Текст книги "Лабиринты угроз"

12

Чат, как всегда, переполнен посетителями. Цыплухин зашел туда просто проветрить голову, как иные ходят на прогулку по улице. Заработался, целый день кропал заказанную клиентом программу, а теперь хотел передохнуть.

С того памятного вечера, когда он потерял сознание у дверей Софьи, прошло уже три месяца. Тогда он очнулся на ее диване и не помнил решительно и не мог взять в толк, как она, хрупкая, сумела перетащить его. Ему было плохо, голову ломило, и она отпаивала его молоком с медом. Придя немного в себя, он целовал ее руки, а потом и до губ добрался незаметно и домой к себе не попал в тот день. И уже через неделю, окончательно перебравшись к Софье, он закрыл свой блог в Твиттере, заблокировал всех знакомых в социальных сетях, оставив только родственников, чтобы чужие люди не мешали ему, не лезли в его счастье со своим любопытством. Последнее, что с ним случилось из прошлой жизни, – это визит к Живолупу, к тому самому человеку, что толкнул его на предательство… И оставленного жить, хотя Георгий был в силах убить его. Отрекшись таким образом от всего прошлого, Цыплухин и новостей особых не знал. А тут сразу в чате, в котором он не был настолько долго, что и сам не мог припомнить, огорошила статья: «Еще раз об Апанасове». Название статьи предполагало, что о сем человеке уже писали, и не один раз, а между тем Цыплухин и вовсе ничего не слышал, а эта тема, похоже, уже обсуждалась без счета. Некто под ником «Елочка» писал:

«И еще раз, братцы, об этом несчастном Апанасове, или «получившем по заслугам Апанасове», это уж как кто мыслит. Теперь мы уже знаем почти все, слава богам. Кто не в курсе – был тут один влиятель на умы молодого поколения, харизматичная, надо признать, личность. И вот потрясло молодые умы то, что случилось в самой квартире у этой личности, а именно – нашли того однажды холодным утром одним несветлым. Что могу добавить к вышесказанному: завербовали его, как стало известно, еще в университете. Так что он сексот со стажем. Поэтому от него так и отлипали все, а мы дивились. Погоняло у него там было Стражник, так себе погоняло, конечно. Этот, кто его сдал, сам никто, но связи в конторе имел. Как ему стало известно, через кого – никто теперь не доспросится. И сдал он его за личную обиду, Апанасов его тогда с лестницы спустил, это покойник умел, духовитый был человек. Западло тому стало, обиженному, и как он узнал, так сразу и пошел к этому отморозку, Вьющенкову, который и правда больной на всю голову, зверюга еще та. Апанасов такого расклада не ждал, встрепенулся, да поздно. Как там, что, я расклада не знаю, да только опередили его…»

«Там другое было, – написал ник «Василиск», а это, знал Георгий, была Аня. – Апанасов не ждал, не готовился. Что он на крючке, никто не знал. А этот жирный клоп, этот клоун Живолуп, как-то узнал. Он ведь звонил Апанасову, грозил, да тот его послал. Думал, он к чекистам пойдет, а те его промоют. А он, мерзавец, пошел к Вьющенкову. Как он только про него узнал? Хуже человека не было для такой новости. Я же с ним говорила, с Апанасовым, когда в дверь позвонили. Погоди, говорит, сейчас открою, перезвоню. И открыл. А там Вьюн. И как назло, ни гостей у него, никого. Они долго, похоже, говорили на кухне. Вся пепельница в окурках. Я сама видела, это же я его нашла, у меня свой ключ был… Думал, видимо, Васенька, что уболтает… Но где же, там такой изверг сидел напротив. Когда понял Вася, что не получается ничего, смс стал набирать под столом, на телефоне, тихо, даже отправить успел, но Вьюн догадался. Так и сидел он за столом, бедный, в руке телефон сжимал, на столе сковородка с яичницей и вилка воткнута, а другая у него в горле… В самую серединку попала, дыхание перебила, доктор милицейский сказал, что сразу умер Вася… А Вьюн-то умен, да только не слишком, второй телефон Васин, дорогой, который в зале на рояле лежал, забрал, с него-то его и нашли, и взяли, на трассе. Даже стрелял он в милицию, но недолго, живым забрали. Теперь кричит, что убийство вышло по политическим мотивам, что он ждет революцию, что дотерпит до нее, сколько бы не пришлось сидеть, благо смертной казни нет… А мне, что теперь обо мне, Вася жениться обещал, вот только и осталась память об Апанасове, что вилка, да ребенка я жду его, прощайте, друзья, кто помнит, уезжаю из города навсегда…»

