Текст книги "Фернандо Магеллан. Книга 2"

Глава IX
Лагерь на берегу

В душном кубрике «Виктории», пропахшем карболкой и потом, умирал кормчий Вашко Гальего. В хмурые зимние сумерки он уносился в родную галисийскую Байону, бродил по кривым не мощеным улочкам, приходил на городское кладбище с массивными мраморными плитами и маленькой церковью. Там отпевали души усопших, отправлявшихся в плавание по загробной жизни. Он бродил мимо могил, читал знакомые имена друзей и врагов, коим удалось умереть дома, заснуть на освященной предками земле, слушать медный звук колоколов, пение монахов соседнего монастыря и незримо жить с людьми, духовно, вечно. Память приносила забытые лица, разговоры, обиды, за которые он не успел извиниться. Становилось грустно, будто многое сделал плохо, но исправить не мог.

Доброго старика, а ведь ему было всего пятьдесят лет, мучили обостренные болезнью угрызения совести, заставлявшие тягостнее переживать прошедшие годы. Хотелось покаяться в грехах, но не жестокому Богу отнимающему у него совсем не вовремя и по ошибке земную жизнь, а людям, коим преднамеренно или случайно сделал больно.

Он блуждал по заросшим травою дорожкам, крестился на лики фамильных склепов, вершивших над ним строгий суд, хотел сказать кому-то очень важное, накопившееся на душе, отягощавшее ее. Вместо облегчения становилось труднее. Память, черт бы ее побрал, воскрешала новые эпизоды, слова, поступки, голоса, названия кораблей, имена капитанов, подвластных людей. Боль росла, пухла тоскою в груди, уносила ночью в Испанию или родную Португалию.

Он знал, что должен найти что-то на кладбище, чувствовал, но боялся признаться, старался не думать об этом. Он хотел остаться с людьми, страшился умереть в далекой холодной стране и лежать на безмолвном пустынном берегу. Ужас предстоящего одиночества возрастал, терзал вместе с раскаянием мучительнее телесной боли. Если бы кормчий нашел на кладбище Байоны свою могилу – доказательство того, что его не положат рядом с убитым Элорьягой, – то стал бы спокойно ждать конца.

Вашко спешил. Когда погасал серый дневной свет и вспыхивал желтый огонек масляного фонаря, он закрывал глаза, исчезал из кубрика, пересекал Атлантику, вдыхал запах зеленого листа, свежевырытой земли. Кормчий знал, какая она должна быть, видел у изголовья осыпавшийся песок, бурые камни среди густой травы, прилетевшую с моря чайку, но не мог найти это место.

Здоровым людям непонятны причуды больных, кажущиеся смешной глупостью, бредом воспаленного сознания. Сначала стариков стараются переубедить, подсмеиваются над смертью, потом не тревожат. Человек до смерти уходит от живых, замыкается, погружается в себя, создает воображаемые картины. Так произошло и со штурманом.

Жизнь по капельки иссякала в нем, уступала место галлюцинациям, голосам, свистящему шквалу ветра, гудевшему в ушах, ярким вспышкам света, ослепительным до боли в закрытых глазах. Что и кто был этот свет? Образ лучезарного Бога? Иной мир, приближающийся и удаляющийся от него? Смерть и полная пустота? Тогда зачем возвращаться в родной город, бродить по рыжеватым дорожкам? Свет и шум наваливались на португальца, внутри у него все сжималось и холодело. Однако было рано уходить. Сознание возвращалось, наплывало говором соседей в тесном кубрике, чтением Евангелия отцом Антонием, сказками и анекдотами Пигафетты, раздражающим тошнотворным запахом похлебки.

– Отец! – Васко дотронулся до плеча кормчего.

– Сын… – обрадовался старик.

– Спал?

– Я был дома, видел маму.

– Но ведь она…

– Спрашивала о тебе. Положи меня на спину, так трудно дышать. Я плохо вижу, дай руку.

– Что у тебя болит? – Васко бережно перевернул отца.

– Не знаю. Устал.

