Текст книги "Счастливцы и безумцы (сборник)"

Глава пятая

Когда Сидельников остался один в комнате, он вскочил и заметался. Освоить или как-то приручить всё, что он сегодня услышал, казалось невозможным, но со всем этим надо было что-то делать. Прежде всего он подбежал к зеркалу и стал рассматривать собственные глаза с таким интересом, будто они только что у него появились. Ничего особо виноградного не наблюдалось. Но цвет был, бесспорно, тёмно-зелёный.

Уже смеркалось. Процесс разглядывания себя в зеркале затягивал, очень скоро стало казаться, что с той стороны стекла молча глядит кто-то незнакомый. Лицо его темнело на фоне голубовато-белых стен, таких же голых, как и с этой стороны. Он не просто молчал, он как бы упорно вымалчивал окончательную правду о том, что было едва приоткрыто в словах Розы и о чем Сидельников никогда не решится спросить, а потом и спрашивать будет не у кого.

Осенённый какой-то дикарской хитростью, Сидельников попытался применить маневр, а именно: он начал еле заметно сдвигать лицо влево, к самому краю зеркала, надеясь обнаружить зазор, хоть самую малую щель между этой и той сторонами. Он до последней секунды удерживал неморгающий, напряжённый взгляд незнакомца, который пока ещё выглядывал из-за багетной рамы, готовясь к вторжению… Ответами на каждую такую попытку были прохладные сухие пощёчины стенной побелки.

Из открытой форточки тянуло мокрыми запахами земли и старых листьев, доносились жестяные щелчки отдельных запоздалых капель. Сидельников залез на табуретку, а с неё на подоконник и высунул голову наружу. У него не проходило ощущение чьего-то наблюдающего присутствия.

Воздух был таким вкусным, что его хотелось есть кусками, но оставалась неясная необходимость оглядки… Возможно, этим раздвоением и было подсказано слово «свежесть», недомашнее, пышное, которое Сидельников произнёс вполголоса дважды, будто попробовал на вкус языком и губами светлую жесть водостока. На слово «свежесть» внятно откликалось другое, недавно прозвучавшее в комнате и словно бы желающее найти себе пару. Слезая на пол, он чуть не свалился с подоконника под грузом вспоминательных усилий. Но стоило ему снова сесть на табуретку, повернуться лицом к столу – и звук повторился сам: «Нежности, – сказал Иннокентий, – очень мало нежности».

Стихотворение явилось легко и внезапно, как если бы оно существовало всегда и только поджидало удобного момента, чтобы потрясти самого сочинителя. Потрясение и впрямь было нешуточным. Сидельников носился по комнате как угорелый, повторяя своё произведение на все лады с многозначительными интонациями. Вот его полный текст:

 
Возле форточки пахнет свежестью.
В сорок лет мало нежности.
 

Ничего более впечатляющего он просто никогда не слышал. Не считая разве что «Нас оставалось только трое из восемнадцати ребят». Правда, была ещё одна песня с непонятным, но изумительным словом «карелиесница». Её тоже часто передавали по радио. Нездешний женский голос выпевал: «До-олго будет карелиесница…», и было понятно, что имеется в виду такая алмазная колесница, которая, к счастью, долго будет.

Ликующий автор вскоре овладел своими чувствами и решил, что на достигнутом останавливаться нельзя. Нужен был серьёзный подход. Поэтому в ящике этажерки была тут же изыскана двенадцатилистовая ученическая тетрадь с таблицей умножения на спине. Он написал красивыми печатными буквами на лицевой стороне обложки:

Полное собрание сочинений

Г. Ф. СИДЕЛЬНИКОВА

И чуть ниже:

Том 1

Единица получилась жирной и торжественной.

Зная о том, что все настоящие книги начинаются если не с предисловия, то с кратких сведений об авторе, Сидельников был вынужден подчиниться этому скучному правилу.

Сведенья об авторе потребовали тяжёлых раздумий. Здесь полагалось высоко оценивать и вообще хвалить. Но жизнь предстояла, несомненно, славная, поэтому он сумел найти достойные слова:

«Г. Ф. Сидельников известный советский поэт. И писатель. Он родился (зачёркнуто). Всю свою жизнь (зачёркнуто). Он сочинил очень много известных стихов. Ещё он сочинил…»

Надо было срочно решить, что ещё он будет сочинять, кроме стихов. Давать себе послабления в виде всяких там коротких рассказов Сидельников не собирался, поэтому без колебаний выбрал крупную форму.

