Текст книги "Братья"

Среди тонущих людей плавали две большие собаки. Им, вишь, тоже было страшно. Они бросались к людям, которые еще чудом держались на воде, лезли на плечи. Человек навеки исчезал в горящей воде. Одна собака проплыла рядом. Я успела поднырнуть, и она меня не заметила. Я постоянно подныривала, иначе бы загорелось пальто. Пароходик все-таки вернулся. На палубе командовала, размахивая пистолетом, Надя Спиридонова. Матросы с борта бросали тонущим людям короткие бревна. Я ухватилась за одно такое бревнышко. Вдруг недалеко от меня вынырнула Марина. Откуда она взялась? Я подтолкнула ей свое бревнышко. Марина вцепилась в него. Так держались мы из последних сил. Пароходик подплыл к нам, и Марину втащили на палубу, потом и меня. Колю среди спасенных я не нашла. У Марины, вишь, после купания в ледяной воде прошла ангина. Вскоре прибыли мы с Мариной в воинскую часть и стали служить. Связистками. Так попала я на войну. Почти каждый день нас обстреливали и бомбили. В одну из таких бомбежек погибла Марина.

Нам еще повезло. Хоть кто-то спасся. А на последней барже, которая уходила из Петрозаводска, были женщины и дети, старики да старухи. В основном жители Сулажгоры. Есть такой район в городе Петрозаводске. К тому времени начались сильные морозы, и баржа застряла во льду. Эту баржу нашли потом у Большого Климецкого острова. Замерзли все сто с лишним человек. Когда болею сильно, мне одно и то же видение приходит – баржа та заледенелая. Хоть я никогда и не видела ее. Так, девоньки, жутко станет, что криком кричу иногда…

Владик оглянулся. Девчонки сидели, тесно прижавшись к прачке, а в глазах у них – слезы. Владик усмехнулся. Нарочно грохнул стулом и ушел. Ничем не тронул его рассказ прачки, ничем. «Подумаешь, солдат в юбке, – думал он. – Нашла о чем рассказывать! На войне еще и не такое бывало. Сам читал. Да и в кино видел…»

Вскоре Владик получил письмо от матери. Та писала, что находится на излечении. Лечить, вероятно, будут долго, год, а может и два. «Так что, сынок, – писала мать, – наберись терпения. Поживи пока в детском доме. Слушайся воспитателей. А если кто тебя водку пить заставит, плюнь тому в морду! Отец твой из-за нее, проклятой, на улице сдох! Я который год лечусь, да все не вылечусь! Попомни, сынок, материны слова…»

Письмо было длинное, жалостливое, совсем не похожее на мать. Владик читал и перечитывал десятки раз одни и те же слова, и на глаза сами собой навертывались слезы.

Светка Березкина подошла к Владику совсем неожиданно.

– Привет, Кораблев! Говорят, письмо от мамы получил?

– Получил, – ответил Владик, – а тебе-то что?

– А мне матка совсем не пишет, – сообщила Светка, почему-то называя мать маткой, и вообще было непонятно, зачем она это сказала ему. То, что Светка спросила о письме, ничего такого не было. Письма в детдоме получали не все и не часто. Считалось в порядке вещей подойти и поговорить со счастливчиком, которому родители вдруг написали письмо.

– Сама_то пишешь ей? – спросил Владик.

– Очень надо! – вспыхнула Светка. – Я ей уже, наверное, сто писем написала, а она хоть бы на одно ответила. Очень надо такой писать!

– Она у тебя неграмотная, что ли?

– Неграмотная? – фыркнула Светка. – Моя-то неграмотная? Она же учительницей в школе работала, в младших классах.

А теперь?

Синеет каждый день.

Как синеет?

– Ну, говорят так, «синеет», – засмеялась Светка, – пьянствует значит!

– Лечиться ей надо, – солидно сказал Владик, – моя вот пишет, что лечится от алкоголизма.

– Сознательная она у тебя! – то ли с завистью, то ли с насмешкой сказала Светка.

– Курить хочешь? – спросил Владик, нащупав в кармане подарок Министра.

– Папиросы? – деловито осведомилась Светка.

– Сигаретка. Только помятая немного, – смущенно сказал Владик.

Они выкурили сигаретку, пуская дым в форточку.

