Текст книги "Ангелы живут в аду"

Трудно вспомнить, в какое время – то ли в минуты жалости к себе, то ли после ухода посетителей – мне иногда слышалась песня про старушку-мать, ждущую сыночка с фронта, а его уж нет, давно в земле сырой. И пел ее безногий человек на тележке с колесиками, в гимнастерке с болтающимися на ней медалями, пел, фальшиво подыгрывая себе на нерусском аккордеоне. И еще он пел про девочку-безножку, горемыку несчастную, которая никому на свете не нужна. Затем он процеживал сквозь зубы фразу, словно одно длиннющее трудновыговариваемое слово «подайте-защитничку родины калеке горемычному кто сколько сможет». Ему бросали в лежащую в пыли пилотку кто сколько мог, а мы, шестилетние пацаны, часами простаивали неподалеку от певца, и сердца наши разрывались от жалости к «сыночку в земле сырой», к «девочке-безножке», к певцу с медалями и к самим себе. Потом, в другие дни, появлялись новые певцы-инвалиды в гимнастерках, выгоревших до белизны, и пели одни и те же песни. И так бывало все лето, до поздней осени. И так длилось не один год, пока они все разом куда-то не подевались.

Я уверен, с только что минувшей войной (для нас она была давно минувшей) мы никак не связывали, и медали мне их казались не больше, чем железки на гимнастерках жалких, несчастных обрубков. Война представлялась совсем другим явлением: мой властный сильный и красивый отец, такие же сильные и веселые отцы моих товарищей. И к тому же шли фильмы, в которых наши всегда были сильнее страшного, жестокого врага. Что уж там говорить, величайшее из искусств и позже вытворяло с нами еще и не те штучки.

Странно, что самые значительные события моей жизни – полтора года больничного режима с тремя операциями, разрыв с женой – это все теперь кажется давно виденным кинофильмом. А ведь я страдал, и страдали близкие мне тогда люди. Взять этот, последний эпизод из недолгой жизни нашей семьи, когда после выписки из больницы супруга повела меня на вечеринку друзей своего детства. Я ужасно робел из-за шрамов на лице и тщательно скрываемой хромоты, а она танцевала то с одним, то с другим из своих приятелей. Не знаю уж, какой винт во мне повернулся, когда рванул из-за стола и выбежал на мороз без пальто.

Это могло остаться всего лишь мелкой обидой, рожденной ревностью, если бы несколько раньше, при выписке из больницы, она не сказала: «Теперь-то уж ты никуда от меня не денешься». Нет, мужчиной я тогда не был, иначе подумал бы и понял: она по-женски радовалась тому, что ее Красавчик подурнел. Она все время инстинктивно чувствовала непрочность наших уз… Нашла меня, полузамерзшего, на какой-то скамейке, говорила «Дурачок, ну что ты… ну что ты…». Еще несколько недель спать ложилась отдельно – «Ты должен поправиться окончательно», – в то время как я ночами мучился от нереализованного желания близости, гипертрофированного, видимо, долгими физическими муками.

Вскоре я ушел в общежитие. В общем, «делся».

И вот опять все вспомнилось при встрече с Марией. Она теребила меня за руку:

– Давай я познакомлю тебя с мужем и его сыном.

– Ты вышла замуж за этого дядю из-за московской прописки?

– Нет, однажды стало страшно остаться совсем одной. Но потом я ушла. Они меня разыскали и убедили вернуться…

– Значит – любят.

– Наверное… Ты позвони мне, если захочешь, – написала телефон на пачке сигарет.

И спрашивал, и отвечал, и обещал – все машинально.

А вот сейчас спустя два дня – бессонница и тревога. Зеленая настольная лампа, на тумбочке пустая пачка из-под сигарет с ее телефоном, стопка книг и журналов. Успел прочесть несколько. Интересно, местами даже захватывающе, но после прочтения не покидает такое чувство, будто бы тебя ловко провели. Пишут о какой-то жизни, вроде бы и знакомой, но нашпигованной сюжетами былых времен и наивными фабулами якобы настоящего. Ах как все блестяще выстроено, выдержан темпоритм повествования, и даже есть сложность архитектоники образов и их взаимопроникновения…

Может быть, форма, бедный старенький сюртук, сдерживает могучую душу приходящего нового?.. Океан стихов, излагающих в рифму мысли, вполне подходящие для незатейливых газетных статеек. Опрозилась поэзия, одетективилась проза, и читатель перетекает себе из высших сфер в мир материально превалирующего…

