Текст книги "Ангелы живут в аду"

7. Кузнецов и Яровой

Сравнение нашлось индифферентное и, пожалуй, не показывающее моего отношения к тому, чем занимается Яровой. Мне эти его дела и противны, и безразличны, и любопытны. Когда перед глазами встает моя бедная Наталья – все безразлично. Когда вспоминаю этого жлоба из рыбнадзора Ефимова, становится любопытно: а как тот орудует ножом? Когда же вспоминаю эту наглую и трусоватую пьянь, валяющуюся на берегу в песке, окурках и собственной блевотине, становится противно, до тошноты, словно выглотал насильно несколько литров теплой кипяченой воды.

Впрочем, у меня нет намерения в своих объяснениях рассыпаться бисером перед кем бы то ни было. С тех пор, как в моей семье поселилась смерть, единственным мерилом нравственности моих поступков стали жена и сын… А если говорить о сравнении, которое пришло мне в голову в тот момент, когда Ярый одним длинным движением острейшего ножа вспорол осетру живот, то он словно бы расстегнул пластмассовую молнию спортивной куртки, такой был звук.

И я увидел икру. В первый раз – именно вот так, со стороны, спустя много лет после того, когда сам вот так же вспарывал. В детстве мы не знали, что осетр – это древнейший из жителей планеты, что мы соприкасались почти что с вечностью, истребляли ее частицы. Впрочем, истребляли, чтобы жить, а не делать на этом капитал.

Мать рассказывала, как я годовалым ребенком ползал по столу, искал пальчиком крошки хлеба или картошки и бережно отправлял их в рот. Это было единственной моей игрой в то время. Отец, инструктор райкома партии, пропадавший сутками на строительстве поливных каналов для тогда еще солончаковых полей, пришел как-то рано и застал меня за этим занятием, долго смотрел в пол, чем напугал мать, а затем пошел к отцу Ярового и поехал с ним на ночную рыбалку… Может быть, именно с той поры меня подташнивает даже от одного вида черной икры. Я объелся и чуть не умер.

Больше отец на рыбалку не ездил, но мать Ярового с того раза стала частенько к нам забегать и всегда подсовывала кусок вареного судака или пирог с рыбой и капустой. Наши матери подружились, поэтому, наверное, и мы, дети, почти не расставались. Уже будучи подростком, в который раз выслушивая историю о поисках крошек, я задумывался над тем, почему отец в тот голодный сорок восьмой год пошел к отцу Ярового, а не к Звонаревым или Черепановым? Все Яровые – и отец, и его братья, и его старшие сыновья – слыли отчаянными хулиганами: чуть что, они затевали потасовку с любыми, как считали они, обидчиками. Сестры Яровые хулиганили словами и ногтями… Вспыльчивость – их семейная черта. И хотя они и промышляли красной рыбой, но, как рассуждали поселковые, «ни кола, ни двора» у них не было.

А Звонаревы и Черепановы жили в достатке. Почему бы отцу не пойти к ним? Да и воевали они с моим отцом в одной, кажется, авиационной части. Во всяком случае, Черепанов-старший как-то на рыбалке на эту совместную службу намекал. И все же к ним отец не пошел. Ответа на этот вопрос не находил, да и понятно почему: мне казалось, что достаток в их семьях был всегда. У меня даже не возникало мысли, что в их домах могло бы и не быть так богато, как было. Думалось и мечталось о том, чтобы и моего отца, а значит и меня, возили на машине и чтобы нам сделали большой каменный дом, а в огороде проложили бетонированные дорожки, по которым легко бегать в уборную во время засыпающей все вокруг метельной зимы или в дни чавкающей грязью осени… Впрочем, у Черепановых даже туалет был не на улице.

Хотелось, чтобы наш дом стоял так же близко ко всему-всякому, как и у них. Особенно об этом мечталось, когда меня посылали на базар за сечкой для кур. Два километра от базара домой казались самой длинной дорогой в мире. Мешок с двадцатью килограммами зерна был моим ненавистным, могущественным хозяином. Он вывихивал мне шею, поочередно – плечи, выдергивал из суставов руки, когда уже перед самым домом я, покачиваясь от усталости, волок его по земле. Но потом, уже дома, глядя на эту округлую тушку зерна, я ощущал себя героем, победителем.

