Текст книги "Партия в шестиугольные шахматы"

Друзья рассмеялись. Напряжение спало.

***

– Леша. Расскажи мне поподробней про этого Плетеного.

– Ох-хо-хох, «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда». А бывает все наоборот. Когда б ты знал, какой сор растет из мыслей и снов хороших людей. Ты с Иваном давно виделся?

– С Иваном? Да уж года два как последний раз у него в мастерской был.

– Удивительно тесен мир, даже такой мир. Этот Плетеный выскочил из его сна. И очень быстро обрел плоть и завоевал популярность.

– Ну, это уже черт знает, что такое!

– Виталий, так ведь и мы с тобой до конца не знаем, кого и что мы создали. Создали так, невзначай. Впрочем, в этом мире, все, что порождается человеком, однозначно плохим или хорошим не бывает. Но этот Плетеный…

– Продукт кошмара, ты хочешь сказать.

– Нет, не кошмара. Если бы все было так просто. Ты знаешь, что для человека сон?

– Понимаю, о чем это ты. Без еды человек просто угасает. А без сна сходит с ума.

– Можно рассуждать и менее радикально. Почему сны иной раз так реальны. Почему просыпаться посереди сна столь мучительно. Почему, проснувшись, мы иной раз ощущаем себя совершенно разбитыми, если сон призван восстанавливать силы. Почему неприятные сны порой повторяются, если сон просто отдых.

– Ты к тому, что сон – наша параллельная жизнь.

– Я к тому, что сон так же производит сущее, как и явь. И если то, что возникло наяву, может отражаться в снах, то и то, что родилось во сне, может выплыть наяву. И если приходящее из яви в сон часто в нем искажается, то и приходящее из сна в явь может сильно изменяться, вплоть до уродливости.

– Ты заговорил как гуру.

– Возможно. Не я это выдумал. Надеюсь, Плетеный все-таки не уродец. Впрочем, в любом случае игнорировать его мы не можем.

– Послушай, Леша, почему не можем? Почему именно он?

Горыныч молча наполнил рюмки. Вздохнул и сделал глоток.

– Понимаешь, нас трое друзей. Ты, я и Ваня. И мы должны помочь Руппии и Виталику. Дорогим нашим детишкам. Чего казалось бы проще. В три головы, да с нашим жизненным опытом! А кривая вывозит так, что они должны пройти испытание, у них должен быть противник. А противник должен быть порожден кем-то из нас. «Должны», «должен», «должен»… Э-эх! Но это так, и это не худший вариант. Более того, этот вариант лучший. Понимаешь? Плетеный почти идеал для нас. Хотя бы потому, что порожден самым добродушным из нас, самым спокойным. Лишь бы только Плетеный не был уродцем.

– Ваня… уродец… тьфу! Были бы у тебя и у него свои дети, не было бы, поди, этих проблем.

– Кто знает. Может, и не было бы. Наше воображение способно помогать нашему мышлению, но мышление часто отказывается от этой помощи. Мы слишком доверяем логике… или тому, что принимаем за логику. Суть моих способностей заключается в том, чтобы суметь заглянуть за логику, а потом, за воображение, что труднее, и увидеть путь к цели, очищенный от всех наслоений. Иногда это удается. А иногда удавшееся открывает такое знание, которое совсем не хочется знать. Как не хочется разбавлять дружбу соперничеством. Ты понимаешь меня, Виталик?

Виталий Юрич поморщился.

– Пытаюсь. Стало быть, Ваня нам теперь соперник.

– Ваня бунтарь, как бы это забавно ни звучало. Но такой бунтарь, бунт которого существует отдельно от него. Все его станочки из этой серии. А теперь и Плетеный. Я уверен, что он сам ему не рад. Это дает надежду, что он будет с нами в самый важный момент.

– А если нет? Бунтаря в клетку?

– В какую еще клетку?

– В железную. Да ты не волнуйся, это я шутить пытаюсь.

– Шутить… Все еще зависит от того, что будет представлять собой Плетеный в день игры. Куда он будет развиваться. И как Ваня будет в этом развитии участвовать.

– Ваня может в этом участвовать? Он может воздействовать на Плетеного?

– Не знаю. А главное, не знаю, захочет ли. Общаться со своим сновидением – это как попасть в город, где указатели меняются на глазах и ты не можешь по ним найти нужный тебе дом. Идти надо по памяти. А это сложно.

