Текст книги "Преступления без наказания"

Что может президент. Взгляд генерала

Наверное, самое циничное в нашей власти – это полное отсутствие ответственности и страха расплаты. Что бы кто ни говорил, включая самых значимых людей в стране, для власти всё как с гуся вода! Я встречался с первым президентом и работал с людьми, близкими к новому, и у меня сложилось мнение, что наш президент вообще ничего не может. Троцкий вякал из Мексики, его речи были известны лишь узкому кругу людей, тем не менее Сталин его так боялся, что решил просто заткнуть пламенного трибуна с помощью ледоруба. Сталин был таким диктатором, каких белый свет не видывал, и всё же боялся Троцкого. Ведь у них были идеологические разногласия, и Сталин не хотел, чтобы трясли дерево его системы. Сталин же не боялся быть разоблачённым и обвинённым Троцким в воровстве и коррупции. У нашего президента и его свиты нет идеологии под угрозой, так как у него просто-напросто нет никакой идеологии. У президента и его свиты есть власть. Власть – это кормушка для всей свиты. Сладкая кормушка! Вы когда-нибудь наблюдали, как едят из корыта голодные свиньи? Вот с этого я и начну излагать свои взгляды на возможности президента.

Я лично столкнулся с беспределом и абсолютной безнаказанностью власти, как в нашем регионе, так и в Москве. В постсоветское время был такой период приватизации и списывания государственного имущества. Я не буду затрагивать сферы вне моей компетенции. Что делали и делают с заводами, фабриками, землёй и её недрами, шокировало и шокирует даже иностранцев. Они почёсывают свою репу и задумываются: «Если даже такое проходит безнаказанно, то какой у нас шанс сохранить свои инвестиции в России?!» Да никаких шансов!

На одной из западных границ России таможенники арестовали целый эшелон с танками. Танки в документах числились списанными и отправлялись на переработку. Куда? Здесь я промолчу, потому что даже рядовому таможеннику было ясно, что танки новые, да ещё с полным вооружением. Нажимай гашетку и пали. И палили бы эти танки в скором будущем по нашим же солдатам. Разгорелся скандал. Стали показывать не только на генералов, но и на Кремль. Тогда ещё были смелые журналисты, и они погибали, когда слишком близко подбирались к людям президента. К тем, по чьей протекции танки шли за границу как контейнеры с рыбными консервами. Этот журналист, окрылённый успехом, решил всё-таки попробовать, как высоко он доберётся, и погиб. Потом погибли другие, и сейчас храбрых журналистов не стало. Их посылают для выброса избыточного адреналина в «горячие точки», а чтобы нос не совали куда не надо, по-отцовски наставляют не проявлять ненужного геройства. Нет, вы лезьте под пули и умирайте, описывая мужество наших солдат, но о коррупции руководства – ни-ни! Вот и не пишут больше о коррупции в самых высших эшелонах власти, так как нет её больше, и скучно стало народу. Пишут, конечно, о взяточничестве и крупных махинациях с акциями, но только о тех, на кого сверху пальцем показали.

Так вот, мой коллега после ареста танков на границе вдруг быстро заболел. Заболели и многие другие генералы, полковники и капитаны от Находки до Петербурга. Как и на войне, приказа брать ответственность на себя никто не отменял. Только на себя и ни в коем случае не ссылаться на приказы сверху. Виноватым оказался и был привлечён к ответственности один капитан, что подписывал ведомости. Он танков не видел. Он получил звонок от вышестоящего полковника, что тот получил звонок от вышестоящего генерала, а тот просто забыл, от кого он сам получил звонок, и на этом цепочка обрывается.

