Текст книги "Исчезновения в Гальштате"

Но ночами я теперь часто думаю о нашей разлуке, и мне как-то страшно за нее. Как она будет без меня в летнем лагере? Я представляю, как она лежит на скрипучей продавленной кровати в одном из почти фанерных домиков и смотрит в ночное окно, а вдалеке, в деревне, лают собаки, и где-то в стороне, на окраине нашего лагеря, тихо о чем-то разговаривают между собой наши вожатые. Слышны приглушенные женские и мужские голоса. Под окном в кустах шуршит что-то так таинственно и едва слышно… Кто это? Может быть, мышка или еж. Она думает не обо мне, а о себе. Потому что обо мне есть кому думать. А о ней совсем-совсем некому. И она не плачет. Зачем?! От этого не становится легче. Она знает. Ведь она так долго плакала о своей кинувшей ее матери, ходила тайком на нее смотреть в магазин, где она работает, и подглядывала около ее дома. Ей хотелось, чтобы мама тоже переживала разлуку с ней, так же, как ее переживает она. Но эта женщина не переживала. Она даже была немного счастлива. Счастлива без нее.

Прости меня, Кристина. Прости, что я уезжаю. Прости, что меня нашел человек, который хочет быть моим отцом, хочет заботиться обо мне. Я не виноват, что он так хорошо меня понимает. Я, правда, не виноват в том, что он оказался таким добрым, умным и преданным. Просто так мне повезло. Одному из всех… Других так и не нашли. Так и не забрали. Так за ними никто и не пришел. И вот и за тобой тоже никто не пришел. Я не знаю, что буду писать тебе этим летом. Но писать надо. Нельзя же, чтобы тебя еще раз кто-то кинул. Теперь уже я?! Но в моих письмах не будет ничего о прекрасном мире, удивительных городах и сказочных пейзажах. Я буду писать тебе о другом. О том, что я чувствую издалека твою боль и твою неизбывную тоску. Что ты не одинока. Ведь я каждый вечер думаю о тебе…

Не спится. Дерево снова смотрит в окно. Скоро на нем лопнут почки и покажутся первые клейкие листики. Но сейчас, ночью, оно замерло. Звезды запутались в его черных ветках. Скоро я уеду от тебя, дерево. Ты будешь по мне скучать, как Кристина? Дерево. Найди себе другого мальчика. Который тоже будет просыпаться почти каждую ночь и говорить с собой и с тобой. Тут у нас очень много таких мальчиков и девочек. И у каждого есть много сказочных историй, которые они выдумывают. Посмотри, пожалуйста, их сны. Во сне все они такие счастливые. И всех их целуют нежные и добрые мамы, а папы ведут гулять. И нет одиночества, и нет тоскливого ожидания чудесного избавления от той страшной сказки, в которую они попали и из которой теперь так трудно выбраться…