– То есть Плетеный неизбежная данность?

– Разумеется. Он уже есть как снег и дождь. Соответственно, нам нужна теплая одежда и зонт, а не жалобы на проклятый Гидрометцентр, который предсказал.

– На Гидрометцентр обычно жалуются, когда он предсказывает неправильно.

– В любом случае, раз он есть, будь добр с ним считаться.

– А может, Плетеного – в клетку?

– Это было бы правильно, но уже не получится. Надо побеждать.

– Допустим, победили, и что? Плетеный исчезнет?

– Скорее всего, нет. Но Руппии и Виталику он будет не страшен.

– А кому будет страшен? Нам с тобой?

– Возможно. Ты же сам сказал, что он собой весь Интернет воплощает. Вот ты сидишь в Интернете часами. Разве перед тобой не Плетеный? Умный, образованный, всезнающий.

– Ну, ты хватил!

– Хватил, хватил! Мы с тобой еще толком не хватили. Даже полбутылки не опростали. Вот до чего дошли. Старичье!

– Разливай. После твоих слов, напиться – милое дело.

– Ничего, бывали беды пострашней.

***

Господа, вероятно, вы уже устали от разговора старых друзей, тем более, он имеет явно нервный рваный характер, не течет, как неспешная полноводная река, на берегу которой можно спокойно посидеть, пожевать травинку, а то и вздремнуть полчасика под бездонным небом. Впрочем, конец октября за окном, а зима в этом году ранняя, первый снег и не думает таять, да он уже и не первый, уже и не второй, падает и падает, пусть понемногу, но накапливается на газонах, на земле, на дорожках парка, и надежд, что осень еще взбрыкнет, еще себя покажет, практически не остается. Так что, какая уж там река. Зимой хочется побыстрее с улицы домой, в тепло и уют. Так и из иных повестей хочется выйти поскорее, захлопнуть книгу или отключить iPad, устроиться поудобнее на подушке да под одеялом, чтобы через непродолжительное время начать мирно посапывать. Я прекрасно вас понимаю, господа. Поэтому мы, пожалуй, пропустим малозначащие детали разговора Горыныча с Меркурием, а сразу перейдем к его завершающей, но важной стадии. А и то, одолели без малого шесть тысяч слов, потерпим еще немного.

***

– Извини, Виталик, но еще об одном важном событии я тебе пока не сказал. Потому что оно самого меня застало врасплох, и я пока не знаю, как его воспринимать.

Виталий Юрич нахмурился.

– Горыныч, что ты как десятиклассник на первом свидании вокруг да около ходишь. Мы ведь уже договорились быть вместе.

– Договорились, спасибо тебе. Нет, в самом деле, спасибо. Одному дико тяжело… Ладно, сантименты потом. Короче, в нашу историю влез некто Арсений Игнатьич Путевой. Его роль мне непонятна.

– Что значит «влез»?

– Извини, долго рассказывать. К тому же я, если честно, пока сам в растерянности. Но, если вдруг он появится на твоем горизонте, держи ухо востро, и обязательно сообщи мне.

– Хорошо, только как я его опознаю?

– На этот счет не волнуйся. Он человек вежливый и всегда представляется. Арсений Игнатьич Путевой, запомнишь?

– Запомню. Он действительно человек?

– Да. Но уровень его способностей мне неизвестен.

Виталий Юрич обреченно вздохнул, «еще одна проблема»…

***

– И все-таки этот Плетеный, – прервал воцарившееся было молчание Меркурий. – Что же он за тварь? И что значит, он может стать уродцем? Можешь объяснить?

– До конца не могу. Понимаешь, не-мо-гу. Если говорить о теле, то на сегодня это нити паутины, свитые в клубок, точнее, в человеческую фигуру. А если о душе, то он идея, всплеск эмоции, анекдот. И за счет этого динамичен, вездесущ, но, слава Богу, не всесилен, и всесилен не будет. Но главное, это уже личность со своими проблемами, слабостями, заблуждениями и кичливостью. И со своей трусостью, само собой.

