Текст книги "Партия в шестиугольные шахматы"

Свободы не видать издалека…

– Так, – прогудел над ухом сочный бас химика. – Встань.

Виталий поспешно вскочил, кровь предательски бросилась прочь от лица. Виталий исподлобья осторожно взглянул на учителя. Взгляд застрял на лацкане темно-желтого пиджака и красивой кремовой ручке, торчащей из нагрудного кармана. Высок, очень высок химик. Прям осанкою и, в то же время, чуть-чуть неуклюж. «Карандаш», – говорят одни. «Виталий Юрич», – отвечают им другие. «Меркурий», – назвал его однажды Виталий. Одноклассники пожимали плечами, кое-кто крутил пальцем у виска. Ну, если «туп, как дерево», что же сделаешь. А Виталий седину имел в виду. Ее обычно сравнивают с серебром, а Виталий сравнил со ртутью. Подвижна и тяжела.

– Так, – гудит спокойный голос. – Только Виталий способен писать стихи на химии. А за контрольную у тебя что? «Четыре»? Вот видишь, а могло быть «пять». Теперь, будет «три».

Гудит бас Виталия Юрича, но недовольства почему-то не выражает.

Что химия! Алгебра гораздо хуже. Особенно, когда их две подряд. Вероника Аркадьевна напориста, как стихийное бедствие: «Думайте, господа, думайте. Через три года вам единый экзамен сдавать. А там московские ребусники такого насочиняют и так сформулируют, что вы целый час только с условиями разбираться будете. Все, вперед! Решаем! Точка!» Вероника Точка-Тире. Тоже Виталий придумал. И с этим прозвищем, пожалуй, все согласны.

***

Через год Вероника исчезнет. Она поедет в Чечню разыскивать пропавшего там младшего сына и не вернется. Спустя еще полгода, ее старший сын продаст квартиру и переберется в Канаду. Предприимчивые покупатели скупят весь первый этаж ее дома и займут его под магазин импортного спортинвентаря. Виталий впервые ощутит, что на этой земле от человека действительно может не остаться ничего.

***

Ноябрьская улица. Грязный асфальт с бурыми ошметьями некогда желтых листьев, набухшая сыростью мускулатура голых тополей, низкое горькое небо и придавленное его тяжестью настроение. Черно-белые документальные кадры поздней осени.

Виталий, шаркая рифлеными подошвами и время от времени хлюпая носом, медленно удаляется с троллейбусной остановки. Ему все хочется ощутить радостное предвкушение встречи с книжицей, но… не получается. Конечно, мешает погода. Конечно, неприятно сосет под ложечкой – пришлось уклониться от похода в музей, попросту сбежать, а это было не так легко, как казалось утром. Но есть и еще что-то. Может, Горыныча попытаться разыскать? Эту мысль Виталий отогнал сразу. Почему-то она ему не понравилась и не понравилась решительно. «001 Душа», – прочитал на столбе Виталий и удивился. Не то чтобы он не знал, о чем речь, но «душа» была здесь особенно не к месту. «Ну, душа моя, собирай свои манатки и улепетывай, – вспомнился старый анекдот. – Обосновал, но препохабно». В подъезде Виталий долго возился с почтовым ящиком и сумел-таки, не открывая, вытащить из него еженедельную бесплатную газету с программой телевидения и рекламными объявлениями. Вытащил, свернул трубочкой и бросил на подоконник. Газета жалобно шелестнула, слегка распрямилась и застыла в обиженном ожидании. Виталий устыдился и снова взял ее в руки. Газета отблагодарила забавной рекламой: «ИЧП „Топтыгин“. Кожаная обувь. В нашей обуви вы устоите даже на узком и скользком мостике».

К своему письменному столу Виталий подходил осторожно. Вдруг подумалось, что сначала надо аккуратно повесить на плечики брошенный кое-как школьный костюм. Когда костюм занял свое место в шкафу, Виталию захотелось пить. Потом он с сожалением взглянул на выключенный компьютер и на журнальный столик с парочкой «Mega Game». Сел на диван. Встал и прошелся по комнате. Снова подошел к столу. С силой потер ладони одну об другую, но противный зуд в них не уменьшился. Резко выдвинул верхний ящик. Там, в глубине под папками и тетрадями, покоился ежедневник. Твердая темно-синяя обложка, как будто немного теплая. Действительно, теплая. Да нет, предрассудки все это. Обычная обложка…