Глава 13

Я снова в Москве. Но пока еще не могу сказать «дома». Хотя теперь я уже не так волновался и удивлялся, как в прошлый мой приезд на весенние каникулы. Евдокимоф приехал за мной тридцатого мая, а тридцать первого мы все тем же очень ранним рейсом вылетели в Москву. В этот раз мой чемодан был гораздо тяжелее. У меня теперь не было обратного билета. Я уезжал на все три месяца. По крайней мере, до двадцатого августа я в Новокузнецк точно не вернусь. Я перевозил с собой в Москву много вещей, как бы чувствуя, что у меня уже может никогда не быть возможности забрать их. Я собрал свои нотные тетради и ксерокопии нот тех пьес, что разучил и умею играть, а еще сборник двух– и трехголосных прелюдий и фуг Баха, что мне когда-то подарила Валерия Ильинична. И книгу Евдокимофа, которую я купил на подаренные им мне на день рождения деньги, путеводители и тяжеленный том «Самые красивые места Европы», конечно же, планшет и мой шикарный смокинг со всем комплектом. На самом дне лежали самые большие мои сокровища: кожаный браслет от Кристины, письмо от Евдокимофа, которое я получил первого января, и внутри открытки один высохший лист, который я подобрал под моим деревом. Вот и все… Я подумал, что почти все, что у меня есть, мне купил мой опекун. Вроде как до него у меня ничего и не было? Все, что до него, – одинокий листик, браслет, копеечные черные очки (подарок Кирюши), стеклянная розетка для варенья «моей» бабушки. И еще ноты. И это все?.. Я бы хотел еще взять с собой фотографию моей мамы. Но у меня такой фотографии не было. Когда-то давно, когда еще был ребенком, она была, но потом я потерял ее где-то. Один раз я просил отца принести мне ее фотографию, хоть какую-нибудь, но он так и не принес. Забыл, наверное. А может, у него и нет фотографий. Потерял или пропил, выкинул… Ему зачем память о ней? Или память обо мне? Он так и не пришел больше. Но теперь я уже не злюсь на него. Зачем? Теперь у меня есть мой Евдокимоф, который меня любит и так хорошо понимает! И еще он целует меня в лоб и крестит перед сном. И поэтому, наверное, у нас дома в Москве я ночью не просыпаюсь… Я больше не хочу вспоминать того человека, который был когда-то мужем моей умершей матери. Он мне стал безразличен. Его для меня больше нет. Я хочу полюбить моего Евдокимофа, потому что он этого заслуживает. И я хочу называть его отцом. И я им очень горжусь. И может быть, когда-нибудь, потом, не сейчас, я попрошу его разрешить мне стать Александром Михайловичем… Как долго еще до двадцатого августа! Уже скорей бы он все решил. А я? Я ведь тоже должен решить. Или я уже и так решил? Просто не признаюсь себе в этом? Да. Решил. А когда? Кажется, сразу, как увидел его из окна, когда он снял шапку и помахал ею в пространство… помахал мне. Мое сердце тогда так забилось! И я уже тогда был готов ехать с ним куда угодно. Готов был верить каждому его слову и подчиняться ему во всем.

Он оформил все бумаги у нашего директора, забрал мою медицинскую карту и почти все мои вещи в чемодане и уехал из детского дома один. Договорились, что я сам приеду к нему в тот же отель «Бардин» вечером. Он не хотел мешать моему прощанию с ребятами. Сначала мы молча посидели в нашей комнате с Витькой и Кирюшей. Было как-то тяжело уезжать от них, и никто из нас не знал, что надо говорить в таких случаях. Я подумал, что детдомовцы не умеют прощаться. Им всегда кажется, что тот, кто уезжает, непременно скоро возвратится. Потому что ему отсюда все равно некуда ехать. На три дня на соревнование в Кемерово или – как награда за выдающиеся достижения в спорте – в какой-нибудь почти мифический «Артек» на одну смену. Все равно ведь обязательно вернешься в девяносто шестой. Я вспомнил только один случай. Я тогда учился в пятом классе. У нас был один мальчик. Он просто не выдержал, он сошел с ума. Он говорил с кем-то все время, с тем, кого не было рядом. Его увезли в больницу, и мы знали, что его увезли навсегда. Оттуда не возвращаются… Больше от нас никто ни уезжал. Я первый.

Пора было уже идти. Мы поднялись. Я протянул руку сначала Кирюше, и он ее сжал и долго не отпускал, глядя мне в глаза и, как обычно, грустно улыбаясь. Потом я протянул руку Витямбе. Но он ее не взял. Мы молча обнялись и не сказали друг другу ни слова. Да и что говорить… Я знал, что он чувствует. И он знал, что чувствую я. Мы всегда были очень разными, но всегда понимали друг друга без слов. А теперь меня еще понимают без слов мой Евдокимоф и моя Кристина. В холле собрались все наши, пришли еще Сашка Лапушкин с Женькой, несколько ребят из восьмого. Люба, поцеловала меня и беззвучно заплакала, Машка тоже была неожиданно грустной. И вообще почему-то не было весело никому. Заглянул Игоряша. Постоял с нами немного, посмотрел на меня, а потом сунул мне в руку флешку, сказал: «Будь счастлив, Саша. Не забывай про нас» – и ушел. Я машинально сунул флешку в карман джинсов. До маршрутки меня провожала одна Кристина. Она не плакала и стеснялась со мной целоваться на остановке. А когда я обнял ее на секунду и быстро вскочил в приехавший микроавтобус, то увидел в запыленное окно, что она не машет мне вслед, а только молча стоит и смотрит, как я уезжаю. Я тоже не махал ей рукой. Подумал, что она не сказала мне: «Приезжай поскорее!», и от этого сердце мое сжалось в тоске, и я не выдержал и заплакал. Так, беззвучно и почти без слез – и никто не понял, и никто и не увидел, но я плакал, как когда-то давно, в моем одиноком детстве, когда я еще мечтал о моей матери, о том, что она у меня есть. О том, что она скоро придет за мной. Я вышел на две остановки раньше моей. Надо было просто пройтись в одиночестве. Попрощаться с этим городом, с девяносто шестым, со всем моим прошлым. С той жизнью, где были самые преданные друзья – Витямба, Кирюша, где была готовая всегда сопереживать Люба Лапушкина со своими ненаглядными лапушатами, где были настоящие люди с большой буквы – Игоряша и Валерия Ильинична, где была моя самая первая чистая и прекрасная любовь – Кристина. Когда теперь я увижу вас всех? Когда смогу обнять? Но я знаю точно: где бы я ни был, куда бы ни забросила меня моя жизнь – вы все навсегда со мной, вы и есть мое самое лучшее, что у меня было.