До школы тоже далеко. Весной и осенью особенно было несладко. Сапоги так и норовили слезть с ног и остаться навсегда в липкой глине бывшего древнего хвалынского моря. Но зато их дома не заливало во время весеннего паводка. А я забрасывал удочки прямо с крыльца. И еще: когда сходила полая вода, то неподалеку от нашего дома, в большой зеленой низине, разбивал шатры цыганский табор, и здесь собирались поселковые – и взрослые, и мы, пацаны. Отцы Звонарева и Черепанова никогда сюда не ходили. И не только они. Тот, кто мог съездить в город и купить там плотницкий инструмент или тяпки, вилы, лопаты для огорода – имели на то деньги, – никогда ничего не заказывали у цыганского кузнеца.

Но пацаны бывали возле горна все, это точно. Цыган за считанные минуты у нас на глазах из ржавого прута сооружал два-три маленьких ножика и отдавал нам за десяток помидоров или каких-нибудь фруктов. И еще давал покачать кожаный мех горна, воздух дул на почти белые от огня угли и среди них краснели, а потом и белели наши железные прутья.

Тут же всегда на тележках с маленькими колесиками подпрыгивали на руках инвалиды в выгоревших гимнастерках и вступали в перебранки со всеми подряд, исключая разве что дурачка Додю, навязывали невольным покупателям самодельные открытки, на которых были разные поздравления, пожелания, но одни и те же лица: чернявый мужчина с блестящей от бриолина прической и белокурая кудрявая девица – немка, считали мы.

Я все не мог понять, где эти уроды достали себе настоящие гимнастерки, а некоторые даже и медали. Спрашивал у отца, но он уходил от объяснений. Он вообще мало что рассказывал о войне. Одно только и твердил «об этом не расскажешь». Показывал на полки книг, попавшие к нам от опального деда, бывшего до войны в Карлаге, певшего когда-то с «самим Шаляпиным», и советовал: «Читай. Постигай сам».

Инвалиды и цыгане со временем куда-то исчезли. Поселок отгородили от Волги высокой земляной дамбой, а нас уже никогда больше в половодье не затапливало. Вместе с разливами ушло детство. Мы закончили школу. И тут удивил Черепанов. Как-то прибегает к нам Звонарев, сует почитать районную газету, а в ней большая статья о его отце, какой он интересный человек, отличный руководитель автобазы, как его водители славно поработали на обваловании поселка и прилегающих к нему полей. И подпись «нештатный кор. П. Черепанов».

Я удивился не статье, а тому, почему в газете печатается Черепанов, а не Звонарев, который все школьные годы занимал призовые места в районных литературных олимпиадах. Неудобно писать о собственном отце? Но почему же! Кто как не сын знает своего отца…

Мой отец прочел статью несколько раз, отложил газету, уставился в пол и стал тереть виски кончиками пальцев. Это всегда говорило о его сильной взволнованности, о внутренних противоречиях, неразрешимом конфликте.

Так же, я помню, он сидел долго-долго, когда сообщили о смерти Сталина. Мать плакала навзрыд, а он, ничего не делая, сидел себе и сидел, только вот виски и тер…

Возвращая газету Звонареву, он спросил: «Тебе нравится то, что написал именно твой друг или то, что красиво написано о твоем отце?»

Может быть, он спросил как-то по-другому, но суть вопроса запомнилась, потому что, когда Звонарев сказал, что понравилось то, как написано, отец отчеканил: «По отношению к тебе твой друг поступил по-людски, а вот по отношению к таким, как я, по-божески. Это две большие разницы».

Мы были озадачены, но никаких объяснений сказанному не услышали.