– Послушай, Горыныч, вот ты сказал, что он не человек, а описываешь его как-то очень по-человечески, таким может быть мой сосед по лестничной площадке, алкоголик и мастер на все руки, или завуч в школе, несчастная мымра, гадящая, кому только можно, и от этого еще более несчастная. Да и хорошие люди таковы, вон, Виталик, правильно ты сказал, решимости ему не хватает, хотя идей и эмоций полно. А мы с тобой? Ну, по крайней мере, я? Я с тобой согласился, хотя ни черта не понимаю в твоих замыслах. А почему? Да потому, что все твои резоны с моей дочерью связаны, ты знаешь о ней все, что есть и что будет, а я сам ничего не знаю. И во всем мне по жизни начальник нужен, не самодур, не дуболом, хотя будь и такой, я подчинюсь, буду похохатывать втихаря, но подчинюсь. А коли начальник такой как ты, так я могу ему довериться, и голову не ломать. Может, Плетеный тоже уже человек, или хочет быть человеком? Может, если с ним поговорить, вытащить на свет человеческое, то и без игрищ обойдется?

Алексей Горанович недовольно крякнул. Взглянул на книжный шкаф, и тот снова засветился экраном с Плетеным на переднем плане.

– Хочешь, поговори с ним.

– Как это – «поговори»?

– Обыкновенно. Спроси его о чем-нибудь. Или предложи что-нибудь.

У Виталия Юрича что-то булькнуло в горле, он поперхнулся и закашлялся. Вопросительно посмотрел на Горыныча. Тот поощрительно кивнул. Виталий повернулся к экрану, лицо его раскраснелось, внутри все горело, но он справился с напряжением и заговорил:

– Кто ты и зачем пришел в этот мир?

«Вот ведь, – подумал Виталий Юрич, – ни в сказке сказать, ни пером описать».

Плетеный перестал извиваться, сквозь перекрестья нитей проступило лицо, на голом черепе возникла шевелюра, но нельзя было понять, мужское лицо или женское.

– Я пришел, чтобы помочь Вам. Обо мне говорят и будут говорить много плохого. Не верьте тому, что говорят.

«Ну да, помочь. Вечная песня непрошенных пришельцев».

– С чего ты взял, что мне нужна помощь?

– У Вас много старых вещей в доме. А в душе много старых стихов.

– Ты хочешь заменить их новыми?

– Нет, я хочу дать Вам идею. Идею старой люстры и идею старого стихотворения.

– Что значит «идею старой люстры или стихотворения»?

– Сама люстра может разбиться, само стихотворение может забыться или разонравиться, а идея их всегда останется с Вами.

«Так! Осторожно, Виталий, не дай себя запутать».

– Еще раз. Вот люстра. Что ты понимаешь под ее идеей.

– Сейчас у Вас нет этой идеи. И пока ее нет, Вы не поймете, что это такое.

– Так объясни мне, глупому.

– Я не могу объяснить, это идея будет Ваша.

– Но ведь ты хотел мне ее дать. Значит, она у тебя есть.

– Вы слишком механистически понимаете слово дать.

«Ах, вот как, метафизик ты доморощенный».

– В чем же тогда заключается твоя помощь?

– Снять замки и открыть двери в Вашем ощущении этой люстры, а потом стихотворения, а потом в ощущении всего мира. Но я могу это сделать только с Вашего разрешения.

«Эх-хе, и на том спасибо, что только с моего разрешения. Конечно, я зомбированный слепой глухой недотепа, а ты сейчас двери в моих ощущениях пооткрываешь, и я, как та божья коровка, улечу на небко. Но не все так просто, уважаемый».

– Опиши словами, не намеками, а словами, хоть один мой замок.

– Например, Вы не слышите ее музыки.

– Н-ну, уважаемый, люстра не радиоприемник.

– Вот первый Ваш замок.

«Тэк-с, банально. Ты, братец, конечно, хитер, но хитрость твоя ремесленничеством отдает. Зайдем с другой стороны».

– Ты в начале сказал, что у меня много старых вещей. Если бы люстра была новая, я слышал бы ее музыку?

– На данном этапе нет.

– А в чем тогда разница, почему ты говорил именно о старых вещах?

– Я говорил о том, что увидел здесь.

«Понятно, старую мысль позабыл, а придумать новую недосуг. Что ж, давай поговорим о стихах».

– Хорошо. Какие замки у меня висят на дверях «Приключения…»?

По лицу Плетеного пробежала легкая рябь, и лицо его изменилось. Теперь оно больше напоминало лицо молодого мужчины.

