Текст книги "Сказки старого Таганрога"

Два гусара

Только когда раздался свисток кондуктора, тут же внахлёст подхваченный визгом паровика, и состав, дёрнувшись, потянулся вдоль таганрогского перрона, Александр Гаврилович успокоился. А ведь с самого утра, словно заноза ныла в сердце, все что-то неладное чудилось. И подготовленные бумаги, что запросило войсковое начальство в донской столице, были не раз проверены – перепроверены в кожаной папке, и вещи, собранные в дорогу, просмотрены, частью забракованы, частью вновь тщательно уложены в саквояж, а так и осталось ощущение какой-то потери. Причём потери давней, что вспомнилась вдруг и некстати. Александр Гаврилович даже поездку хотел отменить, но домашние подняли старика на смех, а драгоценнейшая супруга Мария Дмитриевна вдобавок такой выговор сделала, чего за ней отродясь не водилось. И только теперь, когда Александр Гаврилович смотрел в окно на уползающий город, на душе наконец-то угомонилось. Будь оно что будет. Он расстегнул верхнюю пуговицу мундира, достал из кармана небольшой темно-зелёный томик «Стихотворения М. Лермонтова» издания Кувшинника памятного 1840 года. Затрёпанная обложка давненько ждала ремонта, но руки как-то не доходили, все недосуг. Стыдно, ей-богу, стыдно. «Вернусь и непременно устрою новый переплёт», – загадал Александр Гаврилович, раскрывая книгу наугад.

Тучки небесные, вечные странники!

Степью лазурною, цепью жемчужною

Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники

С милого севера в сторону южную.

Негромко прочитал он, почти не заглядывая в текст, и слегка откинулся на спинку дивана, устраиваясь поудобнее…

Донская степь, осоловев от солнца, недавних дождей и вольного ветра, натянула на себя толстенную, дурманящую буйными травяными ароматами зеленую шкуру и отмахивалась бодылками ковыля от назойливых путников, словно от мух. В двух колясках, тащившихся по еле видимой дороге в сторону Новочеркасска, сидели господа офицеры. В одном из них Александр Гаврилович с удивлением узнал себя молодого. Постой, постой-ка, когда же это было? Уже тридцать лет назад? Он в чине подполковника добирался тогда к новому назначению на Дон к своему бывшему командиру по лейб-гвардейскому гусарскому полку, а ныне начальнику штаба Войска Донского милейшему Михаилу Григорьевичу Хомутову. И к нему в попутчики напросился славный приятель по тому же полку поручик Лермонтов. Колючий, невозможный Мишель. Вот он во второй коляске. Ох, чего же стоило ему уломать Александра Гавриловича со своей репутацией игрока и бретёра! В ход пошли и мольбы, и укоры, и даже презент – серебряный портсигар Лермонтова с летящей по полю гончей Александр Гаврилович хранит и поныне. Правда, маисовые пахитоски, что наполняли портсигар, были ими выкурены, чередуясь с трубкой, ещё не доезжая Новочеркасска. Да Бог с ними, с пахитосками…

– Ведь ты обязательно станешь вести себя дурно, Мишель.

– Отчего же, До-Ре-Ми? – Лермонтов залился таким непорочным смехом, что подполковник Александр Реми только развёл руками – обижаться на давнюю дразнилку и вновь доводить дело чуть ли не до дуэли? Право, пустое.

– Мишель, ну что за ребячество!

Они ехали из Москвы вместе уже который день. Частенько Лермонтов перебирался в четырёхместную коляску Реми, и тогда откупоривалась дежурная бутылка красного вина, и вперемешку с тостами слагались новые строки, дурными голосами орались все песни, что только могли прийти на ум двум гусарам. Благо, в их обществе дам не наблюдалось. Возницы их на барские проделки вздыхали, иногда широко крестились на особо залихватские припевы. Особенно с непривычки маялся молодой кучер Ванька из тархановских крестьян Лермонтова.

– Послушай, До-Ре-Ми, – спросил Мишель как-то, когда они, оставив коляски, взошли на очередной курган. – Давно хотел полюбопытствовать, ты швейцарских кровей? Или, как говаривали в полку, из голландцев? Фамилия больно чудная.