Потом вокруг статьи возникли разные толки, разговоры, но никакого опровержения в газете не появилось, и все так и угасло, если не считать того, что Звонарев потом именно из-за размолвки с отцом уехал из дома навсегда и не появлялся, пока тот не умер. После чего Звонарев все свои отпуска проводил только у матери: копал, поливал, ремонтировал, перестраивал. Да мало ли каких дел наберется в хозяйстве…

То, что он уехал именно из-за конфликта с отцом, я вычислил самостоятельно – это тогда, когда с упоением готовил кандидатскую диссертацию. Ее название непосвященному мало о чем может сказать, суть же ее заключается в том, что я попытался объяснить мотивы поступков взрослых, исходя из того, как их характер формировался в детстве.

Проще говоря, у меня не было никакого сомнения в том, что познакомиться близко с самим собой человек может чудесным образом, если как следует вспомнит свое детство.

Но кто помнит себя в три года? Так, кое-что… Чуть больше нам отмеряет память из нашего пяти-шестилетнего периода. А дальше? Дальше основы характера уже заложены, а как до них докопаться? Родители расскажут? Не расскажут, а если и попробуют это сделать, то обязательно исказят, не имея даже дурного умысла ввести в заблуждение. Не у каждого такая память, чтобы в ней «калоши вязли».

Когда я принялся за диссертацию, то чуть ли ни дневал и ночевал со своими бывшими одноклассниками. Черепанов общению со мной был всегда рад, он вообще являл собой образец общительности, а вот со Звонаревым было посложнее. Нет, бирюком он не был, напротив, где только он себя не пробовал – и спорт, и театр, и кино-фотолюбительство, и литературный кружок… Легко, казалось бы, жил, свысока и надменно посматривая на окружающих, но эта легкость скрывала под собой его состояние неуверенности в себе, чувство одиночества, непонятости, обособленности.

Кто часто с ним общался, считал, что Звонарев из тех, кто «подолгу держит у порога». Вот, мол, стоит одинокий, знающий что-то значительное человек и почему-то не хочет пустить туда, за дверь. А двери никакой и не было. Вот он, перед нами, как на ладони, законченный эгоцентрик.

Так-то оно так, да не совсем так. Был эгоцентрик, да весь вышел, переродился. Это был один из ударов, расшатавших мою диссертацию. А ведь все складывалось верно: его эмоциональность, повышенное чувство ответственности – он всегда старался сделать все как можно лучше и всякий раз беспокоился: а вдруг не получится.

Сомнения истощали его впечатлительную душу и не находили выхода, особенно в семье: черствый, рациональный, хотя и энергичный отец, требовал от него похожести в поступках, к которым Звонарев не был готов ни психически, ни физически, в результате этого всегда наступает отказ от контактов, возникает чувство обособленности. И налицо – сформировавшийся эгоцентрик.

Но эгоцентрик рухнул. И произошло это, мне кажется, после того, как он попал в больницу после пожара на буровой вышке. Но что именно произошло – это непостижимо…

С каким неожиданным юмором, легкостью, уничижающей самоиронией рассказал он историю возвышения своего отца от механика по ремонту военных самолетов до директора автобазы, и рассказ этот в его устах мне порой казался совсем не смешным. Звонарев и Черепанов старшие, демобилизованные после Победы, умудрились через всю Европу протащить домой несколько чемоданов с трофейным барахлом, подобранным в разрушенных магазинах и складах: швейные иголки, мыло, тряпки с разными рюшками и бантами.

В поселке это все кому за так давали, кому продавали, а с кем вступали во взаимовыгодный обмен. Мой отец с самого начала наотрез отказался принимать участие в этом предприятии. Он часто говаривал: «Не ты положил, не тебе и взять».

