Текст книги "Тариф на лунный свет"

Выпиваю еще глоточек и молюсь, чтобы волосы не устроили мне какой-нибудь подлянки. А ведь от них можно ждать чего угодно. Чтобы они стали совсем послушными, намеренно оставляю голову укутанной на десять минут дольше положенного.

19.02.Платье сидит как влитое. Мне срочно нужен мужчина – и не только для того, чтобы меня раздеть. Прежде он должен меня одеть. Всякий раз, пытаясь застегнуть эту проклятую молнию, я чуть не получаю растяжение шейных мышц. Решила надеть белое кружевное белье. Выглядит непорочно. Чисто. Девственно.

19.15.Не-е-е-е-ет! Только не это! Не сегодня! Не сейчас!

Просушила волосы феном и выгляжу как Иисус на кресте. Тусклые и бессильные, они плетью свисают вниз. Где вы, о кудри мои?

19.23.Все кончено. Свидание надо отменять. Теперь, после манипуляций феном с насадкой для локонов, я выгляжу уже как Мария Магдалина, возносящаяся к небесам.

19.27.Чтобы успокоиться, пью еще рюмочку. Йо подала спасительную идею: волосы нужно просто подобрать кверху. Круто! Но чем? Йо отправляет курьера велосипедиста со шпильками для волос и шлет мне по факсу краткую инструкцию по их применению.

19.45.Покидаю дом с 83 (по прикидочной оценке) шпильками в волосах и примерно 1,1 промилле алкоголя в крови.

«Хофман» – значилось на табличке у звонка. Это мне понравилось. Ведь, собственно говоря, докторский титул – принадлежность фамилии. А значит, то, что он опущен, свидетельствует о приятной доле скромности.

Это примерно как если бы кто-то жертвовал на церковные скамьи и при этом не требовал поместить на каждом втором сиденье медную табличку с надписью «Дар такого-то». И правда, какая разница?

Я была навеселе. Я была неотразима. Такой я вступила на импозантную лестницу. Высокое строение. Мраморные ступени покрыты ковром. Здорово! К сожалению, без лифта. На четвертый этаж я взобралась запыхавшись, а еще на втором как назло меня одолела икота.

– Хэлло, – сказал Даниэль.

Он стоял, непринужденно прислонившись к дверному косяку. Темно-синие джинсы и белая футболка. Я спросила себя, сколько часов подготовки ему понадобилось, чтобы выглядеть столь безупречно неподготовленным.

Я обольстительно улыбнулась и произнесла:

– Хэлл… ииикс!

Ах, как неловко. Ведь этот человек может подумать, что я выпила по меньшей мере четыре бокала игристого. Отчего же еще люди икают? Да и звук такой, будто кто-то через неравные, но короткие интервалы наступает на морскую свинку.

Так что первую четверть часа нашего общения мы потратили на то, что испытывали и отвергали разные противоикотные техники. Выпить стакан воды. Задержать дыхание. Произнести магические формулы. Все напрасно.

Казалось, Даниэль находил в этом некое изысканное удовольствие. Я уже была готова произнести задом наперед всю большую таблицу умножения, как он внезапно сказал:

– Однако мне надо немедленно уходить. Экстренный случай. Необходима помощь врача. Надеюсь, ты не сердишься.

– Что?

Я внутренне оцепенела. Но в считанные секунды овладела собой, по крайней мере внешне.

– Впрочем, ничего страшного! Это даже кстати. У меня еще есть кое-какая работа.

– Ну-ну. А как твоя икота?

– Что?

– Как твоя икота? Прошла?

Я напряженно прислушалась к себе. Никакой икоты. Ничего. Только зияющая, безжизненная пустота внутри.

– Видишь? Это действует безотказно!

– Что?

– Пациента с икотой надо как можно скорее и сильнее напугать.

– Ох. Да. В самом деле.

К сожалению, ничего больше не пришло в голову. Я подумала, а не поикать ли мне нарочно, чтобы не чувствовать себя до такой степени опозоренной, но отказалась от этой идеи. В симуляции икоты у меня нет опыта. В чем я сильна так это в правдоподобном копировании заинтересованности, сострадания и оргазма.

Полагаю, что еда, приготовленная Даниэлем, и вправду была превосходна. По крайней мере, я в этом его уверяла. Какое-то блюдо с макаронами. Кроме того, насколько помню, рис. А может быть, картофель.

