Текст книги "Дорогая буква Ю"

Постскриптум к книге «Алконост»

Времени у меня полно – но для мысленного перехода из моего – бездуховного вакуума в твой перенасыщенный – духовным кислородом православный мир требуется мужество, которого у меня нет. Трудности – языковые. Отвык от высоких слов, на Западе давно обесценившихся. И, к сожалению, неспроста.

Девушек с узкими лицами и длинными бедрами я в нынешней Москве тоже заметил. Некоторых даже смог сфотографировать. То, что их раньше не было – неправда. У тебя просто была тяжелая юность. Армия… А у меня было много милых длинноногих узколицых подруг. Почти все – дочери гэбэшников, космонавтов или партийных боссов. Были они милы и нежны, но для пропахиванья – духовных полей не годились. Фиалки.

…

– Время связано с частотой дыхания или, например, взмахов крыльев бабочки. Колибри машет крылышками и дышит примерно в 500 раз чаще, чем человек. И соответственно в 500 раз быстрее течет время маленькой птички.

Россия, сама не замечая, живет в замедленном времени, постоянно отставая от других. В моменты «X» происходит страшное ускорение, возникают разрывы. Ужасы.

Когда жареный петух клюет, Россия прыгает как кенгуру, падает и разбивает себе морду.

Россия не упилась, а обожралась пространством, отравилась им, как алкаш – древесным спиртом из брошенной цистерны.

Что она с этим пространством сделала? Средняя полоса вырождается, деревни исчезают, средние и малые города дряхлеют и пустеют, великолепный Урал загажен радиацией, Зауралье осваивается китайцами…

Москва крепнет, провинция скудеет. Страна ничего не производит, кроме того, что из земли можно взять. Украсть у самих себя. Что? Все не так? Тебе виднее.

…

Будь осторожен с математикой и особенно с физикой. Метафизика, как выяснилось, стоит куда меньше физики, алхимия спасовала перед химией. Очень тяжелые камни легко транспортировать с помощью самых примитивных орудий. Небесные великаны – олигофрены, умер не только Фауст (недавний ураган сломал две огромные ели, которые росли рядом с его башней), но и Мефистофель.

Боги уже и не смердят. Воскрешать их искусственно – занятие опасное. Их отсутствие сильнее, чем их присутствие. Поживем, друг, в темноте, без света.

Или включим электрический свет.

Тешить себя «духовностью и боженькой» сладко. Так блондинистые девки зажигают свечи, курят ароматы и развешивают шелка прежде чем вульгарно отдаться. А потом ограбить клиента.

Я всегда ценил в тебе непримиримый к фальши аттический дух. Куда тебя занесло?

…

Рассказ «Мне было 19 лет» 39-летний Л. написал в лагере. Отсюда порнографический стимул – как у маркиза де Сада, расписавшегося вволю тоже только в тюрьме. Этот рассказ – смесь достоевщины и эротизированной живописи мирискусников. Откровенная порнография была бы интереснее – тут философская начинка и культурное – ля-ля не помогает, тут сила слов нужна. Чтобы ширинка порвалась.

Твой текст – сатира на публикацию этих, порожденных зудящими яйцами и постящимся брюхом, больных цветов – родился из желания отомстить мертвому старику. Прокалывать шилом эти яйца не надо – они и так пахнут нехорошо, их надо было бы похвалить… С трибуны.

Плохо, что трибуны нет.

…

Ты задел меня замечанием о материи в обмороке, о жизни, невозможной без высших сфер, без высших сил.

Всю жизнь я тоже так думал, потому что так нас учили мудрые, так легче противостоять судьбе, безразличию природы, неизбежности смерти.

Так интереснее. Так тебя кто-то слышит (эти самые высшие силы). Постоянно наблюдает.

Опыт эмиграции научил меня, что одиночество абсолютно. Никто не слышит нашего курлыканья…

Смерть крепка. Не путешествие, а конец.

Конец – сильнее путешествия, крепче ада и рая, интереснее мистических построений.