Я переводил беседу местных писателей с Жоржи Амаду, был он в нашем городе, и, пожалуй, лишь Лев Петрович говорил с ним на одном языке – языке духовности и боли. Сам он, в прошлом военный летчик, повидал такого! Но, опять же, как потрясающе он рассказывал, и как недосказанно в своих книгах описал. И при всем при том, судьба его книг счастливая, на полках не залеживаются…

После экскурсий, когда я замолкаю, часто начинают рассказ ветераны войны. Я всегда склонен больше всего доверять тому, что увижу своими глазами, но старики рассказывают по-особому (внешне отрешенно спокойны, даже никаких слез на глазах): «Снег белый-белый, и на нем в зеленом-зеленом, шинели такие, – убитые солдатики. Белое, зеленое и красное-красное на белом – это кровь». Сначала это так красиво. И это страшно. Мурашки по спине. Как такую книгу написать? Можно было бы попробовать, но знаю, что это не в моих силах. Я, как та сороконожка, у которой спросили, мол, откуда она знает, какую ногу когда ставить, и она, задумавшись об этом, сбилась и остановилась.

Был грех, пописывал. В больнице написал повестушку и отослал в Москву. Вскоре сам приехал в редакцию, и уже там юная сотрудница, недавно, наверное, пришедшая в сей «храм» по папиному звонку, спросила у меня:

– А вы что, бурильщик?

– Нет, на каникулах подрабатывал на вахтах…

И она сообщила мне торжественную истину, как будто сама только что ее открыла для всего мира:

– Надо сказать свое слово, лишь тогда это – литература.

Все верно, о своем слове я и не помышлял, а, хотя это и по-божески, всего-навсего очень уж хотелось напечататься.

* * *

…А-а! Черт возьми! Зеленая лампа, зеленая ели лапа, зеленая рожа в зеркале! Зеленый рой зеленых мыслей… Сп-покойненько!.. Спокойно… Я спокоен, меня нельзя взволновать. Вот так… вот так. И пульс…

* * *

Черепанов. Тот свое слово сказать сумел бы. Бросается в табун фактов, слишком не задумываясь о последствиях. Ему бы только осознать, что его начальству, как и всем людям, свойственно заблуждаться или быть с ним не до конца искренним. Впрочем, тогда бы это уже был бы не Черепанов. А так бы сюда его сейчас, в этот пустынный уголок, на месячишко! Уж он бы не раздумывал над своими сновидениями. Или отсыпался, или писал что-нибудь…

Как ни ерничаю, как ни пытаюсь думать о чем угодно, но только не о своем беспричинном страхе, тревога из-под сердца растекается с холодной кровью по всем клеткам, я подрагиваю в нервном ознобе. К дробным звукам дождевых капель примешивается шуршание и потрескивание. Открывать глаза не хочу, но заставляю себя это сделать. Страх перехватывает дыхание.

В распахнутое окно из ночной черноты медленно вдвигается усталая рука ели, завораживающе медленно поворачивается, скользит вдоль стены, словно бы что-то нащупывая. В ее ладони сидит, улыбаясь, Мария. Я в ужасе вжимаюсь в стену – до тех пор, пока ледяные, жалящие иглы не пронизывают мозг…

2. Попутчики

В милицейском «газике», мчавшем по центральной трассе города почти на грани нарушения правил езды, сидели те, кому надо, и пассажир. Тридцатидевятилетний начальник водного линейного отдела милиции Александр Валентинович Ефимов спешил, но посматривал на водителя-лихача осуждающе и делал это не столько из великой любви к порядку на дороге, сколько из-за необъяснимой неприязни, возникшей у майора с момента их знакомства – с того самого дня, как он заступил на место прежнего, снятого с работы, начальника отдела.

Случилось это полгода назад, и с тех пор Ефимов не помнит дня, чтобы можно было никуда не торопиться. Те, с кем приходилось иметь дело, словно сговорились быть не очень-то пунктуальными и не всегда обязательными. Вот и сегодня его пригласили выступить на радио с разъяснением возможных последствий от покупки у браконьеров икры и осетрины. Обещали продержать в студии не больше четверти часа, а проканителились пятьдесят минут. И уже на выходе в коридоре его перехватил корреспондент Черепанов, знакомый еще по совместным радиорепортажам из аэропорта, где Ефимов до нового назначения работал в пропускном контроле. Корреспондент спешил на какую-то встречу, попросил по пути подбросить, провозился со своей аппаратурой целую вечность и украл у майора еще пятнадцать минут. Можно было бы и не ждать, но у того жена, по точным сведениям, отличный детский врач, в ближайшее время Ефимов собирался привести к ней сынишку на консультацию. «Мочится ночью – хоть тресни!» – в который раз подумал Ефимов.