Полагаю, мы довольно мило беседовали. О достоинствах стеклокерамических плит. Кажется, о наручных часах. Или о ближневосточном конфликте. Думаю, что выглядела я совершенно непринужденной и жизнерадостной, хотя постоянно спрашивала себя:

а) не превратится ли вдруг моя высокая прическа на шпильках во вздыбленную копну;

б) не угрожают ли остатки еды застрять у меня между передними зубами;

в) не войдет ли мое светлое платье в ближайший момент в роковое соприкосновение с томатным соусом.

Я была так поглощена вопросом, нравлюсь ли ему я, что напрочь забыла спросить себя, нравится ли мне он.

Его гостиная – это я помню – мне очень понравилась. После еды Даниэль со словами «А теперь нас ждет свидание с мисс Марпл» направил меня в сторону софы. Этакой махины, обтянутой темным бархатом.

Опытным взором я молниеносно окинула софу в поисках подозрительных пятен. Ибо, например, сперма сходит с бархата исключительно плохо. Вот почему для своей собст-венной софы я избрала обивку под зебру. Такие покрытия надежно хранят свои тайны. На софе Даниэля пятен не было.

Впрочем, эта само по себе еще ни о чем не говорит. Знала я одного придурка, о котором и вспоминать-то не хочется, так он подушки на своей софе попросту переворачивал. Чистая сторона предназначалась для его подружки – они уже больше пяти лет жили вместе, ну а такая пара пятен не оставляет. Зато менее чистую сторону должны были делить между собой две-четыре временные любовницы.

Я села и осмотрела комнату. Все разбросано так элегантно и непринужденно, как на фото в журналах по модным интерьерам: несколько постеров на стенах, альбом о раннем творчестве Пикассо, со спинки кресла небрежно свисает покрывало из художественно сшитых лоскутов.

Когда я где-нибудь появляюсь, такие декорации существуют недолго. Хаос – мой постоянный спутник. Так что комната Даниэля Хофмана скоро стала гораздо уютней. Чтобы комфортно себя ощущать мне нужно всего несколько мелких вещей под рукой. Пепельница. Сигареты. Зажигалка. Бокал вина. В особо важном случае (а сейчас был именно такой) соответствующая бутылка в ведерке со льдом. Шоколад, печенье или чипсы.

Даниэль позаботился о моем удобстве, и вот эта стильная комната преобразилась в нечто такое, чего фотограф из «Шёнер Вонен»[31]31
  Журнал по стильному оформлению интерьеров


[Закрыть] не стал бы снимать даже под страхом смерти.

Собственно говоря, я никогда не сталкивалась ни с одной попыткой сближения, в которой не было бы чего-то трогательно-беспомощного. Мужчины обычно долго ничего не предпринимают, чтобы затем внезапно, словно совершая акт отчаяния, сделать все сразу.

И мне было как-то легче оттого, что этот божественный медик не стал исключением. Мисс Марпл только что обнаружила в кресле-качалке тело Коры Ландскенет, которая была злодейски убита вязальной спицей, как Даниэль положил мне руку на затылок, полностью открытый благодаря шпилькам Йо.

– Ну как, больше не щемит в затылке? Ты, носишь супинаторы?

Ужасно остроумно! Это дискриминирующее замечание я решила проигнорировать. Впрочем, покорно склонила голову немного в сторону. Читала в одном дамском журнале, что вид обнаженной женской шеи пробуждает у мужчин первобытные инстинкты.

Это сработало. Спасибо «Космополитену»! Жестом, выдающим поистине первобытный инстинкт, Даниэль притянул мою голову к своему лицу. К моей досаде, эту первую атаку Даниэля отразила нахальная шпилька. Мы невольно рассмеялись, что меня слегка смутило. Юмор и эротика не слишком ладят, пока нет полной близости. Первый раз – это всегда серьезное, тяжелое дело.

Не знаю, как другие, но я при первом поцелуе думаю только о том, что именно следует сказать, когда поцелуй кончится. Возможно, не надо совсем ничего говорить, а просто задумчиво глядеть в глаза друг другу. Это, однако, не мой стиль. Я всегда себя чувствую просто обязанной сразу же после первого намека на близость заполнить неприятную паузу какой-то бессмысленной болтовней. Тогда я говорю: «Можно мне еще вина?», или «Можно взять еще сигарету?», или, как по молодости, «Можно еще один косяк?» Уверена, с годами мои навязчиво-невротические, наклонности только усилились.

– Можно еще вина? – спросила я, как только он закончил поцелуй.