…Десять дней в Москве до отлета в Италию были насыщенными, но уже не такими волнительными, как весной. Я уже почти совсем освоился в нашей квартире. Иногда от нечего делать заглядывал в холодильник и что-нибудь съедал, вытащив из кастрюли или из салатника. Евдокимоф очень просил меня, как он говорил:

– Тщательно обыщи весь дом, чтобы знать все наши заначки и тайники. Пожалуйста, обязательно загляни во все шкафы и ящики. Непременно поройся в кладовке. Тебе совершенно необходимо знать, где и что у нас в квартире хранится. Если найдешь что-нибудь ценное – обязательно сообщи мне. Вдруг я забыл, что это у нас в доме есть.

Я ржал над его словами, но методично исследовал все закоулки. Кстати, за время моего отсутствия в Москве количество вещей в моей кают-компании резко увеличилось. На книжных полках появились офигенно красивые тетради и блокноты всех возможных размеров и толщины, ручки, карандаши и вообще всяческая канцелярия, необходимая для учебы. Я, конечно, заметил, с каким вкусом и огромным желанием окружить меня только самыми лучшими вещами Евдокимоф подобрал каждую мелочь. В шкафах меня ждали несколько новых поло, спортивный костюм и еще много всего другого. Смешно было, когда он принес мне новый кожаный ремень со словами: «Вот купил тебе, а то нечем будет тебя по заднице воспитывать!» Мы оба ржали. Вообще, Евдокимоф очень остроумный. С ним реально не бывает скучно. Иногда такое загнет, что я валяюсь со смеха. Я, кстати, заметил, что эта его юморная манера стала передаваться и мне, и я тоже начал подшучивать и над ним, и над собой. И это ему очень нравилось. Да и мне тоже.

В эти десять дней у меня было довольно часто так, что он должен был уезжать по делам: то в издательство, то на киностудию, еще иногда в банк. Я оставался один на три-четыре часа. И тогда я слонялся по всей квартире. Включал и включал то наш исполинский двухметровый телевизор, то музыкальный центр, заглядывал в холодильник или смотрел, как барабан стиральной машины крутит белье. Зачем-то открывал буфет в столовой и рассматривал там фарфоровые сервизы, лазал в кухонный стол и запихивал себе в рот конфеты или мармелад. Прикольно было ощущать, что это мой дом, и я здесь могу делать что хочу. Евдокимоф дал мне комплект ключей, и я выходил прогуляться. Я уже не боялся, что потеряюсь. Один раз, уезжая, он попросил меня забежать в соседнюю хлебную лавку и купить буханку «Бородинского» и что-нибудь к чаю.

– А что именно? – спросил я.

– Не знаю. Ты сам что-нибудь выбери.

– У меня же денег нет.

– Ах, да. Я забыл. Возьми в моем кабинете в верхнем выдвижном ящике письменного стола. Ну все, Саша, я побежал. Опаздываю. Не скучай тут без меня.