– Пигафетта жаловался: ты ничего не ешь!

– Не хочу.

– Нельзя, отец! Ты должен вернуться в Испанию.

– Никому я больше ничего не должен. Жизнь прошла, я не жалею. Поздно отдавать долги.

– Зачем ты говоришь…

– О смерти?

– Ты хотел умереть дома.

– Не получилось. Спасибо святому Антонию, не дал утонуть в океане, – старик попробовал улыбнуться. – Похоронишь меня на земле.

– Может, поправишься?

– Жизнь сломалась внутри меня, кончилась… Страшно оставаться одному.

– Я вернусь за тобой!

– А вдруг не вернешься?

– Ничего с нами не случится. «Консепсьон» починили, «Сант-Яго» ушел на поиски пролива, «Тринидад» вытянули на берег.

– Слышал.

– Заготовили полные блокгаузы продуктов, напилили строевой лес для кораблей.

– Судьбу моряка определяет море. Не обещай.

– Капитан-генерал повысил мне жалованье.

– Это хорошо, – похвалил отец. – Ты обязан стать кормчим, получить дворянское звание. Мне не удалось… Обещали после похода.

– Я стану офицером, не сомневайся, отец!

– Присмотри за Сибулетой. Похорони меня в серой куртке с мечом… Как рыцаря. Если у тебя появится герб, пусть будет со львом. Мать хотела льва на щите, когда ты был маленьким, а Родриго учился у священника. Мне больше нравилась чайка.

– Я возьму чайку со львом.

– На щите.

– Да, я запомнил.

– Служи преданно сеньору Магеллану, он – португалец, не покинет тебя.

– Хорошо, отец.

– Когда вернешься домой, раздай милостыню за упокой моей души. Не скупись, поставь большие свечи в Севильском соборе и Баррамедской Божьей Матери. У Мартина Мендеса получишь завещание. В нем все подробно расписано. Поклянись, что выполнишь!

– Клянусь!

– Подожди, передохну немного. Оставь руку на груди.

«В первый день недели, очень рано, с приготовленными ароматами, – читал в углу у фонаря отец Антоний, – женщины пришли к гробу, но не нашли камня, отваленного от пещеры, не обнаружили Тела Господа Иисуса. Когда они недоумевали, перед ними предстали два мужа в блистающих одеяниях. А когда они в страхе наклонили лица к земле, – сказали им: "Что вы ищете живого среди мертвых? Его здесь нет. Он воскрес, вспомните, как говорил вам в Галилее, будто сыну человеческому надлежит быть преданным в руки грешников, распятым и в третий день воскреснуть".

Они вспомнили слова Иисуса, возвратились от гроба, возвестили одиннадцати и всем прочим» (Лук. 24, 1—10).

– Васко, ты не ушел? – заволновался кормчий.

– Я здесь.

– Скажи, мы, правда, воскреснем?

– Да. Здоровыми и сильными.

– Как я встречусь с матерью? Она лежит в Байоне.

– Господь сведет вас вместе.

– Ты веришь?

– Да, отец.

– Это хорошо. Я отдохну, посиди со мной.

«Петр встал, побежал к гробу, – продолжал Антоний. – Он наклонился и увидел только лежащие пелены и пошел назад, удивляясь случившемуся. В тот же день двое из них шли в селение Еммаус, отстоящее стадий на шестьдесят от Иерусалима. Они разговаривали между собой о тех событиях. Иисус приблизился и пошел с ними…» (Лук. 24, 12–15).

– Заснул? – Сибулета приподнялся на матрасе.

– Кажется… – прошептал Васко. – Отец сильно стонет?

– Плачет. Слезы льются по щекам, а он лежит и не шевелится. Я отворачиваюсь, чтобы ему не было стыдно. Вы, дядя Гальего, мне изюма попросите?

– Зажили твои раны, золотоискатель?

– Немного.

– Ладно, возьму у боцмана.

Васко осторожно освободил руку, поправил одеяло, поцеловал отца, вышел на палубу.