И тут вспомнились Георгию напуганные глаза Живолупа. Наверняка тот подумал, что пришел мститель, что кровь Апанасова вопиет к возмездию… Этот отчаянный, парализующий испуг предателя, как он знаком Цыплухину! И как он не угадал в Живолупе этого страха… Но какое счастье, что он не убил его! Теперь ясно, что Апанасов и сам предатель, и в этих запутанных нитях сложно найти верный путь. И как выбрать верную дорогу?

– Готово! – сказала за спиной Софья. – Бегом, пока горячие!

Зачитавшись, Цыплухин даже перестал слышать запах, теплый запах жареных драников, который наполнил квартиру.

– Иду! – послушно отозвался он.

– А что читаешь? – спросила она, заглядывая через плечо.

– Новости, – засмеялся он, – новости из прошлой жизни… – И закрыл ноутбук.

Варя
^{Повесть}

А ведь я и вправду люблю ее. Или ревную. Нет, наверное, все же люблю. Странно, такая простая мысль не приходила мне в голову, будто улетала от меня, словно воздушный змей, но всегда была рядом, и я словно за веревочку то подтягивал ее к себе, то отпускал.

Мы знакомы с самого детства. Точнее, с ее детства, яркого и праздничного, на котором я присутствовал как почетный, но все-таки малозаметный гость. Я был уже взрослый – оканчивал одиннадцатый класс, а она была совсем девочкой, симпатичной и обыкновенной, как все дети. Наше знакомство состоялось по причине близости наших родителей – близости как деловой, поскольку трудились они в одном офисе, так и интимной. Позже выяснилось, что моя мать и ее отец были в состоянии любовного разрыва, если так можно выразиться. То есть они сходились и расходились, повинуясь жизненным обстоятельствам, и когда моя семья переезжала на несколько лет в Саратов, то и всякая связь между ними оборвалась, стоило же нам вернуться – и чувства опять возобновились. Я любил маму, а отца не любил. Его отчужденная научная знатность, в которую он был погружен, не оставляла времени на меня. Все, что помню о нем, – это громоздкие очки и редкие поучения, которые он почитал за важный элемент моего воспитания. Я был единственный ребенок и рос эгоистом – соответственно не любил нравоучений и особенно нравоучителей. Общение наше с отцом сводилось к тому необходимому минимуму, который заключает в себе приветствие и короткая справка о делах. А больше ничего и не надо было. Услышав, что у меня «все нормально», отец с удовлетворением погружался в «поедание» очередной книги по южно-русской словесности, которые почему-то никогда не теряли для него своего свежего лоска, всегда были «новыми», хотя что нового могло быть в таком застарелом предмете, о котором и так исписано немало, сказать было трудно. Был мой отец саженного роста, с громовым голосом и ломовыми объятьями, любимец всей кафедры педагогического университета, где и преподавал, обожал блинчики и хоккей, и даже здесь умудрился нахамить моим вкусам – я обожал яичницу с сыром и футбол. После всяких антагонизмов, которые неизбежны между отцом и взрослеющим сыном, мы застыли на той точке взаимного неприятия, которое не предполагает враждебных действий, а лишь одно бесконечное перемирие. Он не лез в мои дела, а я не докучал ему своими вопросами, внешне даже казалось, что мы друг друга любим. Я никогда не заблуждался на этот счет, исследовав глубины своей души и ни капли любви к отцу в ней не обнаружив, весь сосредоточился на матери.