– А ты, Березка, молодец, совсем как парень! – похвалил ее Владик.

Светка зарделась от похвалы и в знак признательности рассказала ему, как мать часто закрывала ее на ночь в холодном вонючем туалете, а сама устраивала попойки. Как скверно и трудно жилось ей у матери, как научилась она воровать и курить. Владик рассказал ей о себе. Так они узнали друг о друге почти все.

По убеждению Владика, дружба с девчонкой требовала денег, и довольно приличных: на кино, мороженое, шоколадки. И он «увел» кошелек из кабинета, почти на глазах у воспитателей.

Через час Марьсильна собрала весь детдом в актовом зале.

– Ребята! – взволнованно сказала она. – В нашем доме произошло чрезвычайное происшествие. У Маргариты Васильевны пропали деньги, вся получка! На эти деньги ей нужно было жить полмесяца. Все знают, что у нее больной ребенок. Живет она одна, помочь некому. Посторонний этого сделать не мог. Деньги украл кто-то из воспитанников. А теперь просим этого человека, если он окончательно не потерял совесть, выйти сюда и отдать деньги!

Ребята заволновались, завертели головами, выискивая виновника.

«И чего оглядываются? – усмехнулся Владик. – Можно подумать, что не у мартышки, а у них деньги пропали».

Владик еще усмехался, но что-то липкое ворохнулось вдруг в душе. Приподнялось, запузырилось, словно теплое дрожжевое тесто. Владик, приоткрыв рот, дернулся, да так и замер, пытаясь пересилить непонятную шевелящуюся тяжесть. «Что это со мной?» – испуганно подумал он.

Спустя неделю в разных магазинах и в разное время он приобрел тридцать плиток шоколада с золотым ободком на обертке. Со всеми предосторожностями спрятал их под полом старой облезлой будки. Почти каждый вечер они со Светкой ходили в кино в городской кинотеатр. Заподозрившему неладное Бегемоту он сказал, что в кинотеатре у него завелась знакомая билетерша. Похоже, Бегемот не очень поверил словам Владика, но перестал приставать с расспросами. После кино, проводив Светку до комнаты, Владик уходил за сараи, в знакомую будку, и, лежа на спине, лениво грыз шоколад, любуясь золотыми оберточными ободками.

Однажды Мартышка – так звали ребята Маргариту Васильевну – привела в детдом свою дочку. На вид девчонке было лет шесть. Худющая, бледная, голосок тоненький, пичужный, как у воробышка. Она тихо стояла в сторонке, боязливо поглядывая на детдомовских.

«Не кормит свою шкилетку Мартышка», – равнодушно подумал Владик.

Потом, много позже, распечатав последнюю плитку шоколада и доедая ее за сараем, он вдруг, по неизвестной причине, вспомнил шкилетку. И будто заглянула шкилетина ему в глаза своим печальным взглядом. Не требовала ничего, не спрашивала, только застрял кусок в горле, будто не шоколад он жрал, а прессованную бумагу или тряпку. Разозлившись сам на себя, сжал в кулаке остатки шоколада и вместе с с оберткой швырнул в помойный ящик. Смятая шоколадина отлетела в дальний угол помойки и лежала там, поблескивая золотым ободком. Испугавшись неизвестно чего, Владик сбегал к сараю за длинным шестом, притащил его к помойке и шлепал этим шестом по золотому ободку до тех пор, пока тот совсем не исчез в нечистотах.

Удивительно, когда украл – не боялся, и потом не боялся, и только теперь, спустя время, страх настиг его. Как это так получается: значит, страх жил в душе, жил и ждал момента, чтобы проявиться?..

Незадолго до отбоя в комнату вошла Марьсильна, а за ней, отдуваясь, протиснулся в дверь довольно толстый дядька.

– Ваш новый воспитатель, ребята! – представила его Марьсильна.

Дядька вытер лоб платком и церемонно наклонил голову:

– Тепличкин! Спиридон Академыч.

Кит с Владиком едва не прыснули, так не вязалась легкомысленная Фамилия Тепличкин с солидным «Спиридон Академыч», На вид ему было лет сорок – сорок пять. А впрочем, кто его знает.

«Совсем старик, – подумал Владик, – а туда же, в воспитатели лезет».

Но старик, видимо, не собирался сдаваться и уходить на пенсию. Немного поговорив и познакомившись в каждым за руку, Спиридон Академыч, в сопровождении Марьсильны, удалился.