* * *

Топоры и алебарды застучали по палубе умирающего корабля, застонали доски, завизжали гвозди, выворачиваемые с дубовыми плахами. «Сант-Яго» содрогнулся от набежавшей волны и замер на камнях, не в силах сопротивляться гибели, натиску людей и природы.

– Режь снасти, руби фок-мачту! – командовал Бартоломео, размахивая солдатским мечом. – Вяжите пакетами доски!

– Сеньор боцман, – закричал Окасио из подходящей шлюпки, – Амадис нашелся на берегу! Целехонек, лает, рвется к вам! С ним штурман вон там лежит… – ткнул пальцем в маленький залив.

– Что с ним? – обрадовался Бартоломео.

– Плох. Голова разбита, жалуется на глаза.

– Кости целы?

– Да.

– Отойдет. Грузи в лодку бочки с продуктами!

– Как же вы останетесь? – испугался Окасио. – Не приведи Господь, большую волну!

– Делай, что приказано! Когда закончишь работу, забери капитана на берег. Он ранен, требуется помощь.

– А вы?

– Мы подготовим плоты. Нотариуса не видал?

– Выжимает штаны на песке.

– Слава те Господи, еще один пропавший обнаружился. Педро уж похоронил де Косу. Знать, долгая жизнь впереди!

– Он не терялся, первым в лодку залез, – возразил матрос.

– Грузись скорее! Нам бы больше спасти продуктов, одежды, оружия… Кто знает, что ждет на земле?

– Берег пустынный, никого нет.

– Педро, – закричал Бартоломео канонирам, – выбрасывайте из трюма все, что плавает, прямо в воду! Волны вынесут на берег, либо потом выловим.

– Бомбарды снимать? – высунулся из люка Педро.

– Сначала мелочь, без которой не прожить.

– Гляди, крысы поплыли! – удивленно сказал Фодис.

– Чуют опасность, попутчики, – кто-то весело ответил нормандцу.

– Не дотянут до земли, – усомнился второй.

– Сеньор боцман, – вновь позвал Окасио, – Наварре просится с нами на берег.

– Струсил, вояка? Приказа не слышал? Я тебе ползада вместе с мокрыми штанами отрежу, герой! – пригрозил Бартоломео. – Топай на ют помогать плотнику!

– Помилуйте, сеньор Бартоломео, – завопил Санчо, – разве можно помогать рыжему дьяволу, плевавшему на статую святого Антония? Это из-за него Антоний покарал нас! Пока рыжего не утопим, спасения не будет. Дави его, братцы! – солдат решительно попер на корму, увлекая людей. – Смерть рыжему дьяволу! – Наварре размахивал доской. – Свершим благое дело, братья!

– Убей его, Санчо! – поддержали со всех сторон.

– Рыжий на корабле – к несчастью!

– Ты чего, Санчо, – растерялся плотник, – сдурел от страха? Что я сделал вам плохого?

– Смерть, смерть! – требовала возбужденная толпа.

– Прочь, сволочи! – пригрозил боцман, кидаясь на ют, но поскользнулся, упал в воду.

Фодис выпрямился с топором, солдат попятился.

– Дави его! – подбадривали с палубы заколебавшегося солдата. – Смотрите, у него нет тени!

– Есть, вот она! – оправдывался плотник.

– Нету, нету, – подхватила орава.

– Дьявол на корабле!

– Дьявол!

Наварре ударил нормандца доской, тот отбил ее топором. Испанец вновь замахнулся с плеча, но, описав в воздухе полукруг, деревяшка направилась не в голову, а в живот плотнику. Фодис разгадал обманный прием, подставил топорище.

Толпа застыла. В тишине Наварре наносил сильные точные удары, а нормандец уверенно парировал их. Боцман барахтался в волнах, пытался выкарабкаться на палубу.

– Не трогайте его! – заорал из лодки Окасио, не в силах помочь плотнику– Не то я вас разнесу из мушкета! – поднял сырое незаряженное ружье. – Педро, помоги ему, останови болвана!

Канонир не тронулся с места.

Почувствовав нерешительность моряков, ожидавших исхода поединка, словно вершился Божий суд, Фодис от защиты перешел к нападению. Выбил из рук солдата доску, пнул в пах и над скрюченной фигурой праведника занес сверкающий топор. Толпа вскрикнула в ожидании хруста перерубленного позвоночника. В последний момент Наварре отчаянно кинулся вперед, ударил плотника головою в живот. Топор упал за спиной, чуть не раздробив ногу солдата. Сцепившись и крича, кусая друг друга, соперники повалились на палубу. Полудикая толпа кинулась на ют добивать рыжего дьявола.

Бартоломео выбрался на борт, оттолкнул канонира, пытавшегося задержать его и спасти от обезумевших людей, способных растоптать вместе с нормандцем, дико закричал, пополз по наклонной палубе на корму. Он успел добраться до того, как команда, вызволив испанца из лап рыжего, растянула плотника на досках. Круша наотмашь плашмя мечом дураков по головам и спинам, боцман потеснил моряков.

– У-у!.. – завыли вкусившие меча.

– Убью, сволочи! – грозил боцман. – Не тронь! Отдай!

На помощь из лодки спешил Окасио с бесполезным мушкетом и четырьмя матросами, не потерявшими рассудка. Орудуя мушкетом как дубиной, Окасио пробился к прижатому к борту боцману. На полу хрипел Фодис с налипшими «пиявками». Четверо подоспевших моряков разогнали последний сброд, освободили полузадушенного плотника. В трех шагах Наварре отплевывался кровью.

– Есть у него тень, идиот! – накинулся на солдата Бартоломео и пинал его в живот, голову, куда попало. – Есть, посмотри, вот она!

– Не было раньше! – зло выкрикнули из толпы.

Избитый Санчо повалился на палубу, боцман неистово колотил его.

– Струсил, скотина? Бежать собрался? Виновного нашел? На – получай!

Окасио оттащил Бартоломео в сторону. Фодиса облили водой, привели в чувство.

– Успокойтесь, сеньор боцман! – уговаривал старший матрос, обхватив руками маленького Бартоломео и не пуская к солдату. – Хватит с него, запомнит на век… Пошел с глаз, дурак! – велел пошевелившемуся Наварре. – Благодари Бога, что боцман не прибил тебя!

– Ослы! – плевался слюною Бартоломео. – Сегодня убили бы плотника, а завтра кого? Сейчас только начни истреблять друг друга, и уже не остановишься, пока последний не помрет на голом берегу. Ничего нет хуже распри во время бедствия. Надо было убить солдата, повесить для примера, четвертовать, посадить на кол, палить на костре… Нельзя жалеть зачинщиков бунта!

– Это не бунт, это помешательство, – поправил Окасио. – К вечеру опомнятся, попросят прощения.

Набежавшая волна ударила в корпус, палуба качнулась, – матрос выпустил боцмана из рук.

– Надо спешить, – спохватился Бартоломео. – Грузи шлюпку, Окасио! – Подошел к поручню юта, крикнул на палубу: – Хватит раны зализывать! Вяжите плоты!

– Он разбил мне голову, – пожаловался матрос, показывая на Окасио.

– Жаль, что не отрубил, сейчас бы не болела! На кого руку подняли? На плот-ни-ка! Вам надо молиться на него, помогать… Кто на берегу оборудует жилье? Кто построит лодки? Или вы хотите подохнуть?

– Капитан очнулся! – сообщили с палубы, и Бартоломео пошел к Серрану.

Жуан заговорил, но сознание не вернулось. Он бредил, раскидывал руки, мотал окровавленной головой.

– Отнесите его в шлюпку! – распорядился Бартоломео, не узнавая посеревшее лицо. – Не беда, если Окасио полностью не загрузит ее. Нужно срочно доставить капитана на берег. Там лекарь, возможно, успеет помочь.

– Сеньор боцман, – сказали с палубы, – отлив унесет нас в море. Бартоломео огляделся по сторонам. Низкое желтое солнце опускалось к материку.

– Не унесет, – решил он, – но скоро замерзнем. Прилив – страшнее для нас.

– Почему? – спросил неопытный в навигации солдат.

– Волны разобьют днище о камни.

– Руби, не жалей палубу! – командовал канонир. – К утру все равно ничего не сохранится.

Застучали топоры, завизжали пилы. В проломленную дыру вытащили бочки, мешки, корзины. Из кубрика собрали личные вещи моряков. В форпике взломали сундуки, забрали все ценное и необходимое.

До вечера на холодном ветру возили на лодке и плотах вещи на берег. Там их взваливали на плечи, тащили от воды к лесу, чтобы штормом не смыло в океан. Груз сваливали в кучу, порядок наводить времени не было. Люди промокли, устали, замерзли. В спешке грелись у костров, подставляли пламени парившие бока, обжигались, лезли к огню. В непросушенных дымящихся одеждах бежали к воде, гребли из последних сил к судну, желали спасти еще что-нибудь, чему на холодном берегу вдали от флотилии не было цены. Хватали без разбору, не задумывались, лишь бы успеть нагрузить плот и грести, тянуть канаты на землю.

Плотники ломали каравеллу, кромсали тело топорами, выворачивали доски, собирали гвозди, скобы, шарниры. Все пойдет в дело, пригодится в лагере. Крышки люков, двери, ящики, обломки бревен и плах связывали веревками, вплавь доставляли на берег. Тяжелые мачты, облепленные перепутанными канатами, обрывками вант и парусов, вытащили из волн на песок, бросили до утра, пока имелась более важная работа. Корабль, прошедший тысячи миль, превращался в обглоданный скелет.

Удалось спасти бочки с порохом, фитили, пыжи, запасы свинца, пуль, почти все имевшееся на борту мелкое оружие, две бомбарды, чудом удержавшиеся на талях на поднятой к небу стороне палубы. С поручней юта и бака выдернули фальконеты, загрузили несколько дюжин чугунных ядер, ведрами перетащили картечь. Бочки с солониной и рыбой из Рио-де-Санта-Крус поставили на плоты.

Мешки с сухарями размокли, превратились в липкую мерзкую кашу с червями и коричневыми жучками, величиной с булавочную головку. Короб с мукой расползся желтоватой мутью по трюму, изгадил все вокруг. Не удалось поднять и вытолкнуть в щель без помощи блоков и реи огромные чаны со свежим мясом котиков, забитых на последней стоянке. Но даже снятого с каравеллы хватит на первые дни.

Отлив обнажил песчаное дно с ракушками и комками буро-зеленых водорослей. Гряда черных камней с останками каравеллы на зубцах поднялась из воды. Под собственным весом корабль накренился на правый борт, рухнул с трехметровой высоты, похоронил под обломками зазевавшегося моряка. Груда изъеденного морским червем дерева, облепленная раковинами и бородатой травой, возвышалась над малой водой. Капитан оказался прав: отлив и последовавший прилив окончательно уничтожили «Сант-Яго». Вместе с раненым Серраном на берегу сидели тридцать семь человек с неунывающим псом Амадисом, менее других пострадавшим от катастрофы. Прекрасно начатый день, со скрипом бизани и высоко летавшими над волнами чайками, закончился неожиданной трагедией. В океане дул ровный попутный ветер, мелкая волна вздымала посеревшую поверхность. Плыть бы сейчас на радость без забот и волнений, да зловещий кондор накликал беду.

* * *

Нерадостно в ночи звучала месса во спасение. Угрюмо славили и благодарили Господа с Девой Марией; хранительницу пороховых складов святую Варвару, не допустившую пожара и чудовищного взрыва на корабле; святого Эльма, не наславшего бурю, позволившего благополучно разгрузить каравеллу; покровителя и заступника святого Николая; и, конечно, Антония, с лучезарным ликом, торчащими ушами, густой солдатской бородой, в прикрывавшей полено тряпке; а также снятого с носа корабля золоченого Георгия. Молили апостолов, в первую очередь рыбака Петра, знавшего невзгоды моряков; святителей и великомучеников. Падали на колени, крестились, со страхом поглядывали в темноту, прикрывали ладонями свечи. Вдруг затухнет хрупкий слабенький огонек? Дурная примета – прервется человеческая жизнь.

Но мало молитвы и запаха воска, нужно нечто материальное, символизирующее заступничество Христа, память в веках о свершившемся чуде. Разве не чудо – остаться всем живыми, за исключением одного несчастного? Из обломков грот-мачты соорудили крест, вкопали в землю, обложили камнями. Теперь сия земля освящена, Господь услышал благодарность, пора заняться обычными делами. От восхвалений и пения теплее не стало, мясо в желудках не появилось, а температура воздуха понизилась, ударили заморозки.

Первую ночь спали на вещах, глубже зарывались в них, прижимались друг к другу, накрывались сырыми парусами, одеждой, пустыми мешками, вонявшими гнилыми продуктами. Усталые, изнеможенные, забыли выставить охрану, зарядить сухим порохом мушкеты, ворочались до утра, простужено кашляли, вскрикивали, вздыхали со стонами.

Один пес вострил уши, прислушивался к шуму ветра и волн, лизавших песок, по-змеиному шипевших и уползавших в океан. Голые камни торчали над водой памятником кораблекрушению. Амадис облизывал нос, принюхивался к родному запаху земли, пожелтевшей травы, смолистому аромату леса с таинственными ночными голосами, будоражащими охотничью душу. В собачьих глазах отражалось чужое небо с чистыми яркими звездами, празднично горевшими соборными свечками. Молодой месяц серебрил поверхность залива, сыпал свет по берегу, отражался в плаще святого Георгия, впопыхах забытого посреди развала. Черные птицы подлетали к лагерю, переваливались с боку на бок, подкрадывались к вещам. Пес ворчал на них, глухо лаял, отгонял гостей от разбросанного добра. Не тронь! Они улетали в темноту, громко хлопали крыльями, разочарованно кричали. Амадис смежал гноившиеся веки, дремал. Но вот зверек забрел из леса, зашуршал, попробовал на зуб ящики и бочки. Надо бы встать, расправить хвост, обойти владения, но собака тоже устала и согревала хозяина. Амадис лениво рычал, отпугивал мелюзгу, прятал нос под заднюю лапу.

* * *

К утру сырые паруса смерзлись, покрылись корочкой льда. От дыхания спящих людей из щелей сочился пар. Покрасовавшись среди звезд, месяц перебрался от одной к другой, ослаб, исчез с последней. Серый свет забрезжил над океаном, окрасил сталью поверхность, дотянулся до земли. Амадис вылез из-под тряпья, побрел по поблекшей траве обнюхивать низкорослые кусты, бугорки, разрывать лапами норы. Придавил мышь, но не съел, положил к животу боцмана. Заботливо облизал лицо хозяину, мычавшему, махавшему во сне рукой, и лишь затем отправился на охоту.

Первым проснулся капеллан. Старик протер костлявыми пальцами глаза, вздохнул, будто вылезал из пуховой постели босыми ногами на каменный пол, пошел за собакой. Амадис задрал лапу на привалившие крест камни, и старик поднял рясу… Священник испугался, как бы кто не заметил! Вокруг тишина, покой. Вальдеррама громко проклял собаку, скороговоркой прочитал «Отче наш», вспомнил о «хлебе насущном», который надлежало «давать нам днесь», ощутил до тошноты пустоту в брюхе, засеменил к мешку с сухарями. Разодрал смерзшуюся мешковину, заглянул внутрь, плюнул с досады и уселся на доски. Он пригорюнился, ссутулился, поджал колени к впалой груди, бессмысленно глядел на море, расцветающее розовым восходом.

– Бартоломео, где ты? – послышался слабый голос капитана. – Бартоломео! – звал очнувшийся Серран.

Старик раздраженно обернулся, прислушался к жалобному звуку, нехотя поднялся и пошел разгребать тряпки, из-под которых, как ему казалось, капитан звал на помощь. Под ними оказался Окасио. Капеллан растормошил его, передал просьбу Серрана. Затем вернулся на доски, безучастно скрючился, растер ноющие ноги.

– Бартоломео, проснись! – просил капитан.

Окасио отыскал боцмана с дюжиной окровавленных дохлых мышей.

– Что случилось? – заволновался испанец.

– Капитан зовет.

– Отходит? Худо ему?

– Не знаю.

– Бартоломео! – разобрали они тихий голос.

– Я здесь! – воскликнул боцман и брезгливо отшвырнул добычу Амадиса.

Радостно виляя хвостом, собака собрала мышей в кучу и улеглась, положила на них голову.

Серое лицо капитана пожелтело, кровь запеклась бурой коростой. Левая рука была перевязана тряпкой, из нее цирюльник пускал «лишнюю» кровь.

– Сколько человек погибло? – спросил Серран, когда с него сняли одеяло.

– Один негр.

– Не лжешь? – капитан строго посмотрел на Бартоломео.

– Утонул на обломках, – подтвердил Окасио.

– Хвала Господу! – прошептал Жуан, закрывая глаза.

Он лежал неподвижно, боцман с матросом не знали, что делать. Бартоломео попытался натянуть одеяло. Серран почувствовал прикосновение, вспомнил о моряках.

– Позвать священника? – робко предложил Окасио.

– Нет, мне лучше, – ответил капитан. – Голова сильно болит, круги плывут перед глазами…

– Это пройдет, – неуверенно успокоил Бартоломео.

– Надо послать людей за помощью в Сан-Хулиан, – велел Жуан, снова прикрывая глаза. – Капитан-генерал не станет разыскивать нас, пока не закончится указанный срок. Они могут пройти мимо нас. Выбери надежных добровольцев, дай оружие, компас… Пусть поднимутся по берегу.

– Я пойду! – вызвался Окасио. – Возьму с собой Фодиса.

– Нельзя отпускать плотника, – возразил Серран.

– Его убьют за то, что рыжий, – поддержал Бартоломео.

– Не убьют. Худшее позади. Надо строить теплый дом, запасать продовольствие. Хорошо бы вернуться в лес на реку. Возможно, придется зимовать до весны.

– Сегодня осмотрим окрестности, подыщем место для лагеря, – пообещал боцман.

– Что с кораблем?

– Утонул.

– Душа ушла в море, – произнес Жуан, глядя в порыжевшее на востоке небо.

– Кого? – не понял Бартоломео.

– «Сант-Яго». Ночью я слышал вой и стон над бухтой.

«Это Амадис не спал», – хотел сказать боцман, но промолчал.

– Хотите мяса, сеньор капитан? – предложил матрос.

– Меня тошнит от еды. Принеси горячего вина.

– Вина нет – бочки проломило. Они стояли с правого борта. Мука, сухари, свежая солонина – все погибло.

– Не беда. Набьете котика, наловите рыбы.

– Сети пропали.

– Распустите тросы, сплетите новые. Первым делом укрепите лагерь, назначьте охрану! В Сан-Хулиане дикари боялись подойти к берегу, а здесь, наверное, наблюдают за нами. Не трогайте их, не прикасайтесь к женщинам, иначе погибнете. Пошли к Магеллану Наварре, на земле он смел.

– Санчо с моряками чуть не убил Фодиса.

– Тем более, убери подальше, чтобы не баламутил народ. Возьмешь его, Окасио?

– Как прикажете…

– Дорога дальняя, надо решать полюбовно. Раньше вы дружили.

– Дойдем, – согласился матрос.

– Вот и славно. Отправляйтесь сегодня.

Серран замолчал, плотно сжал посиневшие губы, прикрыл влажные мутные глаза. Солнце поднялось над океаном, зажгло бриллиантовые льдинки в траве, распушило снежинки инея. Вальдеррама дрожал от холода, сидел на бревнах и наблюдал за Амадисом, с хрустом пожиравшим мышей. Пес неторопливо жевал тушки, слизывал кровь с черных рваных губ.

– Пора вставать. Поднимай народ, Окасио! – велел боцман.