– Нет, – ответил он и поцеловал меня еще раз. Это мне понравилось, хотя таким образом проблема была не решена, но только отложена.

Кажется, это случилось, когда мисс Марпл нашла в конюшне мертвеца, а Даниэль встал, чтобы задернуть шторы. И тогда я впервые заметила: что-то было не так, как всегда.

– И как все было? – спросила Йо, позвонив на следующее утро.

– Как было что?

– Что значит, как было что? Хватит придуриваться. Вы целовались? Вы были в постели? Как он сложён? Ну, рассказывай же, не запирайся! Что-то не припомню, чтобы раньше ты бывала замкнутой.

– Собственно, не так уж много всего и было.

– О! – Йо замолкла, пораженная.

– Ну, мы, конечно, целовались.

– Только целовались? Скажи откровенно, Даниэль – он из тех типов, что вечером отказываются от секса, если утром им рано вставать? Это мне здорово напоминает Олли. Помнишь его?

– Какой еще Олли?

– Блондин из тур-бюро. Да помнишь. Он еще не желал обниматься со мною в кино потому, видите ли, что заплатил деньги, чтобы смотреть фильм. Подальше держись от таких мужиков. Они принципиально безрадостны.

– Нет, такого тоже не было. Это все я. Это мне вдруг не захотелось.

– Как это – не захотелось? У него изо рта пахло, что ли? Хотя, что я говорю! Не помешало же это тебе крутить с тем жалким клерком из страховой конторы – как его там… ах да, Алекс! Ты еще ему ментоловые пастилки буквально впихивала, чтобы только не мучиться от запаха, лежа с ним рядом.

– Ну, в тот раз все было не так. Ничего серьезного. Сама даже не знаю. Просто у меня вдруг появилось чувство – как бы попроще сказать… я поняла, что это слишком важно. Понимаешь? Этот человек мне очень нравится, и я подумала, что в этот раз будет… ну, в общем… по-другому, если не делать этого при первом же удобном случае.

– Ну и дела! Но хотя бы оригинально. Как если выходишь замуж и при этом не беременна. А, Кора?

– Замысловато…

– Мне кажется, ты и вправду влюблена.

– Просто мне не хотелось, чтобы все, что может произойти, произошло сразу. И к тому же твоя мать всегда ведь говорила: «Хочешь быть ценимой, не будь мухой гонимой». Так я и сделала. И чувствую себя героиней.

– А он что?

– Был ошеломлен.

– Еще бы. Уж конечно, парень к такому не приучен. И как же ты выпуталась?

– Действительно, как? На мне было мое платье.

– Кремовое?

– Точно. Так вот, ближе к полуночи я попросила его застегнуть мне молнию.

– Значит, все-таки дело шло к этому?

– Я сказала, что сегодня должна рано встать и много работать.

– Сдохну от смеха. И он поверил? Классно! Вот это эмансипация! Такой дурацкий довод обычно мужчины-то и приводят.

– Уверяю тебя, Йо, когда я оказалась на улице, я была в полной эйфории. Нет секса лучше, чем вообще никакой. У меня теперь все впереди. Я победила свои гормоны. И между прочим, благодаря этому, вероятно, возвысилась в его глазах. Что еще надо женщине?

– Может, ты и права. В общем, дерзай. Но не абсурд ли это? Ты пытаешься добиться уважения, отказывая ему в том, чего он хочет. Выходит, связь может быть длительной, только если отказаться от секса.

– Так далеко я вряд ли зайду. Послезавтра мы снова встречаемся. Даниэль хочет взять меня на пикник. Заманчиво звучит, разве нет?

– В среду? Я думала, мы с тобой идем в «Массимо»?

– Ох, я совсем и забыла. Может, отказать ему?

– Нет, пожалуй, это уж слишком. Сперва бедного мужика лишают секса, потом отказывают в свидании. Да он же так вконец до ручки дойдет! Не стоит перегибать палку. Он должен чувствовать себя победителем, а не козлом. Как ни смешно, но эта роль большинству мужчин не нравится, хотя многие как раз для нее будто и созданы.

– Золотые слова. Не будешь сердиться?

– Пустяки!

– А как насчет сегодняшнего вечера? Ты не занята? А то я в полном отчаянии: не представляю, что в среду надеть.

– Заходи, я тебе кое-что одолжу. Кстати, как там вышло с прической на шпильках?

– Когда я пришла домой, то выглядела словно плакучая ива после бури.

– Надо нам подумать о другой прическе.

– У меня нет прически. У меня есть просто волосы.

– О'кей, до вечера. Приготовить что-нибудь?

– Нет, салата хватит.

– Отлично.

18:58

Я в таком отчаянии, что почти готова включить «Хойте»[32]32
  «Сегодня» (Heute, нем.) – программа теленовостей


[Закрыть]. Хорошо бы сегодня случилась хоть какая-нибудь завалящая чудовищная катастрофа. Может, это звучит отвратительно, может, это и вправду отвратительно – но в такие моменты чужое несчастье действует как-то ободряюще. Перед лицом основательной засухи или сильнейшего голода собственная скорбь отчасти теряет свое величие. Просто перестаешь мнить себя центром вселенной.

Вот и я бы тогда перестала считать себя очень уж важной. Впрочем, спрашивается: что же мне тогда считать важным? Я бы должна была тогда вступить в какой-нибудь союз, работающий на всеобщее благо. Или, по крайней мере, жертвовать на Красный Крест. Или что-то в этом роде.

Известия – скучные. Может быть, надо было остаться с Сашей? Может, мне следует ему позвонить?

Я думаю, он меня еще любит. По крайней мере, надеюсь. Мне нравится, когда меня любят люди, к которым я сама равнодушна. Это повышает самооценку. Еще отчетливо помню тот вечер, когда мы расстались. Неделями я не решалась принять неизбежное. Я вообще расстаюсь неохотно. А с тех пор как мне за тридцать, я расстаюсь и того неохотнее. Но ситуация с Сашей стала совсем уж тупиковой, и Йо уговорила меня наконец поставить парня в известность.

– Ты пригласишь его к восьми часам. Я тебе позвоню вскоре после одиннадцати. И если дело еще не будет окончательно улажено, я позабочусь о том, чтобы твое детское фото появилось на обложке «Экспресса».

Ребенком я выглядела хуже некуда.

– Мы просто не подходим друг другу.

Саша поднял печальные глаза. У меня сердце разрывалось.

– Почему не подходим?

– Саша, ты и сам это должен видеть! Первое, что я делаю, когда сажусь в твой автомобиль, это переключаюсь на другую радиостанцию. Я терпеть не могу «Радио Германии»! И я неряха! Не могу сказать, чтобы мне нравился кофе с прокисшим молоком, но еще меньше мне нравится жить с человеком, который меня за него пилит каждое утро.

– Я также не могу больше терпеть, что мою макулатуру аккуратно грузят в контейнер, мое грязное белье складывают в корзину для белья (складывают! Не пихают!), видеокассеты сортируют по алфавиту, а ночью встают, чтобы закупорить хорошее красное вино, которое я оставила открытым. Так дальше не пойдет!

– Кора, ты мне нравишься именно такой, какая ты есть. Все это меня не беспокоит. Честно.

– Но меня-то достало!

– Кора, да не будь ты ребенком. Если два человека по натуре противоположны, то это вовсе не значит, что они не подходят друг другу, – Саша говорил это своим характерным голосом слушай-хорошенько-кроха-сейчас-я-объясню-тебе-как-мир-устроен. – Я рассказывал тебе когда-нибудь о моих дедушке с бабушкой?

Я нехотя покачала головой.

– Мои бабушка с дедушкой были так непохожи друг на друга, что двух более разных людей и представить себе невозможно. Дедушка в свои восемьдесят лет начал вдруг изучать историю и не уставал восторженно толковать о ней бабушке, пытаясь заинтересовать ее этим предметом. Иногда он говорил ей: «Магда, пойдем-ка сегодня вечером на лекцию. Наверняка она будет очень интересной. Тема – 1848 год». А бабушка гладила его по голове и говорила: «Ах, Ганс, лучше не надо. Мне уже слишком поздно».

Я вымученно улыбнулась.

– Но ты знаешь, именно за это он ее и любил. Они прожили счастливую жизнь, и у них было трое детей.

– Мы не можем иметь детей.

Это был, как мне показалось, удачный ход, так сказать, экзистенциальный.

– Почему это не можем?

– Тебя ведь не устраивало даже то, как я воспитываю своего волнистого попугайчика.

– Но согласись, как животное Герман полностью дегенерировал. Ты заглушала в нем его звериные инстинкты. И это, в конечном счете, стоило ему жизни.

– Что ты хочешь этим сказать? Что я погубила Германа? – Я заметила, как мой голос приобретает истерический оттенок.