Когда он ушел, я заглянул в стол. Там было много денег. Я столько еще ни разу не держал в руках. Я зачем-то решил пересчитать их. Просто я еще никогда не считал столько много денег. Там оказалось разными купюрами двадцать девять тысяч. Вот это сумма! На нее чего только не купишь!.. Я вытащил одну пятисотрублевую бумажку и подумал, что, это он, наверное, специально меня проверяет, провоцирует. Вот вдруг я украду деньги. А я не такой. У нас в детдоме воровство – это вообще самое страшное преступление. Имеется в виду, конечно, воровство у своих. Так-то воруют процентов пятьдесят, не меньше. В детском возрасте – сласти и всякие мелкие игрушки, потом сигареты и банки с пивом. Ну а уж старшие вовсю тащат шмотки из магазинов, телефоны и кошельки у зазевавшихся или пьяных граждан. Но у своих – это считается западло. Воров у нас так прессуют, что страшно даже рассказать кому. Но, с другой стороны, почему я решил, что он меня обязательно проверяет? А может быть, он просто доверяет мне. Поручил купить хлеба и сластей. Нормально. Может, это вообще в нормальных семьях так принято. Ну, чтобы дети знали, где деньги лежат в доме. Мало ли им надо поручение дать что-нибудь там купить для семьи. Пойду схожу в булочную. А сдачу специально всю до мелочи назад положу и еще чек обязательно приложу. Пусть он знает, что я не ворюга какой-нибудь, что я член семьи и вообще… Западло у отца деньги воровать. Я не такой!

Купил я тогда «Бородинский» и пряники с малиновым джемом. Вроде они мне показались недорогим. Я ведь должен экономить наш с Евдокимофым бюджет. Он много работает – а я что? Должен, что ли, все деньги растратить? Нет, я буду экономным. Я же не придурок какой-нибудь. Но на самом деле очень хотелось шоколадку купить. Но я не стал. Да и что ее покупать, когда в доме и без того куча шоколадных конфет, хоть обожрись. Когда он вернулся, то даже не спросил про сдачу, но я ему чек сам принес. Пусть не думает…

Еще он меня ко врачу водил. Нет, я вовсе не заболел. Хотя, честно говоря, мне немного хотелось заболеть. Все потому, что когда я еще был в детском доме, то частенько представлял, что вот я заболел, а мать с отцом вокруг меня носятся, все обеспокоенные, заботятся обо мне, переживают, что вдруг я, их маленький любимый мальчик, умру… мама губами температуру на моем лбу проверяет, папа укрывает меня получше, чтобы я, «бедная крошка», не замерз, не дай Бог!.. Но я не заболел. Просто Евдокимоф решил, что мне надо прививку сделать от клещей. Вернее, от клещевого энцефалита. Оказывается, у них там в Альпах очень много клещей, и там всех детей без разбору прививают в обязательном порядке. Отвез меня в институт… Забыл кого… вроде имени какого-то немца или еврея. И там мне вкололи в руку какую-то гадость с вакциной. Правда, сначала Евдокимоф меня смешил, что они мне вколют двухлитровый шприц прямо в попу; он постоянно шутит.

Вечерами мы с опекуном составляли наш маршрут на каждый день путешествия по Италии. Это оказалось очень интересным занятием, особенно учитывая, что я очень подробно ознакомился с достопримечательностями. Мы расстилали на ковре в гостиной подробную карту города, отмечали на ней места, которые хотим посетить, и потом при помощи компьютера просматривали наши маршруты по гугл-картам и замеряли время от точки до точки. После часа такого изучения я уже начинал неплохо ориентироваться в географии каждого из городов. Но до Евдокимофа мне тут было очень далеко. Ведь он видел уже все это, и не один раз. Я прекрасно понимаю, что все это путешествие он планирует провести специально для меня. Он действительно очень хочет доставить мне удовольствие и показать мне как можно больше всего самого интересного и красивого. И я ему за это ужасно благодарен.