– Видали, кореша, – сказал Владик. И, подражая голосу нового воспитателя, важно раскланявшись, заскрипел: – Ребята, любите ли вы кино? Если вы его любите, то мы с вами станем друзьями! А че! Собака – лучший друг человека! – кривлялся Владик под общий хохот.

И только дежурный воспитатель Клавдия Егоровна, заглянув в комнату, прервала безудержное веселье.

– Спать! – приказала она. – Это еще что такое?

Но Владик долго не мог успокоиться. Он тихо шептался с Китом, а тот дергался от смеха под одеялом и даже икал, дрыгая ногами.

Утром, после линейки, в коридоре на доске объявлений все увидели большой лист ватмана, на котором цветными крупными буквами было написано:

Всем! Всем! Всем! Всем!

Внимание!

Открывается киностудия «Ручеек».

Желающие могут записаться у нового воспитателя С.А. Тепличкина.

– А че, кореша, айда, запишемся! – сказал Кит, и по его голосу Владик понял: Кит что-то задумал.

– Айда, Владя, и мы, все равно делать нечего, – лениво сказал Аркашка.

За старшими увязались и малыши. Спиридон Академыч, никак не ожидавший такого количества желающих, даже привстал из-за стола.

– Здравствуйте, ребята, проходите, рассаживайтесь, – засуетился он и от волнения так махнул здоровенной своей ручищей, что сшиб с подоконника стеклянную вазочку с цветами.

– Ой, че бу-у-удет! – схватившись за голову, прошептал Кит, глядя на блестящие осколки, разлитую воду и на рассыпанные по полу мятые цветы.

– Ничего, ребятки, ничего! – спокойно говорил Спиридон Академыч и, сбегав к двери, принес метелку с совком, быстренько смел осколки с остатками цветов. Почти бегом, смешно припрыгивая, отнес все в мусорную корзину. Ослепительно-белым носовым платком аккуратно обтер пальцы, уселся за письменный стол. Оглядев притихших ребят, усмехнулся и сказал своим скрипучим голосом:

– Эта история с разбитой вазочкой напомнила мне одну забавную сценку, которая произошла на съемках фильма «Угрюм-река», когда я работал на Свердловской киностудии…

Никого еще Владик не слушал с таким вниманием и интересом, как этого чудаковатого человека. Самый заковыристые имена известных актеров и киношных режиссеров у Академыча просто от зубов отскакивали. Никто и не заметил, как подошло время обеда и за окном призывно запел горн.

«Бери ложку! Бери бак! Нету ложки – хлебай так! Та-а-ак!» – пел горн.

– Вот это мужик! – восторженно выдохнул Кит в умывалке. – Я просто обалдел, пацаны!

Вид у Кита и в самом деле был несколько ошеломленный. Как, впрочем, и у остальных.

Целый месяц ребята под руководством Академыча осваивали технику съемки. Кроме того, узнали историю не только российского, но и мирового кино. Неожиданно для всех у Кита прорезался актерский талант, и новоиспеченные режиссеры наперебой приглашали его сняться в том или ином эпизоде. Сценки снимались коротенькие, с гулькин нос, как выразился Бегемот, который написал уже не менее десяти сценариев. Несколько кадров, отснятых Владиком, Академыч признал удачными, и Владик решил, что пора браться за большой фильм из жизни детского дома. Он уже видел будущий шедевр с длинными, замедленными проходами в духе Феллини, слышал восторженный шепот зала, и сердце его сладко замирало от близких фанфар славы. Написанный Бегемотом сценарий Академыч одобрил.

– Снимайте покороче! – сказал он.

– Как покороче? – спросил Владик. – А если я крышу детдома хочу закрутить, как Урусевский свои березы?

– Научил на свою голову! – засмеялся Академыч. – Ну что же, валяй, закручивай, только так, чтобы через эту летящую незнамо для чего крышу я бы весь детдом почувствовал и увидел. А для этого ты каждый кадрик оправдать должен. Валяй.