– Я – русский офицер, – Алекс Реми развернул к Лермонтову тонкое большелобое лицо с ухоженными черными гусарскими усиками, но, не заметив в друге всегдашней усмешки, продолжил:

– А род мой французских гугенотов действительно из Швейцарии, куда предки бежали давным-давно от преследований католиков. Если тебя это интересует, то проживали они в кантоне Во на берегах Женевского озера. Живописные места, доложу я тебе. Побывать бы там! А в конце прошлого века отец мой, Жан-Габриэль, перешел из Голландии военным инженером на службу к императрице Екатерине Великой. Был отмечен за Измаил самим Суворовым.

Мишель наполнил бокалы и, протяжно свистнув в степную даль, поднял тост:

– За наших великих предков – Лермонта и Реми!

Александр Гаврилович вздрогнул и приоткрыл глаза. Напротив него нога на ногу сидел господин в клетчатой сюртучной паре. Покачивая ботинком жёлтой кожи, он, не торопясь, протирал пёстрым шёлковым платком стекло монокля. Рядом с ним на диванчике почему-то стоял внушительный саквояж, словно распираемый изнутри. Разве место тут багажу? Бог знает, что с этим первым классом творится, никакого порядку нету.

– Простите великодушно, задремал, – Александр Гаврилович сконфуженно улыбнулся.

Незнакомец поднял монокль, глянул в него на просвет, удовлетворённо хмыкнул и произнёс слегка в нос:

– Вижу, господином Лермонтовым увлекаетесь, ваше превосходительство. Помню-с, как же: белеет парус где-то одинокий… Романтика-с для курсисток. Единственно стоящее накропал сей господин поэт, так это про немытую Россию, страну, соответственно, господ и рабов, да и то побоялся свое имя поставить. Лягнул исподтишка и в кусты-с.

Александр Гаврилович выпрямил спину и застегнул мундир.

– Простите, с кем имею честь?

– Пётр Степанович, путешествую по коммерческой надобности, – попутчик насмешливо сверкнул моноклем на Александра Гавриловича. – И ведь как хорошо про чушку Россию прописал, патриотам косорылым ткнул так ткнул, шотландский барончик.

– Подобной мерзости Мишель… Михаил Юрьевич не писал, не в его правилах. Не видывал я таких строк ни при жизни Мишеля, ни после гибели его. Думается, от пересмешников нынешних да зубоскалов разбежались эти стишата. Сами и сочинили. Так что увольте от домыслов ваших.

– Ах, ах, люблю отчизну я, но странною любовью! Нет, господин генерал…

– Генерал-майор, – машинально поправил Александр Гаврилович.

– Неважно, скоро все будет совсем неважно. Писал, не писал ваш поэтик. Нынче-с не место чистоплюям дворянчикам. Дуэли, балы, стишки в альбомы, за веру, царя и отечество – все прах. Ушёл их поезд, – и довольный удачным сравнением Петр Степанович мелко затрясся от смеха.

– Вы нигилист? – зачем-то шёпотом, спросил Александр Гаврилович.

– Что вы, я и нигилизм отрицаю. Детская возня. Просвещённый человек, гражданин мира. И, заметьте, в трудах и заботах мир сей воздвигаю.

– Коммерческой надобностью?

– И ею тоже, ваше превосходительство, не без этого. Тут все средства хороши, чего уж там.

Разговор иссяк. «Гражданин мира», насвистывая, демонстративно отгородился газетными листами «The Manchester Guardian» и углубился в чтение. За окнами замелькали строения, поезд стал сбавлять ход, и Александр Гаврилович поднялся пройтись в станционный буфет. Но по возвращении попутчика он не обнаружил, хотя его багаж продолжал вызывающе стоять. Лежала рядом и брошенная газета. Петр Степанович не появился, и когда станция осталась далеко позади.

– Голубчик, – наконец обратился Александр Гаврилович к кондуктору. – Сдаётся мне, что господин коммерсант в клетчатой паре, что соседствовал со мной, отстал от поезда. Потрудитесь телеграфировать на следующей станции.

