Текст книги "Преступления без наказания"

Генерал страны великой, или Генерал о себе

Когда я родился, стояла, как мне потом рассказывали, августовская жара. В садах созревали фрукты, в огородах был собран почти весь урожай. Овощи, что оставались на грядках, предназначались для семян. Родился я в маленьком военном городке. Даже не в городке, а посёлке, где мужчин без военной формы почти не было видно. Шла война, и мужчин вообще было мало – все на фронте. Весь район оказался ненадолго захвачен немцами, но вреда поселению они не причинили. Все семьи вовремя уехали в эвакуацию, а стратегически важных объектов, подлежащих уничтожению перед отступлением, не было. Поэтому семьи как выехали, так и вернулись – будто из короткой командировки.

Оставленную мебель тоже никто не тронул, да и что там было из мебели в барачных условиях военных семей? Соседки приняли у матери роды, так как в поселении не было даже фельдшера, и, слава богу, всё прошло благополучно. Отец командовал «катюшами» где-то совсем недалеко, и его сослуживцы, приезжавшие в увольнительную, обещали найти возможность сообщить ему о рождении нового солдата. Насколько в семье новорождённого помнили, в роду со времён царя Петра все были военными, и не просто рядовыми военными, поэтому никто не сомневался, что родился ещё один генерал.

Мать видела отца в последний раз ровно девять месяцев тому назад, когда тот приехал на побывку в Казахстан, куда и было эвакуировано всё поселение. Я же увидел его только через год после своего появления на свет. Приехали в гости и дед с бабушкой, откуда-то из Сибири, и в этот вечер квартира была полна людей. Я, конечно, всего этого не помнил, и только потом дед и бабка посвящали меня в детали моего счастливого беспечного детства. Правда, мама была другого мнения о беспечном детстве, но особенно с дедом не спорила, и у меня навсегда остались в памяти будёновские усы деда и вечно пахнувшее пряностями платье бабки.

Когда начали формировать ракетные войска, отца приглашали служить в штабе и обещали даже место в Москве, но он отказался. Многие его друзья-генералы погибли на войне, а многие, служившие в штабах, исчезли в застенках Лубянки. Отец власть никогда не критиковал, но и приближаться к ней не стремился.

Что такое генерал в послесталинской России? Например, генерал элитных ракетных войск? Из военного поселения, где я родился, семья переехала на Дальний Восток. Казарменный домик сменился двухкомнатной квартирой в 63 метра, где и прошли моё детство и юность. У отца была персональная машина с водителем-адъютантом, и он был настолько занят, что появлялся дома не чаще одного раза в месяц. Недостатка в семье не было. Мать покупала новые вещи, но я не помню, чтобы она куда-нибудь выходила. И с отцом, и без отца. Гости собирались «часто». Так же часто, как отец бывал дома.

Как живут генералы в других странах, отец знал, но в семье это не обсуждалось. Он не раз выезжал на учения стран Варшавского договора, бывал в гостях у своих коллег и без всякой зависти сознавал, что даже в бедной братской Болгарии у генералов было больше привилегий. Сам признанный аскет, генералиссимус Сталин не баловал военных. Не баловали своих защитников и героев и последующие лидеры страны. Хотя жизнь военных до развала СССР была сложнее, чем, скажем, жизнь их американских коллег, но их уважали, считалось престижным выйти замуж за офицера. После развала страны отношение к военным резко изменилось.

До развала я учился, и хорошо учился! Это сейчас дети богатых и влиятельных людей могут наплевать на репутацию родителей. Детям генералов, да ещё героев войны, всегда напоминали, что нам нужно стыдиться слабостей сверстников из «регулярных семей». Да, мы допускали промахи, и часто нам даже больше прощали, чем другим, но стоило нашим родителям узнать о провинности, мы получали такой нагоняй, что повторения не хотелось.

Я знаю, в чём разница между детьми из семей чинов в провинции и такими же детьми, скажем, в Москве или Ленинграде. Там уже в 60-х были и наркотики, и далеко не образцовое поведение детей номенклатурных работников, которое замалчивалось, хотя и было предметом обсуждений в узком кругу. В моём городке всё было на виду, и мы старались не огорчать родителей. Хотя судьба военного мне была предначертана, я учился так, чтобы без проблем попасть на медицинский. Чтобы не обидеть мать – я делал это для неё.

Тем, кто не знает, полезно рассказать, что, независимо от системы в стране, элита воспитывалась десятилетиями, и попасть в неё просто так, с улицы, было трудно, почти невозможно. Пролетарское происхождение полностью потеряло свою значимость после смерти Сталина, и на месте идеологически воспитанного класса развелась, как черви в навозе, номенклатура. Она начала разрыхлять почву, утрамбованную ещё при живом тогда Сталине, и борьба за светлое будущее с неизмеримыми жертвами стала напрасной и забытой.

Уже старшеклассником в школе я понял, что всё, чему нас учили, и те, кто нас учил, – явная фальшь. Представьте, как трудно семнадцатилетнему юноше идти в жизнь по тропе лжи и неискренности не только чужих, но и своих, близких. На все вопросы отец отвечал: «Учись, сынок, и, может, ты что-то изменишь, но сейчас не время плыть против течения».

Как я понял, было не время и во время прадеда и деда, и никогда для генерала из провинции оно не настанет. Я видел, не без помощи мощной пропаганды, кое-какие преимущества процесса борьбы за светлое коммунистическое будущее, но фальшь становилась всё более явной и циничной, и даже самые коренные зачинщики этой борьбы с болью в душе признавались – а король-то голый! Даже сейчас я вижу, как упрямо они утверждают, что законы-то были святы, да вот исполнители – лихие супостаты! Я также вижу, что корни этого упрямства – из-за обиды быть обманутым и за неоправданные жертвы. Кто-то ещё хорохорится и уверяет, что история оправдает эти жертвы, но как-то неуютно смотреть сейчас на исковерканные недоброй судьбой лица ветеранов с красными флагами, и ещё более неуютно видеть холёные лица инициаторов социалистических сабантуев, потому что для них, как и для отцов-основателей, это просто процесс борьбы за власть.

Дед умер сразу после смерти Сталина. Мои родители даже были уверены потом, что смерть вождя способствовала смерти деда. Сообщили о смерти Сталина официально 5 марта, но страна уже гудела догадками. Отец и дед разговаривали вполголоса, стараясь беседовать в стороне от матери. Мне не было ещё десяти. Я слышал, но тогда не понимал значения того, что дед говорил отцу:

– Если ЕГО и вправду нет, ложись, сынок, на дно. Сейчас повылезет вся та мразь, что смотрела ЕМУ в рот, и начнётся травля века почище тридцать седьмого. Много ИХ, обиженных, много, и они все затаились. Ты только посмотри на эти жирные хари, и все как голодные пауки в банке. Продержался бы ОН ещё пяток лет, и можно было спокойно умирать. А сейчас неспокойно мне, сынок, – за тебя неспокойно, за Россию.

– Отец, историю не изменишь. Когда умер Ленин, все говорили то же, что и ты сейчас. Сталина боялись и предсказывали конец России с его приходом. Антихристом звали, а ты сейчас боишься, что этот толстомордый с Молотовым погубит всё. Отец, ничего нового не произойдёт. Будут душить друг друга и всаживать нож в спину, как всегда. Ты служил и у Ворошилова, и Будённого, и Тухачевского. Не рядовым служил! Ты же сам недавно говорил, что непонятно, как им доверяли командовать, но вроде всё сошло?

– Не было лучше. Умные из белой гвардии или погибали, или уходили, а служили бездарные оппортунисты. Да умным было бы не ужиться с хамской массой из-за своего благородства, а только хамство и победило. Ты прав, будут душить друг друга и ЕГО очернят, но он был хозяином, а кто из этих толстомордых может быть хозяином?

– Да ладно тебе, отец! Как будто не знаешь, что прикрепят к одному из них крылышки, и все, включая тебя, будут молиться новому богу. Один партийный съезд и пара передовиц в «Правде» – и все будут верить, что без любого толстомордого и революции бы не было, и партия давно бы развалилась!

– Нет, сынок, при НЁМ ещё кто-то во что-то верил, а в любого из толстомордых могут только силком заставить верить.

Я вспоминал этот разговор, когда поступил в военную академию. На поступлении настоял отец, и мать с грустью отправляла меня в мой первый длительный отъезд из дома. Отец приезжал домой ещё реже, чем раньше. Я никогда не видел его злым или раздражительным. И сейчас он молча ел, смотрел ТВ, много читал, и у него почти совсем перестали собираться однополчане. Мы видели произошедшую в нём перемену, и мать говорила мне, что даже во время войны он был веселей и жизнерадостней. Перед отъездом он позвал меня на улицу, и мы долго шли по пыльной тропинке, в глубь парка, пока отец не собрался с мыслями и не начал говорить:

– Слушай, парень! Я не хочу давить на тебя с армией, но если ты выучишься и продолжишь мою линию, ты хоть чем-то будешь командовать. После медицинского ты, может быть, и добьёшься чего-нибудь, но только сам! Проталкивать тебя некому будет. После этого скандала с нашими ракетами на Кубе в Кремле ищут крайних. Идёт большая перетасовка, но она вряд ли повлияет на провинцию. Меня опять зовут в Москву, и я опять откажусь, но за тобой присмотреть я ещё в состоянии. Подумай и прими решение. Я не обижусь.

Я не совсем понял настроение отца и решил, что он просто не хочет огорчать мать и этой беседой как бы смягчает свою первоначальную настойчивость с моей военной карьерой. Но всё оказалось совсем иначе. В провинции вроде бы не было никаких перемен. Отец получал приказы, встречал начальство из центра, принимал новую технику и обучал личный состав новым технологиям. Наверху было видно, как профессионально и усердно исполняются команды руководства, и дивизия отца стояла на первом месте в регионе. Отец часто ездил в Москву и видел, как комплектуется штаб армии. Этот штаб задыхался от непотизма. В Политбюро сознавали эту угрозу военной системе и старались, как могли, перетаскивать из провинции офицеров с практическим опытом. Отца могли перевести приказом, но в том же Политбюро понимали, что в связи с нарастающим конфликтом с Китаем обнажать военный округ под командованием отца нерезонно. Отец использовал это как аргумент, и его оставляли в покое.

Основной причиной его отказов была нездоровая обстановка в министерстве обороны, куда отца и приглашали. Бюджет страны лопался от гонки вооружений, а в штабах царила атмосфера пира во время чумы. Военный округ отца курировал в министерстве генерал его ранга, но почти вдвое моложе его. Протеже одного из членов Политбюро, этот мальчишка попал в министерство прямо из академии и, прыгая из кабинета в кабинет, повышался в звании каждые 6 месяцев. Получив новое назначение, мальчик понял, что ничего не знает, время придёт – и ему придётся отвечать. Что в таком случае делать? Ясное дело, взять компетентного помощника. Другой бы на месте отца с криком «ура» сел в поезд – и в Москву, но отец решил остаться хозяином положения в провинции, а не генералом на побегушках. Дед один раз за неподчинение получил медаль, а отца повысили в должности за лояльность и оставили в покое. У отца же осталось неприятное чувство, и он всё время вспоминал коридоры военной власти в столице.

Когда политическая пыль вокруг отца осела, он повеселел, и мы не раз обсуждали не только изучаемые мною в академии предметы, но и то, чему нас не учили. Отца за такие беседы в худшем случае могли просто пожурить на парткоме, но он уже преодолел барьер страха за себя и семью и спокойно дослужил до пенсии. Моя же жизнь текла по нормальному руслу. Академия, повышение квалификации и два года под командованием друга отца в соседнем военном округе. Ещё почти 20 лет, и я на месте отца.

Я, как и мой отец, в политику не вдавался. Я просто служил и нёс ответственность за свою часть, военную подготовку, снабжение и дисциплину. С последней, однако, становилось всё сложней. Не только офицеры высшего ранга, но и весь личный состав гудел, как улей, полностью сознавая неспособность власти изменить положение военных. Обсуждали это положение уже открыто, и трудно было стимулировать солдат на хотя бы сносное служение родине. И патриотизм, и традиционное желание выслужиться – всё исчезло, сменившись корыстностью и меркантильностью. Это поддерживалось воровством, которым занимались как рядовые, так и штабные офицеры высокого ранга. Я всё видел, страдал от этого и от своей беспомощности, невозможности что-либо изменить. Я прекрасно понимал, что борьбу с этим вести невозможно – рыба уже сгнила с головы.

Как-то раз, в моё очередное возвращение из гарнизона, за обеденным столом собрались мои близкие друзья по службе, с которыми я мог немножко расслабиться. Жучков не боялись. Они появятся снова, когда демократия в стране пройдёт десятилетнее испытание. То, что мы обсуждали за столом даже лет десять тому назад, могло стоить всем офицерам крупных неприятностей. При Сталине их бы просто расстреляли.

В маленькой комнате, что служила столовой, а ночью – спальней для детей, было душно и накурено. Детей отправили к тётке, и офицеры уже не раз по очереди бегали в ларёк за водкой.

– Вот благодать с нашей демократией! Сейчас хоть водку можно купить среди ночи.

Полковник с расстёгнутым воротником кителя поставил на стол две бутылки с водкой.

– Ещё были бы деньги её покупать! Раз в месяц собираемся и, как мастеровые, клянчим у жён. Когда так было?

Другой полковник за столом со злостью открутил пробку у одной из бутылок.

– Мы самые элитные войска, но не то что коньяк, а водку паршивую не можем себе позволить. Наши отцы её при Сталине бесплатно пили!

– Да, когда в атаку подыхать посылали, – хмуро ответил тучный генерал, которому явно было тесно на узкой скамейке.

– Всё равно, офицерский костяк был гордостью армии, что бы там Сталин ни творил, – ответил полковник, разливая водку по большим рюмкам.

Тучный генерал матерно выругался.

– Саша, жена. – Я кивнул в сторону жены, возившейся на кухне.

– Да ладно, – махнул рукой коллега. – Жена военного поймёт и простит! Смотри, что твоя демократия принесла! Мазута нет! Антикоррозийного нет! Даже ветоши нет! Я уже неделю хожу пешком, а ваш любимый интендант с другими снабженцами хоромы понастроили, и жёны их по Турциям разъезжают. Мы можем одним махом Японию к ядрёной матери в полчаса стереть, а кадровым офицерам жрать нечего. Вчера на рынке кто-то генеральский китель продавал. С медалями! Генеральский! Это не солдат, что ушанку за пол-литра толкает! Эти «игрушки» наши надо на Кремль направить, а не на Японию!

– Перестань, Саша! Мы под присягой! – успокаивал его я.

– Какая, на хрен, присяга! Вон наш белобрысый президент тоже присягу давал, а страна нищая! Вон на прошлой неделе двое солдат сбежали с соседнего гарнизона и расстреляли своих начальников. А если генералов до этого доведут? Они не будут из автомата палить.

Все замолчали. Я понимал бессмысленность этого разговора. Ни мои друзья, ни тысячи других генералов не поднимут руки на власть. Нет, не из-за любви к ней и не от страха, а просто потому, что они офицеры. Они живут и мыслят командами и распоряжениями и прекрасно понимают, что начни они оспаривать любой приказ или положение, как система начнёт рушиться с самого фундамента. Президенты и политики приходят и уходят, а мундир и честь офицера – это единственное святое, что держит армию. Тех офицеров, что из-за отчаяния или корысти ради теряли эту честь, свои офицеры не корили, а, сомкнув ряды, несли службу. Все понимали свою беспомощность и ржавчину коррупции, что не смажешь антикоррозийкой, не закрасишь масляной краской. А так хотелось пройтись кистью по мордам тех маршалов и адмиралов, которые строили дворцы тут же, под боком, не боясь ни гнева и зависти подчинённых, ни наказания сверху. Сверху им иногда грозили пальцем, но, даже уйдя в отставку, они жили в своих дворцах, проталкивая своих сынков в элитные учебные заведения и штабы.

Исторически это было не ново, но раньше даже самые бедные из офицерского состава не голодали и не продавали мундиров.

– Ничего, ребятки! Перемелется – мука будет. И на нашей улице ещё праздник будет! – пытался шутить я, но шутка получилась какой-то горькой: мне было грустно смотреть на своих друзей в этой крошечной квартире, из окна которой виднелись застройки дач «успешных» генералов.

Меньше чем через 3 года в Кремле зашевелились, и в ракетных войсках началась другая жизнь. Меня перевели командовать округом, и я отправился устраивать новую жизнь.

У меня не было игрушек. Никаких игрушек. На улице играли «в чижика», гоняли голубей. Никого не волновало социальное положение. Никогда не завидовали сверстникам из благополучных семей. Именно из таких «благополучных» семей пропадали отцы и даже матери. Только лет в четырнадцать я стал понимать смысл фразы «враг народа». В общем-то, мои детство и юность были счастливыми, почти беззаботными. Политические беды и репрессии миновали нашу семью, и дед и отец любили повторять: «Не тяни голову выше своей шеи, и её не отрубят!» Бабка же отвечала: «Когда петух зёрна клюёт, он всегда шею тянет»! Я только сейчас толком понял смысл.

Мой дед рассказывал о себе мало. Он гордился шашкой, подаренной ему самим Будённым. Но наиболее яркий эпизод в его жизни – это награждение красными шароварами за спасение своего отряда от разгрома. Дед ждал расстрела, так как он не исполнил приказа своего командующего и вместо лобовой атаки заманил махновцев в западню. Награждал его тот же командующий, но дед был уверен, что ему этого не простят. Тем не менее всё сложилось благополучно. И про деда забыли, и командующий полез в гору. В Отечественную дед повторил свой подвиг – вывел целую дивизию из окружения. Награждал его опять тот же бывший командующий, но уже в звании маршала. «Что дивизию спас – это хорошо, но атаковать когда-нибудь ты будешь?» Дед всегда ёрзал на стуле от раздражения, когда бабка ему про шею петуха напоминала.

Фотографий у нас было мало. Свадебная карточка деда с бабкой была сделана ещё до революции. У деда собралось много вырезок из газет и журналов, где писали о нём и печатали его фотографии. У отца тоже имелся альбом, но он вместе с другими вещами пропал, когда мы ехали на Восток. Служба отца была настолько секретна, что ни мать, ни я не догадывались о его делах. Да мы и не старались.

Однажды отец взял нас на встречу с гостями из Кремля. Я впервые увидел живого министра обороны, о котором не особенно лестно отзывались коллеги отца во время редких застолий. Этот министр долго говорил о гордости русского вооружения, ракетных войсках нового поколения. Все военные, начальники и подчинённые отца, поговаривали о предстоящих улучшениях, но министр уехал, а мы ещё долго оставались в нашей маленькой квартирке.

Я помню, как один подвыпивший коллега отца сетовал своему соседу по столу на банкете с министром: «Эта кремлёвская крыса говорит о гордости русского вооружения, а мы живём и служим в условиях хуже, чем мексиканские полицейские, охраняющие ящики с текилой. Ни армия, ни флот, ни авиация не будут иметь решающего слова, когда наступит нужный момент, а мы одни вырулим из любой критической ситуации. С такими гадами мы чуть не просрали Отечественную и просрём Третью мировую!» Напрасно я потом, спустя несколько лет, пытал отца и просил разъяснить эту реплику его коллеги. Отец отвечал:

– Когда придёт твоё время дать свою присягу Родине, ты поймёшь, что военная служба и политика несовместимы. Говорят, баба за рулём – это обезьяна с гранатой. Так вот, военный с политикой в голове намного опасней. Представь себе, что ты второй пилот за штурвалом и самолёт падает. Если ты знаешь, как исправить ситуацию, ты отбираешь штурвал, а не читаешь лекции первому пилоту о его плохой подготовке. Первый из-за гордости может не отдать тебе штурвала, и вы разбиваетесь. Мы часто попадаем в подобную ситуацию, но поступаем по правилам. В моей службе это особенно важно! Когда мой палец на кнопке, я не думаю о «кремлёвских крысах» и «гадах», я помню лишь о моей присяге.

– Но ведь может произойти сбой и на кнопку надавят не по правилам?

– Ты знаешь, как отбирают космонавтов? Так вот, нас отбирают ещё тщательней. Риск, конечно, есть, и в Кремле об этом знают!

Это было давно. Как я уже говорил, после школы мать хотела отдать меня в медицинский. Я хотел стать лётчиком. Отец, как и дед, не сомневались ни минуты, что я буду военным. Отец не спорил с матерью, и когда десятилетка осталась позади, через неделю я получил направление в военную академию. Профиль – подготовка в специальные войска. С этого дня всё стало секретно, даже еда в столовой академии.

Мне до сих пор непонятно, почему, получая прекрасное образование (а оно было действительно прекрасное по всем параметрам), из наших рядов выходили бездарные маршалы и военные с такой политикой в голове, которая никак не увязывалась с тем, чему нас учили. Я понимал, что после революции и даже во время Великой Отечественной генералами становились парни из деревни без образования. Нас же учили не только нажимать на кнопки и справляться с траекторией, но и литературе, живописи, музыке, иностранным языкам, древней истории и – очень тщательно – политическому мышлению. Меня коробило, когда военных в форме обзывали солдафонами и в элитных кругах обращались с ними снисходительно. Особенно когда появились «новые русские», и даже дешёвые девки в их кругу относились к генеральской форме так же, как к форме водителя их шефа. Мне часто хотелось кричать, что я не из тех генералов, что воруют и строят хоромы, и не из тех, кто покупал звания, но что толку от этого крика души, когда военных не просто втаптывают в грязь морально, но и создают материальные условия, из-за которых забываешь о присяге.

Но это временная слабость, и она уходила, когда я возвращался из Москвы к себе на базу. А там друзья и пусть немного устаревшие машины, но они несут такую смертельную ношу, что не так уж страшно за Родину, а Кремль и дачи интендантов за окнами квартиры уже не так обидны и уходят на второй план…

Мои сыновья, одному 15, другому 17, никогда не станут генералами. Они никогда не станут даже кадровыми офицерами. Потому что не хотят. Жена моя – дочь военного, и мы оба чувствовали беспомощность, пытаясь анализировать поведение сыновей. Я тоже был избалован вниманием родителей и тоже имел собственные взгляды на жизнь, которые не всегда совпадали со взглядами родителей, но понимал, что отец достиг многого, и я уважал его мнение.

Однажды сыновья, усадив меня с женой на диван, очень ясно и твёрдо высказали свою позицию:

– Отец, мама, мы вас очень любим, но волю отца отправить нас на военное поприще мы не выполним. Докторами и учителями, мама, мы тоже не будем. Мы будем теми, кто меньше всего зависит от правительства. Любого! В Москве ли, здесь ли, в провинции. Учителями мы не будем, потому что твой интендант, отец, тратит на кофе с пирожными в неделю больше, чем ты, мама, получаешь в месяц! Ты, отец, не имеешь ни собственной машины, ни дачи, а твои коллеги – и дачи, и машины, и заграничные поездки. Смотрите, что творится в Хабаровске и Владивостоке. То же, говорят, происходит почти во всех городах Урала и Сибири. Каждый третий – китаец. Все коммерческие учреждения или принадлежат им, или на них наши вкалывают. Мы не против китайцев, японцев, вьетнамцев. Они хорошие, когда у себя дома. Ты, отец, сам же рассказывал о конфликтах шестидесятых, а тут изнутри может такой конфликт возникнуть, что никакая армия не поможет. Мы же видим, как вся наша власть живёт и сколько в их карманах. Мы ещё дети, и то всё понимаем, а нас по ТВ призывают не быть националистами. Какие там националисты, нацисты, когда наших девчонок за гроши таскают и на них же зарабатывают. Это-то мы понимаем! Когда те совсем наглеют и мы попадаем в драку, все боятся их тронуть, иначе пришьют национализм и фашизм. Все наркотики в их руках, они даже вытеснили наших наркобаронов. Вы сами-то что, слепые? Вы всё призываете власть уважать, присягой прикрываетесь, а как мы можем кого-то уважать, если вся эта власть внаглую продаёт всё своё, и продаёт очень дёшево? Вы знаете, чему и как нас учат? Мама, ты хоть и учитель литературы, разве не видишь, что творится в старших классах? Половина класса всегда в отключке. Вторая половина вообще ничего не учит. И ты хочешь, чтобы мы сознательно защищали эту мразь! Если бы не Интернет, мы бы вообще ничего не знали или были бы зомбированы, как пионеры и комсомольцы вашего поколения. Вроде «будь готов – всегда готов» или «комсомол – оплот коммунизма». Поверьте нам, придёт время, и мы встанем на защиту Родины, но защищать нужно то, что стоит защищать, а сейчас нужно очищать.

Отцам в их пятнадцать лет было проще. Они готовы были умереть за Сталина, за Родину, за партию. И умирали с верой, что именно так и надо. Мне было тяжело слушать моих сыновей. У них нет ничего в душе, что окрыляет, толкает на подвиги. Они живут как в прострации. Нет ни идеологии, ни идеи. Нет конечной цели. Иногда проскальзывают положительные сдвиги, но они бледнеют на фоне коррупции, уничтожения культурных ценностей и вековых традиций.

Через пять лет я сдам командование и, наверное, пойду учить молодняк. Что я думаю о том, что творится в мире и вокруг нас? Я следую наставлениям отца. Военный с политикой в голове – это страшнее бабы за рулём или обезьяны с гранатой. Но я не солдафон с одной извилиной под фуражкой! Что я лично думаю, я смогу рассказать, только когда моя присяга потеряет силу, а тогда я, наверное, уже всё забуду. Я лучше расскажу о том, о чём поведал мне бывший учитель. Когда я вспоминаю его слова, мне хочется быть подальше от кнопки.

История Великой Отечественной войны была одним из предметов в академии. Преподавал её отставной генерал армии, какое-то время прослуживший в аппарате Суслова. Его в моей группе все очень любили. Этот предмет не был таким уж важным в контексте всего курса, но мы все получали пятёрки, и преподаватель не терзал нас обязательными зачётными работами. Он не учил. Он рассказывал, показывал, приглашал нас спорить, задавать вопросы. Мы ещё не были под присягой, но любые крамольные мысли категорически возбранялись. А прослушанные лекции мы не могли считать ничем, кроме как крамолой. Была мысль у многих, что это какая-то провокация, придёт наш руководитель группы и объяснит, почему то, что мы узнаём на лекциях истории, в корне отличается от того, чему нас учили в школе и о чём мы так много читали.

Наш преподаватель учил нас мыслить. Он не внушал, не вдалбливал, а приглашал самим созреть для ответа. Он даже не требовал и ответов. Времена тогда были такие, – они, кстати, и сейчас мало изменились, – что лучше держать язык за зубами, чтобы избежать неприятностей. Преподаватель даже просил нас особо не делиться своими выводами и открытиями друг с другом, а держать их в собственной голове.

– Скажите, солдатики, кто выиграл Вторую мировую?

«Солдатики», уже зная своего педагога, не спешили с привычными ответами, понимая, что, если тот задал такой вопрос, ответ должен быть нестандартным. Тем не менее звучали реплики вроде «Конечно, Советский Союз», или похрабрее: «Советский Союз с помощью союзников», или совсем безопасные: «Партия и народ».

– Всё правильно, – говорил преподаватель. – Но что вы ответите, если задам вопрос так: «А почему Советский Союз, партия и народ выиграли эту войну с помощью союзников?» Или я спрошу иначе: «Почему гитлеровская Германия проиграла войну»? Не спешите с ответом. Я только попрошу не приводить цитаты из официальных публикуемых источников. Объясню почему. Там историки и литераторы поработали своим умом и со своими источниками. Вы, как будущие офицеры, командиры, генералы и маршалы, должны знать, что все источники должны быть проверены, прежде чем давать своё экспертное заключение руководству, иначе вы его просто подведёте. Вот вам только недавно рассекреченные материалы из архивов. Пока что они доступны для слушателей академии, и поэтому не торопитесь объявлять миру, что нашли что-то новое. Нашли – и хорошо! Пусть это поможет вам думать.

Через три дня вопрос:

– Кто из вас хотя бы бегло пролистал материалы из архивов? Хорошо! Значит, все? Хорошо! Кто-нибудь может суммировать, именно суммировать одним предложением ваши заключения?

Вся группа сидела, потупив глаза в столы. Если они чувствовали то же, что и я, я им очень сочувствую.

Педагог просто наслаждался нашим шоковым состоянием:

– Ну хоть кто-нибудь поможет группе суммировать ваше заключение?

– Информация в архивах не соответствует реальности… – раздался голос с «камчатки».

– Смелее, смелее… Хорошо, по-вашему, в качестве источника информации архивы ненадёжны? А откуда берутся исторические заключения известных вам «реальных» данных? Хорошо, тогда давайте представим себе, что вы только что прилетели с Марса. Вы никогда не читали газет, журналов. Не смотрели фильмов и не учились в школе. Мне часто кажется, так это и происходит с нашими слушателями!

Вам задание: на одной странице уместить всю историю войны и ваш вывод. Действующие лица: Сталин, Гитлер и Жуков. Не бойтесь! Если кого и накажут за неортодоксальный подход к интерпретации истории, так это только меня! Вы – будущие руководители армии. Не путайте ваши личные убеждения и знания с политической линией руководства страны в целом. Это не в вашей компетенции. Вы научитесь думать одно, а действовать, как прикажет коллектив. Я же учу вас умению сбора и анализа разных источников информации, то есть рассмотрению различных точек зрения, и – в результате – собственным выводам.

Представьте себе, что трое из вас стоят на трёх холмах, что окружают поле Куликовской битвы. Есть там в действительности эти холмы или нет – неважно. Представим, что есть. Один из вас ближе к врагам, а двое – позади русских полков. Битва только закончилась, и вы пытаетесь описать её. Будут эти описания буква в букву? Какое из ваших описаний окажется исторически более точным? Вы можете ответить на этот вопрос? Не трудитесь, я тоже не могу. Я позже стану изучать историю по тому описанию, которое будет мне доступно. То, что вы нашли в архивах, – это один из источников. Каждые 30–50 лет будут открываться новые архивы, и, возможно, вы опять будете изучать их, и в вашей голове вновь «взорвётся бомба». А кто и что выдаёт официально, уже не наше дело. А теперь я сам суммирую, что вы нашли в архивах. Помните, это не моя интерпретация, а то, что я вытащил из ваших голов.