…

«Материя, которая в обмороке» существует только для людей не видевших фотографий микромира (электронный микроскоп) и макромира – слияния галактик, рождения и смерти звезд…

Тут не просто – панта рей. Тут и следа «материи» не видно. Сгустки энергии. Облака вероятности. Взрывы. Коллапсы. Скорости не человеческие. Взаимосвязи не антропологические. Постоянные обмены энергией. Активные химические процессы. И полное равнодушие к апломбам человека.

Мы на все смотрим из своего масштаба времени и пространства, мы все очеловечиваем. Любой кусок «материи», будь то статуя Праксителя или космический челнок в масштабе час – сто тысяч лет, рождается и исчезает за несколько секунд.

В другом масштабе звезды возникают и сгорают за несколько мгновений. Для нас вселенная – миллиарды световых лет. Для других – один шаг. И это вовсе не значит, что эти другие – выше нас. Скорее всего, они кретины.

Каждая раса живет в своем масштабе времени и пространства. На уровне сантиметров совершенство – насекомые. На уровне двух метров – человек. На уровне парсеков – звезды.

…

Человек не выше муравьев. Совершенства возникают в своих масштабах. И судят о мире по своему локтю. Материя не стоит (как нам кажется), не течет (как мы догадались), а кипит, возникает и исчезает, постоянно меняет свои формы и свойства, превращается в энергию. В плазменном реакторе природы (отдадим и мы дань мирискусникам) празднуют свой дьявольский карнавал кварки и нейтрино. Не бытие, а вероятность бытия. Не пространство, а постоянно возникающая и исчезающая субстанция, временно-пространственная бурлящая каша, которой в нашем (кажущимся) трехмерном, ньютоновском мире ни аналога, ни названия нет.

И «высшие силы», если они и «есть» (что они едят?) существуют в своих нишах бесконечномерного пространства. Если им и есть какое дело до нас, что очень сомнительно, то это – экологические проблемы, «заповедники», «аквариумы».

Не исключено, что «элохимы» создали Эдем именно как аквариум с золотыми рыбками. Для потехи. Или на продажу. И смылись, когда надоело вмешиваться. Или просто когда деньги кончились.

Человек в лучшем случае не уничтожает муравьев.

– Жизнь это самоорганизация материи не на кварковом уровне, а на уровне протеинов. Биокомпьютер. С волей. Кто запрограммировал? Высшие силы? Возможно.

А может, и нет. Программировать то пришлось только первую, исходную клетку. Дальше все пошло-поехало само (говорят биологи). Мы все потомки этой клетки, мы несем в себе ее свойства. И этим ограничиваем наши ментальные возможности. Наша жизнь возможна лишь в этой временно-пространственной нише. Между двумя ударами кометы.

…

Да, обычный ответ – мертвенное молчание, в котором слышится презрение к само-званцу, само-позванцу, само-писцу и отсебятнику. Не будь слишком строг, не трудись ставить меня на место! Доказывать, что русский писатель за границей – мертвый писатель. Быть мертвым не так уж плохо. Гораздо хуже – себя на родине чистить. От чекистского помета…

Я свое место в мире мертвых обжил и обустроил. Но упрямое само-позванство и само-посыланство берут свое – и я посылаю, упрямо посылаю электронные письма с того света в редакции света этого, жду сюрпризов… И получаю.

Дозвонился я до редакторши одного из престижных московских литературных журналов. Скверная, видимо, баба. Голос капризный, визгливый. Говорили мы минуты две. Только потому, что у меня протекция была. От доброго старого Бориса Х-ва. – Просто так она бы со мной и двух секунд не проговорила…

– Получили вы мои тексты?

– Да.

– Прочитали?

– Нет.

– Семь месяцев у вас лежат…

– Многие по десять лет ждут. И вообще – мы на компьютере не читаем!

– Почему не читаете?

– У нас компьютеров нет…

…

Позвонил мне главред журнала эмиграции «Другие берега», выходящего в Италии, господин Ободзинский. Он не стал мне петь песню «Эти глаза напротив», а сообщил, что моя проза одобрена редакцией к публикации в их журнале. Я помягчел, ободрился, пустил слюну.

Еще через несколько недель на интернетной странице «Других берегов» появились мои рассказы… Гордости моей не было пределов.