Дня через три, посмотрев отснятый материал, Владик со слезами на глазах выбросил из фильма все свои «шедевры»: летящие деревья, падающие крыши и длинные проходы. Остались смешные и нелепые кадры: какой-то малыш, ковыряющий в носу, Бегемот, удирающий с физзарядки, Кит, почему-то стоящий на голове и дрыгающий ногами, груда грязных тарелок в столовой. Все это казалось глупостью, не стоящей внимания, но Аркашка стал с жаром убеждать Владика, что фильм все-таки получился, хотя и не в духе Филлини, зато в духе комедий Гайдая!

– Это только кажется, что не получилось! – кричал Бегемот. – Чует мое сердце: тут песня нужна! Чтоб серьезная была и в то же время смешная! И чтоб все в ней было, вся наша жизнь!

– Где же ты такую песню возьмешь? – думая о своем, без всякого интереса спросил Владик.

– Сами сочиним, – уверенно сказал Кит.

– Как это сами? – не понял Владик.

– А так! – сказал Бегемот. – Начнем хотя бы с названия фильма: «Детский дом». Вот тебе и первая строчка!

– Ничего себе строчка! – засмеялся Владик. – Да таких строчек на каждом углу, прямо на стенках, столько напечатано, что и сочинять ничего не надо: продовольственный магазин, парикмахерская! Нет, Аркашка, стихи – это совсем другое. «Послушайте! Ведь если звезды зажигают…»

– Маяковского и я знаю, – перебил его Аркашка. – ты бы еще Пушкина вспомнил: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный!» Это же шедевры. А для песни шедевры не требуются. Бом! Бом! Бом! Тара-та-ра-ди-ди-ди! Бом! Бом! Бом! – пропел он, постукивая костяшками пальцев по крышке стола. – Детский дом! И где бы мы ни были. Детский дом! И где бы мы ни плыли. Детский дом!

Аркашка долго мучился с первыми строчками. Получалась какая-то глупость. Кто, куда и зачем плывет – неизвестно.

– Бегамотик, сказала Светка, – а что если спеть так: «Детский дом! И где бы мы ни будем, детский дом, тебя мы не забудем, детский дом!»

– Ты по ночам нам снишься, детский дом! – неожиданно добавил Кит, и все засмеялись.

– Ой, ребята, какие мы все молодцы, – тихо-тихо сказала Светка.

Прежде сочинять первый куплет будущей песни решили еще раз просмотреть весь фильм.

– Все ясно! – закричал Аркашка. – Сначала идет панорама города, потом детского дома! Значит, первые строчки будут такие:

 
Городок наш невелик,
Детский дом там в нем стоит!
 

– Ребятишек полный дом! – добавила раскрасневшаяся Светка.

– Дружно, весело живем! – выкрикнул Кит, и все опять засмеялись. Уж очень Кит настаивал на дружбе и веселье.

Дальше пошло легче. Когда на экране появилась чья-то заспанная фигура, родились такие строчки:

 
Просыпаюсь ровно в семь,
Одеваюсь не совсем!
 

На кадр, где Бегемот удирает с физзарядки, а Кит стоит на голове и дрыгает ногами:

 
На зарядку я плетусь,
Завтракать бегом несусь!
 

Последний куплет появился на свет почти мгновенно:

 
Вкусно мы всегда едим,
Поваров благодарим.
Но в последующий час
Разыщи, попробуй нас!
 

Песню тут же разучили, спели несколько раз и записали на диск. Так был спасен фильм. Через час после премьеры фильма песню распевал весь детдом:

 
Детский дом!
И где бы мы ни будем, —
Детский дом!
Тебя мы не забудем,
Детский дом!
Ты по ночам нам снишься,
Детский дом!
 

Все говорили о песне – о фильме никто и не вспомнил.

«Катитесь вы со своими фильмами, – думал Владик, – проживу и без вас! Подумаешь, фильмы!»

Он долго в одиночестве бродил по городу, от нечего делать заглянул в промтоварный магазин. Сумочку эту заметил сразу, она торчала углом из потертой хозяйственной кошелки. В магазине было людно, и на широком канцелярском столе, у входа в отдел, как это бывает в деревнях и маленьких, богом забытых, городках, стояли сетки с продуктами, портфели, даже новый чемодан с блестящими замочками, но его внимание привлекла именно эта сумочка.

«Разиня, – подумал он о хозяйке, – кто же так оставляет деньги? Тут и не хочешь, а стянешь».

Потолкался у прилавков и сам не заметил, как вновь оказался у стола с сумочкой.