Внутри ничего нового. «Афонюшка». «Наполеон. Снег. Коллекция». «Раздался. Качнулся». Пустые листы. Виталий ухмыльнулся и положил ежедневник на стол. Что ж, возьмемся за Пушкина. Виталий раскрыл заветный томик:

 
«И что же видит?.. за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там Карла с хвостиком, а вот
Полужуравль и полукот22
  Стихи А. С.Пушкина


[Закрыть]…»
 

Перевел взгляд на раскрытый ежедневник. Пусто. Пусто и тоскливо. Не жди ничего неожиданного и не будешь тосковать о несбывшемся. И зашла в голову расчудесная банальность: «А кто тебе сказал, что только тебе писать будут? Может, ты писать должен». Эх, Пушкин, помоги!

***

– И как, помог?

– Алексей Горанович, Панегирик ваш как-то все в прямом смысле воспринимает.

– Да, это у него есть.

***

…Все надписи исчезли. Виталий ошалело смотрел на ставший снова чистым лист. Мысли бросились врассыпную, раздирая голову на части. Нет, это никуда не годится. Столько переживаний, и так сразу. Виталий сжал виски ладонями и с размаху уселся на диван. Голова уже раскалывалась по-черному. Осторожно, не делая резких движений, лег и свернулся калачиком. Тяжелая давящая боль собралась в затылке и толчками пыталась вырваться наружу. Ну, давай, давай, выходи, растворяйся в воздухе. Постепенно ей это удавалось, пульсация становилась все реже и мягче. Но зато начал одолевать холод. Укрыться бы каким-нибудь одеялом или пледом. О, плед – это просто сказка. На худой конец, и тонкое диванное покрывало сойдет. Виталий поерзал, комкая и выдавливая его из-под себя. Вот теперь им укрыться, желтеньким, родным. Хорошо…

Согрелся. От бега согреваешься быстро. Даже если это и не бег вовсе, а мельтешение туда-сюда по тесному спортзалу. Оно, конечно, спортзал просторный, но и народу в нем дай Боже! Две команды по пять человек, и по одному на противоположных «калитках». По стеночкам – зрители, а среди них мама с папой. Уж перед ними оскандалиться никак нельзя. Вот Виталий и носится, как уколотый, спортивной злостью пышет на этих… в черных трусах и синих майках с белой смазливой надписью «Renards». Лисы – «вэшки», извечные противники во всем, и в школьном футболе тоже. Они, говорят, специально себе одинаковые майки с надписью заказывали… И играют, черти, хорошо. Виталий никак не может у них мяч отобрать. Вроде бы вот он, уже рядом, а нога все равно только воздух пинает. И, конечно же, все смеются. И мама с папой… Нет, они не могут смеяться. Папа только что-то недовольно под нос бурчит. А Виталий, как ни старается, а все будто на одном месте елозит, ворота лисов жуть, как далеко, даже не в конце спортзала, а гораздо дальше, что же это за чертовщина? Виталий ведь точно знает, что он забьет в этом матче. Матч уже сыгран, он его видел, сам видел, и голов лисам наколотили, почему же сейчас все не так? Виталий отчаянно, сжав кулаки, бросается на владеющего мячом синемаечника, тот в страхе отскакивает в сторону, и вот оно! Сейчас… Но мяч уже медленно, издевательски катится куда-то в сторону, Виталию бы за ним, но застыл Виталий, очень неловко застыл – еще шаг, и шлепнется на пол. А-а-а, чер-р-рт! Левой ногой Виталий загребает мяч, выковыривает его из-под себя, балансирует на одной ноге, отчаянно пытается хоть как-то уравновеситься, судорожным движением левой ноги, подцепляет мяч в сторону лисьих ворот и, не удержавшись, приземляется на пятую точку. Но никто не смеется. Мяч медленно, подрагивая в полете, перелетает синие майки (где, кстати, партнеры, их вообще не видно), точнехонько направляется в объятия вратаря. Тот уже и руки растопырил и улыбается, скаля желтые зубы, а мяч неожиданно резко ныряет вниз и, задев штангу, юлой ввинчивается в нижний угол. Есть! Банка! Олимпийская! Виталий рывком вскакивает и прыгает…

– Виталик, ты что, заболел?! – встревоженное мамино лицо склоняется над приходящим в себя юным футболистом.