– Алексей Горанович, – Плетеный неожиданно обратился не к Виталию, – могу я в своей речи использовать ваш разговор?

Алексей хмуро сузил глаза, глядя на Плетеного, но не ответил ему. В голове Виталия зажглась мысль: «Не волнуйся, Виталик, он может отсканировать только верхний слой памяти, и наш разговор отчасти ему известен». – «Известен? А то, что мы о нем говорили?» – «Это нет. Все, что ты думаешь о собеседнике, мозг охраняет лучше всего. Так уж мы устроены. Но запомни, дальше он сможет пройти, если ты ему разрешишь».

Плетеный кротко взглянул на Виталия.

– Сначала я хотел бы порадовать Вас. Обсуждая с Алексеем Горановичем «Приключения в антикварном магазине» Вы в основном отождествляли себя с антикваром. Но один раз у Вас промелькнула строчка, точнее, кусочек строчки, сказанной посетителем…, посетительницей магазина, – на лице Плетеного возникло нечто, что можно было бы интерпретировать как улыбку, – это значит, что Вы воспринимаете стихотворение как единое целое, а не занимаете сторону одного персонажа. Так что, одного замка уже нет…

«Вот оно что! Пряник решил извлечь на свет Божий. Но я не люблю льстецов, я ведь учитель, можешь это себе отсканировать: я строгий учитель».

– В отличие от «идеи люстры», идея стихотворения для меня существует, и, смею надеяться, мне понятна. Что ты хочешь добавить к этой идее?

– Это не Ваша идея, это идея автора, которая Вам, как Вам кажется, понятна. Вашей идеи пока нет.

– Я не чувствую музыку стиха?

– Вы чувствуете музыку стиха. Но это музыка автора, музыка, которую автор уже отдал миру.

– Но ведь эту музыку, которую автор отдал миру, он отдал и мне, она теперь и моя тоже, зачем мне что-то еще?

– А зачем Вам надо было разыгрывать антиквара с Вашим другом Алексеем Горановичем? Ваша музыка не мелодия слов из книги, не голос, читающий «Антиквара…", будь то голос артиста или запись голоса автора. Она даже не Ваш голос, если Вы читаете стихотворение вслух. Ваша музыка – это вино, которое Вы сами нальете в бокал ушедшей в мир музыки автора.

«Эко, дорогуша, тебя разнесло. Златоустом хочешь быть. Эпигона в себе сначала побори».

– В антикварный хрусталь, дорогой мой, не наливают вина.

– В этом еще один Ваш замок.

– Послушай, Плетеный, если ты предлагаешь ради собственной музыки крушить то, что мне дорого, то напрасно тратишь время.

– Не крушить. Создать свое на этой основе. Вы же смотрите фильмы, снятые по книгам. А театральные спектакли, поставленные по одной пьесе, могут быть очень разнообразны. Не говоря уже о современных видах искусства, использующих классические сюжеты. Только я предлагаю Вам создавать не новое искусство, а жизнь, свою жизнь.

«М-да, хорошо излагаешь. Но зачем мне искусственная жизнь, пусть даже на основе хороших стихов».

– Ты пришел помочь мне создать искусственную жизнь?

– Человек способен влиять на свою жизнь. Эта возможность дана ему Богом.

«Оп-па! Вот это да!»

– Ты веришь в Бога?

– Все мы его дети.

– Мы-то да, а ты? Ты видел себя в зеркале?

Лицо Плетеного снова изменилась. В этот раз по нему прошла настоящая судорога, но оно, подергавшись, приобрело смиренный вид с выпуклыми коровьими глазами. Виталий даже улыбнулся. «Сейчас „Отче наш…“ читать начнет».

– Я и без зеркала вижу себя. Но главное не внешний вид. Вы можете надеть на себя маску гораздо более уродливую, чем мое лицо. Ничего страшного. Это будет всего лишь дань культуре стереотипов. А вот чтобы вырваться из этой культуры, нужно, например, вместо красок рисовать песком. Или можно даже никуда не рваться. Не нравится Вам вино в хрустальном бокале, поставьте в него орхидею или просто положите пластиковый шарик. Они не принесут вреда антикварному хрусталю. Но он станет Вашим хрусталем.

«Заговорил…, как есть, заговорил. Но я не люблю пластика, особенно в качестве материала для самовыражения».