– Ага! – говорил я сам себе, – вот оно, новое! Пришло! Изменится моя никчемная жизнь. Напечатали! Да еще и такой огромный кусок! Не пропадет мой скорбный труд!

Начал я считать и пальцы загибать. Один экземпляр для мамы, второй для первой разведенной жены (чтобы знала, какого парня потеряла), третий для второй жены (чтобы оценила и прониклась), четвертый для близкого друга, который обиделся на мой отъезд и прекратил со мной отношения (знай, мол!), пятый для… Всего, для начала, заказал десять книжек журнала. И жду и жду.

Нетути. Звоню – глазам напротив. А они мне отвечают – наш журнал, извините, издание виртуальное, не бумажное… Вы, – говорит, – не поняли… Может быть, когда в будущем… Того… Напечатаем. И слышу я на другом конце звонкий девичий хохот. Вот так гундосых и учат, как говорили в застойное время.

Вы умеете сердиться! А я умею сердить. Ваши тексты из металла, зубам больно, мои из теста. Специально недопечённого.

Поймите, из меня критик или читатель, как из говна пуля. Застреваю на первых же словах, застреваю на согласованиях, читать мне больно, как языком по наждаку елозить.

Не люблю молочную московскую поэзию! Прокисает, когда на подоконник поставишь… На свет.

Я писал о хвостах образов, а у вас тут – их веснушки, родимые пятна и шрамы, шрамы… Страсти-мордасти. Высоко залетели!

Залезайте лучше под кожу, вы, певец сукровицы!

…

Почти две недели торчал в Иерусалиме. Фотографировал для выставки. Достали меня и спесивые евреи, и злые арабы. Пришел в ярость – написал на Золотых воротах (замурованных еще в седьмом веке) старого города короткое русское слово. Ничего умнее из себя выдавить не смог. Обратился так и к арабам, и к евреям, и к Мессии. Написал карандашом, мелко, чтобы Мессия все-таки не прочитал. Случайно.

…

Отлетев и погрузившись (эмиграция), теряешь дыхание, и ясный смысл в голове тухнет. Надо денек в барокамере посидеть, а то кислород в легких и в мозгах закипает.

Вы написали про Р. правильно. Отсутствие поэзии, этого прелого горького листа, который нам так дорог… Бездушие, мертвенность – хороших текстов. Трупный яд – концептов и других красивых слов, призванных морочить читателю голову. Точка, точка, запятая… Р., действительно, не грибница, а камень. Если страницу его текста потрясти, все словеса и буковки, как сухие муравьишки с нее слетят. Ни слезинки, ни жиринки не останется.

…

Тема моей жизни.

Бегство живого в потустороннее. В общество людей, ставших словами. Отторжение от группы. От коллектива. Вон из людского потока, из нормальности, из города, из страны, а потом и из реальности. Шаг в потустороннее.

Спрятаться в потустороннем. Убежать от рутины, от всепроникающей вульгарности вещей и людей. От их плотского запаха. Спрятаться в потустороннем, уйти, дать оставшимся возможность занять твое место, позволить их железным челюстям разгрызть кость реальности, вылакать кровь твоей современности. Скрыться в пустоту…

…

Текст П-ва демонстрирует симпатичный инфантилизм москвичей. Птолемеевское сознание. Он заставляет богов и духов крутиться вместе с Москвой, летать вокруг провинциальной звездочки, мчаться вместе с ней в бессмысленной пустоте вселенной. Нелепо приписывать нечто месту и времени. Суть существования – вечное ускользание. И от нашего места в пространстве и от нашего времени. И от богов, тщетно взывающих к нам из-за стенки аквариума…

…

О запахах. Вы большой мастер их описывать. Но их у вас слишком много. На одной странице я насчитал сорок. Этого ни один нос не выдержит. Запахи у вас живее людей. Как у Гоголя. Но Гоголь не разъясняет, оставляет абсурд висеть в воздухе. Когда ударился в разъяснения – пропал.

Ваши предложения меня изнасиловали, в них есть клацанье зубовное, отражение-повторение внутри зеркального шара и астматическое задыхание… Не может мысль из предложения выдраться. Застряла в словах.