Почему заболел? Ничего не заболел. Зябко только как-то. Мамины глаза напряженно прыгают вправо-влево, что-то отыскивая на виталином лице. Мама всегда беспокойна и очень деятельна, если дело касается ее Виталия. Даже тетя Зина (врач) однажды, когда Виталий долго болел, так долго, что всем его болезнь страсть как надоела, сказала папе с хитрой улыбкой: «Не беспокойся, Зоя вылечит, твоя Зоя точно вылечит». Виталий сам это слышал, хотя слышать ему и не полагалось. Так что мама вылечит, вот сейчас и начнет лечить. Ну, уж дудки. Ее надо срочно отвлечь.

– Да не заболел я, нет. Мам, а что это за игра такая – слова разделяются на части, и каждая часть – тоже слово?

Теперь мама с удивлением смотрит на Виталия:

– Шарада… «Виноград – вино-град». Ну да, шарада. Вы в словесные игры в классе играете?

– Так, потихоньку. А какие игры со словами еще есть?

– Какие угодно. Можно взять длинное слово. И кто сколько придумает слов из его букв. Других букв брать нельзя. А можно слова превращать друг в друга, изменяя за каждый ход по одной букве. Из «мухи» можно сделать «слона». Или в балду. В балду не играли? Берется квадратное поле, пять на пять клеток, в середину вписывается пятибуквенное слово. Каждый из игроков по очереди дописывает по букве, чтоб получались новые слова. Число букв в полученном слове – очки, они потом суммируются… Виталик, в самом деле все в порядке?

– Да, я просто немного устал. Дай мне «Евгения Онегина».

– «Евгения Онегина»?

– Ну да, он на столе лежит. Все равно читать придется, так я решил сейчас.

Мамино лицо просветляется, становится почти блаженным. Аккуратно и медленно, смакуя это мгновение, мама берет со стола томик «Классиков и современников» и поворачивается к Виталию. И вдруг по Виталиным глазам пробегает страх. Расплывчатый, но различимый страх. Или это только кажется. Мама растерянно открывает книжку с профилями Татьяны и Онегина на обложке, но внутри действительно «Евгений Онегин». Она пристально смотрит на Виталия. Показалось? Показалось. Просто мальчик поморщился. Он сегодня устал. И все-таки немного нездоров. Ладно, пусть читает. Все лучше, чем компьютер. А уроки можно и потом сделать. Да, так будет лучше. Что еще? Укрыт хорошо, в комнате тепло. Надо идти готовить… Мама гонит от себя сомнение, но оно еще долго ее не отпускает. Странное, нечеткое сомнение.

…А Виталий споткнулся на первых строчках: дядя заставил себя уважать только тогда, когда занемог? А его честные правила? Или за это не уважают? А зачем они тогда упоминаются? Так бы и написал:

«Мой дядя при смерти. Тем паче

Его я должен уважать,

Не то наследником назначит…»

Кого-нибудь возьмет, да назначит. Кузину, шурина какого-нибудь. А Евгению ничего не достанется. Но так не бывает. Это все сказки о рыцарях, лишенных наследства. То есть, конечно, родители могут сильно рассердиться и наобещать чего-нибудь ужасного, наугрожать всласть, но дядя… дядя воспитанием заниматься не будет.

Как ни странно, но дальше о дяде не было ничего. Следующее о нем упоминание Виталий отыскал лишь в 52-ой строфе, в самом конце первой главы. Разумеется, он умер, так и не дождавшись племянника. А племянник торжественно прибыл на похороны:

«Но прилетев в деревню дяди,

Его нашел уж на столе,

Как дань готовую земле».

Вот здесь ничего странного. «Онегин, добрый мой приятель…» А про приятеля я могу много и долго рассказывать. Мы с ним и соли наелись, и табаку понюхали. Дядя же… дальний родственник, почти чужой человек, почтим память его негасимую, наследство от него с благодарностью примем, и на том успокоимся.

Краски за окном незаметно потухли, и само окно превратилось в черный квадрат Малевича, раскроенный, правда, двумя мощными белыми линиями. День неудержимо и неутешительно подходил к концу. Виталий отложил «Онегина» и потянулся к книжице. Усмехнулся, – она теперь вместо пейджера будет. Но «пейджер» безжизненно молчал. «Зачем же она, черт подери, мне нужна!» – вдруг вспылил Виталий, схватил ручку и быстро записал на чистой странице: «Качнулся маятник. Раздался бой курантов». Запись не исчезла. Тогда еще: «И пики стрелок целят в облака». Все на месте. «А я пишу скучнейшие диктанты». И это не отвергнуто. «Свободы не видать издалека». Будто бы и не книжица, а действительно обычный ежедневник.