– Дорогой мой, антиквар гонит посетительницу «к современным магазинам, где так велик ассортимент пластмасс», а ты про шарик. А уж орхидея в бокале… фу! Лучше я останусь без своей музыки.

– Это же все «например». Неужели ненависть к пластику способна заменить творчество. Оно ведь нужно не для того, чтобы прославиться, а чтобы мозг не закисал, в пожилом возрасте, а затем и в старости, простите великодушно, это особенно необходимо, хотя бы для сохранения здоровья.

«А вот интересно, почему, когда человека хотят обмануть, ему обязательно говорят о благополучной старости?»

– Почему же ты считаешь, что в моей жизни не хватает творчества?

– Творчество в Вашей жизни есть. Но оно скрыто от Вас самого. И если проявляется, то скорее на подсознательном уровне. Вот сегодня Вы с Алексеем Горановичем вспомнили «антиквара…", а в разговоре разыграли совсем другое стихотворение. Неосознанно, но разыграли. А я Вам предлагаю делать это осознанно.

– Что? Что мы разыграли?

Лицо Плетеного опять пришло в движение. На этот раз на нем проступило хитроватое выражение.

– Не почувствовали? Перечитайте свой разговор С Алексеем Горановичем, и увидите.

– Перечитать? Что значит, перечитать?

Виталий Юрьевич нахмурился. Плетеный еще раз улыбнулся, его лицо в последний раз мимикрировало, как сам он закрутился, начал сжиматься, ушел в точку, экран выключился, и книжный шкаф снова стал самим собою. Виталий Юрич исподлобья посмотрел на Алексея Горановича.

– Ну что, Виталик, похож он на твоего алкоголика-соседа?

Виталий неожиданно улыбнулся по-детски, совершенно беспечно.

– Ты знаешь, и да, и нет. Когда мой сосед упивается до белой горячки, как было у него однажды то ли со свояком, то ли с шурином (он сам толком не помнит степень родства), то не похож. Мой соседушка тогда в собутыльнике беса узрел, попытался ухватить его за шиворот, чтоб из свояка-шурина вытряхнуть. А свояк-шурин подумал, что тот хочет его мордой об стол приложить, решил упредить, и в волосы ему вцепился. И все это происходило под иерихонский рев на два голоса: «Прочь, бесятина, прочь!!!» «Я те покажу, как родню мордой по столу возить!!!» Самое интересное, что начали они с обсуждения кота Шредингера…

Горыныч хохотнул, но как-то без энтузиазма. Виталий помолчал, и улыбка с его лица исчезла.

– А вот когда он выпивает умеренно, то, как этот Плетеный, начинает заботиться об окружающих. Правда, не об их творчестве и мозге, а о сантехнике в квартире. Предлагает починить то, поменять это. А когда ты соглашаешься, бьет себя в грудь, мол, в ближайшие выходные, с утреца, на свежую голову, водки ни-ни, ни капли, все как договорились, починю аль поменяю, а сейчас поднеси немного что ль, в счет будущей работы. И упаси тебя Боже поднести. Потому что тогда начнет рассуждать на всевозможные темы, и философские, и сантехнические, выпроводить его будет тяжело. Ну, а до выходных все обещания из его головы, как ты понимаешь, выветриваются.

– Этот, Виталик, пить не будет. Этот, скорее, на сетевого маркитанта похож. И заговаривать умеет, вежливенько да логичненько, я думаю, ты почувствовал.

– Конечно! Леша, а какова все-таки его цель?

– Цель! Если бы я знал… Боюсь, что сплести как можно больше народу в единый клубок. На то он и Плетеный.

– А откуда ты все-таки знаешь, что дело в шахматах?

– Клин клином. То, что выдумано одним, выбивается выдумкой другого. Я это недавно понял. Слишком многое в этом мире выдумано. А в лучшем случае писано с натуры.

Треть бутылки коньяка осталась нетронутой. Действительно, старичье.