Но мы еще успели за эти десять дней и многое другое. Я везде таскал наш шикарный японский Саnon и бесконечно фотографировал Москву. То светящуюся, всю в иллюминации, ночную, с борта корабля, плывущего в сопровождении оркестра по реке. То со штатива, прямо с террасы нашей квартиры на пятнадцатом этаже. А еще я сделал чудесные снимки во время посещения потрясающего парка и дворца графа Шереметьева, который смешно называется – Кусково. Там все было очень красиво. В парке – замысловато подстриженные кусты и деревья, везде скульптуры, и по всем уголкам разбросаны павильоны в разных архитектурных стилях. Евдокимоф воспользовался этой возможностью и подробно объяснял мне инженерные и эстетические особенности архитектуры голландской, итальянской и французской. А еще была Оружейная палата. И меня поражало, что я вот прямо сейчас вижу те самые яйца Фаберже, ту самую шапку Мономаха, императорскую корону и настоящее платье, в котором венчалась Екатерина вторая. И еще трон Ивана Грозного, сапоги самого Петра Первого, и золоченые императорские кареты. Мне там понравилось буквально все, и было очень интересно.

После я впервые увидел балет. Конечно, я много слышал разной музыки из «Лебединого озера», но не представлял себе, как все это выглядит на сцене. Теперь я люблю не только оперу. Балет, на самом деле, не менее интересная штука. В зале было очень много иностранцев, и они все хлопали и ахали, глядя на виртуозных солистов на сцене. А я гордился тем, что это наши, русские танцуют так прекрасно! Там же, в театре, состоялось и мое знакомство с матерью Евдокимофа. Это он так придумал, что лучше, если мы пересечемся в театре, а не дома у нас или у бабушки. Я, конечно, волновался, а мой опекун, по-моему, совершенно нет. Мы приехали за полчаса до начала и подождали бабушку около театра. Евдокимоф заказал ее доставку на такси. Она была пожилой, уже седой женщиной невысокого роста, с немного подкрашенными губами и в очень красивых старинных серьгах в ушах. Евдокимоф представил меня:

– Познакомься, мама. Этот тот самый Саша, о котором я тебе рассказывал.

Она приветливо улыбнулась мне и поцеловала в щеку сначала Евдокимофа, а потом и меня. Я тоже поздоровался, и мы все трое пошли внутрь. В холле, рядом с гардеробом, он усадил свою мать на банкетку и пошел покупать программку. Тут выяснилось, что у бабушки с собой пакет с вечерним лакированными туфлями на небольшом каблуке, и она решила переобуться. Но как-то это ей не удавалось. Банкетка была несколько высоковата, и ей никак не удавалось так изогнуться, чтобы надеть туфли на свои старые ноги. Я растерялся на секунду, но потом просто наклонился, взял по очереди в руки ее туфли и помог всунуть в них ее ноги. Она посмотрела на меня с удивлением и благодарностью и сказала:

– Спасибо тебе. Сама бы я не справилась. Такая старая стала!.. Теперь уже многое не могу. А там, в том городе, из которого ты приехал, у тебя была бабушка?

– Нет. Вернее, была, неродная. Но она умерла потом.

– А у меня никогда не было внука. У меня есть внучка – Анечка, а вот внука нет… Знаешь, ты вполне можешь называть меня просто бабушкой. Я буду рада. Если, конечно, тебе это удобно.

– Спасибо. Я постараюсь… мне надо немного привыкнуть… извините… бабушка.

В антракте они пили кофе, а я молочный коктейль. Мне кажется, она искала тему для общения со мной, но как-то не находила. Евдокимоф рассказывал про меня, что я меломан и умею играть на фортепиано и на гитаре тоже. Это помогло: сразу нашлась тема для обсуждения, и она стала спрашивать, что именно я играю, и вспоминать, как в свое время прилично играла на пианино Анна, а потом стала старше, забросила музыку, и это очень жаль, так как она очень способная девочка. После спектакля мы простились почти по-домашнему, и она уже обняла меня как-то гораздо теплее, что ли, и очень просила, чтобы я к ней обязательно приезжал, когда только захочу. Мне стало тоже намного легче. Я подумал, что она, кажется, приняла меня в качестве члена семьи. Слава Богу! Вот еще очень хотелось бы понравиться Анне…