Он вновь устроился у окна, положив ладонь на нераскрытый томик Лермонтова. Настроение почему-то было испорчено. Нет, не мог Мишель писать такие злые никчёмные слова о России. Не мог!

– Ваше превосходительство, позвольте, я от греха подальше багаж приберу? – кондуктор взялся за ручки и попробовал поднять саквояж клетчатого господина…

Александр Гаврилович удивлённо огляделся. Поезд стоял среди степи, все двери и окна его были распахнуты, и ветер продувал пустые вагоны насквозь. Напротив, утопая колёсами в ходящем волнами ковыле, стояла коляска, с которой невысокий офицер в распахнутой шинели с отогнутым воротником, размахивая фуражкой, весело кричал:

– Алекс! До-Ре-Ми! Друг мой! Ну что же ты медлишь?

Мишель (а это был, конечно же, он, его дорогой Мишель) распахнул объятия: – A moi la vie, a’ moi la vie, a’ moi la liberte!¹ Пой, Алекс, если не забыл, пой во все своё гусарское горло! И скорее же сюда, в коляску, нас ждёт дорога!

Генерал-майор в отставке Александр Гаврилович Реми погиб в железнодорожной катастрофе, которая случилась в 1871 году невдалеке от Новочеркасска, где и был похоронен около церкви Рождества Богородицы при архиерейском доме. Что послужило причиной трагедии – рукотворный ли взрыв или многочисленные нарушения подрядчиком Самуилом Соломоновичем Поляковым при строительстве железной дороги, – полицией достоверно не установлено.

1 A moi la vie, a’ moi la vie, a’ moi la liberte! – Да здравствует жизнь, да здравствует жизнь, да здравствует свобода! (франц)

Греческая улица

ул. Первая продольная

ул. Купеческая

ул. Петербургская

ул. III Интернационала

Улица в центральной исторической части Таганрога. Расположена между Комсомольским бульваром (от которого ведётся нумерация) и Мало-Садовым переулком, упираясь в стену городского парка. Общая протяжённость Греческой улицы – 2165 м.

Хотя присутствие греков на территории Таганрога и Миусского полуострова, а также Нижнего Подонья можно проследить еще с VII – нач. VI вв. до н.э., массовое переселение греческих колонистов в Приазовье произошло в конце XVIII века. Дабы оградить отвоёванное побережье Азовского и Чёрного морей от набегов турок, а также спасти греков, боровшихся с Портой за свою независимость под русским флагом, Екатерина II в 1775 году издала рескрипт, согласно которому греки получали право на переселение на территорию Российской империи. Для переезда им выделялась денежная ссуда, а доставляли их к новым берегам русские корабли. При этом российская казна брала на себя все расходы и по возведению «храмов Божьих и всего домостроительства…» при крепостях Керчи и Ени-Кале, и по берегу Азовского моря в Таганроге, а также «содержание крепости в надёжном для жителей состоянии». Новые подданные империи на 30 лет освобождались от всех сборов и рекрутского набора, а по истечении срока должны были платить подати в казну в расчёте из числа фамилий, а не душ, как остальное население.

Греческое купечество наделялось всеми правами российских коллег. Им в помощь было велено: «Для наблюдения внутреннего благочиния и всякого звания торговых дел учредить магистрат из греческого купечества способом избрания в оный судей чрез всякие три года…»

Еще в новых греческих поселениях устраивались военные училища «для воспитания юношества и приготовления оного к службе» и строились казённые госпитали и аптеки для «сохранения здоровья, как военнослужащих, так и всех тамошних поселян…». Так что не удивительно, что переселяться стали не только греки и албанцы, служившие в русском флоте, но и жители Мореи, Македонии, Архипелага и прочих отдалённых мест.

Землю им щедро отвели по всему берегу Азовского моря, но главным образом в Таганроге и близ него. Дежедерас, комендант города, вновь прибывшим под жительство выделял место на восточном берегу мыса. Так возникли Греческая и Мало-Греческая улицы.