Она была женщина твердых правил и верных принципов. Выйдя однажды замуж, увлеченная чистотой идеалов моего родителя, она так и оставалась его верной помощницей и спутницей, кропая за него на пишущей машинке бесконечные статьи, которые он писал вручную, стирая и обглаживая, наводя чистоту в нашей «двушке», так что мой отец не знал и намека на бытовые трудности. Обед был всегда сварен, одежда всегда чиста, сын всем доволен и не доставлял беспокойства. Кроме этого, она работала в Культурном фонде заместителем директора, что тоже налагало на нее ряд дотошных обязанностей – однако этот фонд, из-за которого и расстроилась наша семья, был ее отдушиной. Бытовой ад, в котором она кипела, постоянно угождая моему родителю, который, надо признать, бывал иногда невыносимо капризен, бросал ее на работу, как на суетливый, но все-таки праздник, там она находила хоть какое-то отдохновение от бесконечной черновой работы. Вообще, моя мать была создана для большего – когда-то была аспиранткой у знаменитого Обдуйко и подавала надежды в строительной сфере, проектировала дома, но после замужества ее интересы переместились поближе к интересам мужа, она взялась за Культурный фонд, поскольку он сотрудничал с университетом и отец там тоже часто бывал. Но ее профессиональная деятельность была все же второстепенной, семья была главной ее заботой. Отец, мне всегда казалось, не вполне ценил ее. Усилия ее были невероятны, благодарность его – мала. Иногда она готовила такие роскошные яства, что любой ресторан позавидовал бы – отец ел, словно не замечая вкуса, говорил скромное: «Спасибо, Люсик» и уползал в свой кабинет. И каково было моей матери, потерявшей на кухне пять часов, превзошедшей саму себя в поварском искусстве, сотворившей шедевр! Зато уж я благодарил ее после таких обедов, я скакал и прыгал вокруг нее и говорил, что у меня лучшая мамочка на свете и что вкуснее ничего быть не может! И она радостно тискала меня, утверждала, что я жутко льстивый ребенок, но она любит меня так сильно, что никто и представить себе не смеет, целовала и долго глядела в глаза своим дымчатым взором, какого я не нашел больше ни у одной из женщин. И что ей было хорошего в нашей жизни, за этим бесчувственным истуканом, который именуется моим родителем? Ничего удивительного, что она увлеклась. В их Культурном фонде был директор, а она была его заместителем. Директор, надо признать, был неплох – статный блондин в тонких очках. Звали его Федор Федорович. Когда я видел их вместе, меня сразу захлестывала ревность так, что я даже дышать не мог. Меня ужасало, что этот липкий начальник дотрагивается до локтя моей матери, усаживая в кресло. Или держит руку у ее талии, провожая до двери. Зато отец мой ничего не замечал и крепко сжимал мою ладонь, когда мы приходили к ней на работу. Что ему! Меня бы не удивило, если бы он ничего не заподозрил, даже обнаружив этого блондина в собственной спальне. Разумеется, я ничего не знал наверное, да и ревность моя была самая детская, вообще, я никого не желал видеть возле мамы, кроме себя самого. Даже присутствие отца было возможным, но вовсе не желательным. А тут какой-то посторонний, совершенно неизвестный человек говорит ей тихие слова, нашептывает неслышные комплименты, забывая свою руку на ее талии – тут взбунтуется любое детское сердце! Словом, я был очень недоволен. Зато здесь, в этих визитах на мамину работу, я впервые познакомился с Варей. Она была маленькая и проказничала без передыху – бегала и роняла все на своей дороге. Ее старшая сестра, Ангелина, или Гелечка, как ее все звали, не отставала. Когда этот маленький ураган проносился по кабинету, Федор Федорович бросался ловить свои победные кубки за участие в конференциях, которые чинно стояли на журнальных столиках, все они опрокидывались на пол. Урезонить сестер могла только их мама тетя Валя, всегда легко их осекавшая, чего их собственный отец, несмотря на показную строгость, никогда добиться не мог. Тогда же мы и поговорили с Варей в первый раз, в коридоре, возле лучистого окна. Я уже знал, как ее зовут, она уже нравилась мне гораздо больше своей сестры, я уже мысленно измерил возрастное расстояние, которое нас безжалостно отделяло – мне было пятнадцать, а ей всего девять, и спросил ее:

– А кого ты любишь, Варечка?