Корреспондент, сидевший позади майора, вспоминал такую же поездку пятилетней давности, но тогда в «газике» свободных мест не было. Помнится, перебивая друг друга, участники только что прошедшего рейда по заповедным браконьерским местам похвалялись перед начальником ловкостью и сметливостью, которую они проявили при захвате нарушителей с их добычей. Еще бы не заливаться соловьями, когда под носом то включали, то выключали микрофон. Петр Иванович слушал о новых и новых подробностях рейда не очень-то внимательно, он никак не мог отделаться от самого сильного впечатления, обычного, наверное, для этих парней: после того, как был составлен и подписан акт «об уничтожении», три ведра свежезасоленной черной икры одно за одним, со знанием дела, были опрокинуты в безразличные потоки реки. «Лучше бы какому-нибудь поросенку дали попробовать, – думал Черепанов. – Если б сдох, тогда бы и выбросить можно…»

Но мысли эти тогда оставил при себе, на всякий случай… А ехали они тем ранним утром в столовую речников, в которой оказался маленький уютный кабинет, о нем обычные посетители и не догадывались. Там была гостеприимная заведующая, настоящая фокусница: блюда на столе сменялись незаметно, но вовремя, из холодильника извлекались банки с пивом и запотевшие бутылки так обожаемой Петром Ивановичем «Пшеничной». Тогда Петр Иванович и не заметил того, как наступил вечер, не понял, как и когда в его сумке появилась банка с черной икрой. На том же «газике» он был доставлен домой в целости и сохранности. Эту банку Черепанов запомнил, и когда Алик Гримпельштейн попал в неприятную историю, чтобы ему помочь, пришел к этим своим разовым «сотрапезникам» и попросил достать икры.

Ему ничего определенного не пообещали и не отказали – теперь перед ними был человек без микрофона. Черепанов догадался, что он тут больше не нужен, но не отступил, отправился в столовую, в тот самый кабинетик, но заведующая, такая внимательная и предупредительная при «участниках рейда», постаралась Петра Ивановича не узнать. «Жулики! Мафиози!» – искренне негодовал Черепанов, но пойти дальше душевного возмущения ему на этот раз не довелось.

Водителя Петр Иванович вспомнил, тот самый рубаха-парень. Вот он и сейчас то и дело вскидывает пятерню навстречу проезжающим мимо автобусам, такси, частным автомобилям, и ему отвечают таким же образом, радостно узнавая или хорошо притворяясь, что рады ему. После очередного такого водительского приветствия Александр Валентинович вдруг резко нарушил молчание:

– Кому ты сейчас махал?! Откуда ты его знаешь? – спросил он у шофера.

– Да знакомый один! – беззаботно ответил тот.

– Какие у тебя с ним дела? – продолжал допытываться Ефимов, узнав в проезжавшем одного из матерых браконьеров.

– Да лодку у меня во дворе поставил. Попросил пока посмотреть. Он сам в многоэтажке живет, не на балконе ж ее держать…

– Если завтра же лодку не вывезешь, считай, что у нас больше не работаешь. – Сказал как отрезал и, повернувшись к Черепанову, негромко пояснил: – Бракушу в приятели взял.

– Угу, – поддержал корреспондент доверительный тон Ефимова, а про себя подумал: «Интересно, кабинетик тот, в столовой, майор по наследству принял или быстренько прикрыл?.. Такие вещи быстро не происходят», – и тут же отмахнулся от своего недоверия: «Жулики-мафиози наверняка получили сполна!» – подумал он и порадовался своим мыслям.

Принципиальный тон майора радовал Петра Ивановича и непонятным для него образом помог расставить последние акценты в этом деле с анонимкой из больницы. Черепанов принял решение с коллективом врачей разобраться досконально, никому никаких скидок не делать, невзирая даже на то, что Кузнецов, главврач, был его школьным товарищем. «Перестройка, значит, перестройка, и приятельские отношения пока отложим», – подумал он и попросил возле больничных ворот остановить машину.