«Ещё он сочинил много интересных романов…»

Оставалось придумать названия хотя бы нескольких – и сведения об авторе, считай, готовы. Но с названиями романов вышла заминка.

К этому времени вернулась Роза, включила свет и села за стол напротив него, разложив какие-то свои бумаги и книги. Немного погодя она спросила: «Что пишешь?», не переставая листать потрёпанный немецко-русский словарь, а когда узнала, что идёт работа над полным собранием сочинений, с минуту помолчала и задала только один вопрос: «Дашь почитать?»

Это был конец дня, одного из тех по пальцам считанных дней, которые сидельниковской памяти впоследствии удалось выудить из целого океана времени, проведённого рядом с ещё живой Розой. Добыча, прямо скажем, скудная. Так случилось благодаря, а может, и вопреки дурацкой возрастной привычке забегать и заглядывать вперёд, в послезавтра, пренебрегая чистой длительностью текущего дня, которому отводится жалкая выморочная роль подготовительного периода. В такие дни с нетерпением готовятся жить, потом оказывается, что – жили.

Что же касается писательской карьеры Г. Ф. Сидельникова, то здесь уместно рассказать ещё один, более поздний случай, который сам Г. Ф. предпочитал не вспоминать.

Дело в том, что однажды уже тринадцатилетний Сидельников удосужился-таки написать роман. Это фантастическое (по жанру) произведение объёмом в две трети общей тетради создавалось без отрыва от места учёбы в седьмом классе средней школы, то есть непосредственно на уроках. В романе решалась жгучая проблема борьбы советских космонавтов с космическими пиратами в условиях взрыва сверхновой звезды. Называлось не иначе как «Затерянные во Вселенной». Когда была закончена первая глава, Сидельников с тетрадью под мышкой поехал на трамвае в Старый город, где располагалась редакция единственной городской газеты «Южно-уральский рабочий». Сотрудник редакции по фамилии Деверьянов производил впечатление изнемогающего одновременно от безделья и от тяжёлых забот. Он проглотил содержимое тетради сразу в присутствии автора, затем снял очки и возмущённо спросил: «А дальше?» Сидельников, тронутый такой читательской ненасытностью, поспешил успокоить: вы, мол, не волнуйтесь, печатайте и внизу ставьте «продолжение следует», а я-то знаю, что там будет дальше, и всё напишу. «Ну уж нет, – сказал Деверьянов, набычившись. – Нет уж». Работа, конечно, проделана большая, но так дело не пойдёт. Пусть Сидельников сначала всё напишет, а там будет видно.

Видно стало недели через три, когда Деверьянов был поставлен перед фактом готовой рукописи, но он запросил неделю на обдумывание, а когда она истекла, выдвинул неожиданное условие: в романе есть молодые люди (он начал загибать пальцы), есть женщина и девушка, но совсем нет юмора и нет любви. «Надо бы это вставить», – ласково и твёрдо добавил Деверьянов и тем самым создал для автора непредвиденную трудность. С юмором и любовью как раз никаких трудностей не было. И то и другое легко досочинялось уже в трамвае на обратном пути. Но Деверьянов сказал: вставить. А вот технологией вставки, увы, Сидельников пока не овладел. Писательский труд оказался кропотливым и грязным. Приходилось до глубокой ночи фигурно вырезать ножницами мелко исписанные кусочки бумаги и вклеивать их в нужные места. Не считая того, что он дважды опрокинул на себя баночку с канцелярским клеем. Но самое неприятное – Сидельников перестал понимать, зачем он вообще ездил в редакцию. Написанное его больше не интересовало. Хвастаться ни перед кем не хотелось. А серые простынки «Южно-уральского рабочего», служившие, например, для заворачивания школьной сменной обуви, не вызывали ни малейшей приязни. Тем не менее разбухшая от вклеек тетрадь была отдана на съедение Деверьянову, причем безвозвратно, в обмен на туманные обещания без указания сроков. Возвращаясь из Старого города всё на том же трамвае номер четыре, Сидельников уже не помнил ни о каких сверхновых звёздах, ни о сопутствующих им пиратах, потому что его занимала куда более жгучая проблема – смертельные бои древнеримских гладиаторов, которые он собирался отобразить непременно с помощью линогравюры, и первейшей творческой задачей было добывание подходящего куска линолеума.