«На черта она мне сдалась, – сдерживал он себя, – может, и нет в ней ничего? А если есть? Тогда Светку можно целый месяц в кино водить и на шоколад хватит. Ведь никто даже не спросил тогда, на какие шиши я вином Бегемотика с Китом угощал. Так и теперь. Кому какое дело, откуда у меня денежки заводятся! Может, от сырости. А чё? Ну и дурак ты, Владя! – вдруг сказал он сам себе. – Ведь загребут – и пикнуть не успеешь. На хрена тебе этот велосипед? Поиграл и будет. Дуй, Владя, отсюда и не оглядывайся!»

Он повернулся, чтобы уйти, но рука сама, помимо воли, потянулась к сумочке. Владик мгновенно вспотел. Оглянулся. Никто ничего не заметил. Стараясь не спешить, вышел, осторожно прикрыв дверь и быстро свернул за угол. Только оказавшись за квартал от магазина, на пустыре, немного успокоился, но пальцы дрожали, и сердце стучало часто-часто.

«Выбросить, что ли? – мелькнула испуганная мысль, и он даже размахнулся, примериваясь забросить сумочку в густую крапиву, в изобилии росшую на пустыре. Но тут же опустил руку. «Чё это я сумочкой размахался? – насмешливо подумал он. – Выбросить хотел? Сначала загляни, а потом и размахивайся!».

Не спеша раскрыл сумочку, вытащил паспорт. На него глянуло с фотографии некрасивое и немолодое лицо детдомовской прачки Анны Ивановны. Владик знал: прачка вкалывает за копеечные деньги, выстирывая все детдомовское бельишко. Рассказывали: сколько раз она грозила уволиться и не уходила. Что ее здесь держит? Этого Владик не мог понять. В сумочке, кроме паспорта, лежало еще рублей тридцать. Владик торопливо смял их в комок и сунул в карман. Паспорт – в сумочку. Все! Хана! Пора из этих мест «делать ноги», и чем быстрее, тем лучше! Наверняка возле промтоварки уже крутится «мент» с овчаркой. Сумочку в крапиву – и айда!

А паспорт? Где она новый возьмет? А если подбросить? Все-таки, как-никак, документ. В паспорте отыскал адрес: Загородная, 18. Это же почти рядом с промтоваркой! А там загребут тебя, Владя, и пикнуть не успеешь. Ну и что, – тут же успокоил он сам себя, кто докажет, что я сумочку увел? Скажу, на улице нашел, хотел хозяйке отдать.

Он торопливо сунул смятые в комок деньги в сумочку. Почему-то не было сил идти, стоял, как приклеенный.

«А может, эти деньги у нее последние, вдруг подумал он. – Конечно же последние. Она ради них над ванной полмесяца спину гнула. Откуда у нее лишние? А я, сволочь, хотел гульнуть на них, шоколадом обожраться. Ну и гад же ты, Владя!»

Владик повернулся и зашагал на Загородную.

«Значит, здорово я изменился, если думаю об этом, себя гадом называю. Не от разговор же с Марьсильной, не от разговоров… Тогда от чего? Что со мной происходит? А может, и происходило раньше, а я не замечал? Не замечал – значит, не понимал, не чувствовал, так как был другой. А теперь какой? Ха! Другой? Черта лысого! – с какой-то неожиданной злобой и раздражением подумал он. – Каким был, таким и остался! Мужчина должен быть свирепым! Так Филин не раз говорил. Кого жалеть-то? Прачку? Так она и без этой тридцатки проживет, с голодухи не сдохнет, не война! Но ведь была и война, в которой она потеряла все».

Владик наткнулся на эти мысли, как на стену, и остановился. С минуту рассматривал афиши на заборе и не видел их.

«Чё это со мной? – испуганно спрашивал он себя. – Дергаюсь, как паралитик?»

Он сделал несколько неуверенных шагов в сторону детского дома и вновь остановился. Наверное, оттого, что не было в душе у него ни ярости, ни свирепости, а была… жалость, какой Владик никогда не испытывал. Жалость не давала ему быть самим собой, тем прежним Владиком. Что-то изменилось в его душе, повернулось тихо и незаметно, как ключ в замке, и открылось вдруг нечто огромное, пугающее своей новизной.

