Текст книги "Собор у моря"

Но он все-таки дождался, чтобы она дала ему дотронуться губами до туфельки… одной… и другой.

15

Барселона, 15 апреля 1334 года

Бернат пересчитал деньги, которые ему заплатил Грау, и бросил их в кошелек, что-то бормоча сквозь зубы. Проклятые генуэзцы! Когда же разорвется кольцо, в котором они держат графство?

Барселона голодала.

Бернат подвесил кошелек к поясу и пошел за Арнау. Мальчик питался плохо. Бернат озабоченно смотрел на него и вздыхал. Тяжелое время, но они, по крайней мере, перезимовали. Сколько людей может сказать то же самое? Бернат сжал губы и провел рукой по голове сына, прежде чем положить руку ему на плечо.

Сколько их было, тех, кто после неимоверных страданий умер от холода, голода и болезней? Сколько родителей могли сейчас положить руку на плечо своему ребенку?

«Во всяком случае, мы живы», – думал он.

В этот день в порт Барселоны прибыл корабль с зерном, один из немногих, которому удалось прорваться сквозь генуэзскую блокаду. Зерно для города было куплено его властями за астрономическую сумму, чтобы перепродать его горожанам по доступным ценам. В эту пятницу зерно доставили на площадь Блат, и люди с самого раннего утра собрались там, ссорясь друг с другом и проверяя, верно ли распределили зерно официальные весовщики.

Вот уже несколько месяцев, несмотря на усилия городских советников запретить проповеди, один монах ордена кармелитов выступал с речью против власть имущих, приписывая им вину в организации голода и обвиняя в том, что они припрятывают хлеб. Обличительные выступления монаха будоражили умы прихожан, и слухи быстро распространялись по всему городу. Поэтому в ту пятницу люди, которых становилось все больше и больше, сновали в беспокойстве по площади Блат, спорили и время от времени подходили к столам, на которые муниципальные чиновники складывали зерно.

Власти подсчитали, сколько зерна нужно на каждого горожанина, и приказали полномочному коммерсанту Пере Жуйолю, официальному инспектору на площади Блат, обеспечить контроль над продажей.

– У Местре нет семьи! – закричал один оборванец через несколько минут после начала распродажи. Рядом с ним стоял еще более оборванный ребенок. – Все умерли во время зимы, – добавил он.

Весовщики отобрали зерно у Местре, но обвинения только множились: у того сын стоит у другого стола, чтобы получить меру зерна дважды, этот уже сам покупал и подошел еще раз, у кого-то нет семьи, а значит, это не его сын – он привел ребенка только для того, чтобы попросить еще…

Площадь превратилась в бурлящий водоворот.

Люди нарушали очередь, затевали склоки, доводы переходили в оскорбления. Кто-то гневно потребовал, чтобы власти выставили на продажу припрятанное зерно, и разъяренные горожане присоединились к этому требованию. Официальные весовщики видели, что людская масса, которая беспорядочно росла, тесня столы, где осуществлялась продажа, вот-вот сметет их вместе с пшеницей. Королевские чиновники вступили в перепалку с оголодавшими людьми, и только быстрое решение, принятое Пере Жуйолю, спасло положение. Он приказал отнести пшеницу ко дворцу викария, к восточному краю площади, и приостановил продажу до утра.

Бернат и Арнау вернулись в дом Грау, огорченные тем, что не смогли заполучить драгоценное зерно, и на самом дворе, перед конюшнями, рассказывали главному конюху и всем, кто хотел их послушать, о том, что случилось на площади Блат. Они оба были настолько взвинчены, что не сдерживались от выпадов в адрес властей и жаловались на голод.

Из одного окна, которое выходило во двор, за ними наблюдала баронесса, услышавшая шум. Изабель злорадствовала, зная о невзгодах беглого серва и его непокорного сына. Когда она смотрела на них, с ее лица не сходила едкая улыбка. Вспоминая о тех приказах, которые она отдала Грау, прежде чем он отправился в поездку, женщина удовлетворенно хмыкнула.