«Т.» – книга чудовищная. Вполне оправдывающая свое безобразное название и ужасную обложку. Огромный розовый ком словесной пены. И трахают в ней не часто упоминаемых автором толстозадых женщин в розовом пеньюаре с кружавчиками, а читателя. Трахают бесконечными замечаниями, разъяснениями, пояснениями, немотивированными переходами, лишними подробностями, лишними именами, словами, словами… Нельзя так упиваться писательством. В павлина можно превратиться.

500 страниц текста разъяснений. Разъяснения, нотации, жалобы. Мотивации не поспевают за фантазиями, приходится привирать, пытаясь наверстать темп. От этого на и без того дряблой коже вашей прозы образуются складки и дырки.

Позиция рассказчика – над повествованием. Поэтому трудно сопереживать. Со-жевать. Co-сношать. С помоста не с руки. Диалоги не заостряются, позиции героев расплываются, яды и соблазны не действуют, отстраненная философия раздражает…

Не получилась многоголосица – ревнивый автор затыкает всем рот. Дублирует собственных героев. Размышляет сам с собой, распиная повествование на классических литературных схемах. Наворачивая бесчисленные завитушки, чтобы скрыть свой усталый образ.

Книга страдает словесной водянкой. Диабетом. Крови в ней мало. Поддался автор соблазну большой книги. Написал. А из нее льется сладкий глицерин.

…

Открыл «Прозу», «Вавилон»… И поспешил закрыть. Десятки тысяч авторов. И все потрясают текстами как копьями. Понимаю людей, которые не читают. Не хочется протягивать километровую корявую нитку чужого бреда сквозь мозги.

Как вы не задыхаетесь в этом болоте? У вас жабры, вы – человек-амфибия.

В Москве не волны, а хаос, рябь Азии. Рябь эта сквозь ваш текст прошла и подарила ему форму. Используйте! У вас достаточно на это сил.

Если бы я возвратился – был бы без угла.

Вы работаете в поте лица своего, а я в поте лица отдыхаю, разжирел безмерно и пишу только про детство. Потом неинтересно. Лет в двадцать семь человек входит в зону смерти и оцепенения. Если вынырнет, лет в пятьдесят – то может что и поймет. Если очнется… А так… Туман, свинец, рутина.

У вас есть любовь, а у меня только боли и заботы. Перед вами солнечная мельница – Москва. Бросайте слова на ее крылья, и она их сама разбросает в прозу или стих.

Упивайтесь квасным молоком этой суки.

…

Если я вас раздражаю, не читайте. Мой бегунок не по лесенке смысла бегает, а по желёзкам, как небесный кузнечик по звездочкам.

Для разумного – каторга. Я хочу в простых словах не смыслы донести, даже не образы отчеканить, а образовы следы потрогать… Мелькунчики.

Согласитесь, все, что на «Гранях» пишется – и старо и не оригинально. Все уже было и говорено и переговорено и переварено и забыто. От этих разговоров – колики. Говорить то не о чем. Все проболтала сорока лет сто назад.

В небесах от русских гениев тесно, а на земле – Вий стоит на страже. Там дубинки положены архангельские. Одна дорога – к муравьям, к мышам, в грязь. Хоть и это было и до совершенства даже доведено. Подполье. Подлавочье. Шесток.

…

На Россию я давно махнул рукой. И на себя, и на мир, и на Бога. Тут не нигилизм и распущенность, тут – простите, не вышло, стройте свои вертикали сами. А я в речке хочу поплавать. На другой стороне собачка лает. А во рту монетка медная.

Ни с кем мне не хочется спорить.

Умные люди приводят меня в ужас. Как они могут там жить?

Русские слова пропадают. Смеются боги… Всю жизнь гоготал как ящер над языком Набокова, – благородным, но без сока современности. С бабочками, но без гнилой капусты советского продмага. Фиолетовым стерильным языком чистилища… А теперь и сам попал под стекло.

…

«Грани» мне надоели. Реагируют на меня только бригадники. С ними воевать все равно, что честной женщине соревноваться с б…

И винить некого! Все мы, жившие в брежневскую эпоху, виноваты в том, что тогда происходило. Не одни только гэбисты и коммуняки. Они были молотом, а наковальней были мы. И сегодня – все виноваты в том, что происходит.