– Нет, не это. Но он разучился бояться. Любая нормальная птица отлетела бы прочь. Благодаря этому они и существуют, в конце концов. Герман, бесспорно, единственный на свете попугай, погибший оттого, что на него нечаянно наступил слесарь.

Я потеряла дар речи. Несколько мгновений силилась овладеть собой. Герман значил для меня слишком много. К тому же требовалось время, чтобы сформулировать следующий довод.

– А как же Айфель? – наконец воскликнула я, торжествуя. Ха! Вот он и попался!

– Да не начинай же ты по новой! – сказал он небрежным тоном, но при этом беспокойно заерзал на стуле. Мужчины неохотно вспоминают о своих оплошностях. Тем более что свои оплошности они чаще всего оплошностями не считают.

Это было прошлым летом; мы с Сашей планировали первый совместный отпуск. Я перерыла массу каталогов с заголовками вроде «Дальние странствия», «Другая Азия» или «Экзотические маршруты». При этом я воображала как из нашего бамбукового бунгало, с пестрыми цветами в волосах, побегу утром к ослепительно белому пляжу и погружу в лазурно-синее южное море свое коричневое от загара стройное (сначала диета, это ясно) тело, в то время как Саша с мачете в руках будет раскалывать кокосовый орех на террасе, а затем ждать меня в гамаке, висящем между двумя пальмами, листьями которых поигрывает теплый ветер с моря.

Ах, великолепно! Люблю готовиться к путешествиям. Мне кажется, что такие приготовления просто не могут быть преждевременными. По этой причине я презираю службу горящих путевок. Они отнимают у человека самый прекрасный период отпуска – недели предвкушения.

Единственное, в чем состоял идиотизм положения, так это в том, что Сашу моя активность странным образом никак не затрагивала. Какую бы страну ни назвала я в качестве возможной цели путешествия, для каждой он находил повод, чтобы ее забраковать. За три недели, предшествовавшие будущему путешествию, мы, а точнее он, так ничего и не решили. А тем временем нам пришлось поглотить множество самых разных противомалярийных препаратов. Ведь в Таиланде малярия не та, что в Индии, где, в свою очередь, ее возбудители существенно отличаются от обитающих во Вьетнаме.

За неделю до начала отпуска мы были настолько накачаны всякими сыворотками, что могли бы объехать весь мир, не подцепив ни малейшей заразы. В конце концов я заказала тур во Вьетнам.

Что тут сказать? За два дня до того как сняться с места, Саша решил, что во Вьетнаме уровень влажности слишком высок, чтобы можно было приятно провести там отпуск. Я аннулировала заказ на билеты, и мы прожили две недели в загородном доме Сашиных родителей на Айфеле.

Это было ужасно. Недоставало только одного – подхватить какого-нибудь редкостного айфельского возбудителя малярии.

Дождило без перерыва. Мелкий такой, коварный дождик, который вначале едва замечаешь, но в конце концов он пронимает тебя до костей. И пока остальная Германия, не говоря ужо Вьетнаме, потела под высоким атмосферным давлением, Саша и я сидели в каркасном доме в Эркенсруре и играли в трик-трак. Уже тогда мне надо было сделать выводы.

– Мы просто не подходим друг другу – повторяла я драматическим тоном. – Подумать только! Я, напичканная противомалярийными препаратами, целые две недели просидела в месте, которое одно во всем мире нуждалось в отоплении.

Я видела, что Саша начинает сердиться. Я задела больное место. Пусть так. Я была полна решимости покончить с этим здесь и сейчас.

О'кей, пусть история нашей любви начиналась прекрасно. Но что толку. Ведь ее продолжение прекрасным никак не назовешь! Я увидела, что Саша нахохлился, готовясь к ответному удару.

– Кора! Черт побери! Где твой разум! Ну что ты опять ворошишь эту старую историю про отпуск! Вот ты вся в этом! В тебе нет ни капли здравого смысла.

– Вот именно. Мы не подходим друг другу. Да, во мне нет ни капли здравого смысла. И мне это нравится. Зачем мне здравый смысл? Мне нужна моя индивидуальность!.

– Ну, как скажешь.

На этом все кончилось. Саша ушел. И я по собственной вине снова осталась siпgle.

Я знала, что поступила как надо. Йо мной гордилась. Но чувствовала я себя преотвратно.