В 1781 году для управления греческими негоциантами учреждается Греческое купеческое управление с председателем И. М. Розсети, а через три года, 20 июля 1784 года Купеческое управление преобразовывается в Греческий магистрат. В это же время в 1782 году в Таганроге для новых горожан строится, пока деревянная, греческая церковь Святого Константина и Елены (на ее месте сейчас жилой дом по адресу: Греческая, 54).

Военные греки, в отличие от торговых, оставшихся в самом городе, селятся по реке Миус близ Павловской крепости. Из них, по указанию князя Потемкина, составляются две роты, преобразованные впоследствии в греческий батальон. Его первым командиром стал Антон Дмитриев (Дмитриади), а капитаном – Дмитрий Алфераки. Это место и ныне носит историческое название Греческие роты.

Дворяне – Алфераки, Холяра, Аслан, Караяни, Геродоматос, Палама, Стаса и др., создают поместья от Миусского лимана по берегу моря за реку Самбек до реки Каменки. При Александре Первом в 1819 году Правительственный Сенат издает указ на имя таганрогского градоначальника, по которому уже имеющаяся в распоряжении греков земля признается их полной собственностью, со всеми правами и тяготами.

Постепенно, как писал таганрогский историк П. П. Филевский, «в Таганрог переселились преимущественно военные и более зажиточные, которые могли рассчитывать на торговые занятия… Т.о., контингент греческого населения в Таганроге был, так сказать, более аристократичен сравнительно с другими греческими поселениями России».

В 1806 году, по сведениям греческого магистрата, в Таганроге с населением в 7 тысяч жителей проживали 1428 купцов, 191 мещанин, 234 дворянина и 345 разночинцев греческого происхождения. Очень скоро греческие коммерсанты крепко взяли в свои руки многомиллионные экспортно-импортные операции, особенно по торговле хлебом.

Фамилии Алфераки, Бенардаки, Емес, Ласкараки, Муссури, Рази, Ралли, Родоканаки, Скараманга и другие звучат, не только в городе и России, но и во многих странах Европы, где открывались филиалы таганрогских торговых домов.

После соединения греческого магистрата с городским в 1836 году, органы городского самоуправления в разное время возглавляли греки С. Вальяно, К. Г. Фоти, А. Н. Алфераки, П. Ф. Иорданов.

Кроме торговли, греки показали себя и как талантливые музыканты, художники, литераторы, учёные – поэт Н. Щербина, художник Д. М. Синоди-Попов, скрипач Н. Авьерино.

Как отметил А. П. Чехов: «Нужно отдать им справедливость, эстетические вкусы у них были развиты довольно высоко, и …Таганрог сильно смахивал на любой европейский город».

Константин Паустовский, живший в городе в начале 20-го века, написал: «Таганрог был перенесен сюда с Эгейских островов, был необычайным смешением Греции, Италии и запорожских степей».

Такая она, неповторимая Греческая улица Таганрога…

ул. Греческая, 32
Дом Щучкина

Одноэтажный дом с уютным крыльцом и полуколоннами построил в 1897 году таганрогский мещанин Матвей Яковлевич Лобанов, подробных сведений о котором, к сожалению, практически не сохранилось. Потом по купчей дом перешёл во владение к Наталье Дмитриевне – жене статского советника, окружного таганрогского врача Ивана Павловича Щучкина.

Человек он был довольно примечательный: родился в 1852 году на Дону, в 70-е годы поступил в Медико-хирургическую академию в Санкт-Петербурге. Учился хорошо, но в 1876 году был привлечен полицией к дознанию по прогремевшему делу о кружке «Наши» (дело братьев Зубриловых – революционная пропаганда в Новохоперском уезде Воронежской губернии и Хоперском округе Области войска Донского). Слушалось оно Харьковской судебной палатой в 1879 г. И по высочайшему повелению за недостатком улик дело в отношении нашего героя было прекращено 29 ноября 1878 года, и студента Щучкина отпустили, правда, под негласный надзор полиции. Что, впрочем, не помешало ему успешно окончить академию в том же году со званием лекаря, а с начала 1900-х годов стать военным врачом в Таганроге.