Та, не задумываясь, выкрикнула:

– Маму! – и снова ускакала по коридору.

Я удивился обстоятельности ее выбора – он точно совпал с моим, что еще больше нас сблизило. Матери наши казались подругами, и я до сих пор помню удивленное лицо тети Вали, когда я ей читал собственное стихотворение, и как она благосклонно кивала головой и говорила комплименты моей матери. Тетя Валя была женщиной удивительно разносторонней, играла на рояле, увлекалась живописным искусством, смотрела артхаусное кино – в общем, баловала свои эстетические чувства, чего никогда не водилось в нашем доме. У нас, несмотря на интеллигентный налет, все было просто. Отец наш приехал из деревни и до конца так и не избавился от своих сельских замашек, которые иногда мне казались даже плебейством – экономил на всякой мелочи, тащил в дом хлам с мусорки, показавшийся полезною вещью, хохотал до невозможности сальным шуткам, звучащим из телевизора, бросал нож и уплетал одной лишь вилкой превосходные мамины обеды… А вот Федор Федорович, к которому моя мать и обратилась в итоге за излечением от душевного хаоса, был эстет до высшей степени. Никогда не позволял он себе, когда были гости, выйти из спальни без галстука, всегда был облачен в какой-нибудь легкий костюм светлосерого цвета. У него постоянно был на языке тонкий шарж или каламбур, в то время как мой отец басил, как из лавки, оглушая банальностями. Даже ругался он как-то совсем не обидно, словно заранее щадя собеседника, в чем бы тот ни был перед ним виноват. К жене своей он относился образцово, рыцарски. Всегда подавал ей руку, когда подъезжали в автомобиле, спешил открыть дверь. Ухаживал за ней, как за малым ребенком, если той случалось приболеть. Возил дочерей в художественную школу, не прекословя и даже радуясь этой нечаянной обязанности. И сама тетя Валя была такая нежная, с таким чувствительным, запоминающимся голосом, что когда она вела у меня уроки, в пору моего увлечения чешским языком, я готов был слушать ее не переставая, так она ловко и тщательно выворачивала фразы, так умудрялась похвалить, что ее фразы звучали уже заранее комплиментом, вдохновляя нерадивого ученика, каковым я и был, что уж греха таить. Но главное ее достоинство заключалось, по моему мнению, в ее младшей дочери. Старшая тоже вполне удалась, но меньшая удалась особенно. Варя, Варенька, Варюша – это теплое имя как будто щемит меня, как будто теплое молоко разливается по груди. Мне до сих пор кажется, что она пробегает перед моими глазами, вместе с сестрой – две маленькие девочки в беленьких платьях. Я захожу в мамин кабинет, а они убегают куда-то в даль коридора, в темноту, и звонко катится по пустоте их смех, как перекати-поле.