2.3. Виталий-младший и остальные

Виталий шел, кутаясь в свою осеннюю курточку, пытаясь спрятать уши под поднятый воротник. Белую сухую крупу швыряло навстречу, сбоку, сзади, в общем, она летела отовсюду. И это было тем более печально, что за несколько снежных дней он успел дважды основательно промерзнуть и подозревал, что простуда не заставит себя ждать, ее первый признак был уже налицо, Виталий основательно шмыгал распухшим носом. Настроение было под стать погоде, а в таких случаях у Виталия частенько крутились в голове дурацкие стишки, даже не стишки, а зарифмованные фразочки сомнительного содержания. Конечно, при благосклонном рассмотрении их можно было посчитать иронией, сатирой, сатирой, разумеется, на самого себя, или хотя бы словесными конструкциями, не претендующими на смысл. Они мешали обдумывать серьезные вопросы, вспоминать нужные мысли, свои и чужие, просто переваривать информацию, но ничего поделать было нельзя, надо было стараться поменьше обращать на них внимания. «Пора, пора просыпать тмин, позлить немного буратин…» – «Что ж вольным воля и неволя. В троллейбус не пускали тролля…» – «Чуть утро осветило тушки. Клевреты тут как тут…»

– Дяденька, возьмите котенка.

Виталий резко затормозил и оглянулся в поисках источника звука. Он уже проскочил то место, где стояло чудное создание в желтой курточке, зеленых штанах и синих резиновых сапогах, с круглым личиком, обрамленным капюшоном, и вопросительно смотрело на него своими голубыми глазищами. Руки были прижаты к выпирающему из-под куртки, сразу под подбородком бугорку. Виталий улыбнулся.

– Привет, чудо расчудесное, – Виталик наклонился к капюшону, – тебя как звать?

– Валя. Возьмете котенка? Девочка. Очень шерстяная. Дядя Сиежа сказал, если не раздадим, он их всех на улицу выгонит.

– А кто такой дядя Сережа?

– Мамин муж.

– Понятно. Ну что, показывай свою шерстяную девочку.

Чудное создание заулыбалось и осторожно расстегнуло верх молнии. Котенок сразу зажмурился и попытался шмыгнуть подальше в тепло, но Валя ловко извлекла его на свет Божий. Маленький, серый с белым, пушистый, зеленоглазый. Чудо внимательно следило за лицом Виталия, готовое обрадоваться или заплакать.

– Как такого можно на улицу. Давай-ка его сюда, – Виталий расстегнул верхнюю пуговицу, осторожно взял котенка из Валиных рук и поместил под куртку. Котенок вцепился острыми коготками в джемпер и тоненько пискнул. – А ты, Валя, где живешь-то? Тебя что, одну отпустили?

– Да я тут рядом, – радостно махнуло чудо в сторону арки, ведущей в ближайший двор. – Спасибо вам большое. Я побегу.

– Подожди. – Виталий, левой рукой придерживая котенка, правой нащупал в кармане сторублевку. – Нельзя просто так его брать. Нужно за него хоть немного заплатить, чтоб ему счастье было. Вот, возьми. Только дяде Сереже не отдавай. Отдай маме, пусть она тебе «петушка» купит.

– Спасибо, – тоненько пропело чудесное создание, помахало рукой и побежало в арку.

Виталий стоял и озирался по сторонам. «Нет, но это ж надо!» Шерстяной комочек, попискивающий, шевелящийся под курткой, был реальностью. А вот была ли реальностью девочка Валя, Виталий был уже не уверен, он всегда тяжело переходил от своего внутреннего мира к миру внешнему, к тому же, он никогда не мог для себя решить, какой из этих миров считать настоящим. Под эти свои ощущения он даже когда-то подвел теорию: коль скоро осознание событий внешнего мира происходит спустя время, пусть даже это время миллисекунды, следовательно внешний мир – это мир прошлого; мир внутренний, мир представлений и переживаний имеет все три составляющие: прошлое, настоящее и будущее, а значит, гораздо менее иллюзорен.

 
«…И вдруг все спряталось, как будто не бывало,
Смолк шелест крыльев, тихий хруст песка,
И холодом не тянет из подвала.
Нелепая прозрачная тоска
Сгустилась в капельки на посеревших стеклах,
И пальцем я тропу по ним веду.
Прилипший листик, безнадежно блеклый.
Я очерчу его и украду
Зазубренную формулу полета.
Печь остывающая дышит на меня.
И где-то в памяти
Неуловимо что-то.
Подобие троянского коня —
Волнение минутного настроя:
Раздразнит, а потом опустошит…
Но имя странное… Нездешнее… Олоя…
Он звал тебя когда-то. Не горит
Как рукопись отчаянная сказка…
Я виноват. Бумагу теребя,
Безжизненную гипсовую маску,
И тело манекена для тебя
Я полагал».
 