– Все! Хана! – вслух решил он. – Сумочку под дверь – и рву когти! Чтоб она провалилась, эта сумочка, всю душу исполосовала! Никогда! – вдруг сказал он раздельно и ясно. – Никогда не возьму ничего чужого! Пусть у меня руки отсохнут, если возьму! Спина горбатой станет! Одна нога короче другой будет!

Он решительно взошел на шаткое крыльцо старого деревянного домишки на Загородной, 18. Постоял, сунул сумочку под дверь и оглянулся. Оказалось, он был не один. У калитки крутился какой-то белобрысенький мальчишка лет десяти и с любопытством разглядывал Владика. Напротив, через улицу, на лавочке сидела очкастая старуха с ребенком на руках и тоже, как показалось Владику, с подозрением на него посматривала. Владик смутился, неловко нагнулся, указательным пальцем подхватил сумочку, потоптался на крыльце, не зная куда ее девать, и нерешительно постучал. Послышались шаги, дверь распахнулась.

– А-а! – ничуть не удивившись, протянула прачка проходи!

Владик еще раз оглянулся на мальчика, старуху в очках и шагнул в темную прихожую. Прачка отворила следующую дверь, пропуская его в чистенькую комнатку.

– Так это тебя, сынок, турецко-подданным кличут? – смешно морща нос, спросила она.

Владик молча кивнул.

– Как хоть зовут тебя, по-человечески?

– Владиком.

– А это что? – заметив сумочку, спросила она.

– Вот, – сказал Владик, неловко протягивая сумочку. – на улице нашел.

– Не надо, сынок, – сказала она, – по глазам вижу, что не нашел ты ее. Принес – и на том спасибо. Садись лучше чай пить!

– А чё не проверишь? Проверяй, пока не ушел! Может я спер чего! – с вызовом закричал Владик.

– Коли принес, так чего теперь проверять, – просто сказала она. – Садись за стол. У меня чай индийский, пахучий. Такого ты дома отродясь не пил!

И странное дело, Владик вдруг успокоился, сел за стол и стал пить замечательный пахучий чай. И на минуту показалось ему, что все прошло и больше никогда не повторится и не будет всех этих страхов и сомнений.

С этого дня, неожиданно даже для самого себя, Владик стал рисовать. Раньше, сколько он себя помнил, он тоже рисовал: еще в детсаду и в школе, а больше на стенах домов, тротуарах, где придется. Мать и отец увлечение сына считали блажью. Сколько раз жестоко пороли его после бесчисленных жалоб на испорченные стены в классе, исцарапанные двери, оскорбительные рисунки в общественных местах. И вот на тебе! Он спокойно рисует в настоящем альбоме, настоящими красками, и никто не гонит его в шею, не рвет бумагу, не разбрасывает и не топчет краски.

Это увлечение еще больше сблизило его с Павликом. Павлик задумал тайно от всех в игровой комнате, где строители делали ремонт, нарисовать большую картину и Владик вызвался помочь ему. Однажды строители забыли запереть дверь, и Павлик воспользовался этим. За вечер, с помощью цветных мелков, набросал на непросохшей еще штукатурке контуры будущей картины.

Прозрачной белой ночью, когда даже читать можно было, не зажигая электричества, счастливо избежав встречи с дежурным воспитателем, Павлик с Владиком вернулись в комнату и до самого утра расписывали стену. Уснули тут же, на заляпанном известкой и красками полу.

Молодую воспитательницу Надежду Семеновну едва не хватил удар, когда она случайно заглянула в приоткрытую дверь игровой комнаты: свежеоштукатуренная стена от полы до потолка была вымазана красками. Она растолкала «преступников» и приказала немедленно соскрести мазню. Сама же побежала разыскивать ведра и тряпки, но, к счастью, по пути ей встретилась Марьсильна.

Внимательно рассмотрев картину, Марьсильна вдруг улыбнулась.

– Что же вы мне раньше об этом не сказали? – воскликнула она. – Очень даже неплохо по замыслу, но не по исполнению. Я думаю, над картиной надо поработать серьезно, без спешки. А?

Две недели Павлик и Владик, закрывшись на ключ от любопытных, дорисовывали свою картину. Весь детдом знал, что в игровой готовится сюрприз. И этот сюрприз – картина. В день показа в игровой собрались все.