Прошло не меньше четырех месяцев до того момента, когда в хозяйственной сумке у Розы, встречавшей его после уроков, он обнаружил, кроме свёртка со своими излюбленными беляшами, десять одинаковых экземпляров газеты, в которую даже не захотел заглянуть. «Тебя напечатали», – сказала Роза и раскрыла сумку.

В тот день, выходя из школы, Сидельников едва ли не впервые увидел Розу со стороны. Она стояла неподалёку от выкрашенного золотом ленинского бюста, стояла, как продрогший часовой, в старом коричневом пальто, продуваемом насквозь, таком же коричневом старушечьем платке, в суконных ботах на молнии и со своей единственной на все времена чёрно-сизой кошёлкой, где лежали купленные для Сидельникова, ещё теплые беляши и десять серых газеток.

Кому она их столько купила, зачем? Это нельзя было ни дарить, ни показывать, ни даже читать. Нет, он, конечно, развернул, когда остался наедине со своим позором, и даже попытался сыграть перед самим собой роль заядлого читателя газет. Та-ак, па-смотрим, что сегодня интересного пишут… Заголовки интриговали и манили: «Крепнет союз серпа и молота», «Планы намечены. Выполним их!», «Эстафета в надёжных руках», «Воспитатель и наставник Ю. Хезов». Ага, вот, «Затерянные во Вселенной»! Ну-ка, что там? «Шёл последний час ночи…» И тут Сидельникову показалось, что у него отнимаются руки и ноги. Всё, кроме этой первой фразы, было написано кем-то другим. Безымянный автор, гораздо более опытный, смог придумать такие изысканные выражения, которые неискушённому Сидельникову просто не приходили в голову: «звёздная даль», «неведомые просторы» и «нерушимая дружба экипажа».

В течение трёх последующих дней мать молодого писателя-фантаста принимала по телефону поздравления от подруг и знакомых. В её голосе бурлило непривычное кокетство. (Отца не было – он уже год как уехал от них.) Всё это, слава богу, скоро закончилось, испарилось почти бесследно. А в остатке, с которым ничего не поделаешь, была Роза, стоящая на ветру в школьном дворе с ненужным подарком наготове. Не то чтобы Сидельников стеснялся её присутствия, а всё же еле заметно тяготился. К тому же из дверей школы вот-вот могли выйти его враги и мучители, которым нельзя было давать повод для насмешки. Роза что-то поняла, заторопилась, и они пошли, но не рядом друг с другом. Она немного опережала, а он плёлся позади, на ходу сглатывая свой беляш и стараясь не трогать глазами её вытертое на спине коричневое пальто.

Глава шестая

Она умерла внезапно, никого не обременив ни своей болезнью – обвальным, скоротечным раком, ни самой смертью. Все были заняты собственными жизнями. Отец Сидельникова, уехавший на восток в поисках фортуны, менее конкретной, чем главный электрик Никелькомбината, изредка присылал письма, где добросовестно описывал сибирскую погоду. Мать вела непрерывные войны со своей начальницей – завучем вечерней школы. Придя с работы, она сразу кидалась к телефону. «Вы глубоко ошибаетесь, Наталья Андреевна!…» И чуть позже, опять в трубку: «Можешь мне не верить, но я ей прямо так и сказала – вы глубоко ошибаетесь!» Сам Сидельников только-только начал приходить в сознание от первой любви, разумеется, самой большой и несчастной, точнее говоря, огромной и счастливой.

Начало его разлуки с Розой совпало с началом той необозримо долгой каторги, которая скрывалась под невинной вывеской «средняя школа». Во-первых, у него появился горб в виде тяжеленного ранца с корявыми углами и рубцами, который мешал выпрямлять спину и заставлял ходить полусогнутым, подаваясь вперёд, как бы в постоянном поклоне перед любым встречным. И очень скоро Сидельников походкой стал напоминать самого маленького из репинских бурлаков на Волге. Этим бесчувственным наростом на спине он всё время задевал окружающих, например в трамвае или в тесном школьном коридоре, и они с понятным раздражением пихались в ответ. Так что Сидельников даже привык чувствовать на себе чьё-нибудь раздражение.