Что мог сделать президент, которому доложили об этой реальной ситуации с реальными игроками? Ничего! Во время рыбалки ему просто сказали: «Ну, дурак ваш советник, не прикрыл задницу. Не беспокойтесь, всё замнём, виновников накажем, а деньги, дорогой мой президент, нам нужны на выборы, поэтому не обессудьте, будет ещё такое происходить, будет, но виновных мы станем наказывать, сурово наказывать!» Виновных и правда сурово наказывали, но ими становились те, кто упрямо пытался заставить масло всплывать на поверхность воды, а в законы физики даже наш президент не верит. Помните Уотергейтский скандал в Америке? Там разоблачили людей президента, которые хотели-то сущий пустяк: подслушать, о чём оппозиция рассуждает. И полетел президент. У нас поймали людей президента с полумиллионом долларов в коробке от ксерокса, который планировалось использовать как чёрный нал для выборов. И что? Полетел близкий сподвижник президента, который не сумел замять эту ситуацию.

Вы скажете, в других цивилизованных странах так не происходит? Нет, так не происходит! Воруют и обманывают и там, и их ловят. Зато когда поймают, вот тут-то демократия и разыграется.

У нас же всё с размахом и «авось пронесёт». С нашей властью и проносит. Демократия у нас уникальная, молодая ещё. И как только начнёт она созревать и вставать на ноги, ей ножки тут же подрубят. «Не мешайте власти делать добро народу!» Прессе – регламент! Прокурору – регламент, а то опять в бане поймаем с голыми бабами! Судьям – регламент! Судите по всем правилам, по нашим правилам! Народу не надо путаться в разнообразии. Вредно ему. Вот это всё наш президент может!

Ещё один пример. Читаю в газете, а вечером смотрю по ТВ: арестован пароход с 15 тоннами героина. Слава нашим борцам с торговцами наркотиками! Вот тут-то и можно сказать: молодец президент, поставил дело так, что скоро наркобаронам не поздоровится. Может, перестанут наших детей с четвёртого класса подсаживать на иглу, не будут они умирать от наркотиков. Может, наконец, прекратится наглая, почти в открытую, наркоторговля в барах, дискотеках и в каждой школе?..

Наш президент знает об этом. Он очень хочет остановить эту раковую опухоль, но не может. Президент прекрасно знает, как это всё происходит, а остановить не может? Представьте: вы начальник отдела по борьбе с наркотиками и узнаёте, что ваш брат торгует наркотиками, и что дача, которую он вам подарил, и машина, и шубы жене – всё это оттуда… Вы говорите любимому брату: «Я тебя посажу, если не перестанешь». А он отвечает: «Если посадишь, все узнают, откуда у тебя богатство!» – «Но я же не знал, откуда!» – «А вот когда мы всё это скажем, будет неважно, знал или не знал!»

Я расскажу о наркотиках попозже. Когда я вспоминаю об этой истории, трудно оставаться патриотом. А сейчас вернёмся к нашим президентам.

Коррупция на любом уровне – это язва, которая обязательно переходит в рак. У нас в России это вечная тема. А что может президент, если, конечно, захочет, когда эта коррупция начинается в соседнем кабинете? А что можем сделать мы, даже те, кто стоит очень высоко на пирамиде власти? Я лично убеждён, что наши президенты осведомлены о коррупции в соседнем кабинете, но верят в эту коррупцию как в необходимый эликсир или жизненно важную поддержку власти. В таком случае нужно не бороться с коррупцией, что подпитывает власть, а даже оберегать её. Помните старый советский анекдот: ребёнок спрашивает отца: «А новый Генеральный секретарь ЦК КПСС – хороший человек?» – «Не знаю, вот умрёт, тогда и определим»!

У нас был только один всесоюзный президент. Для одних он положительный герой, для других – нет! Его можно и уважать, и ненавидеть. Есть за что в обоих случаях.

Первый российский президент – это поистине первый блин комом! Ему, конечно, можно приписать различные заслуги, но как можно верить, что он хоть что-то сделал для страны, если вся его семья не живёт в этой стране, а вывезли всё, что могли, за границу, и живут там? Как можно внушить народу необходимость уважения к высшему эшелону власти, когда её поступки антинародны? Мы что, должны ждать, когда умрёт и этот президент, чтобы определить, насколько полезен он был для страны?

И самое страшное – это полная безнаказанность. Полная! Новая власть просто надеется, что со временем всё само собой забудется, рассосётся. И, скорее всего, так же будет и с существующим президентом. Но мы любим его и тащим ещё на один срок, но потом станем охать, ахать и жалеть, что не дали ему и его свите срок в «Матросской тишине»! Но это будет потом!

Беслан, сентябрь 2004-го

Андрей как-то без эмоций посмотрел вечерние новости о массовом убийстве заложников террористами в Беслане. Конечно, ему было жалко убитых и больно за происходящее. Потерять за три дня 400 взрослых и детей для городка в 34 тысячи – это статистически много в мирное время. Любовь к детям не имеет ни государственных границ, ни национальности. Было жестоко убивать детей и в Средневековье, и в двадцатом веке, а особенно в двадцать первом. Свидетели рассказывали, как стреляли в спину убегающим, уничтожали заложников в отместку за убийство каждого террориста. Как бы то ни было, хоронили четыреста человек. Хоронили детей, которым никогда не понять, за что оборвали их ещё совсем невинную короткую жизнь. Да, тридцать террористов были уничтожены, а напрасно: самым тяжёлым наказанием для них была бы жизнь с постоянным напоминанием о содеянном. Да, они звери, фанатики, возможно, под действием наркотиков или по указу, но все они или отцы и матери, или стали бы ими когда-то.

Андрей в течение трёх дней смотрел новости во всех деталях. Смотрел, как реагировали соотечественники, на реакцию за границей – даже в тех странах, где цена жизни была копейка. Андрею хотелось бы попасть под влияние прессы и искренне выражать своё возмущение. Но его гнев был направлен на тех невидимых убийц, которых вряд ли когда-либо покарает правосудие. Потому что эти люди относятся к категории безнаказанных.

Перед глазами Андрея вставали картины, свидетелем которых он являлся. Для этого не надо было рыться глубоко в памяти. За последние десятилетия терроризм стал едва ли не обычным явлением по всему миру. Террористические акты происходили в Африке или Южной Америке, но это было далеко и почти не касалось цивилизованного мира, который исторически недавно стал отходить от последствий нацизма.

Андрей разбирался в политике ровно настолько, насколько она касалась его лично. Как и многих, тема терроризма волновала потому, что грозила нарушить его безопасность. Теоретически он мог пострадать при бомбёжке Всемирного торгового центра в Нью-Йорке в сентябре 2001-го или во время взрыва в метро «Пушкинская», или при захвате террористами заложников на Дубровке, или сейчас, в Беслане. Это могло и может случиться с каждым. Разве не стал он избегать поездок в США и Москву? Когда поездки были неизбежны, Андрей не мог избавиться от нервозности и напряжения, находясь в самолёте или в толпе людей.

Андрей, как и все много путешествующие по миру деловые люди, иногда раздражался от чрезмерных мер безопасности, следствием чего были задержки и срывы планов, но в глубине души понимал, что это необходимо. «Предосторожности не могут быть излишними», – рассуждал он и терпеливо подчинялся детальному досмотру багажа и прощупыванию.

Андрей ездил в Россию по привычному маршруту – Брисбен или Сидней, Сингапур, Дубай и оттуда или в Ларнаку на Кипре и потом в Москву, или прямо в Москву. И в этот раз он летел из Брисбена в Сидней местной авиакомпанией Ansett, а оттуда вечерним рейсом в Сингапур компанией Emirates.

Летел он с партнёром, и, сдавая багаж, они услышали стандартный вопрос от девушки на регистрации: «Вы сами упаковывали ваши чемоданы? Нет ли в вашей ручной клади острых предметов и воспламеняющихся веществ?»

Перед полётом Андрей с партнёром хорошо «посидели», и Андрея потянуло на шутки. Обращаясь к партнёру, он довольно громко сказал: «Говорил тебе, не пакуй бомбу»! Девушку как ветром сдуло, и через секунды их окружила группа сотрудников авиакомпании и работников безопасности аэропорта.

– Вы что-то сказали о бомбе?

– Да мы просто пошутили и говорили между собой по-русски о секс-бомбе! Неужели кто-то мог подумать, что мы будем обсуждать бомбу, если бы мы и вправду её имели? Это полный идиотизм!

– Господа, мы вынуждены вас задержать и проверить ваш багаж и ручную кладь!

– Вы что, с ума сошли? Я корпоративный клиент вашей компании, и вы потеряете клиента, если так несерьёзно относитесь к происшедшему!

– Мы имеем право задержать вас именно потому, что серьёзно относимся к вопросам безопасности.

Андрей понял, что запахло жареным, и пошёл на попятную. Если они опоздают на этот рейс, то не успеют на рейс в Сингапур, а значит, сорвутся намеченные деловые встречи.

– Я прошу прощения, но девушка не говорит по-русски, и я повторяю: слово «бомба» не имело отношения к терроризму, девушка просто нас не так поняла.

Сотрудница авиакомпании была явно смущена, но работники безопасности не унимались:

– Она неукоснительно следовала тем правилам, которым её обучили.

Их проверяли нарочито медленно. Заставить опоздать на рейс не входило в план проверяющих, они лишь хотели проучить заносчивых пассажиров. Бомбу искали и в чемоданах, и в нижнем белье, тряся каждый предмет и беспорядочно бросая обратно. За несколько минут до окончания регистрации их отпустили. Вернувшись к девушке, Андрей спросил:

– Ну что, довольна? Надеюсь, ты получила удовольствие?!

Она не отреагировала на вопрос Андрея, и он по-русски бросил партнёру:

– Эта сука ещё сделает так, что наш багаж задержат, и мы останемся в Сиднее!

Но всё обошлось, и они навсегда забыли про шутки такого рода. Тем не менее, когда эта авиакомпания обанкротилась, Андрей по-детски злорадствовал.

Теперь, когда взрывы и теракты стали чуть ли не повседневными, Андрей другими глазами смотрел на происшедший с ним эпизод, понимая, что это было необходимостью.

За месяц до событий в Беслане Андрей находился в Сочи и ожидал рейса в Москву. Рейс задерживался. В маленьком аэропорту было душно. Регистрация уже прошла, и большая часть пассажиров сидела и стояла в «отстойнике», когда объявили задержку по техническим причинам. Аэрофлот никогда не отличался большим желанием осведомлять пассажиров ни о действительных причинах задержек, ни о том, когда же эти технические проблемы решатся. В советское время на возмущение пассажиров просто не обращали внимания, а во времена цивилизованного прогресса XXI века на пассажиров не обращали внимания с некоторым налётом вежливости.

– Уважаемые господа пассажиры! Компания «Аэрофлот» приносит свои извинения за задержку рейса по техническим причинам! О времени вылета будет сообщено дополнительно.

Через час звучало точно такое же сообщение, и ещё через час то же самое… Из «отстойника» не выпускали, и изнывающим от духоты и жажды пассажирам ничего не оставалось делать, кроме как посылать в адрес компании разные пожелания, не имеющие отношения ни к благополучию, ни к хорошему самочувствию их сотрудников. Иностранцы требовали вызвать представителя авиакомпании, но того не особенно волновали международные отношения – он мило беседовал с диспетчером. После четырёх часов задержки рейса компания обязана накормить пассажиров, но для этого их надо выпустить из «отстойника». И вот через три часа сорок пять минут технические причины решаются, и «Аэрофлот» вежливо извиняется за причинённые неудобства.

Андрею повезло: он успел захватить последний стул у выхода из «отстойника». Он смотрел, как проходит процедура проверки багажа, и разглядывал всё прибывающих пассажиров. Андрей пытался понять, почему некоторые пассажиры прибывали только сейчас, в то время как самолёт должен быть уже в воздухе. Значит, они знали о задержке рейса, несмотря на то что табло высвечивало время своевременного отлёта? Даже со своим двадцатилетним пассажирским опытом Андрей не переставал удивляться национальным особенностям российского сервиса.

Вот к просвечивающему аппарату подходят два кавказца. У обоих по тяжёлой сумке в каждой руке. Сумки, видимо, настолько тяжёлые, что плечи этих крепких парней прогибаются от ноши. Когда проверяли Андрея, придрались к его походному рюкзаку, который явно весил не больше позволенных семи килограммов. Его заставили поставить рюкзак на весы. У этих же минимум по 25 кило, прикинул на глаз Андрей. Их сопровождал тот самый представитель «Аэрофлота», к которому потом долго и напрасно взывали возмущённые иностранцы.

Этот сотрудник провёл нагруженных кавказцев мимо просвечивающих аппаратов. Проверяющий лениво взглянул на них и безучастно отвернулся. Кавказцы прошли в угол «отстойника» и, поставив сумки на пол, сели на них. Посадка в самолёт задерживалась, и через час один из них беспрепятственно вышел из «отстойника» и вернулся с двумя банками пива и пакетиками чипсов. Двое дежурных у двери не прореагировали на него, как будто ничего не видели.

Эти два кавказца не были похожи на сотрудников аэропорта или службы безопасности. Небритые. Одеты в одинаковые широкие чёрные брюки и плотно облегающие чёрные футболки. Находясь в «отстойнике», они почти не разговаривали.

Затем вышел второй и снова принёс пиво и чипсы. Это видели все полсотни пассажиров, включая иностранцев. Вот тогда иностранцы и потребовали представителя. Тот упорно игнорировал их пожелания, и только объявленная посадка успокоила возмущающихся представителей одного из европейских государств. И они, и Андрей знали, что ни в одной европейской стране ни члены экипажа, ни служба безопасности не пройдут открыто мимо просвечивающих аппаратов. Если им по долгу службы и положено что-то проносить, это делается в специальных условиях.

На протяжении всего полёта Андрей чувствовал сжимающую сердце тревогу, но всё обошлось. Сумки кавказцев не поместились в маленькие багажные отделения над сиденьями, и стюардесса решила им помочь отнести их в заднюю часть самолёта. Схватившись обеими руками за ручки одной из сумок, она не смогла даже сдвинуть её с места. Она молча указала кавказцам, куда отнести сумки, и так же молча ушла в носовую часть забитого пассажирами самолёта. По прилёту кавказцы оттолкнули носильщиков и, даже не взяв тележки, потащили сумки к выходу.

Прошло две недели. Закончив встречи в центре Москвы, Андрей ехал в аэропорт «Шереметьево». После моста через Москву-реку находится пост ГАИ. Андрей по привычке называл транспортную полицию ГАИ, хотя эту службу уже не раз переименовывали. Гаишник тормознул водителя Андрея, и тот ушёл в будку выяснять причину. Гаишники тормозили почти каждый фургон и выборочно простые авто. Ожидая прихода водителя, Андрей наблюдал за процедурой досмотра фургонов. Гаишник проверял документы, подходил к багажной двери фургона и тщательно рассматривал содержимое. Он, видимо, знал, что и где искать, так как отпускал водителя почти немедленно.

На этот раз из остановленного фургона вышли двое. Один достал документы, а другой что-то сказал гаишнику. Тот взял документы и повернулся спиной к будке. Затем постучал по багажной двери фургона и, наклонив голову, внимательно слушал пассажира фургона. Все трое подошли к кабине, и пассажир открыто передал гаишнику пачку денег. Гаишник мог видеть Андрея за затемнёнными окнами его машины, но Андрею показалось, что он и не пытался особенно скрывать происходящее от возможных свидетелей со стороны дороги. Хотя к будке он упорно поворачивался спиной. Махнув жезлом, он пошёл к другому фургону. Непроверенный фургон выехал на Ленинградское шоссе…

Всё это Андрей вспомнил сейчас, впитывая информацию о событиях в Беслане. Эмоции здесь действительно были неуместны!..

Взятка

Леон Евстаcьевич Алкион, помыв руки, пристально посмотрел на своё лицо, отражающееся в овальном зеркале, обрамлённом затейливой безвкусной рамой, столь модной в первые годы постсоветского периода.

Это зеркало наверняка было произведено на одном из оборонных предприятий, покинутых правительством на произвол судьбы и пытающихся выжить любым путём. До конца 1991 года на оборону работало не менее 50 % всего трудового населения страны, и вдруг большая часть из них стала невостребованной. Заводы-герои, производящие космические ракеты и аналогичный американскому шаттлу «Буран», стали выпускать кассеты для магнитофонов и пластиковые тазики.

Леон Евстасьевич, старший бухгалтер треста «Буран», остался на месте. Он пережил удушливый период униженной гордости, позже вспоминая обласкивание вождями коммунизма, выступления с заводской трибуны и предвкушение беспечной старости с щедрой пенсией номенклатурного работника.

«Буран» разместили в парке культуры, завод штамповал всё, что изголодавшаяся по ширпотребу публика проглатывала, не обращая внимания на убогость и китчевость продукции. Это был период цветной пластмассы и дешёвых товаров, период, который Запад пережил в начале 50-х и который сейчас переживают страны третьего мира, да и то в далёкой глубинке.

Гордость-завод до начала 90-х предоставлял работу более десяти тысячам рабочих, специалистов и административному аппарату. Главный инженер и главный бухгалтер входили к директору без звонка и стука в дверь, и даже в Кремле их знали в лицо и по имени. Чтобы объехать предприятие на автомобиле, нужен был час, и день, если пешком. Но это в те совсем недавние времена, когда была необходимость объезжать или обходить. Сейчас завод-герой производит что-то лишь на небольшой площади одного из своих цехов. Пустота недействующего комплекса давила на психику звуками – отголосками прошлого: мощным непрерывным гулом станков и перезвоном инструментов.

Всё, что слышалось сегодня, – это монотонное лязганье трёх прессов и дребезжание тележек, развозивших в кладовые пластиковые тазики и разные формочки для них.

Когда бюджет завода составлял более миллиарда деноминированных рублей, а только государственные закупки исчислялись миллиардами, директор с замами и иерархией структур занимали шесть этажей административного здания. Кабинет директора был похож на все другие кабинеты больших начальников той поры. Стены, обшитые под дуб или липу. Громадный П-образный стол. Портреты вождей и руководителей страны менялись в соответствии с требованием времени.

Сейчас из десяти тысяч работающих осталось сто. И они, все сто, зависели от пластиковых тазиков. В цехе был большой праздник, если руководство приобретало дополнительную форму и к тазикам добавлялись детские ванночки или игрушки. Но особо радовались, конечно же, когда хотя бы раз в три месяца выплачивали жалованье.

Леон Евстасьевич намочил расчёску под краном и тщательно причесал редкие волосы – остатки когда-то пышной вьющейся шевелюры. Пластиковое кричащее обрамление зеркала смотрелось убого на фоне стен, отделанных под благородный белый мрамор. Леон Евстасьевич почему-то вспомнил недавнее посещение своего министерства, сейчас уже почти не играющего никакой роли. На этот раз его поразило нелепое сочетание солидных дубовых дверей с потемневшими бронзовыми ручками сталинских времён и запущенных стен с отвалившейся штукатуркой, давно требующих ремонта. Леону Евстасьевичу казалось, что умирает целая эпоха. Возможно, это ему не только казалось… Грустно вздохнув и отбросив некстати пришедшее воспоминание, он направился на приём к директору.