Объяснимы мотивы Звонарева и Черепанова: почти пять лет сурового солдатского быта отодвигались в прошлое, наступала мирная, гражданская жизнь, захотелось победившим пожить и на широкую ногу. Это – по-божески…

Понятен мотив отца: стыдно роскошествовать среди руин страны. Это – по-людски…

Однако это понимание не позволяет мне кого-то из них осуждать или оправдывать. Ведь именно решением моего отца Звонарев-старший был назначен директором будущей автобазы. При этом, мне думается, отец сказал: «Бери, создавай, коли уж ты такой шустрый. Посмотрим». И тот ее организовал. Ну, а уж какими методами он пользовался – это иной разговор. Во всяком случае, после того как Звонарев-младший ушел тогда от нас со статьей о «прекрасном директоре автобазы», отец оставил в покое свои виски и сказал: «Деловой человек и хороший человек – это, как правило, несовместимые вещи». От этих слов веяло тайной, права знать которую я тогда не имел. Отец умело оберегал меня от сложных взаимоотношений в мире взрослых, исподволь, недосказанностями, полунамеками готовя ко встрече с иным миром, и в то же время непонятно как, но помогал мне в кругу сверстников быть «собой среди других». Некоторые утверждают, что тут нет ничего, кроме обычной отцовской любви…

Поведение мое было гибким, чаще всего я свободно чувствовал себя во многих неожиданных ситуациях, что помогало при различных обстоятельствах сохранять чувство собственного достоинства.

В общем, рос я благополучным ребенком и, по словам взрослых, обещал быть хорошим и деловым человеком. Все бы, быть может, так и случилось, когда бы не «порок», который проявился во мне, как и у многих в подростковом возрасте, но у меня он все более и более прогрессировал. Во всех женщинах я стал видеть прежде всего женщин, и только женщин. И если из школы мне удалось вынести неплохие знания, то благодаря только тому, что большинство преподавателей были мужчины. На педагогинь я смотрел с нескрываемым любопытством, открыто и подробно рассматривая лицо, плечи, грудь, живот, бедра. Тем более что обе они, как представлялось мне в ту пору, были еще не очень старыми – лет по двадцать пять. Реагировали они на эту мою наглость по-разному, но я уже вполне понимал, что какой бы ни была эта реакция, служит она одному-единственному желанию – скрыть свое смущение.

Связываться со мной посредством воспитательных бесед они не желали, глубоких ответов на уроках от меня не добивались, торопливо сворачивали всякие мои разглагольствования и ставили хорошие отметки. Не стали они еще толковыми педагогами, но мне это было невдомек.

В десятом классе начались мои любовные похождения. Помню немало девчонок, которых мне не удавалось смутить ни своим рассматриванием в упор, ни откровенными намеками на их природу, но это меня мало огорчало. Тех, которые смущались, было предостаточно. Особенно нравилось будоражить чувства девушек в присутствии моих товарищей, ведь их тоже волновали эти невинные игры в слова, в якобы нечаянные касания девичьих прелестей.

На интимную близость в этом возрасте может толкнуть многое, но еще большее от нее удерживает. И чаще всего это мысли о необъяснимой вине, которая непременно должна обрушиться на тебя после свершившегося. Это, пожалуй, самая первая, настоящая взрослая ответственность в жизни подростка, если не учитывать патологию или развращенное знание о половойжизни. Вот это, второе, меня и подстерегало.

В то время Звонарев уже четвертый год ходил в музыкальную школу – довольно далеко от поселка, в военный городок. Важно, что в военный городок. Там было так: офицеры занимались своими делами в гарнизоне с солдатами и техникой, а их жены, не занятые каким-либо трудом, потому что не всегда находилась для них работа – не в колхоз же им идти или на судоремзавод! – они погружались: кто в новейшие модели сезона, кто в чтение толстых журналов, кто в самодеятельность, ну и справедливости ради надо сказать, кое-кто занимался спортом. Наши матери их недолюбливали за легкость и комфорт жизни. Но это к делу почти не относится. Дом офицеров бурлил от энергичной деятельности их женсовета. Каких только там кружков не было: и английского языка, и фехтования, и любителей восточной поэзии, не говоря уж о самых обыкновенных кружках для их младших детей. А в роскошно отделанных цветной плиткой и зеркалами туалетах для их старших детей «действовали» стихийные нелегальные кружки знатоков болгарских сигарет, венгерских сухих вин, редких записей рок-н-ролла и тонкой картежной тактики.