Но ладно бы всё ограничивалось одним только ранцем. В школе, хотя бы и «средней», следовало получать кое-какие знания. Первые извлечённые из школы знания оказались для Сидельникова мучительны. Так, он узнал, что самые разные люди, ребята и девочки, симпатичные каждый в отдельности, собравшись в кучу, резко меняются, становятся какими-то одинаковыми и уж точно – хуже самих себя. При этом, что бы они ни делали, они всегда оглядываются по сторонам, ища глазами и ушами того, кого они выбрали над собой главным, кого побаиваются, кому хотят нравиться и подражать. Сидельников и сам раза два застиг себя хихикающим над заикой Семёновым, когда его передразнивал «ке-ке-ке» самый сильный человек в классе Вова Бартаев. Впрочем, Вова любил не только передразнивать, но и бить по зубам. Эти случаи Сидельников помнил, наверно, дольше, чем битый заика Семёнов.

Стать главным он никогда не стремился – для этого надо было навязывать другим себя, свою прихоть и непременно кого-то принижать. Сидельникову пришлось прилагать отчаянные усилия, чтобы не остаться в числе хихикающих или унижаемых. Но других ролей просто не было. Поэтому ещё одно школьное знание заключалось в том, что теперь он – один и ему никто не поможет. Это во-вторых.

А в-третьих, чтобы отстоять свой сомнительный нейтралитет, он вынужден был регулярно драться. Драки обычно сводились к тому, что нерешительный Сидельников, получив вызывающий удар по лицу, внезапно впадал в бешенство и начинал беспорядочно, вслепую колотить врага (как правило, это был подручный вождя) до тех пор, пока тот не сдавался. Такой результат состязания производил самое благоприятное впечатление на одноклассников, но Сидельников ни разу не воспользовался плодами победы. Забыв свой пресловутый ранец или шапку, он уходил домой тайно плакать в подушку, давясь, проглатывал солоновато-грязный вкус драки, лежал в беспамятстве несколько часов, а затем, очухавшись, твёрдо заявлял матери, что завтра он в школу не пойдёт и не пойдёт никогда. Мать, не добившись никаких объяснений, наконец переводила его в другую школу, где он пытался начать жить набело. Однако в новом классе заправлял точно такой же Вова Бартаев, и через некоторое время вся история повторялась. В общей сложности до получения аттестата зрелости со всеми пятёрками в меру созревший Сидельников успел сменить четыре школы.

Будучи старшеклассником, он появлялся у Розы по субботам, в ночь на воскресенье, и хотел только одного – отмолчаться и выспаться. В отличие от матери Роза не ставила подкожных вопросов – он сам что-нибудь рассказывал, если появлялось желание. Здесь по-прежнему Сидельникову было хорошо и спокойно, но его уже выдернули из этой жизни, и она перестала быть решающей.

К моменту знакомства с Лорой он находился в тяжёлом затяжном конфликте с матерью, причину которого, хоть убей, не мог вспомнить. О наличии конфликта напоминали громкие обращения к «сопляку» и «мерзавцу» – в тех случаях, когда мать была в плохом настроении. В весёлом расположении духа она говорила: «Ты прямо как порядочный!»

В казённый дом, занимаемый городскими властями, Сидельников пришёл по поручению матери – взять у её знакомой обещанные журналы мод. В учреждении стоял треск пишущих машинок, пахло духами, новым паркетом и почему-то сливами. Обладательница журналов полдничала наспех за приоткрытой дверью с надписью «Отдел культуры». Кусочек кекса, упрятанный за щеку, помешал спросить строго и внятно: «Вы к кому?» Получилось: «Выка-ву?» Но и от неловкого ответа: «Наверно, к вам» – осталось только хрипловатое «ква». Что он успел увидеть? Почти ничего, кроме девчоночьих длинных ног, выглядывающих из-под стола, полусъеденной заодно с кексом розовой помады на губах и близоруких, неожиданно старых глаз. Её звали Лора. Целую неделю после этого знакомства он будет казнить себя за то, что быстро ушёл, отказавшись от предложенного чая. Он будет то и дело прикусывать себе язык, чтобы удержаться от вопроса: не пора ли отнести журналы назад? Причем сами эти залистанные журналы он украдкой поднесёт к лицу, пытаясь оживить сложный букет запахов – свежего паркета, сливы и духов, название которых так и не узнает.