Хотите, чтобы я в эту Россию возвратился? Закукарекал и жертвой заделался на старости лет? С моим брюхом?

…

Империи нет, а бородавка осталась.

Сковырнешь – еще тысяча вырастет.

Последние месяцы мне непрерывно грозят в интернете. Как-то вычислили моих дочек… Грозят убить.

В сентябре 1990-го взял я перпендикулярный курс. Слез с печи. Захотел от русского языка оторваться. А он меня догнал. В полете. Вот и стал я стрелком. Стреляю. И все в молоко, в молоко.

Уползаю в подробности. В густую травку. Уж-замуж-невтерпеж. А там рыщет волчок.

…

Это Рождество проведу один.

Обижаю всех. Как старый павиан. Всех царапает, бьет, а потом сидит на высоком суку. Смотрит на виднеющееся за зеленым мохнатым ковром серое море. На его белесые волны. И тоскует. Не хочет смириться. Боится вкрадчивости. Знает, что во всем сам виноват. И от этого ему еще горше.

…

После первой моей большой выставки в Германии пригласил меня один критик в гости. Коллекцию старого китайского фарфора смотреть.

Я спросил, нравятся ли ему мои работы.

Критик ответил – ты делаешь такое же цветное чувственное говно, как и твои братья славяне. И наглые восточные евреи. Как в вашей литературе – истерические излияния, бессмысленные подробности, самолюбование, юродство, подлость и чернуха. Какие в жизни, такие и в искусстве. Посмотри на китайцев, – ни одной лишней линии, ни одного бессмысленного прибамбаса, а цвет – это атомное оружие, появляется только в хорошо отмеренных дозах. Какая сдержанность! Сила! А ты цветом пишешь, масло в масло льешь, сахар в сахар сыплешь. Пестрая блевотина, а не живопись. Старые иконы – это класс! А вы все – ослепшие в чувственном кретинизме провинциальные скоты!

Что-то тогда я ему возразил.

Но он был прав.

Я оставил цвет, перешел на тона.

Но чувственную природу сублимировать так и не сумел.

Пришлось загнать самого себя в текст как непослушное стадо бодливых яков – в загон.

Мое потерянное среди квадратных эпох поколение должно обрести голос. Родились мы после того, как генный остаток старой культуры разошелся, растворился, сгинул под жерновами сталинщины. Из нас наросло дикое мясо современности. За нами идущие смогли нас оттеснить. Раскрыть рот мы так и не успели… Пьем теперь чужое пиво на последней площадке…

…

О моей писанине мне с тобой говорить не хочется. Эти строки продавлены из фонетики в голый смысл. Колющие палочки. Клинопись. По линии отторжения реальности от сознания бежит слово… Тут музыки нет. Одни грубые ударные. Дым над водой летит. Задницы по-скрипачьи пердят. Ни тебе литературы, ни приподнятости, ни вековой культуры – только личное дерьмо.

Все обо мне и немного о погоде

В моем мире – тихо. На концерты я уже много лет не хожу, нет желания чужую карму ложками хлебать. Композиторскую, исполнительскую… Когда-то очень любил сумрачную музыку – Софроницкий играет Скрябина в его музее.

Потому что сентиментален, к глотке подступают спазмы, из глаз сыпется песок. В голове начинают потом звучать услышанные ноты, и нет от них спасения… Воспоминания лезут в душу, как мертвецы на палубу заблудившегося в Бермудском треугольнике судна.

Проза – белый квадрат, внутри него, о боги, тишина. Только хруст челюстей буковок и слышен. И их притоптывание. Дотошные, едкие насекомые. Проедают ткань судьбы. Но смирные – со странички никуда. Только гладь их глазами, слушай их перекличку и строй себе свои карточные домики.

…

Кто я? Как и все – биологическая машина с набором простых программ для получения удовольствия.

Редко думаю, не философствую (тоска берет), живу себе… Наслаждаюсь водой, воздухом, тишиной, едой и любовью.

Мой внутренний зверь настороженно слушает пространство. Внешнее и внутреннее.

Фиксирует ритмичный разговор сердца с смертью… Сколько ударов осталось?

Я с удовольствием смотрю. Смотрю на деревья, на картины любимых художников.