Она не желала, чтобы его должники ели, но…

Баронесса взяла кошелек с деньгами, предназначенными для обеспечения заключенных, посаженных в тюрьму за долги ее мужу, позвала мажордома и приказала ему поручить эту миссию Бернату Эстаньолу, которого должен был сопровождать его сын Арнау на случай, если возникнет какая-либо проблема.

– Напомни им, – сказала она, улыбаясь слуге-сообщнику, – что эти деньги предназначены для покупки пшеницы для пленников моего мужа.

Мажордом выполнил указание своей госпожи. Он позабавился, глядя, как изумились отец и сын, с каким недоверием слушали его. Их удивление возросло после того, как Бернат взял кошелек и взвесил в руке монеты, которые в нем были.

– Для заключенных? – переспросил Арнау, обращаясь к отцу, когда они уже вышли из дома Пучей.

– Да.

– Почему для заключенных, отец?

– Их посадили в тюрьму, потому что они должны деньги Грау, а он обязан оплачивать их содержание.

– А если он этого не будет делать?

Они продолжали идти дальше по направлению к берегу.

– Их освободят, а Грау не хочет этого. Он платит королевские пошлины, платит тюремщику и платит за питание заключенных. Таков закон.

– Но…

– Хватит об этом, сынок.

Тем вечером Арнау и Бернат отправились в тюрьму, чтобы выполнить это странное поручение. От Жоана, который по пути из церковной школы в дом Пере должен был перейти через площадь, они узнали, что людские волнения не успокоились, и уже на Морской улице, которая примыкала к площади, услышали крики толпы.

Горожане собрались вокруг дворца викария, где хранилась пшеница, которую утром вернули назад и где также были заключены должники Грау.

Люди хотели получить зерно, а власти Барселоны не располагали запасами в достаточном количестве.

Пятеро советников, собравшись у викария, искали выход.

– Пускай клянутся, – предложил один. – Без клятвы пшеницы не будет. Каждый покупатель должен поклясться, что количество зерна, о котором он хлопочет, действительно необходимо для пропитания его семьи и что он не просит больше соответствующей нормы.

– Будет ли этого достаточно? – засомневался другой.

– Клятва священна! – ответил ему первый. – Разве не клятвами подкрепляются договоры, заявления о невиновности и займы? Разве люди не приходят, чтобы поклясться на священных книгах?

О своем решении советники объявили с балкона дворца викария. Началось всеобщее обсуждение. Люди передавали из уст в уста услышанное предложение, и вскоре набожные христиане, толпившиеся на площади ради долгожданного зерна, принялись клясться…

Еще один раз в своей жизни.

Пшеницу вернули на площадь, к голодным барселонцам. Одни клялись, другие подозревали власти в подвохе, и в результате снова начались обвинения, крики, потасовки. Люди разгорячились и стали требовать зерно, которое, по словам брата ордена кармелитов, припрятали городские чиновники.

Арнау и Бернат еще находились в самом начале Морской улицы, когда в другом ее конце, выходящем на площадь, приступили к продаже пшеницы. Крик стоял невыносимый.

– Отец, – спросил Арнау, – а нам хватит пшеницы?

– Надеюсь, что да, сынок. – Бернат пытался не смотреть на сына.

Как им может достаться пшеница, если зерна не хватит и для четверти горожан?

– Отец, – снова обратился к нему Арнау, – почему заключенных обеспечивают пшеницей, а нас – нет?

Бернат притворился, что из-за гвалта не услышал вопроса. Он не мог отвести взгляд от сына: Арнау был голоден, руки и ноги мальчика превратились в тонкие плети, а на его исхудалом лице выделялись глаза, которые, казалось, стали больше.

– Отец, вы слышите меня?

«Да, слышу, – подумал Бернат, – но что я могу тебе ответить? Что все бедняки вынуждены голодать? Что только богатые могут быть сыты? Что только знать может позволить себе содержать должников? Что мы, простые люди, ничего для них не значим? Что дети бедняков стоят меньше, чем один из заключенных, который находится во дворце викария?»

Бернат предпочел промолчать.

– Пшеница есть во дворце! – неожиданно крикнул он, присоединяясь к общему гаму, царившему на площади. – Пшеница есть во дворце! – повторил он еще громче, когда стоявшие рядом с ним горожане замолчали и повернулись, чтобы посмотреть на него.

Внимание многих людей тут же переключилось на человека, который уверял, что во дворце есть зерно.

– Если бы ее там не было, как бы могли кормиться заключенные? – продолжал кричать Бернат и поднял кошелек с деньгами Грау. – Знатные и богатые оплачивают еду заключенных! Откуда тюремщики берут пшеницу для заключенных? Разве они тоже ходят покупать ее, как и мы?

Толпа расступилась, чтобы дать дорогу Бернату, который был вне себя от гнева. Арнау шел за отцом, пытаясь остановить его:

– Что вы делаете, отец?

– Разве тюремщики обязаны клясться, как мы?

– Что с вами происходит, отец?

– Где тюремщики берут пшеницу для заключенных? Почему мы не можем накормить наших детей, а заключенных – да, пожалуйста?!

Толпа взорвалась от слов Берната.

Муниципальные весовщики не успели вовремя убрать пшеницу, и люди набросились на них. С Пере Жуйолю и викарием толпа едва не расправилась на месте. Они спасли свою жизнь только благодаря нескольким охранникам, которые защитили их и сопроводили до дворца.

Не многим из присутствующих на площади удалось удовлетворить свои потребности, поскольку пшеница была рассыпана и растоптана толпой, а некоторые несчастные, напрасно пытавшиеся собрать ее, были сбиты с ног своими же соседями. Кто-то крикнул, что виноваты советники, и толпа бросилась за старшинами города, которые спрятались по своим домам.

Бернат был охвачен общим помешательством и кричал, как никогда прежде, давая себя увлечь потоком разбушевавшихся людей.

– Отец, отец! – звал его Арнау.

Бернат посмотрел на сына безумными глазами.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он, не останавливаясь и продолжая неистовствовать.

– Я… Что с вами происходит, отец?

– Уходи отсюда! Здесь детям не место.

– Куда?..

– Держи.

Бернат отдал ему два кошелька с деньгами: свой собственный и тот, что был предназначен для заключенных и тюремщиков.

– Что мне делать с этим? – спросил Арнау.

– Уходи, сынок. Уходи.

Арнау смотрел вслед удаляющемуся отцу, который через мгновение затерялся в толпе. Последнее, что запомнил мальчик, – горящие от ненависти глаза…

– Куда вы идете, отец? – крикнул он, когда почти потерял его из виду.

– На поиски свободы, – ответила ему одна женщина, которая тоже смотрела, как толпа рассыпалась по улицам города.

– Мы и так свободны, – осмелился возразить Арнау.

– У голодного нет свободы, сынок, – с грустью произнесла женщина.

Рыдая, Арнау побежал наперерез толпе, натыкаясь на людей и получая от них пинки.

Беспорядки продолжались два дня.

Дома советников и многих других знатных особ были разграблены, и люди, охваченные яростью, ходили с одного места в другое – сначала в поисках пищи, а потом… в поисках мщения.

В течение двух суток Барселона была погружена в хаос, пока посланник короля Альфонса, благодаря достаточному количеству войск, не положил конец смуте. Сто человек были арестованы, а многие другие оштрафованы. Из этой сотни десятерых казнили на виселице по решению чрезвычайного суда. Среди вызванных на суд жителей, которым предстояло дать показания, мало кто не узнал в Бернате Эстаньоле с его приметной родинкой у правого глаза одного из главных зачинщиков городского бунта на площади Блат.

16

Арнау пробежал всю Морскую улицу до дома Пере, ни разу не повернувшись в сторону церкви Святой Марии. Искаженное от злости лицо отца стояло у него перед глазами, а его крики так и звучали в ушах.

Он никогда не видел отца таким.

«Что происходит, отец? Мы действительно несвободны, как говорит эта женщина?»

Арнау вошел в дом, не обращая внимания ни на кого и ни на что, и закрылся у себя в комнате. Жоан застал его плачущим.

– Город сошел с ума… – сказал мальчик, входя в комнату. – Что с тобой?

Арнау не ответил. Младший брат поспешно огляделся по сторонам и спросил:

– А где отец?

Арнау высморкался и махнул рукой в сторону города.

– Он с ними? – уточнил Жоан.

– Да, – только и смог вымолвить Арнау.

Жоан вспомнил бурлящие потоки людей, которые ему пришлось обойти по пути от дворца викария до дому. Солдаты перекрыли улицы еврейского квартала, а затем заняли посты на перекрестках, чтобы не допустить нападения толпы, которая бросилась грабить дома христиан.

Как мог Бернат оказаться заодно с грабителями?!

Картины разбоя, когда люди высаживали двери богатых домов, а потом выходили оттуда нагруженные их добром, всплывали в памяти Жоана.

Разве их отец способен на такое?

– Не может быть, – повторил он вслух.

Арнау смотрел на него, сидя на тюфяке, и вытирал слезы.

– Бернат не такой, как они. Это невозможно!

– Не знаю… Там было много людей. Все кричали…

– Но… Бернат? Он никогда бы так не поступил. Я не верю.

Арнау потупился.

«Чего он добивается? Чтобы я сказал, что отец кричал громче всех, что именно он заводил людей? Я не могу этого сказать, потому что сам себе не верю».

– Не знаю, Жоан. На площади собралось столько народу…

– Они грабят, Арнау! Они нападают на старшин города.

Арнау ничего не сказал, в его глазах затаилась тоска.

Дети напрасно ждали своего отца той ночью.

На следующий день Жоан собрался на занятия.

– Тебе бы лучше не ходить, – посоветовал Арнау.

Но Жоан все-таки ушел.

– Солдаты короля Альфонса подавили бунт, – сообщил он, вернувшись вечером в дом Пере.

В ту ночь Бернат вновь не пришел ночевать.

Утром, перед уходом в школу, Жоан сказал Арнау:

– Ты бы вышел прогуляться.

– А если он вернется? Он может вернуться только сюда, – произнес Арнау надломленным голосом.

Братья обнялись.

«Где вы, отец?»

Не выдержав, Пере отправился в город, чтобы разузнать о Бернате. Старик даже не подозревал, сколько усилий ему понадобится, чтобы возвратиться домой.

– Мне очень жаль, мальчик, – сказал он Арнау. – Твоего отца арестовали.

– Где он?

– Во дворце викария, но…

Он не успел договорить – Арнау уже бежал по направлению к дворцу. Пере посмотрел на жену и покачал головой; старушка закрыла лицо руками.

– Дело рассматривал чрезвычайный суд, – рассказал ей Пере. – Куча свидетелей опознала Берната по родинке у глаза, и его признали главным зачинщиком бунта. Зачем он это сделал?

– Потому что у него двое детей, которых нужно кормить, – перебила его жена, вытирая слезы.

– Нужно было… – поправил ее Пере усталым голосом. – Его повесили на площади Блат с другими бунтовщиками.

Мариона в отчаянии всплеснула руками.

– Арнау!.. – внезапно вскрикнула она, направляясь к двери, но остановилась на полпути, услышав слова мужа:

– Оставь его, Мариона. С сегодняшнего дня он уже не ребенок.

Женщина с грустью кивнула. Пере подошел и обнял ее.

По приказу короля казни были проведены без промедления. Горожанам даже не дали времени построить эшафот, заключенных казнили на обычных повозках.

Арнау резко остановился при входе на площадь Блат.

Он запыхался. На огромном пространстве, заполненном людьми, царила тишина; все стояли к нему спиной, и все смотрели на…

Там, над людьми, возле дворца, висели десять неподвижных тел.

– Нет! Отец!

Крик разнесся по всей площади, и люди повернулись, чтобы посмотреть на него. Арнау рванулся к повозкам; горожане с готовностью расступались перед ним. Он искал среди десяти…

– Позволь мне, по крайней мере, сообщить священнику, – попросила Пере жена.

– Я уже сделал это. Он будет там.

Арнау вырвало, когда он увидел труп своего отца. Люди отшатнулись от него. Мальчик снова посмотрел на свесившуюся набок голову, обезображенное лицо отца, загоревшее до черноты, с глубокими морщинами, вылезшими из орбит глазами и длинным языком. Когда Арнау посмотрел второй и третий раз, его снова вывернуло, но из желудка вышла только желчь…

Внезапно Арнау почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо.

– Пойдем, сын мой, – сказал ему отец Альберт.

Священник потянул его в сторону церкви Святой Марии, но Арнау не тронулся с места. Взгляд мальчика был прикован к повешенному отцу: ему не придется больше голодать, его безумная борьба за хлеб стала вечной…

Арнау содрогнулся в ужасной конвульсии. Отец Альберт попытался забрать его с собой, подальше от этой бойни.

– Оставьте меня, святой отец. Пожалуйста.

Под взглядом собравшихся на площади людей Арнау преодолел, шатаясь и спотыкаясь, те несколько шагов, которые отделяли его от импровизированного эшафота. Он держался руками за живот и дрожал.

Приблизившись к отцу, он посмотрел на одного из солдат, стоявших в карауле возле казненных, и спросил:

– Могу я его снять?

Под взглядом ребенка, который остановился у трупа своего отца, солдат засомневался. Что бы стали делать его дети, если бы это он сам висел здесь?..

– Нет, – ответил солдат после небольшого замешательства.

Он бы предпочел быть подальше отсюда. Лучше бы он сражался против мавров или оставался дома со своими детьми.

Что это, зачем смерть? Повешенный боролся за жизнь своих детей, за этого ребенка, который сейчас вопросительно смотрел на него, как и все присутствующие на площади.

– Викарий приказал, – выдержав паузу, пояснил солдат, – чтобы они оставались на площади три дня.

– Я подожду.

– Потом их перенесут к воротам города, как любого осужденного в Барселоне, чтобы всякий, кто проходит мимо, знал закон викария.

Солдат повернулся спиной к Арнау и начал новый круг, который заканчивался всегда возле одного и того же повешенного.

– Голод, – сказал вдруг Арнау. – Он всего лишь… был голодным.

Когда, закончив свой круг, солдат снова подошел к Бернату, он увидел, что мальчик сел на землю, рядом со своим отцом, и, обхватив голову руками, плакал. Солдат не посмел прогнать его.

– Пойдем, Арнау, – настаивал отец Альберт, который спустя немного времени подошел к нему.

Арнау покачал головой.

Священник хотел поговорить с ним, но ему помешал крик – это прибежали родственники остальных казненных. Матери, жены, сыновья и братья собирались у трупов и стояли в тягостном молчании, прерываемом лишь чьим-нибудь горестным криком.

Солдат отрешенно ходил по кругу, сцепив зубы и представляя, что слышит крики неверных на поле брани…

Жоан, пересекая площадь по пути домой, подошел к мертвым и потерял сознание при виде этой ужасной сцены. Он даже не успел увидеть Арнау, который все так же сидел у трупа отца, раскачиваясь взад-вперед.

Товарищи Жоана подняли его и отнесли во дворец епископа.

Арнау тоже не видел своего брата.

Прошли часы; Арнау оставался сидеть, не обращая внимания на горожан, которые приходили на площадь Блат, ведомые сочувствием или любопытством. Только шаги солдата, топтавшегося вокруг повозок, прерывали его горестные мысли.

«Я бросил все, что у меня было, лишь бы мой сын был свободным, – сказал ему отец недавно. – Я бросил наши земли, которые были собственностью Эстаньолов целые столетия. И все ради того, чтобы никто не мог поступать с тобой так, как поступали со мной, моим отцом и моим дедом. А сейчас мы вернулись к самому началу и зависим от каприза тех, кто называет себя знатью. Правда, есть разница: мы можем отказаться. Сынок, научись пользоваться свободой, которая стоила нам стольких усилий. Тебе одному решать».

«Мы действительно можем отказаться, отец?» – вспомнил Арнау свой вопрос, когда сапоги солдата снова промелькнули перед его глазами.

«У голодного нет свободы», – ответил тогда Бернат.

«Вы уже не голодны, отец», – хотел возразить ему сын…

– Дети, посмотрите на них хорошенько, – раздался знакомый голос. – Это – преступники.

Впервые за последние несколько часов Арнау позволил себе поднять голову.

Неподалеку от него стояла баронесса и ее трое приемных детей, которые смотрели на обезображенное лицо Берната Эстаньола. Арнау впился глазами в ноги Маргариды, потом перевел взгляд на ее лицо. Его двоюродная сестра побледнела, как и ее братья, но баронесса улыбалась и, не скрывая злорадства, уставилась прямо на него.

Арнау поднялся, дрожа всем телом.

– Они не заслуживают права быть гражданами Барселоны, – заявила Изабель.

Арнау сжал кулаки, так что ногти впились в ладони; его лицо налилось кровью, нижняя губа задрожала. Баронесса продолжала улыбаться.

– Чего можно было ожидать от беглого серва?

Арнау хотел было наброситься на Изабель, но на его пути встал солдат, и мальчик столкнулся с ним.

– С тобой что-то не так? – спросил солдат и, перехватив взгляд Арнау, добавил: – Я бы не стал этого делать.

Арнау попытался обойти солдата, но тот схватил его за руку. Изабель уже не улыбалась; выпрямившись, она надменно поглядывала на Арнау.

– Я бы не стал этого делать, – настойчиво повторил солдат. – Ты найдешь себе погибель. Он – мертв, а ты – нет.

Заметив, что Арнау немного успокоился, солдат мягко произнес:

– Сядь-ка.

Арнау уступил, и солдат встал на страже рядом с ним.

– Хорошенько посмотрите на них, дети, – снова заулыбалась баронесса Пуч. – Завтра мы вернемся сюда. Повешенные останутся здесь на общее обозрение, пока не сгниют, как и должны гнить беглые преступники.

Арнау прикусил губу, чтобы она не дрожала. Он с ненавистью смотрел на Пучей, пока баронесса не решила наконец уйти.

«Однажды… однажды я увижу, как умрешь ты… Я увижу, как вы все умрете…» – поклялся он себе.

Ненависть Арнау летела вслед за баронессой и ее приемными детьми, пока те шли по площади Блат.

Она сказала, что вернется на следующий день.

Арнау снова поднял глаза на отца.

«Клянусь Богом, им не удастся поглумиться над трупом моего отца еще раз!»

Сапоги солдата вновь замелькали перед его глазами.

«Отец, я не дам тебе сгнить повешенным на этой веревке», – пообещал мысленно Арнау.

В течение следующих часов Арнау размышлял над тем, как забрать тело Берната.

Но всякая мысль, которая приходила в голову, разбивалась о проходящие мимо сапоги.

Он даже не мог незаметно снять его, а ночью, когда зажгут факелы… Зажгут факелы… Зажгут факелы…

Именно в этот миг на площади показался Жоан, бледный, почти белый, с опухшими и покрасневшими от слез глазами. Он направился к брату усталой походкой, и Арнау поднялся ему навстречу. Жоан бросился к нему и обнял, насколько смог дотянуться.

– Арнау… я… – бормотал он.

– Слушай меня внимательно, – перебил его Арнау. – Перестань плакать.

«Я не могу, Арнау», – хотел ответить Жоан, удивленный решительным тоном брата, но промолчал.

– Я хочу, чтобы вечером, в десять часов, ты ждал меня, спрятавшись на углу, где Морская улица выходит на площадь, – быстро произнес Арнау. – Тебя никто не должен видеть. Принеси… принеси одеяло, самое большое, которое ты найдешь в доме Пере. А теперь иди.

– Но…

– Иди, Жоан. Я не хочу, чтобы солдаты на тебя пялились.

Арнау пришлось оттолкнуть брата и освободиться от его объятий. Жоан посмотрел на Арнау, потом перевел взгляд на Берната и задрожал.

– Иди, Жоан! – шепнул ему Арнау.

Той ночью, когда уже никто не ходил по площади и только родственники повешенных оставались у их ног, сменился караул. Вновь прибывшие солдаты не стали ходить вокруг казненных бунтовщиков, а присели у костра, который они разожгли возле крайней в ряду повозки.

Стояла тихая погода, дул свежий ветерок.

Арнау встал и прошел возле солдат, пряча свое лицо.

– Пойду поищу одеяло, – пробормотал он.

Один из караульных искоса посмотрел на него, но ничего не ответил.

Мальчик пересек площадь Блат, дойдя до угла Морской улицы, и постоял там несколько минут, выглядывая Жоана.

В это время он уже должен был прийти сюда. Арнау приглушенно свистнул. Но ответом ему по-прежнему была тишина.