Очень интересно было кататься на пароходике по Москве. Играл камерный оркестр, в основном популярную классику и музыку из известных кинофильмов. Столики были на шестерых. Мы с опекуном оказались рядом с приятным московским семейством. Папа и мама лет так к сорока близко, пацан – класс четвертый, наверное, и дочка моего возраста. Тоже лет шестнадцати. На столе стояли легкие закуски. Официант принес три бокала вина и сок в бокалах для нас, троих детей. Мы познакомились. Взрослые что-то там такое обсуждали из московских новостей, а мы втроем вели свою беседу. Пацан меня удивил. Маленький, а говорит очень сложными фразами, и видно, что он умненький такой парнишка и книжки читает. Девочка тоже приятная. Вроде как немного после Кристины показалась мне блеклой, что ли. Но потом я как-то ее разглядел. Почти без косметики, и от этого кажется очень естественной. Тоже умная, воспитанная, и какой-то в ней внутренний стержень есть. Мы говорили про музыку. Пацан рэп любит. А она предпочитает народную музыку. Она сказала – «этнику». Я вообще мало кого встречал в нашем поколении, кто такое слушает. А она, похоже, по этому поводу вообще не заморачивается. Вроде как ее не смущает, что это немодно. Потом мы решили пройти посмотреть, как там внизу, на открытой палубе. Пошли все трое. Но пацан в туалет забежал, а мы стоим вдвоем, облокотившись о железный парапет у борта, и она мне про эту самую этнику рассказывает. Хочешь, говорит, я тебе напою одну очень красивую и старинную песню. Ее на Севере пели, поморы. Я говорю: «Давай, интересно послушать». И тут она мне тихонечко, почти шепотом напела что-то такое, чего я никогда не слышал. Смотрю я на воду всю в блестках отражений горящей огнями Москвы и слушаю ее – вдруг так мне захотелось ее поцеловать!.. Я не сделал этого, но понял, что в этот момент я про мою любимую забыл. Потом, когда мы домой вернулись, поболтали перед сном с Евдокимофым, весь мой любимый ритуал завершился, я думал в темноте про нее и про Кристину. И я не понимал, что это было сегодня. Но понимал, что это не секс…

А вот в аквапарк я пока не попал. У Евдокимофа не было времени: какие-то там у него вдруг возникли неотложные дела. Он предложил мне пойти одному, так, чтобы он меня туда отвез, оплатил и оставил часа на четыре резвиться на аквагорках и в искусственном цунами. Но я один туда идти отказался. Мне туда, конечно, очень хочется, но одно дело – пойти с ним, и совсем другое – развлекаться в одиночестве. Не то чтобы я испугался идти туда один, просто как-то мне некомфортно будет, если я буду живот греть на искусственном пляже, а он работать. В общем, я отказался и сказал, что лучше просто немного погуляю недалеко от дома, пока его не будет, а потом стану его дома ждать, кино, может, на диске посмотрю или в интернете чего-нибудь интересное.

Когда он уехал, я немного послонялся по квартире, а потом взял свою связку ключей, запер квартиру и пошел прогуляться. Во дворе было пусто. Только одна девочка лет пяти качалась на качелях, рядом стояла ее смуглая няня. Евдокимоф сказал мне, что в Москве очень многие няни почему-то филиппинки. Я обратил внимание, как необыкновенно стильно и красиво одета эта пятилетняя крошка. В этом сразу чувствуется разница с Новокузнецком, где всех девочек этого возраста наряжают во все ярко-розовое, с обилием блесток, разноцветных бантиков и всякой пластиковой хренотени. В Москве, конечно, совсем другие представления о хорошем вкусе. Я дошел до метро, но, несмотря на то что Евдокимоф уже оформил мне проездной билет, решил, что никуда не поеду. Просто не знаю, куда ехать… как-то я привык, что все планирует Евдокимоф. Почти как в детском доме. Там тоже все решают за тебя. Что ты будешь есть, что будешь носить, куда пойдешь пятого числа этого месяца, а куда – на следующей неделе в понедельник. Но там мне почему-то казалось, что это проявление тотальной несвободы, а сейчас мне вроде бы даже нравится, что мой опекун все за меня решает. Наверное, это еще и от того, что у меня здесь еще совсем нет товарищей. Просто они еще не появились. Вот пойду в школу, тогда наверняка появятся. А сейчас так получается, что Евдокимоф мне и родители, и друзья, и вообще все. Кроме Кристины, конечно. Но ее мне никто не заменит. Я стараюсь писать ей побольше, но мне кажется, что она отвечает мне как-то односложно и, в общем-то, всегда одно и то же. Впрочем, это у меня все эти десять дней идет разнообразная и безумно интенсивная жизнь, а у нее ведь все очень обычно. Их, как и каждый год, всех вывезли в летний лагерь в Карлык, поселили по несколько человек в комнату, в убогие фанерные домики. Утром зарядка, вечером дискотека под навесом, гуляние перед отбоем парочками по заброшенной, с развалившимся асфальтом дороге вокруг лагеря, купание в обмелевшей речке, «веселые старты», конкурс «лучший рисунок на асфальте» и тому подобное. Если повезет, может, заедет на своей машине Игоряша на два-три дня. И тогда, конечно, на это время станет интересно и весело, но у него ведь тоже отпуск. Наверняка поедет с женой в свой родной Питер, хоть отдохнет от нас. В общем, ей особо мне писать нечего. А выражать свои эмоции в текстовых посланиях она не умеет. Зато она умеет любить…