Взрослые, изредка забегавшие в эти заведения, ничего кроме мирно беседующих юнцов не замечали – конспирация была отработана до мельчайших деталей. Им даже могло казаться, что и сигаретный дым не имел к юнцам никакого отношения. Впрочем, взрослые забегали туда только по вечерам да в выходные дни, когда в Доме офицеров шел фильм или проводились какие-нибудь мероприятия…

За четыре года беганья в музыкальную школу наш Красавчик стал своим среди офицерских ребят, но не тех, что прятались от взрослых в интимном заведении. Его приятели большей частью пропадали на баскетбольной площадке или в литературном кружке. Нас же, поселковых, старался с ними не знакомить, видимо, стеснялся нашей полусельской неотесанности и, как я потом понял, не хотел с нашей стороны некоторых разоблачений, так как успел приврать кое-что о своих родителях и о своих талантах. Что поделать, Звонарев был фантазером отменным, этого и теперь у него не отнять.

И вот как-то пришел он в школу с фингалом в пол-лица и распухшими губами. Такой выходки по отношению к нашему товарищу мы никому простить не могли. Никто, кроме офицерских, тронуть его не мог по одной-единственной причине: все мы, семеро одноклассников, горой стояли друг за друга, потому что жили на двух соседних улочках – Степана Разина и Емельяна Пугачева. Это обязывало. Другие поселковые нас остерегались или старались с нами дружить, да и понятно это – с первого класса мы всегда вместе. Мало того, все мы были помешаны на спорте, кроме Ветлы, и всякая сборная школы в последние годы учебы состояла, прежде всего, из нас, несмотря на то, что было еще два класса параллельных, да и старшеклассники кое-что значили. После одного зарубежного боевика мы сами себя прозвали «великолепной семеркой».

Не знаю, чего бы мы стоили без потрясающей дипломатичности Черепанова, который первым начинал разговоры с обидчиками, и чаще всего эти его диалоги с противниками и заканчивались. А если уж ничего не получалось у Черепанова, то все решал Ярый. Он оправдывал прозвище и своим вспыльчивым характером, и буграми мускулатуры.

В случае развития конфликта роли распределялись так: Яровой крушил налево и направо, я периодически повисал на его руке, чтобы он кого не убил, братья Гримм, близнецы Гримпельштейн стояли спиной к спине и изредка отмахивались, если на них кто-то наседал, Черепанов валялся с кем-нибудь на земле, с криками от одних к другим метался Ветла, пока его кто-нибудь не задевал, после чего он, придерживая ушибленное место, садился в сторонке и отрешенно ждал окончания этой катавасии, Звонарев возбужденно и вместе с тем тщательно выполнял серию борцовских приемов, которые перенял у офицерских ребят, стараясь притом никого сильно не ушибить…

Звонарев признался, что зашел в туалет, где у него попросили закурить, на что, не зная как ответить, промолчал, только вот закашлялся от дыма и выдавил из себя: «Вот так накурили!».

Мы втроем: Ярый, Красавчик и я пошли в городок.

В туалете набралось ребят многовато, но отступать было некуда.

– Мы пришли побить тех, кто его тронул, – с порога начал Ярый, показывая на Звонарева. – Кто из них? – спросил он у Красавчика.

Обидчиков не оказалось на месте, или Звонарев отказался их назвать. Ребята ничего обидного не сказали, рассматривали нас с интересом, хотя и с некоторым напряжением, а потом предложили попробовать сухого вина.

Ярый расхохотался:

– Сухое?! Это как… жевать?

После чего смеялись все.

С того дня я зачастил в ту компанию. По части карт соображал хорошо, но не было таких денег, на какие там играли. Курить научился, понравилось, а вот вино мне не показалось. Не люблю нереальных ощущений, а после вина именно так и случалось: недоступное в трезвом состоянии казалось после выпитого доступным, россказни «бывалых любовников» принимались за чистую монету. Впрочем, откровения вновь испеченных приятелей о любовных похождениях и без выпивки принимались за истину. Мой развивающийся порок ждал случая.