В ту пору мы часто гостили у них, скорее по инициативе мамы, чем Федора Федоровича. Тот, конечно, приглашал, но иногда мне казалось, что он ожидает скорее отказа, чем согласия. Но мама моя непременно соглашалась. И уже тогда, в эту свою раннюю пору, я убедился, что походы в чужие хоромы – совсем не мое дело. Я искренне не понимал людей, которые любят странствовать по гостям. Прежде всего и наиважнейшее – я просто физически не мог там находиться. Самое главное, самое чуткое – я никак не мог привыкнуть к запаху чужого дома. Как ужасно пахнет чужой дом! Ведь казалось бы, и чисто там, и никаких острых ароматов нет. А он пахнет невыносимо именно потому, что он чужой, там нет того домашнего запаха, к которому так привык, и который, может быть, и не так приятен для обоняния, но он родной, привычный, его помнишь с самых первых своих осознанных дней, его так привык ощущать, что любой другой раздражает. Меня всегда отпугивали запахи чужих домов, даже если там изысканно пахло духами – впрочем, я никогда не встречал квартиры, где бы пахло духами. Обычно пахнет или запеканкой, или пыльным ковром, или абрикосовым вареньем, или тем страшным запахом, который издает свеженадушенная квартира, над которой сотворили косметический ремонт, словно древнего старика обрызгали одеколоном. В квартире у Клецовых пахло обоями. Словно их клеили ежеминутно. Этот постоянный запах не отпускал меня, когда я бродил по комнатам, а между тем никакого признака ремонта не было. Видимо, все квартиры, как и люди, в какой-то момент приобретают свой запах, и даже если и захотели бы после отделаться от него путем парфюмерных хитростей – не получится, свой истинный запах все равно пробьется. Вот и здесь давно уже не клеили обоев, а запах почему-то устоялся. Если не считать запаха, все мне нравилось в их квартире. Кровати были заправлены цветастыми, жизнерадостными покрывалами. В маленьком круглом аквариуме, забитом водорослями так, будто это были джунгли, я с трудом отыскивал в дебрях маленькую гуппи, прячущуюся от воинственного петушка. В коридоре бегал бульдог, сверкая озлобленным оком, то и дело останавливаясь и рыча на меня, словно я нарушил какие-то неведомые, но прочные правила этого дома. Впрочем, все было довольно весело. Федор Федорович всегда угощал нас мороженым, которое покупал по дороге, и мы с Варей сидели на кухне, пили какао, болтали о всякой ерунде, которая попадалась на язык. Хоть она и была много младше, я чувствовал к ней какую-то привязанность, словно она ровня, почти подруга. Несмотря на свои малые лета, рассуждала на удивление здраво. Говорила о своих одноклассниках, которые в ее рассказах выходили постыдными неумехами, «тормозами», как она их величала. Подругами своими она верховодила, мальчишки ее боялись. Хоть и была она невеликого веса и довольно хрупкая, но какая-то внутренняя сила была в ней, и я верил всему, что она говорила – думаю, тогда она не стала бы мне лгать. Эти вечера заканчивались, когда приходила с работы тетя Валя. Взрослые еще сидели какое-то время: было грузинское вино, разговоры о работе и, кажется, о политике. Скоро мама начинала собираться. Мы прощались с Варей – она, к моему огорчению, никогда особого разочарования не выказывала. Вообще, я был для нее той разновидностью друга, без которого вполне можно обойтись. Вот без одной из своих подружек, которую Варя называла Саныч, без той она не могла и дня потерпеть. А без меня – милое дело. Я был взрослый, и нуждалась она во мне в строго дозированный порциях – видимо, быстро надоедал. И пока мы шли с мамой до остановки троллейбуса, я начисто забывал этого своего малого друга, вспоминалась почему-то соседка по парте, блондинка со струящимися волосами, Инна Рудакова, по которой я тогда тосковал. И ее образ был со мной в те ночи, в те бесконечные вечера, когда возле подъездов звенели гитары и приготовлялись в школах разгульные выпускные вечера. Все тогда было весело. Какое-то тревожное и чрезвычайно приятное чувство поселилось в душе – все казалось, что сейчас свершатся какие-то надежды, нагрянет мечта, о которой не смел и думать… Выпускной, однако же, ожиданий не оправдал. Много, много я на него надеялся, а вышла банальная дискотека, перед которой, правда, нам вручили книжечки синего цвета с перечнем оценок и подписями учителей. Я особо в учебе не отличился, а оттого вид результата моих расхлябанных стараний меня вовсе не вдохновил. Зато потом был вечер в столовой, где под столами разливали абхазское вино, и походы по длинным коридорам, где я все надеялся встретить Инну, но так и не встретил. Как потом выяснилось, она затерялась где-то в дебрях кабинетов вместе с Колюней из «В» класса. Самолюбие мое было уязвлено, но не настолько, чтобы портить себе вечер, – приглядевшись, я пригласил на танец Таньку Аджарову, и танец, надо сказать, был отменный, страстный, она ко мне прижималась очень старательно. Видимо, вино ударило, оно и правда было крепкое, наутро у всех в висках звенели эти проклятые последние звонки от любого неуместного шума. И вот мы с Танькой и отправились в путешествие по школьному двору, поблукали мы отменно, перешли пешком через клумбу с восхитительными розами, а когда вернулись в чад и грохот актового зала, неожиданно захотели уединения. Надо сказать, учителя стерегли нас не очень строго, что было на них вовсе не похоже. Обычно они зверствовали и береглись, а теперь расслабились, видимо, на радостях, что сбывают нас с собственной совести. Таким образом, мы с Танькой забрались под крышу, где был чердак не чердак, но какое-то скрытное место, в котором иногда, стремясь к уединению, курили старшеклассники. Теперь там никого не оказалось – мы первые вспомнили про этот уголок. Она шептала мне что-то про мои восхитительные черные волосы, про глаза, похожие на зрачки пантеры, еще что-то городила – я всего и не упомнил. Попутно она с меня настойчиво тянула рубашку. Собственно, я был и не против, к тому же и сам выпил изрядно, и обстановка располагала – в общем, у нас это было первое совместное мероприятие, и так даже и не скажешь сразу, чтобы оно было особенно удачным, поскольку и она, и я были неопытны, торопливы. В общем, что было, то случилось, и даже много после, студентами, встретившись на улице, поздоровавшись и улыбаясь друг другу, было отчего-то неловко смотреть в глаза, словно объединяло нас общее дурное дело. А тогда, вернувшись вниз, к танцевальной площадке, мы присели возле окна, прижухлые, совершенно не понимая, что же нам тут теперь делать и как вообще жить дальше. И если бы не бутылка вина, которую заботливо, пряча под пиджаком, вынес из столовой наш староста Иван Бухов, неизвестно, чем бы и закончилась эта ночь. А так все оказалось уместно – после нескольких глотков как-то расцвел мир, захотелось танцевать, закружилась голова от приятной, ласкающей эйфории, закачались стены, потолок пустился в пляс – в общем, все пошло удачно. Таньку я заметил, уже когда выходил из школы, в предутренний час. Она сидела на ступеньках во внутреннем дворике и то ли спала, то ли кручинилась над чем-то, я не разглядел толком. Меня выволокли почти силой – шли чисто мужской компанией пить шампанское в соседний двор, и выйдя из школы, я и позабыл про Таньку. Так мы и не виделись после несколько лет, а когда увиделись, и два слова друг другу не сказали – разошлись после нескольких банальностей, ужасаясь неловкости ситуации, стараясь не оглянуться, быстро мелькая шагами. Так и слились у меня в одно все эти события, которые вспыхнули неожиданно, и изменили-то они жизнь бесповоротно! Последний звонок, выпускные, вступительные в институт – много всего вместилось в эти два летних месяца, таких длинных, почти бесконечных. Я удачно поступил. Начались студенческие дни, и уже скоро подошел к концу первый год учебы, а потом, совсем незаметно, и второй. Как наступил пятый, я и не заметил, а уже писал диплом, а все не мог поверить, что сейчас все закончится, учеба уходит… На волне этой недосказанности я поступил в аспирантуру. Наступила зима, я уже не был студентом, но и не чувствовал себя аспирантом. Желание каких-то новых, непонятных знаний все же распирало меня. Я решился учить чешский язык. Когда-то, еще будучи студентом, я начинал ходить в кружок, но что-то тогда помешало, какая-то цепучая лень – я не прошел курс до конца. И вот теперь решил попробовать снова. Надо сказать, что моя безалаберность иногда отступала, когда я всерьез брался за дело. Тогда оказался как раз такой случай.

Занятия вела тетя Валя. Она давно занималась славянскими языками, и чешский был ее третий по счету язык. Учили язык люди самые разнообразные – кто-то собирался переехать в Чехию, кто-то для общего развития, кто-то от скуки, как я, а кто-то по принуждению – рядом со мной сидела совсем молодая девочка, симпатичная и светленькая. Перед началом занятий заполняли анкету, она сидела рядом и заполняла прямо передо мной – и оказалась на десять лет младше меня… В первый раз в жизни я почувствовал себя старым. Это меня неприятно поразило, и я ее разглядывал уже скорее с удивлением, чем с восхищением – надо же. Десять лет… А на улице я бы легко подошел с ней познакомиться, такой она казалась взрослой. В нашей группе был бывший пограничник, зачем-то занявшийся языком, была пожилая женщина, собравшаяся в Прагу, были брат с сестрой, талантливые художники, развивающие себя… И только мне было непонятно, что же я здесь делаю. Где-то на втором занятии энтузиазм мой иссяк, а ближе к Новому году, спустя месяц занятий, я уже подумывал, как бы сбежать оттуда. Занятия были интересные, но я четко понял, что чешский язык мне не нужен – как-то вдруг это пришло мне в голову. Тем временем в кружке родилась идея – отметить католическое Рождество. Ведь чехи католики. А мы их язык учим. Повод есть.