Я решил приготовить нам на ужин салат и сделать пюрешку. Овощи помыл, немного просушил в центрифуге, как это всегда делает Евдокимоф, нарезал крупно в большой стеклянный салатник и заправил мутноватым оливковым маслом. Стою, чищу картошку и смотрю в окно. Как раз увидел, как подъехала незнакомая машина (я уже почти все машины в нашем доме запомнил), белая «ауди». Долго никто не выходит. И тут вдруг из нее вылез мой Евдокимоф. За рулем сидит какая-то женщина. Она что-то говорит ему, высунувшись в окно. Сверху трудно ее разглядеть. Он ей отвечает. Как всегда – с вежливой улыбкой. Наклоняется и целует ее. Не как меня в лоб. В губы и долго. Нехорошо подглядывать… Я отвернулся. Кто она, интересно? Евдокимофская жена умерла, правда, я так и не понял, от чего и как. Спрашивать неудобно. Может, когда-нибудь сам все расскажет…Ну, это же, наверное, нормально, что у него после смерти жены (кажется, ее звали Магда) есть другая женщина. Но он ее домой не позвал. Это из-за меня? Вдруг я мешаю его личной жизни? Это плохо. Мне бы очень не хотелось быть ему в тягость. Вот я идиот! Может быть, он хотел ее домой позвать, чтобы с ней сексом заниматься, а меня пока в аквапарк отправить, а я ему все планы сорвал своим отказом?! Почему я такой дебил?!.. Он хотел себе несколько часов личной жизни получить, а я ему весь кайф обломал! И главное, как мне теперь это исправить?.. Пришел. Открывает замок… Сделаю вид, что ничего не видел. По его улыбающемуся лицу не скажешь, что он на меня разозлился. Наоборот. Он чем-то очень доволен. Я поставил вариться картоху. Накрываю на стол.

– Ой, как хорошо, что ты ужин приготовил. А то я дико проголодался. Встречался с одной моей знакомой, а она на вечной диете. Чтоб ее не смущать и не провоцировать своим зверским аппетитом, пришлось пить один зеленый чай все два часа. Потыкай картошку зубочисткой – если она сварилась, то легко проткнется. Мой отец всегда так делал, когда варил овощи. Семейная традиция, считай. Передаю будущим поколениям. То есть тебе, Сашка.

– Спасибо. Будем знать. Готова вроде.

– Давай я солью воду и помну ее толкушкой. А ты достань-ка, пожалуйста, бутылку вина. У нас там есть открытая. Сегодня есть повод выпить.

– А что за повод? Праздник какой-нибудь?

– Ну, скажем так – небольшое наше с тобой семейное торжество. Тебе только пятьдесят граммов наливаю, больше тебе пока нельзя. А повод у нас такой. Я получил очень хороший заказ на написание книги об одной австрийской семье. И тут есть сразу три огромных плюса. Первый – это будет очень интересная для меня работа в творческом плане. Потому что я наконец-то смогу попробовать себя не только в драматургии, но и в прозе. Я давно уже к этому готовился, писал небольшие рассказы и эссе, но я бы хотел именно роман написать. А для этого надо очень много времени, и ни на что не отвлекаться месяцев девять-десять. И вот теперь у меня такая возможность появилась. Буду спокойно работать. Но тебя это тоже касается, и даже очень. Потому что второе – это то, что в июле сразу же после Италии и Вены мы уедем с тобой на весь июль и до середины августа в Гальштат. Что-то я не вижу у тебя бурной радости.