– Вот так! Не хуже, чем про Афоню, – Виталий не заметил, что сказал это вслух.

– Какого Афоню?

Маму Виталий тоже не заметил. Она пришла пожелать спокойной ночи, а застала сына, разговаривающего с самим собой. В этом не было ничего особенного, Виталий часто глубоко погружался в свои мечтания и начинал переживать их вслух, но отпустившее ее было беспокойство снова вернулось.

– Это я так. Папа скоро приедет?

– Папа? Через неделю. А что?

– Ничего. Я ложусь, мам, ты не волнуйся.

Мама покачала головой, но ничего не сказала. Переходный возраст, ничего не поделаешь.

Вообще-то ложиться Виталий не собирался. Когда мама ушла к себе в комнату, он, хитро усмехнувшись, стащил со стола ручку и листок бумаги. Потом, округлив глаза и сделав умное лицо, поменял ручку на карандаш. Оттопырив нижнюю губу и слегка высунув язык, написал:

«Куда, куда!» – раздался крик,

Но смело в санки он садится.

Рыдает завуч, дама пик,

Директор смачно матерится.

Завуч, действительно, дама пик. Черная, статная, высокомерная… «Санки… Санки тут не очень…»

Но он сбегает к колеснице.

«Колесница»?

А кто же будет здесь учиться?

«Слово „здесь“ лишнее, но без него совсем плохо».

«Куда, куда! – раздался крик. —

Останься! Надобно учиться!»

«Надобно… Надобно… Надолбы… Выдолбы…". Виталий прикусил язык. Не до глупостей сейчас.

«Куда, куда!» – раздался крик,

Но смело в санки он садится.

Рыдает завуч, дама пик,

Директор смачно матерится.

Но он помчался…, и уверен,

Что не догонит Лев Каверин.

Про Льва Каверина особая история. Телевизор Виталий смотреть всегда любил, вопреки любым запретам. С боем ему приходилось отвоевывать место на диване перед экраном, но если уж удавалось, то смотрел он все подряд, даже если начинал клевать носом. И вот однажды… однажды его разбудил резкий папин смех, и, очнувшись, увидел Виталий на экране артиста, ужасно похожего на физика. Может, борода и всклокоченные волосы тому причиной, но сходство было прямо-таки потусторонним. Мало того, артист-физик вдруг запел, плотоядно причмокивая так, как будто собирался рассказывать про закон Ома:

 
«Был я молод, был я глуп,
Был я легковерен,
В наслаждениях мирских
Страшно неумерен».
 

Виталий отчаянно проморгался, но мираж не исчез. На следующий день так сводило скулы от желания расхохотаться, что просто терпежу не было; стоило только представить, как в классе у доски, под портретами Эйнштейна и Ньютона вдруг раздастся причмокивающий тенорок:

 
«Был я молод, был я глуп,
Был я Лев Каверин…»
 

Именно так спросонья Виталий понял текст песни. С тех пор Лев Каверин, и никто иной, метался у доски, рассказывал, задавал и решал задачи, ставил тройки за лабораторные. Но, кроме Виталия, этого никто не знал. То была личная тайна.

 
Но он помчался вскачь. Уверен,
Что не догонит Лев Каверин:
Ему бы пробку в потолок,
И электрический поток.
 

«И электрический…, электрический поток…, ток… Ладно, пусть так остается…»

Виталий, уже блаженствуя под одеялом, что-то пытался сочинять, но мозг его отторгал любые попытки хоть как-то упорядочить мысли, обрывки фраз, впечатлений, все то, что хаотически роится в уставшем засыпающем сознании. Ничего не складывалось в систему, все расплывалось до полной бесформенности. Тем более странным выглядела навязчивость светлого силуэта миниатюрного человека за столом у окна. Четкостью он тоже не отличался, толком ничего разглядеть было нельзя, но силуэт был и не исчезал совсем, хотя и дрожал как в потоке восходящего теплого воздуха. Трудно даже сказать, во что он был одет, если вообще был одет, овал головы не выдавал ни единой черточки лица, но лицо, несомненно, имелось, и оно было обращено к Виталию.