Совсем не означало, что решение, только что принятое Черепановым, было для него важным, этапным. При всей живости характера и эмоциональности, поступки его не были для многих неожиданными, они завсегда случались после не очень-то долгих раздумий – сделать так ли, эдак ли. Но это и нельзя назвать трезвым расчетом. Зачастую это считают житейским опытом.

В принципиальность Ефимова Петр Иванович не совсем поверил, но если бы кто попросил его логически обосновать это недоверие и Черепанов не отказался бы, то в итоге пришел бы к очень нелестному в отношении себя умозаключению и очень бы результату своих размышлений удивился. Но, к его счастью, ничего такого не произошло. Что ж, не так много на свете людей, способных довести свою мысль до блестящего логического завершения, чаще мысли тасуют машинально, словно колоду карт, пока не надоест, или доводят их в речах своих до абсурда.

Ефимов, в свою очередь, тоже не очень-то был расположен к Черепанову, но отдавал себе полный отчет в том, что ироничное свое отношение к провинциальной прессе невольно переносил на конкретного человека, которого не успел даже как следует узнать за время тех коротких деловых встреч в аэропорту.

В поступках Александра Валентиновича многое шло от логических умозаключений, нежели от жизненного опыта уже в силу того, что еще с юных лет отец готовил его к той профессии, которой сам посвятил всю свою жизнь. За долгое время работы районным прокурором Ефимов-старший, имея доступ ко многим фактам всевозможных нарушений как рядовыми работниками, так и руководителями, обладая незаурядным умом, сумел выработать в себе удивительное чутье на развитие событий не только в масштабе района, области, но и всей страны.

Он всячески поощрял учебу своего сына, ненавязчиво подвел того к выбору профессии – незаметно используя связи, знакомства, в отличие от многих влиятельных отцов сдерживал его рост по служебной лестнице, не без оснований полагая, что именно такой путь сбережет наследника от развращающей власти, ржавеющей благодаря закрытости от общественного мнения. Но, как это зачастую бывает с любящими отцами, он не учел одного: чем дольше удерживаешь свое чадо на поводке, пусть даже длинном, тем больше оно к такому своему положению привыкает, тем меньше в нем жизненной прочности, и тут остается только полагаться на силу характера, которую не всем равномерно раздает природа. А характера Ефимову-младшему было не занимать.

И все же отца тревожило то, что сына, так вот сразу, поставили на такую ответственную и опасную работу: опыта маловато. Работать ему предстояло со старыми кадрами, среди которых было немало усвоивших на всю жизнь правило «не высовывай голову, чтобы ее не оторвало». Ему было неведомо, что хотя сын на свой счет не очень-то заблуждался, но учитывать многие тонкости происходившего вокруг него старался добросовестно, скрупулезно, что и показали дальнейшие события.

3. Растущий

Ему, как и всем его собратьям, суждено было родиться в муках. Только в отличие от людей мучилась не мать, а он сам. Да так страдал, что никакому человеческому воображению не представить тех пыток, которые пришлось ему испытать, пока он не обрел законченность формы, принятой в этом измерении.

Чего стоило одно лишь вживание в эту непростую систему разноплановых ритмов жизни, неконтактных взаимодействий, чтобы при этом обрести свою индивидуальность. Не сохранить, а именно – приобрести. В зачаточном состоянии он и все его братья были похожи, как две капли воды. В них не было, как в людях, заложено генетической информации об индивидуальности черт. Только место в пространстве, время рождения и созревания формы определяли их индивидуальность.

Из всех собратьев ему суждено было стать Растущим. И не потому, что увеличивался в размерах, – нет, он, как и другие, пульсировал, при всякой новой пульсации увеличиваясь едва-едва, но весь он был покрыт постоянно нарастающей тканью. Ее не было, пока длились боли вживания в систему бытия. Потом она появилась как естественная часть его тела и никак не беспокоила.

Поначалу Растущий был полностью поглощен познанием внешнего – того измерения, в котором жил, с кем поддерживал отношения, пока не постиг смысла своего существования: чутко улавливать тончайшие изменения в языке, на котором говорили собратья, и тут же, моментально используя эти изменения, перестраивать гармонию отношений в очередную гармонию, но в ином уже качестве. Другими словами, ни на йоту не нарушать равновесия в системе этого измерения. Зачем? Для чего? Этих вопросов Растущий никогда себе не задавал, да и не до вопросов было, скорость языковых изменений не позволяла подобной роскоши – успевай поворачивайся.