Как-то в наших разговорах прозвучало имя Марии, с которой наш Красавчик недавно подружился, их то и дело видели вместе. Один паренек из моей новой компании похвастал, что у него с ней было все. Нашлось что ему возразить. Кто-кто, а я-то уж знал Звонарева, его всегда влекло к чистому, утонченному, притом цельному, и не просто влекло – мало ли кого из нас к чему влечет! – получалось так, словно бы чистота эта сама его находила.

Ну, а для всего прочего он словно был застегнут на все пуговицы.

И все же зерно сомнения упало на благодатную почву… Чем я тогда оправдывал стремление сблизиться с Марией? Скорее всего, тем, что, якобы, хотелось узнать истину и, если что, раскрыть Звонареву глаза на истинное лицо Марии. А по существу, кроме попыток усыпить свою совесть, ничего эти оправдания не означали.

Пришло благоприятное для меня время. Звонарев поступил в пединститут в городе, я завалил экзамены в медицинский – многовато было свиданий и девчонок!

Вернулся в поселок потертым и повзрослевшим. Мария не поступила в МГУ на факультет философии и тоже вернулась домой, к родителям. Изредка ездила к Звонареву в город.

Я сделал все, чтобы новогодний праздник провести с ней вместе. Компашка быстренько рассыпалась, и мы остались вдвоем в ее квартире – родители гостили у соседей. Мы пили шампанское, танцевали танго, слушали музыку, говорили, снова танцевали. Наступил момент, когда я почувствовал, что словно бы обволок Марию недомолвками, шутками, теплыми словами. Мне помогали все те мелочи праздника, которые наполняли комнату: и сказочное мерцание елки, и тихие звуки блюза, и хлопья снега, липнущие к оконному стеклу, и уютно разложенные на софе подушки. Мы в танце поцеловались, потом – еще и еще. Мария, закрыв глаза, часто и глубоко задышала…

Позже, во взрослой своей жизни, я не один раз слышал в такие мгновения от других женщин молящие заклинания «нет, не надо!», но они не плакали навзрыд, как это случилось с Марией, поэтому их-то я добивался.

Мария высвободилась из моих объятий, впрочем, я ее уже и не обнимал, лежал, уткнувшись лицом в подушку, и в раздражении ждал, что будет дальше. Была тишина. Я осмотрелся. Мария стояла у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу, и, видимо, ждала, пока я поднимусь. Я демонстративно развалился на софе и высказал ей все, что слышал от того типчика, который «делал с ней все, что хотел». Ожидал я какой угодно реакции, но только не этакого заливистого смеха. Насмеявшись, смахнула из-под глаз слезинки и сказала:

– А я твоему приятелю благодарна. Войди он тогда в комнату минутой позже, меня бы изнасиловали.

– Но сейчас-то никто не вошел! – ляпнул я первое, что пришло в голову.

– Ну, если хочешь знать… – она чуть помолчала, откинула за плечи свои роскошные волосы и сказала: – Звонарев писать мне перестал. Сейчас тешит с какими-нибудь девицами свою непонятую душу… Так вот, он сейчас здесь, в этой комнате.

Думаю, что все это она придумала, опоэтизировала, выкрутилась. Для чего? Такая уж у нее стервозная натура. Будь я в те мгновения очарован ею полностью, может быть, желаемое мною и свершилось. Но при всем опьянении праздником и томном ожидании сладостных минут, я отдавал полный отчет в своих действиях, невольно помня о друге, а это не могло от нее ускользнуть. Ведь она же сама меня и провоцировала на близость, и добивалась этого!..

Она смогла отомстить за незаконченность вечера, но это я осознал потом, спустя годы: мол, мне достаточно обычной потаскушки. А в тот вечер я, с искренней благодарностью к ней, остался в компании, куда она меня привела после нашего объяснения. Она хорошо знала хозяйку той квартиры, официантку офицерского кафе, за столиком которой частенько обедала.