– Так Вы, молодой человек, собираетесь быть поэтом? – тихим, но отчетливым голосом заговорил силуэт. – Хотите идти по нашим следам, писать стихи да с царями ссориться? Что ж, подобное можно поприветствовать, но вот что не дает покоя. Как же устроена Ваша голова, если, читая «Онегина», Вы его словами сочиняете эпиграммы на несносных классных дам и инспекторш. А Ваш бедный учитель естествознания? Мне самому это знакомо: живи не как хочешь – как тетки велят. А Вы хотите своим умом обходиться. Все это романически трогательно, но право же, юноша, должно быть аккуратным, хотя это и немецкая добродетель. Или Вы желаете, чтобы про Вас говорили: «Каков шут Виталий. Чуть что – филиппика готова». А к аккуратности не худо добавить и умеренность, пусть сейчас принято смеяться над этими двумя талантами. Язвительность не великого ума дело, анекдоты хороши за столом, в кругу друзей, а не на бумаге… Что же Вы молчите, мой милый, уж не сердитесь ли? или перепугались? чего доброго!

«Мой милый» лежал под одеялом и, как ни странно, не только не боялся, но и не испытывал особого удивления. Во сне нечему удивляться. Если правда, что сон – путешествие души, то стремись повидать как можно больше, чего наяву никогда не увидишь. Только вот что странно. Во сне не дает покоя то, мимо чего мы, бодрствуя, проходим, не замечая. Виталий резко сел на кровати:

– А почему не уважают за честные правила? – спросил он.

Силуэт развел ладони:

– Когда занемог, тогда и стал придерживаться честных правил. Только когда не в шутку занемог. Точку нужно поставить после второй строки, а после первой запятую, никак не наоборот. Наборщик, каналья, перепутал.

Виталий снова бухнулся на подушку и укрылся одеялом с головой. Силуэт встал из-за стола, подошел к окну и растворился в легком свете уличного фонаря, горевшего как раз напротив виталиного окна.

***

– Ну-с, Панегирик, что тебе еще осталось непонятным?

Горыныч по-прежнему сидел в кресле, вооружившись скальпелем, и время от времени осторожно проводил лезвием по потной щеке.

– Мне не понятна Ваша конечная цель. Да, Виталий сейчас совсем другой. И нельзя сказать, что он стал лучше. Вы хотите вернуть его в детство?

– Панегирик, возвращение в детство – это эвфемизм отказа от того, что тебя окружает, а главное, от того, что тебя будет окружать. Но это общие слова, а конкретика в том, что я хочу, чтобы Виталий выиграл свою партию.

– По-моему, «выиграл партию» это и есть какая-то общая казуистика.

– Панегирик, казуистика – это бессмысленное дробление на детали. Учи слова, учи… А что касается Виталия, то роль ты свою сыграл неудачно. Тебе, конечно, помешали, но все же.

Панегирик пожал плечами.

– Человека надо чувствовать и со-чувствовать ему, хотя бы тогда, когда тебя об этом просят. А не демонстрировать ему, какой он ненастоящий.

– Через день побежал к Руппии, хотя всерьез собирался с ней расстаться.

– «Побежал», потому что она его пригласила компьютер чинить. Когда молодой человек всерьез собирается расставаться, это значит, что на самом деле он явится по первому зову. Тем более такой, как Виталий.

– Я вот чего не понимаю. Вы, люди, хотите и дальше воспарять к высотам? Или эти желания в прошлом?

– Да, чер-р-рт дери. В прошлом. Человек раньше хотел улететь к звездам. а сейчас не хочет. Намечтался. Сейчас работал бы на компе Photoshop, и ничего больше не надо. А Виталия надо толкнуть вперед. Понимаешь? С твоей помощью.

– Алексей Горанович, Вы так говорите, как будто я обычный человек: родился, вырос, выучился, нашел работу, женился, живу да ума наживаю. И другого уму-разуму поучить могу. А я на самом деле кто? Вы ведь меня выдумали. И по разным инкарнациям гоняете. Я такой, какой Вы хотите. Захотите, вообще исчезну. Подержатся в воздухе торчком пиджак и брюки пару секунд, поудивляются, куда хозяин девался? да и опадут на пол с последним грустным вздохом…

– Ладно, не обижайся. Да, выдумал. Но не на пустом месте, раз, и не всесилен над тобой, два. Тем более, сейчас, когда твоя личность уже оформилась. И не слуга ты мне, а помощник. Запомни, помощник

– Разве я отказываюсь? Но вот Вы говорите, личность оформилась. А личность эта себя здесь проездом ощущает. Издалека приехал и далеко уедет. Одно слово, незнакомец. Альсо. Впрочем, Панегирик еще хуже. Чужак и есть чужак. А к чужаку все предвзяты, и неважно, убедителен он или нет. Спасает либо подобострастие, либо высокомерие. Высокомерие надежней. Оно может означать тайное знание. Поэтому нужно постоянно показывать, какой ты умный: говоришь, может, и немного, но разнообразно, и обо всем со знанием дела, с уверенностью, а лучше с апломбом. Конечно, это нелегко, временами неприятно до того, что себя буквально за волосы надо тащить то туда, то сюда, но зато не надо тащить себя за волосы вверх. Бароном Мюнхгаузеном быть как раз невыгодно, а вот тем, кто лет через …дцать после барона все его подвиги опишет, быть хорошо, можно и сочинять и врать хлеще барона, и даже жульничать…

Горыныч расхохотался.

– Ты уже и теорией обзавелся! Лихо.

– Обзавелся. А как иначе. Мамы-папы у меня не было, приходится самому себя воспитывать.

– Упрек про маму-папу на меня направлен? Воспитывать тебя задачи не было, хотя, наверное, зря. Но ты ведь всегда был себе на уме, казалось, этого достаточно…

– В общем, одно я понял за это время. Не пытайся изменить мир, это тебе не под силу. Не пытайся изменить себя, ты часть этого мира. Просто пойми, что в этом мире ты обречен бороться за себя и против себя, смирись с этим.

Алексей Горанович покачал головой.

– Ты решил меня сегодня цветистыми максимами попотчевать?

– Не знаю… Я сегодня не в настроении. Может, погода меняется…

– Слушай, а где все-таки «Онегин»?

– В прошлый раз в шкафу стоял.

– Сейчас не стоит.

– Наверное, в задний ряд убрали. А зачем он Вам?

– Ты и после рассказа не понял? Тринадцать лет назад Виталий им увлекался. Даже сам стихи сочинять начал.

– Ну и что? Поди, давно про него забыл. Прочел книгу и поставил на место.

– Видишь ли, дело обстоит не совсем так. Человек – это полый глиняный сосуд, а внутри полости – полки с прочитанными книгами.

– Полки с книгами! Тогда бы никто ходить не смог, эдакая тяжесть.

Горыныч помрачнел:

– Это кому как. У кого внутри одна «Курочка Ряба» болтается. А у кого и просто паутина, особенно сейчас.

– Да что, «Онегина» скачать нельзя?! Я Вам «Онегина» хоть сейчас достану, Пушкина всегда хорошо издавали.

– Нужно то самое издание, что было тогда у Виталия. Томик «Классиков и современников», «Художественная литература», восемьдесят первого года издания.

– Вспомнил. Двести сорок восьмая страница, «Итак, я жил тогда в Одессе…» Я найду.

– Найди.

– Как вообще можно научиться писать стихи. Взять прочитать «Онегина», да не «Онегина» даже, а куски из него, и что?

– Этого никто не знает…

***

Горыныч резко поднялся из кресла. Подошел к шкафу, с треском и звоном распахнул его дверцу. Извлек оттуда пистолет Лепажа и резко взглянул на висевший на противоположной стене залы портрет Байрона.

– Хотите пари, мсье! С двадцати шагов в левый глаз, каково?

– Вы что, в портрет стрелять собираетесь, – поморщился Панегирик.

– Да что портрет! – Горыныч прицелился. Портрет медленно растворился, и вместо него в стене образовалась дощатая сводчатая дверь с окном, при этом квадрат окна был повернут так, что его вершины смотрели вверх, вниз, вправо, влево, как обычно изображают ромб. Посередине окна высветилась точка. Курок щелкнул, из дула вылетела оперенная иголочка и, подрагивая, полетела к двери. Раздался легкий звон, и иголочка застряла в центре дверного окна.

– Ну-с, не угодно ли вам подойти ближе и убедиться, – проворковал Горыныч.

– Да я на слово верю, – огрызнулся Панегирик.

– Молодец! Мо-ло-дец.