– А она должна быть? Я раньше никогда не слышал про этот Гальштат. Это что? Город такой? Или курорт?

– Это, мой дорогой Саша, не только город и курорт. Гальштат – это такое место на Земле, которое, по моему мнению, больше всего подходит под определение «рай». Советую тебе посмотреть фотки в интернете. Так вот действительность окажется еще лучше, чем фотографии. Пожалуй, это одно из самых красивых мест в мире. Почти сказочный городишко на берегу альпийского озера, среди прекрасных поросших лесом гор, где есть водопады, лебеди, улочки, взбирающиеся на самую кручу. Тебе там точно дико понравится! Даже ни секунды не сомневаюсь в этом.

– Здорово. Я прямо сейчас хочу в свой планшет залезть. Да-а, хорошо… после ужина вместе с тобой посмотрим. А что за третий плюс?

– Третий – это деньги. За написание этого романа, повествующего об истории семейства, мне заплатят огромную сумму. Триста пятьдесят тысяч евро! Обычно ведь гонорар становится большим уже после выхода книги. Люди покупают, театры ставят, киностудии снимают – тогда и доход растет. Но если книга не пойдет, не понравится никому, сумма дохода будет небольшой. А тут для меня очень комфортная ситуация: я получу свои деньги в любом случае, независимо от того, понравится читателям книга или нет. Причем в случае хороших продаж, мой доход еще повысится за счет увеличения тиража.

– 350 тысяч… евро!.. Я не могу себе представить такую сумму. Мне, чтобы понять, надо знать, что можно на такие деньги купить. Ну вот машину дорогую какую-нибудь?

– Можно и машину. Причем самую крутую, например, «роллс-ройс» или «майбах». Но зачем нам с тобой такая машина? В ней же ездят с личным шофером, сидя на заднем сидении. Нам зачем этот геморрой? Тем более в Вене у меня почти новый «мерседес GLE». Ну а в Москве я сейчас вообще не хочу машину покупать. Трафик на дорогах ужасный, при этом хорошо развит общественный транспорт, недорогое такси. Я уж не говорю про проблемы с парковкой. Если понадобится – можно легко взять машину напрокат. Это будет много дешевле, чем содержать ее в нашем городе. В общем, машина нам не нужна. Но чтоб ты понимал сумму – на эти деньги можно купить семейный дом в любой европейской стране или квартиру в любой европейской столице. Вариантов множество, как потратить такую сумму. Вообще, заработать деньги всегда намного труднее, чем их потратить. Триста пятьдесят тысяч евро – это большая сумма. В нашем семейном бюджете она точно не будет лишней. Кстати, отель в Гальштате нам тоже оплачивает заказчик. Вернее, это заказчица.

После ужина мы смотрели документальный фильм про историю австрийской империи, а потом он показал мне в компьютере фотографии этого самого Гальштата. Я был в восторге. Даже не представлял себе, что на Земле существует такое невероятно красивое место. Я уже мечтаю попасть туда, ходить по этим поросшим лесами горам и купаться в прозрачных водах озера. Десять дней пробежали незаметно, и одиннадцатого июня мы вылетели в Венецию. Я впервые летел за границу. Разве мог я себе представить еще пять месяцев назад, что столько всего удивительного и прекрасного случится со мною за такое короткое время. В Шереметьево, когда мы проходили пограничный паспортный контроль, я опять немного переволновался. Уж слишком долго и придирчиво рассматривал офицер мой паспорт и прочие бумаги, связанные с оформлением моего выезда за территорию России. На какую-то секунду я вдруг с ужасом подумал, что будет, если меня сейчас не выпустят, что я буду делать, если Евдокимоф улетит без меня…. Но все обошлось. Я захватил с собой в самолет наушники и закачал в смартфон аудиоуроки немецкого языка. Все равно Евдокимоф снова будет непрерывно печатать что-то в своем планшете. Я как-то спросил его, как он сочиняет. Это происходит, когда он печатает текст или раньше? Меня страшно удивил его ответ: