Текст книги "След на песке"

За три года войны она много чего узнала и поняла, увидев человеческие страдания и услышав рассказы раненых солдат. Ольга обдумывала увиденное, и всё чаще близкие и знакомые замечали её грустной и задумчивой. Дочь царя была свидетелем горя, трагедий и смертей. Ещё до войны она тяжело переживала кровавое событие, невольным свидетелем которого однажды стала сама. На её глазах 1 сентября 1911 года в Киеве, в антракте в театре, был смертельно ранен глава российского правительства Пётр Аркадьевич Столыпин.

Незадолго до войны Ольга прочитала его речь по аграрному вопросу и проблемам крестьян, которая запала ей в душу ставшими знаменитыми словами: «Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!» Она видела слёзы матери-императрицы после убийства Распутина, а позже во время войны – слёзы тех, чьи сыновья и родственники выходили калеками из госпитальных палат.

Раскол среди Романовых, откровенное неприятие бабушкой, вдовствующей императрицей Марией Фёдоровной, её матери и конфликт отца с великим князем Николаем Николаевичем и другими родственниками ставили перед ней вопросы, на которые она не находила ответов. Ольга всё больше замыкалась в себе, доверяясь только своему дневнику.

Когда царскую семью по приказу Временного правительства арестовали и отправили в Тобольск, она мечтала, что однажды её любимый «С» приедет и со своими товарищами освободит её и всех арестованных близких. Но тревожные мысли всё чаще не давали покоя.

Вскоре Ольга узнала, что не только её посещают такие размышления. Однажды, ещё когда они были в Тобольске, фрейлина, графиня Анастасия Гендрикова, добровольно поехавшая с ними в ссылку, передала ей тайно спрятанное посвящённое Ольге и её сестре Татьяне стихотворение. Оно называлось «Молитва»:

 
Пошли нам, Господи, терпенья
В годину буйных, мрачных дней
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей.
 
 
Дай крепость нам, о Боже правый,
Злодейства ближнего прощать
И крест тяжёлый и кровавый
С Твоею кротостью встречать.
 
 
И в дни мятежного волненья,
Когда ограбят нас враги,
Терпеть позор и оскорбленья,
Христос Спаситель, помоги.
 
 
Владыка мира, Бог Всесильный,
Благослови молитвой нас
И дай покой душе смиренной
В невыносимый страшный час.
 
 
И у преддверия могилы
Вдохни в уста твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов.
 

Поэтические строки пугали своей суровостью и возможным пророчеством… Освобождения и помощи ждала вся семья. Родители старались об этом не говорить, но надеялись, и особенно – отец-император, который ждал до последнего освобождения и помощи или от своих дворян-офицеров, или от родственников из Великобритании.

Тогда, в 1917 году, ещё была капля надежды на спасение. Но вскоре семью императора перевезли в Екатеринбург, в дом инженера Ипатьева.

Никто не приехал и не помог им в роковую минуту: ни родственники из Британии, ни монархисты и патриоты России, ни её «С».

В ночь с 17 на 18 июля 1918 года вся царская семья была расстреляна в подвальной комнате дома Ипатьева и через несколько часов захоронена в Ганиной Яме. Слова из стихотворения «Молитва» оказались провидческими.

Вместо послесловия

Следователь Н.А. Соколов, который вёл расследование убийства царской семьи, так и не раскрыл в те годы код дневника старшей дочери царя Ольги Николаевны. Но строки «Молитвы» были написаны без кода и выведены красивым женским почерком княжны. Он привёл его в своей книге об убийстве семьи императора.

Ни следователь Соколов, ни все, кто в первые годы после расстрела в Екатеринбурге прочёл его, так и не узнали, кто был автором этих поэтических строк. Только позже, через несколько лет, стало известно, что автором «Молитвы» был поэт-монархист Сергей Бехтеев, написавший это стихотворение в г. Ельце, который и передал его в 1917 году в Тобольск через графиню А.В. Гендрикову.

Он был выпускником Царскосельского (Александровского) лицея. В самом начале войны, в 1914 году, ушёл добровольцем в армию. С. Бехтеев имел младший офицерский чин корнета и был тяжело ранен в бою в грудь и голову, находясь в Кавалергардском полку. Лечился в военном госпитале в Царском Селе, где сёстрами милосердия и были великие княгини Ольга и Татьяна.

В 1920 году во время Гражданской войны он покинул Россию и уехал в Сербию, откуда в 1929 году переехал во Францию. Издавал газету «Русский стяг». Свои стихи часто публиковал под псевдонимами «Летописец», «Сергей Терпигорев», «Верноподданный». За свою жизнь издал девять поэтических сборников. Умер 4 мая 1954 года и был похоронен на русском кладбище Кокад в Ницце.

* * *

В 2000 году великая княгиня Ольга Николаевна, как и все её близкие, погибшие в Екатеринбурге, были причислены к лику святых. Её прах покоится в Санкт-Петербурге, в Петропавловском соборе, где похоронена вся царская семья.

* * *

Во время Гражданской войны старший лейтенант П. Воронов служил у белых, на Черноморском флоте.

В 1920 году на английском крейсере он отбыл во Францию. Жил в Париже. В 1928 году, незадолго до начала мировой экономической депрессии, эмигрировал со своей женой, Ольгой Клейнмихель, в США. Вначале работал в американском военном ведомстве, а затем сотрудничал с различными промышленными компаниями.

Умер Павел Алексеевич Воронов 8 сентября 1969 года, через 51 год после гибели великой княгини. Похоронен на кладбище Свято-Троицкого монастыря в г. Джорданвилле, в штате Нью-Йорк. Известно, что в первые годы после его кончины у его памятника можно было видеть прикреплённый образок святой мученицы Ольги. Дневников он не оставил.

Его жена, Ольга Константиновна, была похоронена в 1981 году рядом с мужем.

Подвиг реставратора

Единственное благо – это знание, единственное зло – это невежество.

Диоген

Творить – значит убивать смерть.

Р. Роллан

Журналист старательно делал пометки в своём блокноте и внимательно следил, чтобы диктофон находился на удобном расстоянии.

– Вы спасли десятки церквей и соборов, но ходят слухи, что сами вы – человек не верующий, не воцерковлённый.

Пётр Дмитриевич Барановский устало посмотрел на молодого и дотошного журналиста и, понимая, что тому будет сложно объяснить многое из того, что он делал в своей долгой и очень непростой жизни, попытался объяснить:

– Вопрос веры – это вопрос очень личный. Я родился в крестьянской семье в Смоленской губернии. Мои родители были православными, и я рос в атмосфере уважения к религии и к делам наших предков. Да, отчасти вы правы, я не самый верующий человек. Но жизнь показывает, что отношение человека к религии зависит от родителей, воспитания и возраста. Мне приходилось встречать людей, которые всю жизнь были атеистами, а в преклонном возрасте постепенно приходили к вере. И дело не только в том, что подступала старость…

Журналист, кивнув в знак того, что хорошо понимает, о чём говорит Пётр Дмитриевич, произнёс:

– Но вы посвятили свою жизнь защите и сохранению церквей, соборов, религиозных центров…

– Понимаете, люди, жившие на этой земле до нас, оставили нам в наследство своё ощущение прекрасного, своё умение созидания, прекрасные храмы, удивительные постройки театров, дворцов, домов…

Религия была тем, что сплачивало людей, она помогала им выжить и сохранить моральные качества и ценности, помогала в созидании и защите Отечества…

Посмотрите на карту нашей страны: русский человек веками создавал Россию, по территории сегодня это самое большое государство мира. Человек не верующий и не преданный своим идеалам, ленивый, как пытаются изобразить русского человека наши недоброжелатели, не смог бы это осуществить.

– А вы со Сталиным встречались? – неожиданно спросил журналист.

Пётр Дмитриевич улыбнулся и подумал, что этот вопрос ему уже не раз задавали:

– Нет, мне не приходилось встречаться со Сталиным.

– А каково ваше отношение к нему? Ведь вы подверглись репрессиям и побывали в ГУЛАГе.

– Сталин – сложная историческая личность. С позиции сегодняшнего дня непросто судить о том времени и лидерах. Мне очень жаль, что так много невинных судеб загублено и тысячи людей попали в жестокие жернова того режима и стольких людей посчитали за врагов народа. Это простить нельзя.

Пётр Дмитриевич сделал паузу и, протерев очки, продолжил:

– Но чего греха таить, у советской власти в те годы действительно было немало врагов. Обидно, что власть смешала всех в одну кучу: и врагов, и патриотов России. И в этом виноват был не только один Сталин. Ведь были те, кто писал доносы, те, кто этим доносам верил. Порой это были известные профессора, актёры, архитекторы, писатели и ваши коллеги-журналисты. Всем нам, кто пытался спасать старинные памятники, восстанавливать древние постройки, созданные нашими предками, было очень сложно в условиях жёстких революционных преобразований. К сожалению, среди тех, кто обладал властью в те годы, было немало людей невежественных, агрессивных, элементарно необразованных. Невежество – страшная сила, и бороться с ним очень тяжело во все времена… Хотя, конечно, немало было сделано хорошего: строились города, предприятия, создавалась промышленность, но много было откровенной глупости и самодурства.

– Когда вы спасали храм Василия Блаженного, вы понимали, что с вами могут расправиться за то, что вы не поддерживали позицию московских властей?

– Понимал. Но иного выхода не было, уже существовали планы разрушить собор. Надо было убедить власть. Надо было срочно спасать собор – великое произведение русских зодчих. В результате у меня получилось.

Завершив интервью, журналист быстро собрал свои вещи и, уже выходя, поинтересовался:

– Вы давно живете в Новодевичьем монастыре?

– Давно. Здесь, в больничных палатах, – с 1938 года, а до этого – в Напрудной башне монастыря, – произнёс, улыбаясь, Пётр Дмитриевич.

– И не скучно?

– Не скучно, мне хорошо работается. Здесь я чувствую связь с нашими предками. Возможно, вы меня поймёте…

– Да, конечно, понимаю, – сказал, поморщив лоб, журналист.

Пётр Дмитриевич, накинув безрукавку, проводил его к воротам монастыря.

Солнце заходило и своим мягким жёлтым светом погрузило деревья и церкви монастыря в уходящее тепло осени. Возвращаясь, он неторопливо дошёл до входа в дом, остановившись на минуту на ступенях крыльца, чтобы посмотреть, как величественно купались в солнечном свете купола Смоленского собора.

Войдя в кабинет, он не спеша стал собирать старинные фотографии, свои записи и таблицы замеров, которые он делал для реставрации и которые показал по просьбе журналиста.

События 30-х годов вновь удивительно ясно всплыли в его памяти…

Страна создавала новый мир, и многим тогда казалось, что нужно уничтожать всё, что мешало преображать и модернизировать жизнь государства. В те годы нависла угроза уничтожения над многими старинными зданиями, церквями, соборами и монастырями Москвы. Всё, что было связано с религией, вызывало подозрение и должно было или быть разрушенным, или переделывалось и приспосабливалось под склады, мастерские, фабрики… Любые разговоры и дискуссии об исторической ценности и том культурном наследии, которое несли собой эти архитектурные памятники, решительно отметались властями. В ответ звучали призывы превратить Москву в город социалистической культуры и центр строительства коммунизма. Власти города постоянно напоминали о необходимости обеспечить всех жителей горячей водой, электричеством и телефонной связью, проводили реконструкцию улиц и площадей…

Первое потрясение от сноса уникальных исторических памятников П.Д. Барановский перенёс ещё в 1929 году. Это был год, когда в Москве были закрыты монастыри, снимались в переплавку кресты и колокола, были прекращены службы в сотнях церквей. Однажды он шёл по одной из улиц в районе Серпуховки в воскресное утро и неожиданно увидел объявление, что в 10.00 утра «состоится массовое сожжение икон у церкви; рядом с казармами будет играть оркестр». Весь день он был расстроен и пришёл в себя от этого сообщения только через неделю…

В тот период Пётр Дмитриевич Барановский жил вместе с женой на Софийской набережной в большой коммунальной квартире. Единственное окно комнаты смотрело на Кремль. В те дни Пётр Дмитриевич много работал над обмерами и реставрацией в Коломенском и, вернувшись домой, после ужина быстро от усталости засыпал. Однажды, как обычно, он, рано уснув, проснулся среди ночи от неясной тревоги и долго не мог заснуть. Пётр Дмитриевич встал и подошёл к окну. И в это мгновение в темноте ночи неожиданно вспыхнул яркий свет, и он увидел, как древний Вознесенский собор, находившийся рядом со Спасской башней в Кремле, весь, целиком, вместе с монастырскими постройками медленно поднялся вверх и, зловеще освещённый, с грохотом и облаком пыли рухнул. Через несколько секунд наступила тягостная тишина, и на Кремль опустилась мгла ночи.

Он не мог понять, как допустил такое варварство Сталин, проучившийся почти пять лет в Тифлисской духовной семинарии. Эта увиденная им лично трагедия разрушения древнего христианского памятника преследовала его потом всю жизнь…

В начале 1930 года первым секретарём Московского областного, а позже и городского комитета партии и членом Политбюро ЦК КПСС стал Лазарь Каганович. Выходец из еврейской семьи, жившей в деревне Кабаны Киевской губернии, он с трудом окончил начальную школу. Прославился своими организационными действиями на Украине и в Туркестане и сумел понравиться Сталину, который перевёл его на работу в Москву в конце 20-х годов.

Огромный город требовал решения многих проблем, начиная с транспорта и водопровода и кончая строительством жилых домов и дорог. К началу 30-х годов население Москвы по сравнению с началом 20-х годов выросло более чем на миллион человек. Жилищный кризис в столице стал острой реальностью. Власти города на встречах и собраниях заявляли, что в Москве необходима реконструкция, реформы и отказ от всего старого и ненужного, что мешает строительству социалистического общества в большом столичном городе. Каганович не уставал повторять: «Сталин – великий мастер социалистической перестройки нашей земли».

Но как строящееся новое общество, новую идеологию совместить с памятью предков – это был вопрос, который предпочитали не обсуждать. Цель была определена: необходимо убирать всё, что мешает строительству нового общества. Церковь была определена как враг нового и тормоз развития. Всё, что с ней связано, стало запретным и ненужным.

Пётр Дмитриевич Барановский помнил шок, который испытал 5 декабря 1931 года, когда двумя взрывами был разрушен храм Христа Спасителя, кропотливо возводившийся в течение 44 лет.

Аргументы историков и архитекторов, что храм был возведён на народные деньги как памятник мужеству героев в Отечественной войне против нашествия Наполеона 1812 года, советская власть так и не услышала. На его месте было решено построить грандиозное здание Дворца Советов по проекту архитектора Бориса Иофана. Высота этого создания должна была составить 415 метров, что сделало бы его самым высоким в мире. Венчать его должна была статуя Ленина.

Вначале здание храма Христа Спасителя планировали разобрать. Но поняв, что это будет слишком долго и дорого, было решено главный православный храм страны взорвать. Первый взрыв он выдержал, и только после второго мощного взрыва этот самый большой храм России был разрушен.

Те, кто сегодня восхищается замечательной отделкой станций метро «Охотный Ряд», «Кропоткинская» и частично «Новокузнецкая», порой не знают, что мраморные плиты для строительства этих красивых станций были взяты у разрушенного храма Христа Спасителя. Московский метрополитен, кстати, был назван в честь Л. Кагановича.

Историки, многие писатели и архитекторы в те годы тяжело переживали уничтожение того, что составляло славу архитектурного облика столицы. По Москве в начале 30-х годов ходили слухи о секретных списках исторических зданий, которые решено было снести и разрушить. В число соборов, намеченных под снос, вошёл и один из самых красивых – собор Василия Блаженного на Красной площади.

Уникальный по своей красоте, где ни один купол не повторяет другой, Собор Покрова, что на рву, единство которого составляют восемь храмов-приделов, был построен русскими зодчими Бармой и Постником всего за шесть лет, с 1555 по 1561 год. Вскоре он стал гордостью Москвы. Древние мастера, которым «разум даровался», выбрали лучшее место рядом с главным въездом на Красную площадь. Назван он был в народе в память погребённого у его стен юродивого Василия Блаженного. При взгляде со стороны Москвы-реки на площадь он создаёт особое ощущение нарядности и праздника, на фоне кремлёвских стен, символизирует величие русского древнего зодчества и русской культуры.

Переживший войну 1812 года, когда в нём наполеоновские драгуны устроили конюшню, сумевший сохраниться после пожара Москвы и отступления французов, когда холодный дождь чудом затушил горящий фитиль у заложенной мины, спас его от сокрушающего взрыва, он мог быть уничтожен новой социалистической властью. Сохранившийся в дни революции и Гражданской войны, этот удивительный по красоте памятник мог реально погибнуть от реформаторов и современных архитекторов. Инженеры и архитекторы по приказу Кагановича уже вели подготовку плана демонтажа или разрушения этого великого памятника России.

Петру Дмитриевичу Барановскому было приказано осуществить обмер храма и замеры всех его параметров. Но он, выполняя работу принял для себя решение вести борьбу за спасение храма Василия Блаженного.

В начале 1932 года при Моссовете было создано Архитектурно-планировочное управление (АПУ), в мае туда передали для согласования список свыше 200 памятников архитектуры. Возникла слабая надежда, что появится возможность защиты уникальных древних построек, зданий и церквей. Но вскоре Пётр Дмитриевич узнал, что список памятников был уменьшен вдвое. В списке охраняемых государством памятников собор Василия Блаженного отсутствовал. Попытки объяснить, что в соборе с 1923 года уже работал историко-архитектурный музей, а религиозные службы были запрещены, что 1929 году и его колокола были сняты и переплавлены, не помогли взять его под охрану государства. Реальная угроза уничтожения нависла над этим шедевром русского зодчества.

Перед очередным заседанием архитектурного совета столицы Барановский встретился со своим другом, одним из руководителей реставрационных мастерских Москвы, известным художником Игорем Грабарём.

Тот сосредоточенно выслушал П.Д. Барановского, который объяснил все аргументы для предстоящего заседания. Когда он завершил, с досадой произнёс:

– Пётр Дмитриевич, они ведь нас обвиняют уже в том, что мы не думаем о нуждах рабочего класса, что мы чуть ли не реакционные силы, которые поддерживаются религиозными деятелями. Я знаю, что у Л. Кагановича есть главное объяснение: памятник мешает проходу танковых колонн во время парада и демонстраций трудящихся. Объяснить и убедить его невозможно – возражений он не терпит… По секрету скажу что собор готовы купить в Америке и его могут демонтировать. И представьте, власти Москвы готовы продать!

Грабарь сделал паузу и устало добавил:

– Необходимо найти такие аргументы, которые всё руководство страны и столицы убедило бы в том, что трогать собор, гордость Москвы и России, нельзя.

Он подошёл к Петру Дмитриевичу ближе и сказал негромко:

– Есть один самый убедительный аргумент, который может спасти, – это Сталин. Но мы с вами не попадём в Кремль, и нам не дадут ему объяснить. Да ещё не факт, если бы мы и попали, что он согласится с нами, а не с Кагановичем.

После этой встречи Пётр Дмитриевич вышел расстроенным, но с решимостью бороться до конца. Ночь он не спал, и к утру у него созрел план действий.

На следующий день, как и предполагалось, заседание градостроительной комиссии проходило под громкие заявления о новой социалистической культуре, новой архитектурной эстетике города, ссылками на Корбюзье, который из Франции приезжал в Москву и предлагал свои решения по преображению облика советской столицы. Когда началось обсуждение реконструкции Красной площади и очередь дошла до П.Д. Барановского, он спокойно, взяв себя в руки, заявил, что снос храма Василия Блаженного станет ударом по всей русской культуре, истории и самосознанию народа. Он напомнил, что уже неоднократно в истории этот великий русский собор пытались разграбить и уничтожить. Но это были враги…

Пётр Дмитриевич терпеливо объяснил, что жить народу без истории, без связи с предками невозможно в любом цивилизованном обществе. Сама мысль подобных сносов и разрушения культурных памятников очень опасна для нового поколения, которое будет жить при коммунизме. И заканчивая, Пётр Дмитриевич, посмотрев на президиум во главе с Кагановичем, сказал:

– Храм Василия Блаженного – это не только бриллиант в короне столичной культуры и архитектуры, он принадлежит всему Советскому Союзу. Сделав паузу, он ещё раз заявил, что нельзя допустить сноса собора и что он будет специально приходить туда и дежурить, чтобы не совершилась роковая ошибка, за которую потомки не простят.

Он специально выбрал слово «ошибка», а не «преступление», чтобы члены совета более лояльно отнеслись к его выступлению. В зале наступила тишина, и затем стали обсуждать вопросы строительства метрополитена. Заканчивая заседание, Лазарь Каганович, сверкнув взглядом в сторону Барановского, заявил:

– Хотел бы напомнить всем товарищам: мы живём в XX веке, в первом государстве рабочих и крестьян. Мы строим социализм и построим коммунизм. Нашему народу в этой созидательной деятельности, в его будущей жизни не все памятники будут нужны для понимания прошлого. Здесь вот вспоминают об эстетике. Так вот, моя эстетика требует, чтобы колонны демонстрантов, советских людей вливались на Красную площадь без труда. Что же касается того, ошибаемся мы или нет, – история нас рассудит. А вы, товарищ Барановский, сделайте обмер храма и подготовьте все материалы по техническим параметрам собора Василия Блаженного.

Никто из участников заседания к Петру Дмитриевичу после его окончания не подошёл. Встреча Кагановича со Сталиным была намечена на следующий день.

Выйдя на улицу, Барановский решительно пошёл к зданию телеграфа на Тверской. Взяв бланк телеграммы, он написал в графе адрес: Москва, Кремль, И. Сталину. И далее: «Прошу предотвратить уничтожение храма Василия Блаженного, так как это принесёт политический вред советской власти».

Он увидел, как у телеграфистки, которая прочла его текст, задрожали руки. Пётр Дмитриевич надолго запомнил её сочувственный взгляд. Уходя, он подумал: «Для чего же была революция, если власть так боится народа, а народ боится власти?..»

Несколько дней он не знал, дошла или нет его телеграмма. Но для себя он принял решение вести борьбу до конца. Внешне всё было как прежде. Он много работал, встречался с реставраторами и историками, месил грязь, восстанавливая кирпичную кладку в Крутицком подворье. Его никуда не вызывали. Барановский лишь чаще стал заезжать в центр, на Красную площадь. Он приходил в собор Василя Блаженного, даже несколько раз оставался там ночевать. В этом случае он специально зажигал керосиновую лампу и ставил её у окна, выходящего на Красную площадь. Бывало, что со старым сторожем они сидели на топчане в одной комнате и долго беседовали о житье-бытье, волнуясь о будущем, переживая за судьбу храма.

Пётр Дмитриевич понимал, что с ним могут расправиться, как это произошло с протоиреем Иоанном (Восторговым), последним настоятелем храма Василия Блаженного, который был арестован в 1918 году и оказался в Бутырской тюрьме. 17 августа 1918 года эсерами было совершено два покушения: в Петрограде студентом Леонидом Каннигисером был убит председатель ЧК Моисей Урицкий, а в Москве на заводе Михельсона Фанни Каплан был тяжело ранен Владимир Ленин. Через шесть дней большевики объявили в ответ «красный террор». В числе первых его жертв и оказался отец Иоанн. В августе 1918 года в Москве были расстреляны: епископ Селенгинский Ефрем, протоирей Иоанн (Восторгов), бывший председатель Государственного совета Иван Г. Щегловитов, сенатор

С.П. Белецкий, министры внутренних дел Н.А. Маклаков и А.Н. Хвостов.

Но надеяться Барановскому можно было лишь на то, что эхо Гражданской войны уже стихло, «красный» и «белый» террор давно завершились, а новое руководство государства обещало светлое будущее народу Пётр Дмитриевич считал себя частью народа и был уверен, что люди во власти поймут необходимость сохранения исторических и культурных памятников России.

Вскоре Грабарь по секрету сообщил ему, что Сталин запретил снос Храма Василия Блаженного. По Москве ходили слухи и рассказ архитектора Ивана Жолтовского, что, когда Каганович начал докладывать о реконструкции Красной площади, он представил модель Кремля и Красной площади, где у Васильевского спуска была вырезана из дерева фигурка храма Василия Блаженного. Сообщив, что данный собор мешает прохождению демонстраций трудящихся и колоннам танков во время парадов, он ловко оторвал её от представленной модели и показал, как удобно станет на площади без этого религиозного сооружения. Подошёл Сталин и, попыхивая своей трубкой, негромко произнёс:

– Не спеши Лазарь, не торопись! Поставь собор на место. Он нашей Красной площади не мешает, но станет её украшением.

Рядом стоял А. Поскрёбышев, помощник Сталина, у которого в папке лежала отправленная телеграмма П. Барановского…

Но всего этого Пётр Дмитриевич тогда не знал. Ходили слухи, что окончательное решение ещё не принято. Но зуд реформаторства и разрушения не прекратился у Кагановича. Это был период «воинствующего атеизма», когда в стране набирало силу официальное движение безбожников.

В 1933 году появилась информация, что в столице планируется снос церкви Спаса на Бору – самого древнего православного храма Москвы. Пётр Дмитриевич вместе с несколькими историками и архитекторами с трудом записались на приём к партийному лидеру столицы. На встречу они принесли проект реставрации этого уникально памятника истории, данные из древних летописей. Готовились тщательно, чтобы попытаться убедить не сносить церковь. Но Каганович не стал и слушать аргументы специалистов. Он лишь спросил:

– Почему вы против сноса этой рухляди? Вы что, здесь все против сталинского плана реконструкции Москвы?

В ответ ему начали говорить об исторической ценности данной церкви и её уникальности. Партийному руководителю Москвы объяснили, что именно в её стенах бывал Дмитрий Донской…

На что, как позже вспоминал Пётр Дмитриевич, Каганович, посмотрев на собравшихся исподлобья, задал повергший их в уныние вопрос: «А кто такой Дмитрий Донской?» В результате разговора не получилось. Вскоре храм Спаса на Бору был взорван. На его месте был построен гараж для служебных машин партийного руководства столицы.

В те годы немало людей сокрушались по поводу уничтожения древних памятников религии и культуры, но находились и такие, кто призывал и восхвалял преобразования и варварский снос.

Так, пролетарский поэт Демьян Бедный (Ефим Придворов), популярный в тот период, написал следующие строки:

 
У «Николы» сшибли крест
Стало так светло окрест!
Здравствуй, Москва новая,
Москва новая – бескрестовая!
 

Шли настоящие словесные и экспертные баталии, в которых архитектор и реставратор Пётр Барановский откровенно высказывал свое мнение и тревогу о разрушении исторической и архитектурной гордости столицы. Но силы были неравные. При строительстве здания Госплана (ныне – Госдума) в Охотном Ряду снесли церковь Параскевы Пятницы и палаты В. Голицына (XVII век). А напротив было развёрнуто строительство гостиницы «Москва». Сталину были представлены два проекта фасада гостиницы. Тот, посмотрев разложенный проект, расписался посредине, но никто не решился спросить его, какой точно он выбрал. Так гостиница «Москва» и была построена в смешении двух вариантов, что создало асимметрию фасада здания. Её строили рядом с Манежем, несмотря на то что в середине 20-х годов по предложению С.М. Кирова было решено на этом месте возвести Дворец труда.

После выступления Барановского против сноса палат Троекурова и Голицына стало ясно, что его позиция против планов разрушения уникальных исторических зданий и соборов столицы начала всё больше раздражать Кагановича. Предупредил его об опасности и Грабарь.

Барановский понимал, что ему, хотя он и высказывал свою симпатию социалистическим преобразованиям в стране, не простят его обращений к Сталину и выступлений против планов московских реформаторов.

Слухи и предчувствие не обманули реставратора. Осенью 1933 года Пётр Дмитриевич вёл работы в музее деревянного зодчества, основанном им в 1923 году в Коломенском. Шли тяжёлые работы по реконструкции крепостной башни церкви, привезённой с побережья Белого моря. Когда 4 октября он утром собирался на работу, его арестовали по 58-й статье как врага народа. В деле было записано, что Барановского обвиняют «в пропаганде и агитации по свержению, подрыву и ослаблению советской власти». За ним пришли несколько чекистов и, проведя тщательно обыск в квартире и дав собрать необходимые вещи, увезли на Лубянку. Ходили слухи, что в тот день в Москве было арестовано несколько десятков представителей интеллигенции, которых обвинили в заговоре против советской власти.

Потянулись долгие месяцы следствия. Прав был Грабарь: Каганович возражений не терпел и отомстил. Но даже его следователь Альтман вскоре понял, что громкого политического дела с обвинением реставратора не получается. Странный был этот подследственный: много читал, составлял какие-то таблицы и расчёты, делал у себя в камере рисунки в тетрадях.

Барановский продолжал работать даже в условиях внутренней тюрьмы на Лубянке. Его вызывали по ночам на допросы, требовали назвать соучастников несуществовавшего заговора. Но из его ответов создать дело об антисоветской деятельности или организованной группе заговорщиков следствию не удалось.

Позже, в 1964 году, когда будет рассматриваться вопрос о его реабилитации, в своём письме в КГБ Пётр Дмитриевич напишет: «Три года лагерей меркнут, несмотря на все трудности, перед кошмарной трагедией допросов, искусного обмана, больного сознания и моральных пыток, испытанных во внутренней тюрьме».

И всё же Барановскому повезло, времена были ещё не столь жестокими – до Большого террора 1937 года оставалось четыре года.

Его осудили на шесть лет. Перед отправкой по этапу разрешили проститься с женой – Марией Юрьевной Барановской.

Но одна, главная мысль не давала ему покоя все эти долгие месяцы в тюрьме: он всё ещё не знал, был разрушен храм Василия Блаженного или нет. Когда он встретился перед этапом с женой и она со слезами на глазах расспрашивала мужа, он в ответ задал лишь один вопрос: «Храм снесли?» И когда услышал, что собор спасён и продолжает стоять на Красной площади, впервые за многие месяцы улыбнулся.