– Так, это прекрасно, – заговорил Виталий вслух, чтобы хоть как-то вернуться в сухую октябрьскую метель, – но к Руппии теперь не пойдешь. «Не пойдешь, не пойдешь… А куда? Домой, куда же еще.» – Виталию даже не пришлось разворачиваться, чудесное создание уже заставило его повернуться лицом к дому, оставалось только не торчать как осинка на ветру, а двигаться, двигаться, двигаться.

Удивительно, но метель на обратном пути совершенно не беспокоила. Нет, она не утихла, просто снежные точки и черточки проносились мимо, не задевая разгоряченного лица.

Дома Виталий так увлекся разглядыванием неспешного путешествия котенка по коридору, комнате, кухне и ванной, что даже забыл снять куртку. Только зацепившись полой за болтик, вылезший из ручки кухонной двери, понял, что в умиление впадать не надо, дело житейское. Котенок как котенок. Кстати, надо бы ему молока налить. А значит, выделить миску. Миски в классическом понимании не имеется, значит, миской будет блюдце. Только Виталий принес котенка обратно на кухню и поставил перед блюдцем, как в заднем кармане брюк заурчал, а потом и запиликал мерзкую мелодию (надо бы сменить) сотовый. Ну, конечно, Руппия. Потеряла его, бедная, несчастная.

– Алло.

– Ты, собственно, где?

– Я, собственно, у себя на кухне кормлю котенка.

Виталий прислушался, не ойкнуло ли удивление на том конце коммуникации. Не ойкнуло.

– Где ты его взял?

– Вот за что люблю тебя, Руппия, так это за точность в постановке вопросов. Без эмоциональностей и завихрений.

– Зато у тебя завихрений хватает. Ты что, выпил?

– Ха-ха! А вот это уже мимо. Я не пью, ты же знаешь. Не люблю. Даже пива. А котенка мне подарила маленькая девочка на улице. Вернее, хотела подарить, но я его у нее купил.

– Понятно. И чем ты его кормишь?

– Ой, не могу, держите меня пятеро… или семеро? Не важно. Ты помнишь, какой первый вопрос ты мне задала, когда мы с тобой познакомились, на мосту над окружной?

– Помню. А ты помнишь, что мы не просто так должны были у меня встретиться? К нам сейчас придет Алексей Горанович.

– Помню, помню. Я с удовольствием с ним встречусь. Но тут такое дело. Понимаешь, стоит на улице ангел и дарит котенка… Ну…, я не мог иначе. Давай увидимся с Горынычем в другой раз, он ведь, я надеюсь, нескоро снова уедет.

– Нескоро уедет! – Руппия потихоньку закипала. – А как ты себе представляешь, «увидимся в другой раз»? Я ему позвоню, извините, Алексей Горанович, давайте увидимся в другой раз, Виталик котенка кормит, так что ли?

– Слушай, ну, придумай чего-нибудь, ты же умная. Я могу, конечно, до тебя добежать, но боюсь его оставить, он ведь маленький, и в квартире еще не освоился…

– Да что с ним будет-то?!

– Маленький он еще, ма-а-аленький…

– Ну, ты даешь! Мать Тереза!

Руппия отключила трубку.

Котенок осторожно ходил среди колоннады ножек стола и табуреток, обнюхивая каждую ножку, осторожно приближая свой носик и иногда внезапно отдергивая мордочку, как будто унюхал что-то неприятное или опасное. Виталий ходил за ним по пятам, периодически поглаживая его холку одним пальцем. Котенок начинал мурчать, извиваться всем тельцем, стараясь развернуться наверх и ухватить острыми зубками гладящий палец. Ухватить, слегка куснуть и начать его вылизывать. Заглянул под старое кресло, выгнул спинку, отскочив в сторону, и тут же, стелясь по полу, заполз под него. Пошуршал отставшими от стены обоями, выбежал из-под кресла; вынюхивая линолеум, вразвалочку пожаловал на середину кухни. Виталий основательно уселся в это кресло, оно стояло в углу и позволяло видеть все происходящее. Котенок что-то увидел под холодильником, вприпрыжку подбежал к нему и, осторожно вытягивая лапу, вытащил из-под холодильника скомканную в шарик золотинку. Тут же начал гонять ее по всей кухне, пока не загнал под плиту.

– Стой, стой, – Виталий не дал котенку последовать за золотинкой, – грязно там, не надо туда лазить. – Он взял котенка на руки и вернулся с ним в кресло. – Давай знакомиться. Меня зовут Виталий. А тебя? – котенок пискнул, вырываясь из виталиных рук. – Понятно. Тебя зовут Кузя. Хотя нет, какой ты Кузя, ты же девочка. Шерстяная девочка. Давай назовем тебя Валя в честь твоей первой хозяйки. Нет, Валя тоже не подходит, нужны шипящие или «с-с-с». С-саля. Нет, как-то неприлично. Ш-шаля. Тоже не очень. Ш-шас-ся. Шася. Вот это, пожалуй, самое то. Шася, Шася, ну что ты кусаешься. Ша-а-ася.

Шася, наконец, вывернулась из рук, примерилась и с глухим стуком спрыгнула с колен на пол. «Ой!» – испугался стука Виталий, но Шася, отряхнувшись, спокойно потрусила из кухни в коридор. «Тэк-с, а ведь тебе нужен туалет. Где-то у меня была старая фотокювета. Хотя уж столько лет прошло…»

В коридоре за заслуженной обшарпанной дверью дремал не менее заслуженный стенной шкаф. Когда интересующийся содержимым открывал заслуженную дверь, на него начинали вываливаться старые газеты, какие-то картонки, куски выцветших обоев, а иногда и что-нибудь потяжелее. «Не лезьте в праздном любопытстве, куда не надо, дайте мне спокойно прожить свою старость,» – говорил шкаф, и Виталий не имел привычки беспокоить его попусту. Но сегодня повод был веский. Газеты, тряпки и загремевшая чугунным звоном сковорода для начала были отодвинуты в сторону. Затем были извлечены старые емкости от всевозможных средств, коробки с давно не работающими электроприборами, ящик с ржавым инструментом, гвоздями и шурупами и многое, многое другое, пока вожделенная кювета не нашлась в дальнем пыльном углу. Кое-как водрузив содержимое на место, Виталий захлопнул заслуженную дверь, «продолжай спать, братец, извини, что разбудил, но ведь и тебе иногда надо хоть немного пободрствовать, поэтому не сердись…»

Кювета была наполнена клочками нескольких вывалившихся газет и признана знатным клозетом всех времен и кошаков, правда, не имеющим права на чин ватерклозета, как сказал кто-то, а кто, Виталий не помнил. Однако Шася, помещенная в туалет, интереса к нему не проявила, немного покопалась в бумаге и выпрыгнула из кюветы.

Куда больше ее заинтересовала ванная комната и сама ванна. Шася, задрав голову, с тоской смотрела на край чугунного монстра, но так и не решилась на головокружительный прыжок. Ничего, пройдет немного времени, и она будет легко его совершать, и полюбит сидеть в ванне и играть с капельками воды, периодически падающими из крана. А сейчас на дворе пора исследования того, что под ванной.

Когда Виталию показалось, что она там сидит слишком долго, он с большими трудами ее оттуда извлек и понес в комнату, «давай, осмотрись еще здесь, вон, кстати, и тахта, на которой ты будешь спать, только не вздумай залезать мне на подушку». – «Посмотрим, посмотрим», – пропищала Шася и сразу же направилась именно к подушке. – «Вредная, как все женщины. Ха! Что же мы женщин все время ругаем. Совсем даже не все они вредные». Шася чинно сошла с подушки и улеглась на одеяле. Зеленые глаза ее умиротворенно закрылись. «Умаялась», – констатировал Виталий и растянулся рядом.

Но покемарить толком не удалось.

В передней звякнул звонок.

«Ну, конечно, Руппия пришла сама и привела Горыныча. Она же не уймется, если что задумала». Делать нечего, надо идти открывать. А иначе Горыныч пройдет сквозь дверь. Он чародей, и не такое умеет. Виталий, правда тоже кое-что может, за время общения с Горынычем научился, например, дребезжащий голос из-за двери изобразить или басовитое гавканье с сотрясением полотна двери, как будто здоровый кобель бьется в нее мощной грудью, да так, что гости живо поймут, что ошиблись подъездом. Однако в данном случае все это и бесполезно, и неуместно. Боле чем бесполезно и неуместно.