Еще больше радости доставляют мне облака и небо.

Стараюсь не нарушать тишину разговорами. Блаженное ничегонеделание – бессмысленными делами…

Хожу гулять с моей доброй подругой. Если я не говорю, она молчит.

Мы идем вдоль узкой речки, тополя шумят, над двадцатиметровой кирпичной трубой вьется легкий фиолетовый дымок, вороны каркают бешено, воробьишки чирикают, серо-белые облака летят над головой.

Стараюсь не давить огненно-красных жуков на асфальте. Они выползают почему-то все время на середину пешеходной дорожки. Парами, сцепившись задами. Любовь делает их безумными.

Над речкой носятся темно-синие стрекозы. Мы замираем и завороженно смотрим на стрекоз, пока они не скрываются за кустами с нежными белыми цветами. Что это за цветы, спрашиваю я мою подругу. Она отвечает: «Спиреи…»

Вы думаете, что я такой активный, строчащий на компьютере бесконечные тексты автор…

Таким я и не был никогда. Даже когда в семнадцать лет писал шариковой ручкой в толстой тетради в клеточку свой первый роман про неудавшееся самоубийство подростка, приуроченное к первому мая.

Живу бедно и тихо, у меня нет ни планов, ни проектов, я не ставлю перед собой никаких задач, не думаю о сроках, ни о ком не забочусь, разве что сумку нести Уте помогаю.

Один раз в неделю посещаю дочку и внучку. Ни с кем не переписываюсь. Погряз в блаженной мизантропии. Ем яблоки. Наслаждаюсь нежностью бытия, пока не сдавит сердце или колено не заболит.

Вы рассуждаете о духовном слое, о бесконечных мистических пространствах и мистериях…

А мне надоели мистические пространства, не нужны мне больше и мистерии.

Я никуда не стремлюсь, я застрял в каменном гробе реальности.

Метафизика, эта измученная профанами кошка, согнула свой многоцветный хвост. Мяукает, норовит щеки оцарапать. Я говорю ей – тссс…

И принимаюсь за розовые креветки, сваренные Утой в соли Мертвого моря и обрызганные лимонным соком…

Не забывайте, что Вы пишете автору, который ВСЕ собирает – и драгоценности и мусор – и лепит из этого колкого материала своих героев. Вроде скульптора стиля модерн, сваривавшего различные железяки…

Я пишу рассказ не о Вас, а обо мне самом, думающем о Вас…

Напряжение будет возрастать и падать. Текст будет мягко пульсировать.

Перед самым концом эта маленькая вселенная взорвется как огненный шар…

Слова и буковки разлетятся во все стороны.

Останется – пустое пространство…

Гром. Звон. Гул.

Так гудит рояль после завершающих аккордов.

Так гудит и текст. Всеми своими пробелами.

Раковина.

…

Моя жизнь – отчаянье, оно сгустилось как туман из старого фильма, в котором приходят мертвые прокаженные мстить мне, еще живому.

Хотя я никого никогда и пальцем не тронул, пишу я только о тех, которых убил. Мои рассказы – рассказы палача, молящего свои жертвы о прощении, о забвении. Я отдаю им долг. Когда расплачусь – замолкну навсегда.

…

В начале восьмидесятых я впервые участвовал в выставке нонконформистов в Горкоме графиков на Малой Грузинской улице. Остался на сабантуй после открытия.

В сабантуе участвовали люди вроде Н. (со свитой), Я. (тоже со свитой), а также В., Д., К. и другие. Ну и их подруги боевые…

Расселись все в каком-то широком подвальном коридоре на досках и ящиках, начали жадно пить водку и курить. Затрясли бородами, засверкали лысинами…

Вдоль стен штабелями стояли картины. Московский запах – табачный дым, перегар, пот, асфальт, выхлопы, отбросы – смешивался с тошнотворным запахом рыбьего клея…

Глаза у художников и их бойцовых подруг налились нездоровым соком, как ядовитые сливы в балладе Пушкина. Начались выяснения отношений матерых самцов. Некоторые рычали как псы, казалось, готовы были укусить… Другие ерничали, братались… Их развязные дамы в болгарских дубленках не отставали от властителей дум – наскакивали друг на друга, как курицы, впивались друг в друга долгими мрачными взглядами, иногда целовались взасос.