…В высокой ярко-зеленой траве, среди огромных цветов летали фантастические бабочки, ползали жуки и гусеницы. Под желтым солнцем плясала и пела Динка Артистка. На камушке сидели две неразлучные подружки Манька и Танька. Одной рукой выжимал штангу лучший дружок Павлика Саня Бодуля. Белые облака плыли по спокойному синему небу, а из травы, будто грибы, выглядывали ребячьи рожицы. И, широко раскинув руки, будто обнимая всех сразу, стояла Марьсильна и открыто, по доброму улыбалась. Это была картина-праздник, полная солнца и ярких красок. От картины в игровой будто прибавилось света. Зрители расходились молча, тихо улыбаясь чему-то. Только Манька с Танькой сказали, что картина нарисована неправильно: на картине у подружек на двоих всего одна улыбка, а надо было – две.

Владик со Светкой сидели в городском парке на скамеечке, болтали, щурились от яркого солнца, смеялись и ели мороженое. Неожиданно из кустов вынырнул парень. Он подмигнул Светке, зыркнул глазами по аллее, постоял, прислушиваясь. Он показался Владику похожим на вязальный крючок. Весь прямой, на негнущихся ногах, с острым подбородком вытянутым вперед. Крючок да и только.

– Привет! – сказал Крючок, усаживаясь рядом с Владиком. – Детдомовские?

– Почему это детдомовские? – возразил Владик.

– Да ладно, – примиряющее засмеялся парень, – детдомовские и есть, разве не так? От вас же за версту манной кашей несет!

– Почему манной? – обиделся Владик.

– Да ладно, – помахал рукой Крючковатый, – пошутил я. Как вас зовут? Фамилии не спрашиваю!

– Владик, – после некоторого раздумья сказал Владик.

– А даму что же не представишь? По этикету даму в первую очередь положено представлять, потому как слабый пол, нежности всякие!

– Светлана, – зардевшись, представилась Светка.

– Хорошее имя, – похвалил Крючковатый, не спуская со Светки замаслившихся глаз. – увлекаетесь-то чем? Гладью вышиваете или крестиком?

– Ага, – разозлился Владик, – крестиком!

– Да ладно, – сказал Крючковатый, – чего злиться-то! К чему я это сказал? Скучно вы живете! А надо жить красиво! Так, чтобы вас окружали настоящие красивые вещи, самые дорогие. Чтобы на столе всегда было навалом закуски, стояло искристое вино. Чтобы играла тихая, небесная музыка и стройные, изящные женщины, вроде вас, Светланочка, давали отдохновение уставшей, страждущей душе! Все это вы можете иметь, а не имеете.

– А вы? – лукаво улыбаясь, спросила Светка.

– А я имею. Иногда, – сказал Крючковатый.

– Вы что же, предлагаете нам ограбить ювелирный магазин? – глядя прямо в глаза Крючковатому, спросила Светка.

Крючковатый как-то странно дернулся и еще больше скрючился.

– А почему бы и нет, – улыбаясь, сказал он. И было не понятно, шутит он или говорит всерьез.

Впрочем этот треп о красивой жизни Владик слышал и раньше. Когда у кого-нибудь из мамкиных ухажеров появлялись большие деньги, они начинали жить этой «красивой» жизнью. Накупали искристого вина, а чаще всего водки, дарили матери красивые безделушки, врубали музыку, напивались до бесчувствия и спали на грязном заплеванном полу, тяжело вскрикивая и всхрапывая. Такой красивой жизни Владик уже нахлебался. Досыта.

О чем говорили Светка с Крючковатым, Владик не слышал, он уловил лишь конец фразы, впрямую относившейся к нему.

– А что вы думаете, Владик еще у нас и художник! – сказала раскрасневшаяся Светка.

– Художник? – неизвестно чему обрадовался Крючковатый. – Я тоже художник! Только в другом смысле, Светочка! Ох и глаза у вас… Стихи бы о них писать! «Она, как озеро лежала, стояли очи, как вода!» – продекламировал он. – Это я написал, было дело, находился в волнении чувств.

– Это Андрея Вознесенского стихи, – сказала Светка, сбрасывая руку Крючковатого со своего плеча.

– Между прочим я тоже Андрей. Вот, например, совсем недавно создал: «Птички небесные, вечные странники! Вы же такие, как я же изгнанники!»