Раньше он ходил на приём с огромной серовато-жёлтой папкой с белыми тесёмочками, которыми пользовались все конторские работники Советского Союза, так как выбора не было. Встреча могла длиться несколько часов в обсуждениях бюджета и планирования достойного материального будущего сотрудников… На этот раз не было ни папки, ни конверта с месячным отчётом. Всё, что Леон Евстаcьевич мог доложить сейчас, звучало пугающе: полное отсутствие денег для дальнейшего существования ООО «Буран».

Весь склад был завален тазиками и ванночками. Население резко изменило свои непритязательные вкусы и под натиском гнилого капитализма стало приобщаться к евромоде. Леону Евстасьевичу радоваться бы за развитие эстетического вкуса своих соотечественников, но его больше – и это понятно – волновали проблемы цеха. Сырьё поставлять перестали, запчасти к прессам закончились. К концу месяца грозили отключить электричество.

Леон Евстасьевич остановился перед кабинетом и, вопреки своим старым привычкам, робко постучался. Постучался он ещё и потому, что раньше, когда он проходил кордон секретарей и доходил до приёмной, директор уже его ждал.

Директор бывшего закрытого советского предприятия выглядел типичным советским руководителем. Та же печать неоспоримой власти, ответственности и – самое главное – пристальный стальной взгляд, который словно приковывал собеседника к месту. Подчинённого собеседника, конечно. Для вышестоящих стальной взгляд сменялся подобострастной улыбкой.

Может быть, бывали и другие, но Леон Евстасьевич встречал только таких. Все они были словно на одно лицо. Своего он знал и не боялся. Раньше. А сейчас боялся. Раньше директор приказывал решать самому вверенные ему дела, и всё решалось. Сегодня Леон Евстасьевич знал: своего решения у него нет. И не будет. Как не бывает и чудес.

Предприятию принадлежали гектары земли, застроенные капитальными, способными устоять от атомного взрыва заводскими зданиями. Всё это внутри кольца. За городом пионерский лагерь в роскошном зелёном подмосковном поясе, дома отдыха – как в Подмосковье, так и в Сочи. С такими владениями любой западный предприниматель скажет: «У меня нет проблем. Мне просто нужно сходить в банк и взять денег под залог одного из цехов». Но Москва ещё не была Западом.

Леон Евстасьевич в банк не пойдёт. Во-первых, закладывать ему ничего не разрешат. Предприятие государственное. Государство на помощь не придёт. У государства просто нет денег даже на самооборону, не говоря уже о пенсиях и жалованьях госслужащим. И речь идёт не о государстве североафриканского континента, а о самой богатой ресурсами стране. Но это уже политика. Леон Евстасьевич – бухгалтер. Старший бухгалтер. Шесть лет тому назад три инкассатора привозили деньги два раза в месяц только на зарплату и ещё один раз для других заводских нужд. Инкассаторы тоже были штатными сотрудниками предприятия. Где они сейчас?..

Директор разговаривал по телефону, и на его лице уже не было печати неоспоримой власти. Он жестом пригласил бухгалтера сесть и продолжал кричать в трубку. Кричал он по привычке. Связь была прекрасной, но такой она стала только в последние годы, а лет тридцать до этого приходилось кричать.

– Вы что, под статью хотите меня подставить? Я вам что – жидовский ростовщик? Я был и останусь красным директором, как меня воспитали Родина и партия! – внушал он кому-то, по-видимому, забывшему или неосведомлённому о позиции и настроенности директора. – Вы только появитесь здесь ещё раз, и моя охрана вам рёбра пересчитает!

Неизвестный на том конце провода наверняка был осведомлён, что из охраны на заводе остался только семидесятилетний Никитич с допотопным дробовиком, наверное, поэтому разговор на этом закончился.

– Ну что, коллега, хреновые наши дела? Иссякли твои жидовские трюки? Просрали завод?!

– Ну, товарищ директор, ну, Ростислав Михайлович, ну сколько раз я вам говорил?! Греческая кровь у меня, не еврейская!

– А я не про кровь говорю, а про твои жидовские махинации. Спасали они нас не раз, спасали, и я бы рад послушать о паре других, чтобы хоть полгодика ещё протянуть.