Ровно через неделю они столкнулись на трамвайной остановке «Площадь Гагарина». То есть она первая увидела Сидельникова, как он, сутулясь, подходит к остановке, узнала его и окликнула. Он не удивился встрече и забыл поздороваться, поскольку все эти дни как бы вообще не расставался. Он стоял натянутый как тетива в полутора метрах от Лоры, глядя ей в лицо, и не знал, с чего начать. К счастью, сентябрь в отчётном году выдался поразительно холодный, и, разумеется, это нельзя было не обсудить хотя бы вкратце, а лучше поподробнее. Но она вдруг сменила тему и озабоченно призналась, что сегодня утром сварила выдающийся борщ, который не то что оценить – даже съесть некому. Таким образом, изначальный любовный опыт Сидельникова показал, что счастье в личной жизни – это когда женщина, о которой грезишь, приглашает тебя отведать борщ собственного приготовления.

… Ей уже было немало лет – двадцать девять. Из них шесть с половиной она встречалась с неким Мехриным, молчаливым, глубоко семейным человеком, который посещал её строго по четвергам и, видимо, намеревался это делать до глубокой старости. Каждый раз он приносил с собой в нагрудном кармане аптечный двухкопеечный пакетик с надписью цвета марганцовки «изделие № 2». Обычно минут через двадцать после его прихода программа визита была исчерпана. Мехринская молчаливость носила глобальный характер и вынуждала тех, кто с ним общался, невольно мельтешить, тем самым подтверждая закон о моральном превосходстве неподвижного предмета перед движущимися. Иногда он всё же открывал рот, чтобы, допустим, известить Лору, какая паразитка у него жена, называя при этом девичью фамилию супруги – Салова.

Лора поначалу робела и волновалась, потом сильно недоумевала, потом плакала после его уходов, потом снова плакала, потом однажды послала его к чёрту вместе с его пакетиками. Но он вскоре пришёл опять, как ни в чём не бывало, и она даже обрадовалась, потому что не могла добиться от себя полного равнодушия к Мехрину, и уж лучше он, чем вообще никого. Настало время засушливое, бесслёзное, что-то вроде усыхания души.

Сидельников свалился ей на голову как бестолковый июньский ливень, налетел как стихийное недоразумение, и она поняла почти сразу, что сопротивляться этому налёту не хочет и не будет. Привыкнув иметь дело с тоскливым ожиданием неизбежностей, она впервые ощутила, что это ожидание может иметь сладкий привкус и вызывать трепет, подобный трепыханью бабочки в животе.

Но, кстати сказать, то, что поняла она, вовсе не было очевидно для него. И если с одной стороны возникшего уравнения во все глаза глядит, никак не может наглядеться Неизбежность по фамилии Сидельников, то с другой – под именем Лора живёт своей взрослой закрытой жизнью полная Невозможность.

Он ни на что не имел права, потому что ходил всегда в одних и тех же зелёных брюках, кургузых, купленных матерью ещё в позапрошлом, восьмом классе, потому что был сопляк и мерзавец, потому что стеснялся самого себя рядом с этой длинноногой леди, – и на что, спрашивается, он мог надеяться? Но он, слава богу, ни на что и не надеялся, когда, вдохновлённый двумя тарелками счастья в личной жизни, на следующий день продал букинисту несколько любимых книг, что позволило четыре утра подряд покупать у любезных старушек пасмурные розы, которые он даже не решался вручать по назначению, а с оглядкой заталкивал, царапая руки до крови, в почтовый ящик Лоры.

В те дни, когда Сидельников таскался по городу, как курица с яйцом, с этими полумёртвыми от страха розами, сужая круги в неотвратимой близости к одному-единственному на свете адресу, Лора предприняла хозяйственные меры, не вполне понятные ей самой. В среду, придя с работы, она позвонила ближайшей соседке Дарье Константиновне, чтобы узнать, просыхает ли в данный момент Дарьин муж Николаич. Оказалось, он уже вторые сутки отлично владеет собой. Через полчаса прямой, как штык, Николаич и его закадычный партнер по забиванию козла Пётр вынесли из квартиры Лоры старый, но крепкий диван, бережно спустили с третьего этажа и, как им было сказано, доставили его на помойку.