Все принесли на занятие что-то вкусное, к тому же ожидалась проверка – фонд, выдававший деньги на занятия, должен был прислать своего наблюдателя. Всем рекомендовали явиться, дабы не скомпрометировать преподавателя. Я, помнится, температурил, но пришел. Было интересно, как же это празднуют католическое Рождество. Все оказалось очень по-русски. Мы принесли разные припасы – пироги, соки, пирожные. Наблюдатель не появился, но все прошло очень мило. Людей было много, и тетя Валя, для увеличения численности присутствующих, даже привела Вареньку, аккуратную и высокую девушку лет пятнадцати. Как она изменилась с тех пор, когда я в последний раз видел ее! Она сидела рядом с мамой, и по ее ответам было видно, что она хорошо знает язык. Мы читали кое-как, ошибаясь в ударениях и произношении, а она говорила чисто, но то и дело говорила: «Мама, можно я это читать не буду? Я не хочу!» Ага, капризная. Я постепенно к ней пригляделся. Точно, это была она, маленькая девочка в беленьком платье. Но где же ее было узнать теперь – в белом свитере, короткой юбке, и какой у нее был взгляд… Она мне не очень понравилась тогда, было в ней что-то ветреное и детское, но взгляд ее будто прожигал насквозь, и такая ясная чистота была в нем, такая родниковая свежесть, что я просто замирал, когда он останавливался на мне. Запал мне в душу этот взгляд, но когда мы вышли на улицу после занятий, я что-то спросил у нее, она отвечала как-то тихо, и мне показалось, что она совсем дикая и нелюдимая… Да еще капризная… Я тогда как раз пробовал писать повесть, подбирал всякие выражения, описывая главную героиню, и как в тон оказался этот взгляд! Когда я явился домой, засел за компьютер, и уже главный герой мысленно обращался к ней, этот взгляд терзал его, вдохновлял, давал ему силы. Написав этот фрагмент, я забыл о девушке. Точнее сказать, я и не помнил о ней. Один взгляд меня взволновал, но теперь и его я отдал другому – этому счастливчику из повести. Он оценил, я надеюсь.

Прошло несколько лет. Аспирантура моя не заладилась – и тема была не моя, и лень съедала. И много всяких развлечений вдруг нагрянуло. В то лето мы увлекались турбазой. Целый месяц жили безвылазно за Волгой, купались, загорали, играли в пинг-понг. Приехали в город, как на большую землю с маленького острова. Все казалось занятным и интересным. В Доме художников как раз проходила выставка местной творительницы. И вот моя мама подводит ко мне девушку, и говорит: «А вот смотри, это Варюша, помнишь ее? Уже невеста!»

Она и вправду была красива, словно сошла с картинки в каком-нибудь удивительно-сказочном журнале, которые заполняют батареи газетных киосков. Темноволосая и стройная. Тетя Валя, проходя мимо нас, сказала:

– Ну теперь вы с Варюшей посмотрите картины!

– А ты, Варюша… – начал я.

– Не Варюша, – перебила она, – а Варя!