– Не птички, а тучки, – сказала Светка.

– Согласен, так лучше. Что птички! Ерунда! Тучки небесные! Боже мой, как хорошо! И как это я раньше не допетрил? Обязательно вставлю «тучки» в свои стихи! У вас абсолютный слух, Светланочка, на стихи!

– Это Лермонтов, – сказала Светка.

– Что Лермонтов? – не понял Крючковатый.

– Стихи Лермонтова, – безжалостно сказала Светка.

– Не важно, чьи стихи, – высокопарно заявил Крючковатый. – Главное, что это из-за ваших глаз, Светланочка, они прозвучали во мне и вырвались наружу. Спасибо вам…

Крючковатый как-то странно дернулся, повернулся и исчез.

– Ты что-нибудь понял? – спросила Светка.

– Только одно, – кивнул Владик, – он в тебя влюбился!

– Дурачок, – ласково сказала Светка, погладив Владика по руке, – такие как этот, вообще не влюбляются. Им нечем влюбляться. У них нет души. Ты видел его глаза?

Владик пожал плечами.

– Пустые глаза, – как-то уж очень по взрослому сказала Светка. – Неужели ты думаешь, что я не способна разглядеть человека, вот так, с двух шагов? Разглядеть и понять.

Прошло две недели. Совершенно случайно Крючковатый встретился Владику в городе. Он протянул руку, как старому знакомому. Глаза его были печальны.

– Маманя заболела, – пояснил он, отворачиваясь, – хворает старушка. Помочь надо, да некому. Помоги, а?

– Что я, доктор, что ли, – холодно сказал Владик.

– Помощь-то ерундовая, – жалобным голосом продолжал Крючковатый, – кое-какие вещички мамане отнести. Переехала она у меня, в отдельную, благоустроенную, из коммуналки, а вещички оставила. Принесем вещички, маманю обрадуем, а?

Он стал нудно рассказывать о своей мамане, ударнице производства, а сам, как бы между прочим, извлек из-за пазухи полированную финку, подышал на лезвие, потер его носовым платком и не спеша убрал обратно. У Владика спина покрылась испариной, он понял вдруг: Крючковатый шутить не будет.

– Далеко нести? – с трудом выдавил Владик, не глядя на Крючковатого.

– Да совсем рядышком! – затараторил Крючковатый. – одна нога здесь, другая там! Пять секунд на все дела!

Он завел Владика в подъезд серого пятиэтажного дома и остановился на площадке второго этажа. Несколько раз надавил на кнопку звонка. Подождал, вставил ключ. Замок не поддавался. Крючковатый даже вспотел от усилий.

– Всегда так, – шепотом сказал он. – Сколько раз поменять хотел, да все некогда. Дрянь замок, ломанный-переломанный!

Наконец что-то тихо щелкнуло, и дверь распахнулась.

– Заходи, не стесняйся! – весело разрешил Крючковатый, подталкивая в спину одервеневшего от напряжения Владика. И вдруг, услышав, что снизу кто-то поднимается по лестнице, буквально затолкнул его в квартиру. С минуту они стояли, застыв, в прихожей, прислушиваясь к шагам на лестничной площадке.

– Соседи у меня, не приведи господь, – охрипшим голосом сказал Крючковатый, – не любят, когда гостей привожу! – и открыл дверь в комнату.

Он собирал вещи, а Владик нехотя помогал ему. Крючковатый очень спешил и, кажется, не очень хорошо знал, где что лежит у мамани.

Когда запирали входную дверь, Владик заметил, что Крючковатый зачем-то надел на руки прозрачные медицинские перчатки.

– Экзема у меня, – заметив упорный взгляд Владика, буркнул тот, – заразная болезнь, переходчивая, вот в перчатках и рабо… хожу то есть…

Подтолкнув Владику чемодан, подхватил две большие тяжелые сумки и, перепрыгивая через ступеньки, легко побежал вниз. Долго ехали автобусом, пересели на встречный. Крючковатый объяснил это тем, что будто бы случайно проехали свою остановку. Вышли у кинотеатра. Пробежали какими-то темными дворами. Вошли в подъезд шести этажки, поднялись на четвертый этаж. Крючковатый позвонил. За дверью послышались шаги, и звонкий, совсем не старушечий голос спросил: