежешь – холод. Вены еле теплятся. Скоро сам отойду. А тебе – грех. Знаю, что за дело пришел. Не просто так. Заслужил. Дело мое черное, гнусное. Не спорю. Только ты все равно отпусти. Его уже не вернешь. Сам так не хотел, вышло. Пощади, прошу. Хочешь, на колени стану?

И он правда стал опадать на пол. Но только Георгий двинулся, чтобы перехватить его падение, Живолуп рванул вперед, оттолкнул, ножом, еще бывшим в руке, ударил – и бежать. Георгий остановился. По губам текла кровь. Нащупал – щека рассечена. Словно красная пелена застелила глаза. Рванулся по коридору и догнал Живолупа, когда тот судорожно открывал дверной замок. Не везло ему – и этот заел. Георгий ударил его чем пришлось, вышло, что рукояткой ножа… Живолуп упал и затих. На затылке заалела кровь.

«Финита», – подумал Цыплухин и присел рядом. Потом встал, отыскал платок, прижал к щеке. Живолуп чуть застонал. Георгий за ноги оттащил его в зал. На журнальном столике, под ворохом газет, заметил телефон. Снял трубку – гудки идут. Вызвал «скорую». Потом вышел из квартиры. Спустился вниз. Зашагал, не торопясь. Редкие прохожие удивленно взглядывали на его платок, пропитавшийся кровью. Чуть подташнивало. Голова кружилась. Уже отойдя порядком, он подумал, что ничего не понял из того, говорил старик. Но это уже неважно. Словно кровь смыла предательство. Георгий чувствовал себя другим человеком. Его шатало, он мог упасть в обморок, но наверняка знал, что не упадет. Он шагал домой, зажимая рану.