Тот же смысл жизни был и у его собратьев. Проще всего жилось Каленому. Он почти не пульсировал и существовал, главным образом, за счет остальных собратьев. А Центр снабжал его энергией дармовой и – сверх всяких норм.

Не очень-то тужил и Ледяной, болтался себе на окраине измерения и давно привык к тому, что Центр его энергией не балует. Наверное, он скоро должен умереть. Это могло вызвать опасные последствия: сильно нарушатся языковые связи, и немало сил потребуется от собратьев, чтобы поддержать равновесие в идеальном состоянии.

Растущему большими неприятностями это не грозило.

Основные заботы достанутся Гиганту, так как больше всего языковых связей сходится на нем. Поначалу эти события в какой-то степени волновали Растущего, но вскоре пришло Большое Знание, и он уяснил, что, даже если распылятся все вместе взятые собратья, то нарушится равновесие только этого, ничтожно малого измерения, в котором они бытуют, а в том, другом, которое на много порядков огромнее, это вызовет всего лишь ощущение слабого дуновения ветра вечности. Подобное случится, но когда это еще произойдет!

С момента прихода Большого Знания Растущий уже не столь много тратил сил и внимания на поддержание равновесия. Но это не означало, что смысл своей жизни он реализовывал спустя рукава. Теперь он стал профессионалом и языковые связи поддерживал почти автоматически. Так корова пережевывает траву, не задумываясь о том, когда и откуда эта трава берется. Теперь для Растущего наступило время Внутреннего Познания, и оно оказалось во много раз сложнее всего того, что постиг он за каких-то несколько миллиардов лет до этого.

То, что он сам – система, догадаться было нетрудно, и наличие основных органов не вызывало недопонимания: сердце – источник энергии и средоточие языковых связей; многослойное туловище и внешняя оболочка, она же и приемник энергии Центра, и излучатель энергии сердца. Двусторонний фильтр, одним словом.

Растущему не надо было изучать историю своей жизни, как и любому из нас, так как каждый неплохо ее изучает, перекочевывая изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год и дальше. Правда, тут многое уже зависит от свойств памяти и значительности событий. У Растущего память была идеальной. Войдя в период Внутреннего Познания и обнаружив, что многое изменилось на поверхности его тела, он тотчас вспомнил, каким образом происходили эти изменения в то время, когда он был совсем юным: в его коже шли какие-то неведомые и не вызывающие интереса преобразования. Растущий не знал, полезно это для него или опасно. Но, видно, понять это ему было еще не пора, и молодой организм Растущего испугом отреагировал на это.

Сердце его дало сильный импульс, что привело к разрывам в теле, но Растущий, как это ни странно, не развалился, а всего-навсего увеличился, и изменения в коже приостановились. Растущий теперь узнал, что никакой это был не испуг, а всего лишь естественная стадия роста. И обычным было то, что познание его обратилось вовнутрь. Изменения на поверхности его тела снова были значительны, и Растущий (не зря же он сам по себе представлял миллиарды ЭВМ, во много раз совершеннее созданных людьми) узнал, что процессы, протекающие в его оболочке, могут его и убить, а могут и намного продлить жизнь. Определив это, он приостановил свое познание.

Весь ужас положения для него был в том, что в этом, довольно солидном возрасте, он способен только познавать, но хотя бы что-нибудь изменить было не в его силах и не в силах кого-то из собратьев. В стадии Внешнего Познания находилась Туманная, она ему не помощница; Гигант, судя по всему, так и пребудет в возрасте младенца; Каленый и Кровавый его просто-напросто не смогут понять, да и никто другой не проявит особого желания познать его, ведь у каждого из них на всю жизнь своя собственная индивидуальность. Их идеальное взаимопонимание проявляется только в ежесекундном устремлении к гармонии Равновесия. Растущий не захотел сразу же узнать свое будущее, но так как процесс познания неудержим, он перевел его на иной уровень. Мы бы о себе выразились, что обратились к познанию закономерностей в мире бесконечно малых величин.

Растущий, как если бы он был человеком, словно бы в раздумье остановился перед фактом: пить или не пить воду, не зная, отравлена она или нет, хотя ему так и так грозит смерть – от жажды тоже. Пить не стал, но начал представлять бесконечность деления молекул воды на атомы водорода и кислорода, затем деление атомов на ядра и электроны, а тех, в свою очередь, на более мелкие частицы. И так бесконечно. Но в том-то все и дело, что вся эта бесконечность кончалась у стенок стакана, у его дна и у поверхности воды. И была бесконечна?