Люди не разговаривали, а развешивали свои словеса на сизых простынях табачного дыма или бросались репликами, как будто плевались. Сипели, хрипели, кашляли.

– Ну ты, ета, взял тон! Ета…

– Блин! Баальшая такая картина, бааальшая… И тижолая… Холст провис, такая тижолая… Со зверями. Желтые коровы и саблезубые тигры, да… Как у Марка, блин буду… И Христос распятый над ними…

– Клёво! Концептуалка! Не пропустит вохра!

– Концептуалка твоя – сопли синие! Вот я в Ельце видел картину. Мужик дерет гиппопотама!

– Сам ты гиппопотам, Друзя! Не люблю я тебя… Сделай милость, подохни поскорее!

– Не дождешься, мазила… Застрелись дробью, чувак…

– Как же я тебя не люблю, лианозыч! Сдохни, пожалуйста, я некролог напишу для Правды… Дворницкая твоя душа… Хрр, хрр…

– А ета, его новая вещага с иконами и крестами… Светы-пересветы на пресвятой… Вот же залупил… По самое не могу запялил. Ета… Русь…

– Да, ништяг, картина. Трубка Сталина и котики. Клевый тон… Чувак лессира положил грамотно… Колёры, плавочка… Краплаки на мраморе…

– Как я тебя не люблю! Космический ты мой… Ну подохни, прошу…

На Малогрузинке выставлялся еще раз восемь. Тешил тщеславие. Но с художнической стаей больше не общался – не мог победить отвращение…

Знатоки и умельцы говорили мне – если хочешь чего добиться, побегай за водкой для Немухи или Дробилы годок-другой. Тогда тебя и в стаю примут, и в каталог вставят, и продаться помогут… Никого не трогает, ни как ты рисуешь, ни что. Для них одно важно – не допустить чужака к деньгам, к иностранцам, к сучкам…

…

Слушал сегодня Ноктюрн Шопена (опус 9 В) в исполнении пианиста Α…

Начинается вкрадчиво, меланхолично, потом раскидывается веером и начинает укорять… Укорять и поить публику молоком мелодизма, а затем, после нескольких перистых сердечных терзаний, этим же веером слушателя по башке. С треском – хрясь! Проснись и живи, мертвяк!

А. – осторожный фехтовальщик, изящно прокалывает слушателю грудную клетку.

Музыка находит волнами, и мелодия, вдосталь постучав по сердцам нежным мелодическим молоточком, замолкает. И возникает вновь… Сладкие слезы источает рояль-супермаркет.

Мотив повторяется, повторяется… как будто из жалости… А. медленно вытягивает звуки из вечности. Голубоватые звезды мерцают… Выглядывает Луна…

В лунном свете показывается казак-полотер из фильма Чапаев. По сцене пробегает козлоногий Бетховен в парике, вытаращивает глаза, прислушивается глухим ухом, хватает со столика стакан молока, быстро пьет и убегает…

Дьявол-пианист скалит зубы и бросает на стол хрустящие белоснежные кости…

…

Люблю фильмы Федерико Феллини. Моя бедная удмуртка Уля видит во сне лупанар из «Сатирикона», незабываемое волшебное пространство, как будто внутри многоэтажного зиккурата. В каждой комнате соблазны – голая женщина или ребенок. Языком – тремоло.

Наверху – черная дыра, выход в пустоту вселенной. Из человеческого потного рая…

Люблю музыку из Казановы.

Пряные ароматы ночи, тихие говоры умерших, нежные всхлипы прошедшего.

Плитка времени ломается с легким хлопком.

Слаще шоколада.

…

Странно, почему мы не воем в сумерки? Ведь уже в двадцать лет видны жесткие лошадиные космы гойевского Сатурна, пожирающего нас, в тридцать пять – до наших носов доносится смрад из его пасти, а в пятьдесят пять, немногие, еще не сожранные им – ощущают чешуйчатость его кожи, ощущают настойчивое копошение червей в его отвратительных порах…

Казалось бы – вся мудрость человека, весь его талант и энергия должны уходить на борьбу с этим единственным настоящим врагом – временем, пожирающим нас заживо, но нет, мы знать ничего не хотим и пляшем, пляшем как безумные свой тотентанц…

Выжимаем до последней капельки дохлую кошку.