Его сын, Павел Иванович Щучкин (1885—1915), хорунжий 51-го Донского казачьего полка, был награждён орденом Святого Великомученика и Победоносца Георгия 4-й степени за то, что в ночь с 16 на 17 января 1915 года у деревни Тулкенинкен (Восточная Пруссия) со взводом казаков, дабы выручить отряд, коему пехотные цепи противника угрожали во фланг, смелою атакой в конном строю бросился вперёд и, обратив в бегство противника, сам пал смертью героя.

Отец, Иван Павлович, несмотря на продолжающиеся боевые действия в тех местах и массу других препятствий и препон, свойственных военному времени, смог добраться до места гибели сына и вывезти его тело в Таганрог, где и предал его родной земле.

Смерть казака

Казаки рассыпались по полю безмолвной лавой и, почти распластавшись на жадных до скачки дончаках, с далеко отведенными назад шашками устремились к чернеющим цепям германцев.

Атака!

И тут же накатило – глухие удары по истоптанному снегу, быстрая дробь комьев замерзшей земли, сухие щелчки выстрелов, надрывное хрипенье ветра в ушах – и все слилось в пьяном, набирающем силу восторге.

Атака!

Хорунжий, что шел в центре взвода на гнедом жеребце, черные ноги которого, казалось, так ни разу и не коснулись земли, наконец-то громко, залихватски гикнул и, вторя ему, истомившаяся лава, гикая, рванула в карьер.

Атака!

Германцы, еще час назад настойчиво теснившие измотанные пехотные части, сминая фланг и загоняя русских в котел у деревни Тулкенинкен, обессиленно замерли, пытаясь разглядеть в ранних сумерках быстроногую неумолимую смерть…

***

– Иван Павлович, голубчик, что это с вами? Да на вас лица нет! Вы присядьте, присядьте… – мужчина отложил красный «марксовский» томик Лескова и поспешил из-за прилавка. – Леонтий, бездельник! Живо воды! Вечно не докличешься.

– А? Право слово, Константин Васильевич, не стоит беспокоиться. В глазах что-то на минутку зарябило…

– Да как же? Вы, почитай, четверть часа стоите у карты Восточной Пруссии, потом вдруг побелели, так я грешным делом подумал, уж, не в обморок ли падать вздумали. Вы, Иван Павлович, так мне всех покупателей распугаете. А по нынешним военным временам это непростительный грех… Шучу, шучу… Да где тебя нечистая носит, Леонтий? Пожалел племянника, взял на свою голову приказчиком. А что толку? Все сам да сам.

Молодой приказчик выскочил из подсобки и засеменил к хозяину с выставленным далеко вперед стаканом воды.

– Да не мне, горе ты луковое, а господину Щучкину изволь подать! Да стул подвинь, что ты как мертвый, ей-Богу. Помоги пальто расстегнуть, вот ведь наказание, а не помощник!

Иван Павлович осторожно присел, оттянул узел галстука и, поморщившись, отпил глоток теплой солоноватой воды. Он точно помнил, что шел в городскую управу по какому-то делу и по дороге заглянул в книжный магазин. Только зачем?

– И что вас так расстроило, Иван Павлович? Карты новые, господа столичные издатели вон как постарались – со всеми подробностями, горками-лесочками да деревушками-закуточками земли пруссаков пропечатали. И знаете, берут наши таганрожцы, охотно берут. Давеча две штуки продал – господину Крисоненко, что держит наискосок Дворца Александра пивную лавку, и купцу Христофору Тащиеву. Еще те стратеги, доложу я вам, у них каждый ход с начала войны записан, – без умолку тараторя, Константин Васильевич поправил на специальном стеллаже развернутые географические карты, затем вернул на место съехавший было на оконном стекле рекламный картонный плакат «Книжный магазин К. В. Василевскаго (бывш. Г. Б. Городецкаго) в Таганроге. Петровская ул. против Донского Земельного Банка». – А скоро летние кампании на фронтах откроются, наступления-рекогносцировки – опять же новые карты печатай…

– Константин Васильевич, пойду я. И вправду расхворался невпопад, – Иван Павлович поднялся. – Сын у меня в Пруссии служит в казачьем полку…

– Да, да… Кажется, пятьдесят… э…

– Пятьдесят первый Донской казачий полк. Командир взвода, хорунжий Щучкин.