– Жоан! – осмелился позвать он.

Из тени одного дома вынырнула фигурка.

– Арнау, – послышался во тьме слабый голос Жоана.

– Да, это я, – ответил Арнау. – Ты почему не отвечал?

– Здесь очень темно, – оправдываясь, тихо произнес Жоан.

– Ты принес одеяло?

Жоан передал ему сверток.

– Хорошо, я сказал солдатам, что пошел за одеялом. Я хочу, чтобы ты в него укутался и сел на мое место. Иди на цыпочках, чтобы казаться повыше.

– Что ты собираешься делать?

– Я сожгу тело отца, – ответил Арнау, когда Жоан приблизился к нему. – Я хочу, чтобы ты сел на мое место. Нужно сделать так, чтобы солдаты думали, что ты – это я. Ты только сядь… туда, где сидел я, и ничего не делай. Просто закрой свое лицо. Не двигайся, что бы ты ни увидел, что бы ни происходило, хорошо? Ты меня понял? – Арнау не стал ждать, пока Жоан ответит ему. – Когда все закончится, ты будешь Арнау Эстаньолом, как будто у твоего отца не было никакого другого сына. Ты понял? Если солдаты тебя спросят…

– Арнау…

– Что?

– Я не отважусь на это.

– Почему?

– Я боюсь. Меня опознают. Когда я увижу отца…

– Ты предпочитаешь смотреть, как он будет гнить? Ты хочешь видеть его повешенным на городских воротах, чтобы вороны и черви пожирали его труп? – Арнау подождал немного, давая брату время представить эту сцену. – Разве ты хочешь, чтобы баронесса продолжала насмехаться над нашим отцом… даже мертвым?

– Это не будет грехом? – внезапно спросил Жоан.

Арнау пытался рассмотреть лицо брата, но было слишком темно.

– Он просто был голодным! Я не знаю, грех ли это, но я не хочу, чтобы наш отец гнил, болтаясь на веревке. Если хочешь помочь мне, набрось на себя одеяло и ничего не делай. Если не хочешь…

Арнау вдруг замолчал, резко отвернулся и пошел вниз по Морской улице, а Жоан направился к площади Блат.

Замотанный в одеяло, он шел и пристально смотрел на Берната – одного призрака из десяти повешенных, едва освещенных отблесками костра. Жоан не хотел видеть его лица, не хотел смотреть на высунутый лиловый язык, но глаза не подчинялись желаниям, и он брел, не в силах отвести глаз от мертвеца. Солдаты заметили, как мальчик подошел к повозке, но никто ни о чем его не спросил.

Тем временем Арнау прибежал в дом Пере. Он схватил бурдюк, в котором носил воду, и залил в него масло для светильников. Пере и его жена, сидя у очага, наблюдали за ним, не говоря ни слова.

– Меня нет, – сказал Арнау слабым голосом и опустился перед ними на колени. Коснувшись руки, которой старушка нежно провела по его волосам, мальчик произнес: – Теперь Жоан – это я. У моего отца есть только один сын… Позаботьтесь о нем, если что-нибудь случится.

– Но Арнау… – начал было говорить Пере.

– Тсс! – прошептал мальчуган.

– Что ты собираешься делать, сынок? – настойчиво спросил старик.

– Я не могу поступить иначе, – ответил ему Арнау, поднимаясь с пола.

«Я не существую. Я – Арнау Эстаньол», – твердил в это время про себя Жоан.

Солдаты продолжали наблюдать за ним.

«Сжигать труп – это, наверное, грех», – подумал он и вдруг поднял глаза.

О боже! Бернат смотрел прямо на него!

Жоан остановился в нескольких метрах от повешенного.

Он на него смотрит!

– Что с тобой, мальчик?

Один из солдат собрался встать, чтобы подойти к нему.

– Ничего, – ответил Жоан, прежде чем идти дальше, к мертвым глазам, которые уставились на него.

Тем временем Арнау, схватив светильник и бурдюк, выбежал из дому. По пути он зачерпнул рукой грязь в канаве и вымазал себе лицо.

Сколько раз рассказывал ему отец о своем приходе в город, который его убил! Вот, пригодилось…

Мальчик обогнул площадь Блат со стороны Молочной и Почтовой площадей и дошел до Ковровой улицы – как раз туда, где стояли повозки с повешенными.

Жоан сидел рядом с казненным отцом, пытаясь сдерживать дрожь, которая его выдавала.

Арнау оставил светильник на улице, повесил бурдюк на спину и ползком двинулся к тыльной стороне повозок, стоявших под самой стеной дворца викария. Бернат был на четвертой повозке; солдаты продолжали болтать возле костра с другого края. Никем не замеченный, мальчик прополз за первыми повозками, но когда достиг следующей, его увидела какая-то женщина. Какое-то мгновение она смотрела на него, а потом отвела взгляд и вновь погрузилась в свое горе. Арнау забрался на повозку, на которой висел его отец. Жоан, услышав шорох, обернулся.

– Не смотри! – шепнул ему Арнау, и малыш перестал вглядываться в темноту. – И постарайся не трястись.

Арнау выпрямился, чтобы дотянуться до тела Берната, но какой-то шум заставил его пригнуться. Он подождал несколько секунд и повторил попытку; еще какой-то шум вспугнул его, однако теперь Арнау остался стоять.

Солдаты все так же сидели у костра. Арнау поднял бурдюк и начал поливать маслом труп отца. Голова мертвого оказалась достаточно высоко, так что ему пришлось стать на носочки и с силой сжать бурдюк, чтобы масло выходило под давлением.

Вязкая струя потекла по голове мертвого Берната. Когда масло закончилось, Арнау слез с повозки и снова скрылся в потемках Ковровой улицы.

У него был только один шанс.

Мальчик держал светильник под мышкой, чтобы спрятать слабо горевшее пламя. «Я должен сразу попасть в цель», – думал он, глядя на солдат и чувствуя, что начинает дрожать от страха. Глубоко вздохнув и стараясь не думать об опасности, Арнау вернулся на площадь Блат. Бернат и Жоан находились всего лишь в десятке шагов от него, но пламя выдало мальчугана. Свет, исходящий от светильника, показался на утонувшей во тьме площади наступающим рассветом. Когда солдаты посмотрели на него, Арнау собрался бежать, но уже в следующее мгновение осознал, что никто из них даже не пошевелился.

«И правда, с чего бы им вставать? Разве они могут знать, что я собираюсь сжечь тело отца?» – подумал мальчик.

Светильник дрожал в его руке. Под взглядами солдат Арнау подошел к месту, где сидел Жоан. Никто не сказал ему ни слова. Арнау остановился у повозки и в последний раз посмотрел на отца. Масло, растекшееся по лицу Берната, скрывало ужас и боль, которые столь ясно проступали раньше…

Арнау бросил светильник в окоченевшее тело, и оно загорелось. Солдаты подскочили, увидев пламя, и побежали за Арнау. Искры от светильника упали на повозку, на которой собралось масло, стекшее с тела Берната, и она тоже загорелась.

– Эй! – услышал он крик преследующих его солдат.

Краем глаза Арнау заметил, что Жоан неподвижно, словно парализованный, сидит у повозки, с головой укутавшись в одеяло. Остальные люди, пришедшие сюда, чтобы оплакивать казненных, молча смотрели на пламя. Погруженные в собственное горе, они, казалось, не понимали, что происходит.

– Стой! Именем короля, стой!

– Беги, Жоан! – Арнау повернулся к солдатам, которые приближались к нему. – Беги! Ты сгоришь!

Он не мог оставить Жоана. Масло, разлитое по земле, вот-вот могло загореться рядом с дрожащим мальчиком.

Арнау хотел было потащить брата за собой, но женщина, которая уже раньше видела его, встала между ними.

– Беги, – поторопила она Арнау.

Один из солдат уже было схватил его за одежду, но Арнау удалось вырваться из его рук. Он мчался к Новым воротам, слыша, как у него за спиной кричат солдаты.

«Чем дольше они будут за мной гнаться, тем позже смогут вернуться к телу отца, чтобы погасить огонь», – думал он, задыхаясь от усталости. Солдаты в полном боевом снаряжении вряд ли могли настичь ребенка, которого подгонял сам огонь.