Когда я со всеми перезнакомился, Мария попрощалась и, чмокнув меня в щеку, сказала посмеиваясь: «Это то, что тебе надо!».

Официантка Лида оказалась девушкой незатейливой, но любвеобильной, и многому научила меня за дни и ночи новогодних праздников. Я впервые воочию узнал, что постель может быть не только местом покоя, но и местом любовных дискуссий, приводящих, как правило, к согласию и взаимопониманию.

Яровой знал, что на праздник я иду к Марии, и попросил меня рассказать о подробностях, ведь меня целых три дня не было дома! Про Марию ничего выдумывать не хотелось, а говорить о своей любовнице опасался. Яровой мог со мной увязаться в кафе, и она наверняка предпочла бы его мускулатуру моему гибкому, но все-таки худому телу. Я отделался полунамеками. Они-то, наверное, и сослужили недобрую службу по отношению к Звонареву и Марии.

Помнит ли Ярый ту историю? Нет, наверное. Прошло много лет, за это время у него было предостаточно острых ощущений. Да и настоящее, скорее всего, напрочь заслонило от него далекое прошлое. Его жена, маленькая, словно мышка, шустрая командирша, нарожала кучу детей – шестерых, и все девочки. Он их материально обеспечивает – электросварщик по высшему классу, и еще вот этот осетровый промысел.

Вон, купюры, одна крупнее другой, валяются и в зале на серванте, и в кухне на подоконнике…

– Побудь один. Скоро приду. Должны постучать, спросить рыбу. Пусти. Они знают, где брать, какую, – сказал Ярый, взял сумку и вышел, захлопнув за собой дверь.

* * *

Сто лет не был. Приехал, вспомнил, тоже мне. Икру ему надо. Говорит и говорит. Жена больная. Нелегко с маленьким. Жил бы с первой, со здоровой. Там тоже остался малец.

Целый час зубы заговаривал. Слушаешь слова – вроде бы жалуется, а смотрит, как инспектор рыбнадзора. Презирает. Убить проще, чем слушать, как он жалость выжимает. Стукнуть бы тогда, когда в драках на руки вешался – и все. И жены не мучились бы, и маленьких не было бы.

Таким везет. Мужики у них родятся. Чего было бросать? Жил бы и жил, еще бы родил кого, может, девочек, а может, и мальчиков. Куплю водки, выпьем. Он не выпьет. Такие себя берегут. Всегда себе знают, где им яма, где канава.

Я выпью, зло пройдет, не то хоть прибить его. Изменился! Презирает. Раньше не презирал. И толк был – в девицах разбирался. А в женах – нет. Разбирался бы, не бросил ту и больную не взял, тоже мне. Сначала он хотел эту стерву Машку в жены взять. Я ему сказал, что ее попробую, а он загрозил: «Зарежу!» Куда ему! У цыгана ножички брал, а носить боялся. А я носил, только в драке про нож забывал, не то всадил бы кому в зад… Грозил, а сам боялся. Даже со своей официанткой познакомил. С ней я было про Машку думать забыл. А приехал Красавчик на каникулы – вспомнил. Он из-за нее приехал. У родителей не показывался. С ней все дни на остров заплывал. К ночи возвращались. Я там в ивняке спрятался и смотрел на забавы. Зубами ветку закусывал, крик удерживал – так к ним хотелось. Она фигурой, что твоя оса, задом вертит, как ужалить хочет… Красавчик, сонный придурок, в город уехал, а я к Машке. Кузнец уже не грозит – упрашивает: «Иди к официантке». А что официантка? Она простая, как захочет, так сразу и давай. А эта стерва ржет, что твоя кобыла, в грудь стучит, говорит: «Титан!» Это я-то «титан»!

С паршивым котлом сравнила… Я ей «поплыли на остров». Ржет. Вижу, что хочет, а издевается. Ну, думаю, так?! С Кузнецом и Красавчиком можно, а со мной нет?! Пошел в обход: «Садись на мотоцикл, прокачу». Завез на дальнюю косу. Давай, говорю, купайся, не бойся. «А я и не боюсь».