Вечером в четверг прибыл неизменный Мехрин, он явно торопился и, не найдя в надлежащем месте нужную мебель, выказал лицом сначала оторопь, затем недовольство. В ответ он услышал, что – всё, на этот раз уж точно всё. Мало того, сюда, к ней домой, ему больше нельзя, могут быть последствия. Сам должен понимать. Ничего не понимающий Мехрин многозначительно кивнул, сказал «ну-ну» и удалился. Его озаботил намёк на последствия, худшим из которых могла быть огласка, недопустимая при его семейном, а главное – служебном положении. Но и терять то, чем давно овладел, отдавать своё неизвестно кому он не собирался. Не далее как вчера за бутылкой коньяка с приятелем, правда младшим по званию, он вдруг расчувствовался и от души похвастал, какие качественные груди у его любовницы. Да и всё остальное… Так что Лорой он дорожит. Но пока лучше воздержаться от посещений на дому до выяснения обстоятельств. А для этого можно заехать к ней на службу – завтра же, в обеденное время.

Назавтра он вошёл в кабинет Лоры с тем же приятным чувством, с каким являлся к ней все эти годы, приезжая на своем «Москвиче» каждый четверг (день политучёбы, согласно легенде), – словно каждый раз делал ценный подарок этой странноватой непрактичной женщине, которую считал неудачницей. Мехрин не рисовался перед ней, но всё же был очень доволен собственным поведением: общаясь, голову держал в профиль, никакой суеты, ни одного лишнего слова (женщинам это вроде как нравится). И тут тоже, войдя, молча придвинул кресло, уселся поплотнее, поместил шляпу на стол и, глядя перед собой в сторону окна, немного выждал, чтобы дать возможность Лоре оценить сам факт его прихода, слегка понервничать (они без этого не могут), поискать слова для объяснений.

Она и вправду нервничала, терзала носовой платочек, но объясняться почему-то не желала. Она только повторила слово «всё» и сухо добавила: «Уйди, пожалуйста». Мехрин, знающий цену капризам, предпочел не расслышать. Но что-то не срасталось. К тому же совсем не вовремя в дверь постучали, вошёл парень лет шестнадцати-семнадцати, давно не стриженный, в болоньевой куртке и коротковатых брюках защитного цвета. Шпана какая-то, отметил Мехрин, но, судя по выражению лица, вроде как смышлёный, начитанный… Вошедший застенчиво поздоровался и сразу отошёл к окну, где и притулился, опершись на подоконник, в позе терпеливого ожидания. Мехрину пришлось отвернуть голову от окна к столу и ради приличия хоть что-то произнести: «Ну-ну… Так, значит. И что?» Теперь не расслышала она. Платочек находился в критическом состоянии.

Сидельникову незнакомец в кресле напоминал утёс. Хотелось, чтобы он поскорее ушёл. Но от утёса этого можно ждать вечно. А даже интересно, какое происшествие могло бы его стронуть с места?

Еле слышным пустым голосом Лора снова попросила Мехрина уйти. Она была страшно красивая, но выглядела как наказанная школьница.

Мехрин не шевельнулся.

– Сударь, – сказал начитанный Сидельников, – вас просят покинуть помещение.

Его уже осенила инженерная идея: если предмет неподъёмен, можно выносить по частям.

– Это, вообще, кто здесь такой? – медленно спросил Мехрин, обращаясь к столу.

В следующую минуту Сидельников испытал захватывающее чувство невесомости, когда, оттолкнувшись от подоконника, плавно подлетел к столу, ухватил двумя пальцами мехринскую шляпу, взмыл назад и вверх к открытой форточке и выпустил свою добычу на волю. Покуда шляпа, как жирная галка, косо рассекала воздушные слои толщиной в четыре этажа и садилась на асфальтовом побережье аккуратной лужи, Мехрин успел вскочить, сделать несколько хаотичных мелких движений и, ни слова не говоря, выбежать вон.

Сидельников готовился к испытанию, более сложному, чем изгнание утёса.

– Может быть, вы согласитесь, – начал он, – пойти со мной, если бы вот… В субботу. Потому что есть уже билеты. Просто я сегодня шёл…

Она глядела на Сидельникова долгим взглядом снизу вверх, тем драгоценным взглядом, который останется в жизни одной из самых больших щедрот, прожитых необратимо. Но пока он всё ещё длится, и серо-голубые льдистые радужки, опрокинутые в невидимый жар, начинают плавиться и прибегают к защите слабой заресничной тени. Косноязычное приглашение Сидельникова вместе пойти на знаменитый французский фильм о любви уже казалось ему самому не то вульгарностью, не то детским лепетом. Его сейчас поставят на место, и надо будет что-то делать с этим горьким наждаком во рту.

Но она сказала:

– Я пойду с тобой куда захочешь.