Текст книги "Партия в шестиугольные шахматы"

2.2. Горыныч и Меркурий

– Да, Руппия, я понял. Не волнуйся, что-нибудь придумаем. Конечно. Пока-пока, доченька, – Виталий Юрич нажал кнопку на сотовом телефоне, положил его на стол и глубоко вздохнул. Поморщился как от головной боли, с силой потер виски. Посмотрел на Горыныча, терпеливо сидевшего в кресле напротив.

– Здорово, Меркурий! – Горыныч улыбнулся.

Они не успели толком поприветствовать друг друга, как позвонила Руппия.

– Здорово, Леша! Пилигрим ты наш и Горыныч, – неспешно прогудел в ответ Виталий Юрич.

– У-ух, седой совсем, действительно Меркурий.

– Помнишь, кто так меня назвал?

– Как не помнить. Помню еще, что ты ему «трояком» грозил за стихи.

– Ну, это так, в воспитательных целях.

– Ага. Только сейчас он уже стихов не пишет.

– Не пишет. Это не страшно.

Друзья помолчали, оглядывая друг друга, как будто передавали информацию о том, что было обыденного, и как это было за то время, пока они не виделись. Не тратить же время на разговоры о жизненной рутине.

– Умаялся, Виталик, как погляжу.

– Есть малость. Устал.

Горыныч покачал головой, поднял глаза на люстру. И тут как будто вспомнил что-то хорошее:

– Ох, Виталий, узнаю твой склад антиквариата! Помнишь: «Недобро глянул старый антиквар. Когда б он не устал за два столетья лелеять нежной ветхости соцветья…»

– Горыныч! Ты же стихи никогда не любил. А чтоб их помнить…

– Обижаешь, начальник! Впрочем, ты прав, не любил. Но для меня они инструментарий. В них помогающая сила. Не во всех, разумеется..

– Понимаю. Никак не могу привыкнуть к твоим… способностям, – в голосе Виталия Юрича почувствовалась досада, и даже какая-то тревога.

– Тут уж не моя воля. Клиническая смерть после аварии, помнишь ведь. Возвращение. А потом…

– Конечно, – неожиданно торопливо перебил его Виталий Юрич. – Я к этому никак привыкнуть не могу. Ты же знаешь, это началось…

– Да-да, я помню. Странная история…

– Странная?! Страшная.

– Прости, у тебя же отец погиб. Понимаю. Но, как бы то ни было, мне возвращение надо отрабатывать. Понимаю, что лучше бы этого не было, но деваться некуда.

Горыныч внимательно осмотрел комнату. Разрядить бы напряжение, но как?

– Слушай, но у тебя тут действительно антикварный магазин. Время его не берет, и слава Богу.

– Конечно. Вот я и устал за два столетья охранять больной хрусталь. Да ладно бы хрусталь, а то в основном так, бессвязный хор стекла.

– Давно это повелось, про магазин-то, еще родители твои были живы.

– Давно. Родители мои Ахмадулину очень любили, отец всегда, и к месту, и не к месту ее цитировал.

– Это точно. Но вообще-то, дело не только в ней, все-таки прабабушкино наследство. Одна люстра чего стоит.

– Чуть не сказал, «прошлый век». Но «прошлый» век давно уже и не прошлый, а позапрошлый. И звучит уже как-то затхло.

Виталий Юрич все равно был напряжен. Алексею Горановичу в крайнем случае можно было этим пренебречь, но Горынычу, закадычному дружку Горынычу этого страсть как не хотелось. Что-то не получается. Надо усталость снять.

– Виталька, а какой у тебя пиджачище желтый, красивый. Ты не только Меркурий, ты прямо вельможа! – Горыныч отчаянно заулыбался, – Негоже расклеиваться.

– Негоже.

– Знаешь что, положи-ка ладони на лицо, а большие пальцы оттопырь и коснись ими мочек ушей. Давай, давай, не отлынивай… Вот, а теперь ладони с силой немного вверх, немного вниз. Помассируй… Массируй, массируй… Массируй, мессируй… Ну что, лучше?

– Лучше, доктор, лучше.

– А теперь коньячку давай выпьем.

– Что, прямо вот так, сразу?

– Да-с! Есть у тебя?

– Есть. А может, лучше водки?

– Да что мы, санкюлоты какие. Или боишься порезаться, как тогда? – Горыныч от души расхохотался. – Помнишь? Горлышко отбил, орлом глядишь, разливать собрался, а ребро ладони все в кровище… Я еще тебе кричал: «Подорожник приложи, подорожник»!

Улыбка наконец-то появилась на устах Виталия, пока еще неопределенная, рассеянная.

Достали рюмки, открыли бутылку. Не ребром ладони, конечно. Аккуратные пожилые мужчины, друзья.

– Ну-с, что нового во временах и пространствах? – Виталий Юрич порозовел от коньяку, и лицо его как будто просветлело.

Горыныч крякнул, словно тяпнул именно водки, и прочистил горло:

– Глобально ничего не меняется. Пока еще, слава Богу, рождаются дети. И, что уж совсем удивительно, рождаются книги. Соответственно, не переводятся подлецы и цензоры.

Горыныч разлил коньяк, взял свою рюмку, упрятав ее целиком в сложенные ладони. Осторожно спросил:

– Как тут Руппия с Виталием?

Меркурий наклонился вперед и впился взглядом в лицо друга.

– Слушай, Горыныч, а ты ведь ради них приехал?

– Почему ты так думаешь? – теперь напрягся Алексей Горанович.

Виталий Юрич откинулся на спинку дивана.

– Ради них, – произнес он утвердительно. – Видишь ли, Руппия недавно фотокарточку деда Василия Виталию показывала. Вдруг через столько лет вспомнила про нее. А на фотокарточке прибор… тот самый фонелескоп. Руппия и раньше им интересовалась, а тут прямо с ножом к горлу пристала, что за прибор, да что за прибор. Я, понятное дело, отнекиваюсь. Так что, прошлое, черт его дери, возвращается. А тут вернулся и ты. Я, знаешь, не верю в совпадения.

– М-да, – выдохнул Горыныч. – В совпадения трудно верить. Дед Василий. Мостостроитель…

– Последний его мост снесло половодьем, и он застрелился. Уж так Руппия с Виталиком переживали. Мне казалось, что для них то время сродни каменному веку, а вот и нет. В общем, вся эта история их очень заинтересовала. Заинтересовал и фонелескоп. Представляешь, столько лет лежало все это тихо, я уж надеялся, что все позабылось, а тут… Ну, и чтобы от прибора их отворотить, нашел я для Руппии карточку бабы Норы, жены Василия. Хорошая фотография. Баба Нора еще не бабка; с густыми светлыми волосами, с улыбкой, с гладким лицом, с белыми пухлыми, голыми по локотки руками, в ярком летнем платье. Маленькие изящные сережки в мочках ушей. Руппия на седьмом небе была, она думала, что фотографий Норы в молодости не сохранилось.

Горыныч улыбнулся:

– Ух, и распелся ты…

– Конечно. Так что, певчая стая не переводится, хоть и стихов не пишут. В общем, увел я их в сторону. Или думаю, что увел… Послушай, Горыныч, мне очень нравится твоя улыбка. Но что у тебя за пазухой? Давай, выкладывай!

Горыныч залпом выпил коньяк и поставил рюмку на стол.

– Я приехал, конечно, не только ради них. Но ради них тоже.

– А что с ними не так? Нормальные молодые люди. Поинтересней многих.

– Так да не так. Они крутятся в замкнутом пространстве, каждый в своем беличьем колесе. Как-то выспренно у меня получаются, но точнее сформулировать трудно. Попали настолько, что даже отношений между собой толком выстроить не могут, хотя и любят друг друга. У Руппии это наследие дедули. Его воспитания. А у Виталика… В общем, тоже дедуля руку приложил, но еще и его характер, и привязанность к Руппии.

– Ты что, приехал их спасать?

Виталий Юрич глубоко вдохнул, задержал воздух и медленно выдохнул. Алексей успокаивающе поднял ладони:

– Я знаю о твоих проблемах с сердцем. И понимаю, что подкладываю под него бомбу. Но в этом я смогу быстро помочь. Оно не будет тебя беспокоить.

– Спасибо, конечно. Но, ей-богу, лучше бы ты спасал мир. Или Россию.

– Нет более бессмысленного занятия, чем спасать мир. А Россию тем более. Сами спасутся.

– Без этого никак?

– Виталий, ты хочешь сам себя успокоить? Ты же никогда не был страусом.

– Я не люблю лести, Горыныч. Еще раз: без этого никак?

***

«Тот ларь? – Футляр. – Фонарь? – Футляр! – Фуляр? – Помилуйте, футляр из черной кожи».

***

– Никак.

– Ну, не ерунда ли, Горыныч? Поженятся рано или поздно, и все наладится.

– Вот-вот, «рано или поздно». Ты замечал, что от «рано или поздно» веет какой-то безысходностью, тупиком. И это в двадцать семь лет!

– А мы-то в двадцать семь что ж? Такие же были.

– Кой черт, такие же. Вон ты, захотел жениться на Лорке-Бригантине, так ты с ней фотокарточки разглядывал? Или пса ее выгуливал? А ведь она была девица о-го-го! Попробуй, подступись.

– Была! Была да сплыла. Всегда была немного сумасшедшая. Руппия, конечно, не в нее.

– А у Руппии Бонифаций первый друг и собеседник? Нормально? Но это не самое страшное. Скоро алкоголь добавится.

– С чего ты взял?!

Виталий Юрич порывисто, инстинктивно отодвинул от себя рюмку с коньяком.

– Виталик, я тебя прошу, верь мне. Я ведь все-таки чародей, хотя и неотесанный. Все произойдет, когда помрет Бонифаций, ему ведь уже десять лет. А Виталик-младший будет продолжать копаться в «железе» компов на заказ и вздыхать. Вздыхать, вздыхать и вздыхать. Сам, правда, пить не станет. Потому что, и на это у него не хватит решимости.

– Послушай, их надо женить, и все. Родят ребенка, смысл жизни появится.

– Для Руппии появился бы в этом случае, для Виталика – не уверен. Но дело не в этом.

– А в чем?

– Не уверен, сможет ли Руппия родить.

– О, Господи! Не уверен! Ты серьезно?

– Виталик, Меркурий ты наш, неужели ты думаешь, что я через пять лет вернулся, чтобы байки травить?

– Чародей ты наш, чародей! Все ты знаешь, и все уже решил.

– Иногда я свое чародейство ненавижу. А потому что все, кто знает, думают, мне все дано. А меня на самом деле тоже кто-то водит, и дает мне ровно столько, сколько ему надо. Помнишь эпизод с правнуком Ганнибал в Ахмадулинском «Приключении…»?

– Конечно, помню. А причем здесь… А, ну да, у тебя ж инструментарий.

– Вот к стихам этого правнука мне никак не удается подобраться.

– И его хочешь поставить на службу?

– У меня, брат Меркурий, не служба, у меня служение. Звучит патетично, понимаю. Но мне не до патетики. Я даже не смог толком его дом воссоздать. Какие-то полуразвалины получились.

– А зачем тебе его дом воссоздавать?

– Трудно объяснить. Мое служение ведь не наука. Тут все на интуиции.

– И она никогда тебя не подводит?

– Подводит, и еще как! Вот с Лорой твоей. Бригантиной подвела. Никак я от нее не ожидал. Я понять до сих пор не могу. Она бежала от тебя, от дедули или от фонелескопа?

***

– Не знаю, Горыныч, не знаю. Поверишь, я ведь Лору всегда любил без памяти. Пошлое выражение, но по-другому не скажешь. Тебе, кстати, известно, откуда у нее имя такое? Она ведь всегда говорила, что это сокращенное Элеонора. Дудки, дед у нее был правоверный ленинец, вот и заставил родителей назвать ее «Ленин, Октябрьская революция», сокращенно ЛОР, а по-женски, так и быть, Лора. Представляю, как бы ее звали, родись она мальчиком. На самом деле, она страшно переживала из-за происхождения своего имени, но одно то, что она эту историю мне доверила, говорило о том, что она меня любит. Так мне тогда казалось. И я ведь всегда уверен был, она любит, она меня безумно любит и никуда от меня не уйдет, что бы ни случилось, что бы я не вытворял.

– Ну, ты, положим, ничего особенного не вытворял.

– И все же, я забыл, что она не просто Лора, о Лорка-Бригантина. Ты помнишь, что это прозвище Иван придумал? А помнишь, почему? Не помнишь, на Шарташе тогда тебя с нами не было. Лора заплыла далеко-далеко, а потом вернулась на лодке, с каким-то ошалевшим от ее наглости семейством. Не знаю, как у остальных, а у меня глаза на лоб вылезли. Бригантина – пиратское судно, и Лорка выглядела настоящим пиратом. Но очень обаятельным. Почтенный глава семейства галантно помог ей сойти на берег, чем вызвал гневный взгляд своей супруги, но как могло быть иначе? Она ведь была богиней. И как я мог не понимать, что она всегда найдет свою лодку. И если эта лодка будет не моя, то мне ее уже не вернуть. Знаешь, иногда кажется, что достаточно обнять, поцеловать, сказать «да, что ты, дурашка, я же тебя люблю». Но наступает момент, когда это уже бесполезно. Кстати, именно она приобщила меня к стихам, она их так любила. Я ведь до знакомства с ней читал только книги по химии да по технике. Ну, еще детективы, Жюль Верна, Уэллса… Знаешь, потом… после ее отъезда, много моих знакомых говорили, а чего ж ты ждал от человека, помешанного на поэзии. Где ты видел стихи о верности? И я соглашался. А сейчас я думаю, что она осталась мне верна, только такому мне, каким я тогда, в молодости, ей представлялся. Но я стал другим, а по правде, всегда был другим. Конечно, психолог скажет, надо подстраиваться под человека, строить отношения, работать над ними. Это все верно, но в жизни редко срабатывает, тем более у Лоры. Она всегда была «а в прошлом не хочу, а в будущем не знаю».

– Но ведь так можно объяснить все, любую…

– Безусловно… Но знаешь не подлость, не гадость в данном случае не подходят. Она ведь не сбежала тайком с альфонсом или богачом. Она прямо сказала, хочу новую жизнь. Пойдем со мной. А я решил, блажь, пройдет, нужно просто не обращать внимания, ведь и возраст уже не юный, мягко говоря; Руппии двадцать; куда она денется… Знаешь, я все эти годы задаю себе вопрос, наплевала она на меня или я на нее…

– И конечно, отвечаешь, что ты.

– Смеешься. Я думаю, если бы она осталась, я бы сам от нее ушел. Не выдержал. Ушел бы, а потом вернулся. Сейчас мне кажется, она это понимала. У нее жизнь была как танец. Я под него подстроиться не мог, не поспевал за его ритмом, а потому пытался ее чинно вести, вести в классическом вальсе, плавно и не торопясь. Но разве можно? Помнишь, наш физик говорил, самая высокая температура – в верхушке пламени. Но котел с похлебкой надо вешать в середину огня, даже ближе к основанию. Верхушку все время ветром сдувает, она неустойчива, поэтому в ней ничего не сваришь…

Лицо Виталия разгладилось и помолодело.

– А еще она в чудеса верила. Вернее, не в чудеса – в чудо. Скажи, были у нее магические способности?

– Если неотразимость считать магическими способностями… Нет, не было. Люди с этими способностями, пока не достигают мудрости, редко бывают так непосредственны, как она. Можно сказать, вообще не бывают. Слишком надеются на свою магию. И слишком ей доверяются. А магия никому напрямую не помогает, у нее более сложное воздействие на сущее. Вера в чудо – это другое. Для тех, кто считает себя центром мира, это попытка выйти из этого центра.

– Тебя опять понесло в морализаторство. Вот, смотри: обычно чудо воспринимается как нечто неожиданное, невозможное или хотя бы маловероятное. А для нее чудом было, например, рождение Руппии. Хотя, что уж тут такого – не она первая, не она последняя, да и беременность проходила спокойно, фактически без проблем. А вот чудо.

– Ну да. И чтоб сделать это чудо еще расчудесней, она настояла на имени Руппия. Благо, шла перестройка, и бедные работники ЗАГСов уже и не такое видывали.

Виталий улыбнулся.

– Это было причиной нашей первой серьезной размолвки. Но я уступил, уступил, внешне я всегда ей уступал. Внутренне не соглашался, не понимал, просто махал рукой. Руппия – это растение, оно растет и у моря, и высоко в горах, была бы солоноватая вода. Эта способность быть где угодно, но при выполнении одного непременного условия, почему-то ее сильно очаровывало.

– А тебе не кажется, что она просто мстила за свое «ленинско-октябрьское» имя.

– Ну, ты скажешь. Руппия-то тут при чем?

– Да не Руппии, а окружающему миру.

– Не кажется. Она не была мстительной. Отчасти злопамятной – да, но кто из нас не злопамятен? – Виталий Юрич помолчал и отпил коньяку. – Чудом для нее была весна. Знаешь, она часто говорила, что летом всегда верит, что придет зима, а зимой никогда не верит, что будет лето. Чудом для нее был Питер, а потом Прага, а потом Вена.

– А теперь живет в Чарльстоне.

– Нет, часто бывает там, но не живет. Она всегда говорила, что нельзя жить в музее. А в Вене, в Шенбрунне для нее главным чудом были вовсе не комнаты дворца или Императорский сад, а музей карет. И опять-таки не сам музей. Там она увидела, что действительно, были кареты, передняя ось которых поворачивалась на центральном шкворне, и были кареты, где уже применялась трапеция Жанто. Представляешь?! Чтобы женщина этим интересовалась! А она где-то читала об этом, а тут увидела воочию, и это для нее было чудом.

– Слушай, ты ее совсем дурехой выставляешь.

– Нет, ни в коем случае не дурехой. Понимаешь, одно дело, в книге прочитать, а другое – реально увидеть. Она все должна была увидеть, потрогать, иначе это было мертво. А с Питером сначала все было наоборот. Когда мы были в нем первый раз, он умер для нее. До этого жил, в стихах, в картинах, в истории тех, кто посреди чахотки вдыхал в него душу. А после поездки умер. Она ни за что не хотела приезжать во второй раз. Но когда мы все-таки снова приехали, он для нее ожил…

– Да, Питер она в разговорах избегала, зато о Праге взахлеб рассказывала. Прага как веселый неувядающий Швейк.

– Швейк? Про Швейка она специально присочинила, чтоб не рассказывать, как ей в Праге было плохо. И вот это действительно было чудом. Она, всегда живая и охочая до впечатлений, в Праге постоянно хандрила. Погода в тот апрель была мрачной, как будто не одобряла нашего приезда, или что-нибудь еще, не знаю. Только я дни считал до возвращения, так с ней было тяжело. Уже в самом конце мы набрели на старое дерево, не то дуб, не то липу, с огромным даже не дуплом, а прямо разломом внизу, с искривленным стволом, с одного ракурса похожим на изможденную спину с обрубками рук, тут она и вовсе почернела… Вечер мы просидели молча в отеле, а наутро улетели в Москву. Лететь через нее было намного дешевле, чем напрямую.

– Ну что ж, хандра вещь обыденная в наших широтах. В этом ничего чудесного нет.

– В общем, нет. Однако вскоре после этого она сорвалась и уехала на другой край света. Одна.

– Ну, не то чтобы вскоре. Пока решилась, пока оформляла документы, ты ведь мог на нее повлиять.

– Не знаю. Тогда казалось, что смогу, легко смогу… Сейчас кажется, что в любом случае не смог бы.

– Руппия сильно переживала?

– Руппия и сейчас переживает, но как-то в том числе, наряду с остальными своими бедами. Руппия ведь дедулина внучка. По сути, он ее воспитывал. Я воспитания почти не касался. Сначала я следовал правилу, что до пяти лет отцу с ребенком вообще делать нечего. Потом это мягко перетекло в убеждение, что девочке легче с матерью. Мог бы хотя бы в школу свою пристроить, и даже в свой класс, но убедил себя, что это неправильно, пусть, дескать, растет как все дети. Потом оказалось, что она уже выросла, и я ей и вовсе не нужен. В общем, слишком обычная история. Лора пыталась ее воспитывать, перехватывать у дедули, но как-то наскоками. Зато уж если наскакивала, то брала в оборот жестко. Вот и получалось, что девчонка то сама по себе, то под диктатом. А с дедулей ей было хорошо, он ее увлекал и получал ее внимание, совершенно на нем не настаивая. Он ведь тоже был своего рода чудом, правда таким чудом, которое Лора не признавала. С Бонифацием умел мысленно разговаривать, еще с тем, первым, и Руппию научил. Представляешь, до какой степени они входили в этот образ, что на полном серьезе пересказывали слова собаки. Даже в шахматы шестиугольные с псом играли. Вот он у них и был третьим. Я как-то наблюдал это действо. Ход Бонифация, дед смотрит на него и объявляет ход, Руппия кивает головой, дескать, да-да, именно это он и подумал. Честное слово, если б он не был моим отчимом, я бы поостерегся ему ребенка доверять, но у него любая блажь была вполне безобидной.

Алексей Горанович подался вперед, но передумал, не стал ничего говорить.

– Когда дедуля умер, для Руппии это была беда так беда, а отъезд Лоры…, в общем, легко перенесла.

– Странно, что Лора, верившая в чудо, не считала чудом твоего отчима.

– Между ними легкая неприязнь была с самого начала.

– Легкая? Это как?

– А так. Пожалуй, словами это объяснить трудно. Они никогда не ссорились, даже не спорили, за глаза друг другу кости не перетирали, но при встрече каждый старался подчеркнуть, так, невзначай, что его-то жизнь правильная. Удивительно, что дедуля увлекательно играл в эту игру, хотя по большому счету, окружающие не были для него авторитетом ни в чем.

– Это скорее соперничество.

– Может, ты и прав, но с другой стороны, делить им было нечего, и даже Руппия для каждого была своя. Борьбы за нее не было. Зато была одна история, отчасти тоже чудесная, по крайней мере, имевшая последствия, – Виталий Юрич оживился, но как-то нерадостно, – дедуля один-единственный раз назвал ее Лорой-Бригантиной. Прозвище это он знал, но считал его неуместным. А тут вдруг…

***

– Запомни, Лора-Бригантина, у любого явления есть стадия апогея, точки максимального расцвета, а за ней наступает стадия абсурда или, в просторечии, маразма. Как у металла преодолевается предел текучести, и проволока истончается сама по себе, уже без дополнительного воздействия, пока не лопнет. Так и ты, Лора-Бригантина, в своем пиратском плавании прошла апогей, нагрузила трюмы разнообразным добром, и сейчас плывешь к рифам.

Лора посмотрела на дедулю. Сказать, что она была удивлена этим словам, была обижена ими, не сказать почти ничего. Ее обида, обида неожиданная достигла высшей стадии, можно сказать, апогея. Глаза расширились до предела, рот в ужасе полуоткрылся.

– Папа, о чем это вы? – слова клокотали в груди, но такие слова, которые ни в коем случае выпускать на волю было нельзя, по крайней мере, до тех пор, пока не станет ясно, с чего это старик взбрыкнул.

Дедулин стиль общения Лоре был хорошо известен, но сегодня случилось нечто выходящее за рамки, можно сказать, за пределы дома, куда-то дальше, в ночную мглу. Так однажды, когда Руппии был годик, она проснулась среди ночи, разревелась, Виталий с Лорой никак не могли ее успокоить, и тогда дедуля молча вошел в их комнату (они на лето снимали небольшой домик), взял ребенка на руки и отправился с ним на деревенскую улицу, «в прохладу», как он потом объяснил. Лора в ночной рубашке, Виталий в трусах, одолеваемые ужасом, семенили следом, не зная, что делать, что и подумать. Минут через пять Руппия успокоилась и заснула, тогда дедуля также молча повернул назад.

– О чем я, доченька? А вот о чем, – дедуля поерзал в кресле, устраиваясь поудобнее, – Представь себе, как ты засыпаешь. Сна еще нет, ты еще наяву, но все мысли разогнаны по углам, подушка уже удобно держит голову, одеяло уютно обволакивает тело, тебе тепло, но не жарко, предсонная истома разливается до самых кончиков пальцев. Вот в этот самый момент, бывает ли, что тебе в голову приходит картина, неяркая, быть может, не совсем отчетливая, еще не сон, но уже и не явь, глядя на нее, ты или грустишь, или радуешься, но понимаешь, что это неспроста. Бывает у тебя такое?

«Да, дедуля сегодня в необыкновенном ударе».

– Я, папа, от усталости обычно засыпаю мгновенно.

– А вот и напрасно. Напрасно, доченька. Нужно чувствовать тонкий мир предсна. Он очень о многом рассказать может. Помоги сама себе. Засыпая, представь кораблик; кораблик, нет, не бригантину, а маленький детский бумажный кораблик в ванной, и посмотри, что будет дальше.

Лора почувствовала холодную испарину на лбу. «Похоже, действительно спятил». Апогей стремительно движется к абсурду, а точнее, к маразму.

– Папа, вы издеваетесь, – с надеждой спросила Лора.

– Издеваюсь? По-о-о-олно, – с удовольствием протянул дедуля, – я бы не стал тратить на это драгоценное время. Ты можешь думать, что я пытаюсь тебе помочь или учу уму-разуму, думай так, я не возражаю, но на самом деле, я говорю то, что нельзя не сказать.

– А что это вы, папа, про трюмы с добром говорили, этого тоже нельзя не сказать?

Дедуля захихикал.

– Лорочка, ты не маленькая уже, нет, не маленькая, сама должна понимать. Но ничего, поймешь, когда-нибудь обязательно поймешь.

***

– Самое интересное, как ты, по-видимому, догадываешься, – Виталий развел руки в стороны, – это то, что буквально той же ночью, то ли во сне, то ли в предсне Лора увидела бумажный кораблик, плавающий в ванне. Его смастерил и запустил в ванну наш сынок, второй ребенок, его она часто видела во сне, но всегда как-то неопределенно, а тут настоящий пятилетний карапуз. А потом в ванную зашла Руппия и утопила этот корабль, камушек в него положила или просто порвала, неважно. Утром Лора порылась в инете, и обнаружила, что бумажный корабль во сне означает ненадежные отношения, и после этого больше о втором ребенке не заикалась, хотя раньше очень его хотела…

***

Виталий Юрич поднялся и заходил по комнате. Алексей Горанович откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.

– Скажи, Горыныч, честно, – заговорил Виталий Юрич, – в случае успеха… твоего предприятия, ситуация изменится?

– В случае успеха, да. В случае успеха они выйдут из скорлупы. Это как в играх, переход на новый уровень.

– В играх! Хороший примерчик. И… вообще все наладится?

– Наладится. Ну, разумеется, это будет только старт. Дальше сами.

– А если неудача? Все останется как прежде? Или… станет хуже?

– Как прежде, Виталий, никогда не бывает.

– Леша, ради Бога, не начинай изъясняться намеками.

– Виталий! Ты, когда ложишься на операцию, хорошо представляешь, что может быть в случае неудачи? И что есть неудача? Здесь, по крайней мере, никто не умрет, и скальпель в теле не забудут.

– «Чужой сквозняк ударил по стеклу. Шкаф отвечал разбитою посудой. Повеяло паленым и простудой. Свеча погасла. Гость присел к столу». Леша, пойми меня правильно, вот ты пришел через пять лет и одним махом опрокинул то, что я после отъезда Лоры выстраивал. Хотел, было, сказать «дом», но какой там дом! Шалашик. Выстраивал по хворостине. Как-то выстроил, и тут ты.

– Виталий, ты опять голову спрятать хочешь?

– Подожди. Жил я эти пять лет, жил. Плохо, конечно, жил, но как-то предсказуемо. И вот ты приехал. И с ходу предлагаешь бурную деятельность, а иначе, дескать, все так ужасно, что у меня и выбора-то нет. Я не могу не согласиться. И в то же время понимаю, что, соглашаясь, могу все еще больше напортить. И ты хочешь, чтобы я просто взял под козырек?

– Виталий…

– Нет, подожди. Ладно, я. Но ведь речь о Руппии и Виталии. Послушай, как-то мы с Лорой собрались съездить в Крым. Позвали с собой Руппию, ей уже почти девятнадцать было. Взрослый человек, хочешь – поезжай с родителями, не хочешь – оставайся, у тебя могут быть и другие интересы, все понятно, не маленькая уже. Так Руппия не поехала. Но знаешь почему? Она испугалась. Она вычитала, что в Черном море на глубине есть огромная сероводородная подушка. И она живо представила, что именно тогда, когда она приедет в Крым, огромный сероводородный пузырь всплывет на поверхность, вызовет огромную волну, а затем лопнет и зальет весь Крым сероводородом. Да еще воспламенится. Спастись не удастся никому… А ты предлагаешь ей поучаствовать в выходе из скорлупы, да еще с неясными результатами. Или все будет происходить так, что она истинную подоплеку знать не будет? А Виталик? Ты же сам говоришь, что он трусоват, и это отчасти правда, он согласится? Или тоже ничего толком знать не будет?

– Стой-стой-стой! Ты назадавал столько вопросов, что глаза разбегаются. И при этом не задал главного: что нужно для перехода?

Виталий Юрич резко сел на диван.

– Пожалуй, ты прав. Я сам боюсь. Вдруг это что-то запредельное.

– Нет, ничего запредельного. Ответственное, да. Нужно партию в шахматы выиграть.

– Ты что, издеваешься?

– Ничуть. И шахматы шестиугольные. Те самые, в которые дедуля с Руппией и Бонифацием играли.

– Да хоть круглые. Ничего не понимаю.

– Что тут непонятного? Сыграть и выиграть.

– Так, давай я за них сыграю.

Алексей Горанович улыбнулся, «я так и думал».

– Виталий, – голос Алексея Горановича помягчел, как будто он заговорил с ребенком, – Речь не о тебе, а о них. За того парня отработать здесь не получится. Придется тебе за ребят только болеть. И даже это будет нелегко, имей в виду.

– Ладно. Нельзя за них, так нельзя. Но в шахматах победитель один. Это что ж, один из них обязательно проиграет? И тогда?

– Опять ты торопишься. Мои возможности небезграничны, но я сделаю все, чтобы победитель потянул за собой второго. Победа не означает, что надо лететь на другую планету или в другое время.

– Хорошо. А тогда какая в сущности разница, кто будет паровозом. С этого бы и начинал!

– Да ты что! Я же сказал, шахматы шестиугольные, ты забыл их напрочь? В них участвуют трое. Этого третьего надо будет обыграть.

– Так давай, я сяду третьим.

– Я же серьезно.

– И я серьезно.

– Послушай, будь возможны поддавки, разве бы я так волновался? Играть они должны сами и выигрывать сами.

– Третьего нельзя… купить, что ли.

Алексей Горанович кисло улыбнулся.

– И этот человек предлагал Россию спасать! Нельзя, Виталик, нельзя. Не та эта среда.

– Ну, хорошо. Но если этот третий гроссмейстер какой-нибудь, то все напрасно, а если человек их уровня, то надо садиться и тренироваться. А как их заставить? Мы снова возвращаемся к вопросу, что они должны знать.

– Ты можешь послушать, не перебивая?

– Ладно, ладно, извини. Я просто не в себе сегодня. Говори.

– Хорошо, по пунктам:

Партия играется всерьез.

Игроки не знают всех деталей процесса.

При этом они осознают ответственность. Это сложно. Тут мне нужна помощь в подготовке, и твоя в том числе, на последнем этапе буду контролировать сам.

Подготовка заключается не только и не столько в том, чтобы повысить уровень игры. Говоря современным языком, важен психологический настрой. Отдает канцелярщиной, я понимаю, но все будет так.

И самое для тебя неожиданное: третий не человек их уровня. Третий вообще не человек.

Виталий опустился в кресло. Прислушался к себе:

– Да, пожалуй, сердце ты мне наладил, а то бы я сейчас… Извини, я тебя опять перебил?

– В первом приближении, все.

– В первом! Скажи хоть пару слов, что за чудо-юдо этот третий. Не дракон какой-нибудь?

– Нет, вполне себе гуманоид. Плетеный.

Алексей Горанович с сомнением осмотрел одну за другой все стены комнаты, потом подошел к книжному шкафу. Что-то прикинул, кивнул, и на шкафу возник небольшой экран, а на нем Плетеный, извивающийся в медленном танце и переливающийся коричнево-желто-зелено-синими цветами и их оттенками. Котенок спокойно держался на плече.

– Тьфу, – поморщился Виталий.

– Вот именно, «тьфу». Деятель всепроникающий и скользкий.

– Такое впечатление, что он собой весь Интернет воплощает.

– Да, что-то такое есть.

– Ты знаешь, у Рупии такие же котята дома. От дедули остались.

– Они нам не понадобятся. а вот живая кошка – может быть.

– Это еще зачем? Впрочем, молчу. И так столько информации. И какой информации!

– Теперь главное: ты поможешь мне?

– А что мне остается.

Алексей Горанович с сомнением посмотрел на друга. С такими настроениями все будет труднее. Виталий Юрич уловил этот немой упрек. Стыдно, Меркурий, стыдно. Тебе ведь не преферанс на природе предлагают.

– Ну, ты и выдумал дело! – Виталий улыбнулся. – Конечно, помогу.