– Как же, как же, весьма наслышаны про наш геройский полк. Говорят, скоро и до Берлина доберутся. Вспомнят пруссаки Семилетнюю войну, как сдавались русскому воинству. Ну, всего доброго, Иван Павлович, не болейте. И милости прошу, заходите карты глянуть, пока все не распродал. А то, может, сами купите? Ну, нет, так нет.

Иван Павлович, звякнув дверным колокольцем, толкнул стеклянные створки и шагнул в морозный январский воздух. Идти в управу расхо-телось. Да и не помнил зачем. Домой же было совсем недалече – можно спуститься по Итальянскому переулку до Греческой и, повернув направо, пройтись мимо Каменной лестницы, домика Чайковского, Греческой церкви, а можно – от магазина Васильевского сразу по Петровской до Дворцового переулка, и только потом уж свернуть. Так все же вдоль моря? Или нет? Иван Павлович постоял и побрел по Петровской. На улице головокружение прошло, стало дышаться легче. Захотелось где-нибудь посидеть, выпить рюмку-другую коньяку, перевести дух. Да и перед дражайшей супругой Натальей Дмитриевной в таком расхристанном виде негоже являться, еще перепугается, не приведи Господь. У гостиницы «Бристоль» он чуть замедлил шаг. За большими сводчатыми окнами ресторана, что занимал первый этаж, мелькали официанты с подносом, какой-то господин расплачивался за себя и даму с высоким пером в прическе, слышалась негромкая музыка…

***

Казак завалился в седле набок и, пружиня в стременах, ударил шашкой прямым и сильным движением снизу вверх. Рыжеусый германский унтер-офицер, судорожно вцепившийся руками в поднятую над головой винтовку, недоуменно скосил глаза на распарывающую его грудь сталь и рухнул лицом в снег. Его бесполезный шлем в суконном чехле отскочил и застыл, поблескивая кокардой. Вжик – и казачий клинок, описав короткую дугу, снова зарыскал в поисках добычи.

Рубка шла повсеместно. Первые шеренги германских пехотинцев серыми пятнами усыпали подлесок, так и не успев толком разглядеть противника. Остальные же, отстреливаясь невпопад по непрестанно гарцующим всадникам, торопливо возвращались обратно в лес. Хорунжий вновь зычно гикнул, и казаки разом потянулись в ложбину, в обход отступающих…

***

– Вы, господин хороший, покорнейше прошу прощения-с, заказывать что будете-с? Могу порекомендовать балычка азовского свежесоленого, оливочек кефалонских, водочки со льда, по вашему разумению. Опять же, буженинка-с нынче превосходна. Рекомендую.

Иван Павлович огляделся. Он сидел за столиком в центре залы ресторана «Бристоль», но, убей Бог, совершенно не понимал, как здесь очутился. Помнил лишь, как остановился у большого окна ресторана…

Да что же это с ним творится такое весь день? Утром все конское ржанье да пушечная канонада чудились, потом в магазине у Василевского виденье, и вот снова то же самое. За долгие годы врачебной практики Иван Павлович привык к разным казусам, особенно когда служил по военному ведомству, но тогда ведь касалось других. Там Иван Павлович чужую беду руками разводил. А когда самому впору к врачу? И что скажут, что статский советник Иван Павлович Щучкин умом тронулся? Нет, покорнейше благодарю. Просто надо успокоиться, капли попить.

– Так надумали чего? Я третий раз у вас пытаю. У нас ресторация приличная, тут заказывать надо, уж не обессудьте-с.

– Рюмку коньяку и бутерброд с осетриной, – Иван Павлович разгладил усы и откинулся на стуле. – И еще, любезный, изволь-ка свежую газету.

Любезный облегченно вздохнул, ловко поправил скатерть, пододвинул Ивану Павловичу пепельницу и, еще раз пытливо оглядев клиента, отправился за заказом.

Осетрина действительно была хороша. Да и шустовский коньяк недурен. Иван Павлович спросил еще рюмку и развернул «Таганрогский вестник». Новостей с театра боевых действий было немного. Сообщалось только, что в Восточной Пруссии пока без больших изменений нашей 10-й армии противостоит VIII-я германская, которая удерживает укрепленные позиции по реке Ангерапу и Мазурским озерам. Еще одно усилие – и доблестному русскому воинству будет открыт путь на Берлин. Пора повести наступление от Остроленки и Пултуска на Ортельсбург-Сольдау!

О Господи! Да о каком Берлине речь! Иван Павлович одним махом выпил коньяк. Лезем, выпучив глаза, в капкан, за ради союзничков. Война теперь иная, она надолго. Не о Берлинах надо думать, а солдатиков своих беречь. То-то зачастили похоронки в Таганрог, частенько кладут головушки землячки. Он вздохнул. Виденье неведомого боя, что преследовало его нынче, пугало своей реалистичностью и щемящей неотвратимостью. Иван Павлович со страхом ждал, когда хорунжий, что командовал казаками в бою против германцев, вдруг и вправду повернется к нему лицом и тогда…

– А вот от оливочек-то зря отказались, из-за войны поставки совсем прекращаются, теперь только на контрабанду вся надежда, – официант сменил пепельницу, к которой Иван Павлович и не притрагивался. – Еще коньячку-с? Советую задержаться в ресторации, нынче у нас гостит в номерах сама Анастасия Бальцева, так таганрогское купечество изволили ее уговорить спеть в нашей ресторации. Ждем-с с минуту на минуту.

И действительно, столики в зале как-то незаметно заполнились. Публика была самая обширная – Иван Павлович отметил и отдельно сидящего в углу угрюмого господина полицмейстера барона Владимира Федоровича фон Эксе, и городского голову Ивана Евграфовича Платонова с двумя дамами у центрального окна. В зале мелькали лица знакомых чиновников, военных, не говоря уже о первейших негоциантах Таганрога. Аншлаг, да и только.

Вдруг к роялю вышла хрупкая женщина в глухом длинном платье. Каштановые волосы ее по новой моде были собраны сзади, открывая большой белый лоб. Она встала, опершись об инструмент и, дожидаясь, пока усядется неизменный в «Бристоле» старик-аккомпаниатор, осматривала ресторанный зал.

Тут взгляд ее уперся в Ивана Павловича, и в зеленых глазах он даже не увидел, а почувствовал тревогу и печаль. Война сильно поменяла женщин, мелькнуло у Ивана Павловича. Они стали смелее, независимее. Раньше такого открытого взгляда и представить нельзя было.

– Господа! Счастлив сообщить почтеннейшей публике, что ваш город почтила своим волшебным присутствием сама несравненная Анастасия Бальцева! Ярчайшая звезда, так сказать, на небосклоне русского романса, – плотный господинчик в нелепом кургузом пиджачке, жеманно заламывая руки, беспрестанно закатывал глаза. – Ее несравненный голос, ее необычайная манера исполнения, ее…

Анастасия Бальцева дотронулась до плеча говорившего и сделала шаг вперед.

– Думаю, обойдемся без особого конферанса, не правда ли, Аполлинарий? Отдохни пока, голубчик.

Аполлинарий икнул и послушно шмыгнул за ближайший к роялю столик.

– Нынче я спою для одного человека, да простят меня господа коммерсанты славного города Таганрога, – Анастасия снова вгляделась в Ивана Павловича. – Эта песня написана совсем недавно, но… Да что там долго говорить, слушайте – «Галицийские поля».

Старик-аккомпаниатор тут же очнулся и коснулся клавиш. Анастасия негромко запела.

Брала русская бригада

Галицийские поля,

И достались мне в награду

Два железных костыля.

Из села мы трое вышли,

Трое первых на селе.

И остались в Перемышле

Двое гнить в сырой земле.

Я вернусь в село родное,

Дом срублю на стороне.