С удивительным равнодушием заколачиваем умерших родных в ящик и отправляем в крематорий. Смиренно ожидающий и наши божественные чресла.

Нет вечного искусства, нет и не будет вечных людей. Как бы ни было хорошо искусство Шопена – и оно устарело. И должно умереть. Если его слишком долго реанимировать – оно начнет смердеть. Уже смердит.

Потому что главный закон жизни – приход и уход, сменяемость. Земля не должна превращаться в музей, в долгоиграющую пластинку или в палату для коматозных пациентов…

Экспонаты музеев не надо реставрировать вечно – надо дать картинам умереть, они заслужили это. Тогда у людей появится желание писать новые картины.

Я видел достаточно картин, которые хорошо отреставрированы, но от оригинала ничего не осталось. И на месте чудесной органической плавки – кричит красками добротный, мертвый новодел.

Старый Бах поморщился бы, если бы услышал свои фуги, исполненные на рояле, а не на клавесине. Слишком много звуков-овощей. Мы все превращаем в сверкающие вкусные овощи.

Жизнь без Баха была бы для многих из нас – жизнью без Бога. Без надежды.

Старый Бог умер. Пока Бах не похоронен, а бродит по земле, новый Бог не появится… незачем.

Добротолюбие, религиозная философия… Это – мехи ветхие. Их молодое вино рвет и проливается на землю.

Бери удар на себя. Не бойся говорить правду. Мистика конца, философия бессмысленности и неопределенности, торжество смерти – интереснее и убедительнее религиозного опиума.

Когда ты переходишь к общим оправданиям жизни и творчества, к надеждам и упованиям, то начинаешь лукавить, вытягивать как жулик из рукава – туза Флоренского, туза Саровского, Евангелие…

А шестерка (обычная жизнь) бьет туза.

…

Разглагольствования, рассуждения, мнения и прочее – все это имеет для меня смысл, только если разглагольствует литературный герой… Сам я молчу. Все, что пишу – это представление. Мой домашний плейбек-театр одного актера.

Я не знаю, что я думаю о том или об этом. Мое мнение – мне вовсе не интересно. Мне неохота его развивать, проверять… Как только я слышу какое-либо высказывание, которое проговаривает мой внутренний голос, я начинаю искать соответствующего героя и подходящую ситуацию, в которой герой может высказать или подумать что-либо подобное.

Мое собственное мышление начинается и завершается в чертовом гипоталамусе, а весь мир действует и раздражает исключительно мою вегетативную нервную систему.

Все мои герои – суть эти раздражения. Генезис этот, естественно, оставляет на них своеобразный отпечаток – чертового копыта…

На мои робкие попытки поиграть с тобой в эту игру – загнать тебя в героя моей прозы, ты отвечаешь ударами дубины и плевками желчи. Твоя желчь прожигает на моей тонкой шкуре дыры, а дубина оставляет синяки.

В Рим, к девкам, вину и сладким кренделям?

Девок, друг, и в Берлине достаточно. Высоченные, как телебашня.

Винище пить не могу – отдам концы на Аппиевой дороге. Кренделя ел бы каждый день, но и так толстый как боров, впору под Луной летать.

А Гутузо твой – художник говённый.

У меня из-за него случился конфуз. В Пушкинском висит его картина. Или висела. Называется «Воскресение римского рабочего». И противный на ней такой рабочий изображен – цветастый и на крокодила похож. Курит, гад. И проигрыватель слушает. А я студентом водил экскурсии по Пушкинскому. Неофициально, для знакомых. Веду я людей, Рембрандт, Мунк, Сезанн… И вдруг этот рабочий хренов показался. Почему-то я решил, что рабочий этот, вроде как Иисус – воскрес. И нарисовано его воскресение. Теорию развил. Смотрели на меня люди, как на сумасшедшего. А я плел и плел… Только дома, вечером, до меня вдруг дошло, что в названии картины – всего лишь день недели…