Ого, подумал я, характер. Мы уселись на стулья, под пейзажами художника, и разговорились. Она училась в старших классах, и болтали мы то ли об учебе, то ли о кино… И что-то такое приятное было в ней, что я раньше не чувствовал, и обаяние, и раскованность – красивая женщина сидела передо мной, совсем молодая, но уже женщина. Трепалась о своих одноклассницах: «Ну вот, она мне так и ответила. Ну, я на нее забила…» Отдельные фразы так и долетели до меня, хотя о чем речь шла в целом – вспомнить нет никакой возможности. Получилось как в категории «веселый треп» – безобидно и без особых последствий для памяти. Беседа протекала так живо, что я уже с беспокойством думал, что она может вот так просто закончиться. А мне хотелось продолжения, красок, хотелось вечерней набережной и прогулки под фонарями, но я решил не пугать ее дурацкими приглашениями в первый же вечер. Вот балбес! Был еще молод и не мог угадать, что встречи в первый вечер самые лучшие, самые верные – мои бы теперешние знания, да в прежнюю голову! Телефон она, разумеется, дала. Я, разумеется, позвонил. Первое, что смутило, – она не узнала меня. По своему обычному самомнению, я был уверен, что эти три дня, которые терпеливо выждал, она только обо мне и думает. Оказалось, забыла совершенно. Искренне обрадовалась, когда я ей наконец объяснил, кто я. Сказала, что странствует по торговому центру вместе с мамой. Что, конечно, с удовольствием со мной встретится, но только не сегодня. И не завтра. А послезавтра она уезжает в путешествие, будут сплавляться на байдарках до самого Дона. Положив трубку, я почувствовал легкое огорчение. Все складывалось не совсем так, как я успел себе нарисовать в услужливом воображении. Она совершенно явственно от меня ускользала, и мне приходилось довольствоваться ролью ожидающего. Надо сказать, эта самая гнусная роль, которая только есть на свете. Я расстроился и позвонил своей давней подруге Свете, с которой у меня были вялотекущие отношения, которые я хотел разорвать, но не мог, а она могла, но не хотела. Так мы и жили с ней – не жених и не невеста, а так, что-то пополам с примесью. Ходили с ней в кафе, жевали попкорн в кинотеатрах, целовались на пустынных лавочках, но прекрасно знали, что вместе не будем, что это хоть и превосходно проведенное, но пустое, втуне потраченное время. Однако мелочность этих удобств, их привлекательная доступность не отторгала тогда мое сердце – я еще не был влюблен. Варя только слегка поцарапала мое самолюбие, не нанеся мне решающего удара, от которого ни я, ни сердце мое не смогло бы отправиться. Да и, сказать по правде, я был уверен, что никто на свете мне такого удара нанести не сможет. Мое самомнение стояло так крепко, я был уверен, что из всяких любовных ловушек выпутаюсь на раз, что устою перед мелким соблазном и не унижусь до тех падших примеров, когда мужчины совершенно теряют облик свой, пресмыкаясь перед женщиной, взалкав ее ласки, пусть даже и мимолетной, готовые продать не только состояние, но и душу свою в угоду любимому существу. Я себя чувствовал выше этого, потому не расстроился особенно, что новая пассия от меня укатила. Взамен была Света, взамен был занимательный фильм. Однако уже в самом кинотеатре, когда развернулась во весь экран картина, когда потушили огни, совершенно для меня неожиданно появился передо мной Варин взгляд, такой манящий и такой жестокий в своей ласке, что я едва на сиденье усидел. И досада, такая ярая, такая искренняя досада напала, что вот я сейчас здесь с совершенно посторонней девушкой, которая, верно, уже ждет от меня поцелуя, а Варя, милая Варя теперь смеется шуткам какого-нибудь развратника, который наверняка ее заприметил, развратники не пропускают таких девушек с легким пушком над верхней губой, с такой томительной родинкой на подбородке. Я ворочался в кресле и злился – Света ничего не могла понять. И когда вышли из кинотеатра, я самым неучтивым образом заявил, что у меня дела, что проводить ее не смогу, она, разумеется, обиделась, и когда я садился на маршрутку, чтобы лететь к Варе, увидел Свету на остановке – она, видимо, мерзла и куталась в свой тонкий плащик. Мне стало жаль ее, но новое чувство пересилило – я хлопнул дверью, и водитель погнал, с каждой минутой приближая меня к Варе, подгоняя неторопливое время.