– Нет денег! Ни копейки! И не будет! Продали всё, что можно было продать, и что не совсем можно было, но прокуратуре не до нас сейчас, а если сунемся и посягнем на большее, всё равно нас достанут.

Директор, сомкнув руки за спиной, прошёлся между столами, постоял за спиной бухгалтера и, чуть наклонив голову, подошёл к фотографиям, развешанным по всему периметру кабинета. Между каждыми двумя фотографиями висели в рамках под стеклом грамоты и награды.

– Эту мне Брежнев лично вручал. – Он долго пристально рассматривал грамоту, будто видел её впервые.

– Ты бы раньше мог поверить, что когда-то наступит день и у нас не будет денег? Ещё вчера я кормил целый город.

– Ростислав Михайлович! Вся страна в водовороте.

– Да пошёл ты со своей страной! Моя страна – это мой завод, твой завод, Никитича завод. Та страна, о которой ты говоришь, состоит из таких стран, как наш завод. А мы эту свою страну просрали.

– Ростислав Михайлович! Вы слон космической индустрии, а вы знаете, что происходит со слоном, когда ему в ухо влезает мышь?!

– Да, друг мой! Самое страшное, что столько их, этих мышей! А когда слоны сдохнут, что тогда?! – Директор просмотрел ещё несколько фотографий и наград и неожиданно спросил: – А кто этих мышей развёл-то, а?

– Ростислав Михайлович, – хохотнул Леон Евстасьевич, – при Сталине вы такого вопроса не похрабрились бы задать.

– Не путай мышей со львами. Не обидно, когда львы дерутся. Тогда мыши разбегаются. Ошибки львов – это исторические ошибки, и они войдут в историю наравне с успехами.

– Один из таких успехов – наше предприятие?! – тихо промолвил Леон Евстасьевич.

Немного помедлив с ответом, директор продолжал:

– Империи рождаются и рушатся. Вернее, рождались и рушились, но всегда во главе исторически признанных гигантов, даже если гиганты были мифическими. Обидно, что падение нашей империи – это дело крыс.

– Мышей, – машинально поправил его Леон Евстасьевич.

– Да, мышей, но пока погибают слоны. В общем, что ты предлагаешь для нашего спасения?

– Почти ничего. Вернее, совсем ничего. Мы можем подумать о приватизации.

– Вот и ты об этом. Советская власть не справилась, и последующая власть не справилась, а ты мечтаешь о частных лицах, что придут и восстановят разрушенное?

– Ростислав Михайлович, весь загнивший капитализм построен на частной собственности!

– Не умничай! На Западе триста лет к этому шли, а мы хотим за десять? Расчленят и засрут по кусочкам. Где те умельцы, что могут мыслить не по-совдеповски? Может, внуки наши, если им позволят!

Леон Евстасьевич знал, что спорить с «красным» директором бесполезно. Тридцать лет они провели вместе, и все эти тридцать лет в ежедневной работе и заботах. Заботы были разные. То необходимо выбить фонды в Минфине, то в панике готовиться к многочисленным проверкам и аудитам бухгалтерии. То гоняться за сырьём и оборудованием. Только бы выполнить план, а выполнив его, не беспокоились о сбыте. Всё, что производилось, было расписано на десятилетия вперёд. Плановая доска напоминала об обязательствах, а плановики держали занятыми все 10 тысяч служащих. Все 10 тысяч жили размеренной, стабильной жизнью и заботились не дальше, чем на месяц вперёд. Получить жалованье, заплатить долги, а они были так же регулярны, как и жалованье. От долгов не уходили ни уборщицы, ни сам директор. Всем было одинаково болезненно расставаться с трёшкой или четвертным соответственно. Немного откладывалось на заветные покупки, такие как мебель или – очень редко – автомобиль. Эти заначки вытаскивались или из сберкассы, или из комода, когда подходила очередь, а без очереди ничего заветного нельзя было приобрести, разве только у перекупщика или подержанное, с рук.