Ветер воет, ноги ноют,

Будто вновь они при мне.

Буду жить один на свете,

Всем не нужен, всем ничей.

Вы скажите, кто ответит

За погибших трех людей?

Брала русская бригада

Галицийские поля,

И достались мне в награду

Два железных костыля.

***

Ложбина вдруг оборвалась, упершись в небольшую засеку. Передние казаки споро спешились и, сторожко отодвигая ветки оголенными шашками, стали обходить препятствие по глубокому рыхлому снегу. Было слышно, как где-то вверху вдалеке над ложбиной заработал немецкий пулемет. Хорунжий привстал в стременах и стал осматриваться, медленно поворачиваясь с конем по часовой стрелке. Тот прядал ушами, тянул голову влево, но слушался. Ивану Павловичу вдруг показалось, что он сейчас увидит черты командира. Вот-вот он повернется к нему полностью… Когда грянул мощный залп, уже почти весь взвод маячил перед засекой. Несколько казаков резко откинулись навзничь, повиснув в стременах. Тут же хорунжий стегнул коня и в три прыжка выскочил к самой кромке засеки. Там он быстрым движением выхватил из седельной сумки гранату на длинной деревянной ручке и, щелкнув предохранителем, с силой швырнул ее за ветки. Туда же последовала и вторая… После двойного взрыва над поляной нависла зудящая тишина, в которой, словно в гигантской ватной подушке, барахталось конское ржанье, гортанные крики раненых, перепалка винтовочных выстрелов…

Иван Павлович, обхватив лицо ладонями, медленно брел по снежной пустоте в сумерках к вставшему у засеки на дыбы коню казачьего командира.

– Оглянись, оглянись, – стучало в его висках. – Оглянись же!

Сам же хорунжий, открыв рот, плавно заваливался набок, пытаясь зажать мерзкое бурое пятно, расползающееся по шинели с левой стороны. Папаха его соскочила с головы и невыразимо медленно парила в воздухе, вопреки всем законам мирозданья падая, словно сброшенный лист. Иван Павлович вдруг отчетливо увидел лицо всадника с распахнутыми голубыми глазами – родное, любимое лицо сына…

– Павлуша! Нет! Нет! – только и смог он закричать в ужасе.

– Человеку плохо! – Анастасия Бальцева прекратила петь и, протянув руку к Ивану Павловичу, крикнула куда-то вбок: – Воды, господа, воды!

Официант, что обслуживал Ивана Павловича, подхватил его и аккуратно опустил подле столика. Вокруг стали собираться перепуганные посетители.

– Позвольте, господа, – в самой гуще вырос барон фон Эксе. – Нервический припадок, не загораживайте воздух. Попрошу!

Анастасия Бальцева положила влажный платок на лоб и крепко сжала ладонь Ивана Павловича.

– Крепитесь, вас ждет тяжкое испытание!

Только все разом стало меркнуть в его глазах.

– Павлушу убили… – едва прошептал он ослабшими губами и потерял сознание.

Спустя две недели, в самом начале февраля 1915 года к перрону таганрогского вокзала медленно подошел состав с одним-единственным вагоном. Когда смолкли гудки паровоза, и клубы пара в морозном воздухе осыпались снежной пылью, двери вагона распахнулись, и на тщательно выметенный перрон соскочил Иван Павлович Шучкин. Он был деловито собран и, несмотря на черные круги под глазами, держался спокойно и уверенно. Следом за ним четверо казаков при параде осторожно спустили на таганрогскую землю большой деревянный ящик и установили его на лафет небольшой полевой пушки. Тут же оркестр, переминающийся под навесом, грянул марш «Прощание славянки» и из здания вокзала спешно вышли предводитель дворянства Лазарев с помощником Боковым. Следом потянулись городской голова, сослуживцы Щучкина и группа студентов. Они несли цветы и траурные венки.

Иван Павлович встал рядом с лафетом и положил руку на ящик.

– Вот, Павлуша, ты и дома. Будешь лежать в родной земле, как и просил, – негромко сказал Иван Павлович и оглядел встречающих сухими, выжженными от горя глазами.