Вот и не испугалась. Увидал я эту осу в купальнике и полез. Сначала кусалась, потом ноги развела. Я уже все, а она лежит. Стерва, обморочной прикинулась. Затащил в воду, провернул пару раз туда-сюда, что твой режак – задышала, заойкала. Ругается: «Скотина, животное, вези обратно». А мне что, отвез, Кузнецу с рук на руки. Тут они в город уехали. Он – учиться на врача, а она так и сгинула. Офицерша, тоже мне…

* * *

В дверь постучали. Я, как было сказано, открыл и – кто бы мог подумать! – вошли братья Гримм, близнецы, кладоискатели. Каких только кладов они в свое время не понаходили! Маленькими верили мы, что у них где-то спрятан целый вагон золота, серебра и бриллиантов. А позже прозвали их сказочниками – «братья Гримм».

Так они и не разбогатели. Поступив вместе с Черепановым в институт городского хозяйства, увлеклись студенческим театром. Два или три раза ездили в Москву поступать в театральное училище, но ничего не получалось. Возвращались, страдали в пивных барах, отлынивая от занятий. Бросали институт, снова восстанавливались. Лет восемь так продолжалось – то бросали и уезжали в поселок, то восстанавливались. В городе переженились. Жены, судя по всему, крепко взяли их в руки, и ребята быстро, да еще и с хорошими отметками, институт окончили, устроились в городе в какую-то строймонтажную контору, получали свой «оклад жалованья» и на правах энтузиастов вели в своем бывшем институте театр-студию. В общем, пропали из вида. И – вот тебе на! В кои-то веки встретились там, где и встретиться-то нам было невозможно.

– Да вот, узнали, что ты у Ярого, решили тоже зайти. Надо бы пообщаться. Приходи вечерком к нашему старику, мы там будем…

* * *

Я его с близняшками стакнул. Пусть лясы без меня поточат. Они вправят ему мозги. Врач, тоже мне… Заработать на икру не может. Я свою бабу в город возил к женской докторше, так ей в холодильник полведра икры и осетра затолкал. Небось взяла. Так мне и люди говорили: привези рыбы. Врач не миллионер, должен взять. Тогда расстарается не за зря… Близняшки дело знают. Мне – четвертак, а в городе – за полста. Сволочи, но не юлят.

Так и так, все в открытую. А этот со своими идеями под носом не видит… От ить! Тогда еще и меня в город звал: «образование получишь в мелиоративном, прозреешь». А у меня и так глаз-алмаз, варю шов – не подкопаешься. Почти брак, а не брак. План только так делаю. Да все так! В квартиру въехать успел, так она при мне и поползла. В зиму дело было. Девчат своих чуть не поморозил. Падлы! Во строят! А он мне про совесть, про зрение. Небось, про близняшек никому не скажет. И про меня смолчит.

Полный рот совести заместо каши. А икру подешевке приехал брать. Да я ему за так отвалю сколь хочешь. По-божески. Знай наших… Череп, тот, небось, без идей, а за близнецов бы уцепился. И за меня. Раньше, может, и нет, а сейчас – точно. Приемник как включишь, так «у микрофона наш корреспондент Петр Черепанов». Борется теперь с недостатками. А раньше все передовиков нахваливал.

Шалопай, а тоже – нос по ветру. Махал бы себе рубанком, и то польза. Когда в школе еще тумбочку сварганил, так она, почитай двадцать пять лет, как из железа сваренная, у меня в прихожей красуется. Чудики. Одно слово и есть чудики. Порасползлись не по своим углам да не по своим делам… Да и мне – что врать! – рыбалка поперек горла. Как бы не риск, бросил бы это дело к чертовой матери. Риск люблю, аж трясет всего. Вот где б в горах, спасать кого – это да! А то этого риска так нажрешься, что бога молить начинаешь, чтоб лед, чтоб река поскорее встала. Зимой дух переведешь, а по весне все сначала.