В конце концов, не такая уж я бескомпромиссная. По крайней мере, ни на чем не упертая. Просто у меня есть некоторые привычки, с которыми не хотелось бы расставаться. Я ем «Нутеллу» прямо из банки. Я не чищу как следует свою щетку для волос. Я сплю с открытым окном, отключив отопление. Я не подхожу к телефону до девяти утра. Я не прекращаю говорить по телефону до двух ночи. По воскресеньям после полудня я люблю быть в депрессии. Я не смотрю французских фильмов и толком никогда не читаю «Цайт». Я всегда покупаю слишком много еды, а остатки храню в сомнительных пластиковых пакетах. Помню, у меня гостила мама. Среди ночи она проголодалась, тихонько подошла к холодильнику и разбудила меня пронзительным криком, неосторожно открыв упаковку с остатками цыпленка по-китайски, которого я состряпала для Биг Джима недели три назад.

У меня есть прекрасное старое пианино, на котором я по несколько раз в день наигрываю одну и ту же пьесу. Это успокаивает. Для меня очень важно, чтобы грязное белье в ванной хранилось именно на полу, а не в предназначенной для этого корзине. В корзине же для грязного белья нашли себе достойное место швейные принадлежности, инструкции по эксплуатации видеомагнитофона и телевизора, моя старая соковыжималка для цитрусовых и примерно 23 одиночных носка, необъяснимым образом потерявшие своих партнеров. Я принадлежу к тому поколению, которое использует дверцу холодильника как доску почета. На ней висят пожелтевшие фото моих друзей, забрызганные соусом для спагетти, вырезки из газет и карикатуры. Моя любимая карикатура, которая вот уже несколько лет сопровождает мою домашнюю жизнь и за это время успела сменить несколько холодильников, неизменно висит в центре. Женщина держит на руках крошечного мужчинку, а другая говорит ей: «Да отнимите вы его, наконец, от груди, или это ваш муж?» Чрезвычайно забавно. Всякий раз, когда меня посещают мужчины, представляющие известный интерес, я обязательно прикрепляю под картинкой броский заголовок, который несколько лет назад вырезала из «Абендцайтунг»: «Бонн озабочен: Коль задумался». На завтрак я люблю холодные баночные сосиски. Ни за что не рассталась бы с огромной лампой-бананом, стоящей на кухонном шкафу, а жизнь без будильника, соединенного со стереоустановкой, которая каждое утро будит меня громкими звуками Throughout the Years[33]33
  «Сквозь годы» (англ.)


[Закрыть] Кёртиса Блоу, потеряла бы для меня всякий интерес.

Я человек не тяжелый. Если мне не мешать быть такой, какой мне хочется, то присутствие мое вовсе не обременяет, а обогащает по-настоящему.

19:02

Боже милосердный! Домофон! А на мне розовые тапочки с помпонами!

– Алло? – решительно спрашиваю я в переговорное устройство и одновременно проворным пинком ноги заталкиваю тапочки под гардероб, расстегиваю верхнюю пуговицу блузки, подтягиваю юбку и убираю волосы за уши. Трогательный жест, учитывая тот общеизвестный факт, что они все равно долго там не задержатся. – Алло! Кто там?

Тишина в ответ. Затем шуршание. Затем шаги на лестнице. Проклятье! Он уже вошел. Какой-то болван опять забыл закрыть дверь подъезда. Пожалуюсь фрау Цаппке. Всякий раз, когда я оставляю эту дверь открытой, она словно из-под земли выскакивает и устраивает мне головомойку. Похоже, эта дама только и знает, что целый день пялится через глазок, чтобы уличить меня в нарушении порядка.

Снова звонок! Боже мой! Я хорошо слышу, как за дверью кто-то топчется. Боже мой! Мужчина!

Осторожно смотрю в глазок. Странно, но факт: ни я, ни прочие женщины (по крайней мере те, кого я знаю) никак не способны усвоить, что через глазок и вправду видно только в одном направлении. При этом мы ведем себя как дикари, впервые глядящие в подзорную трубу. Вот и сейчас я с ужасом отпрянула, увидев прямо перед собой угрюмое знакомое лицо. Неохотно открываю дверь.

– Хэлло, Рюдигер! Что стряслось?

– Это с тобой что? – Рюдигер таращится на меня так, будто я в противогазе.

– А что такое могло произойти?

– Тебе что – по носу съездили или как?

Я с ужасом ощупываю лицо. Идиотка! Забыла снять с носа пластырь Nivea против угрей. Теперь, конечно, он твердый, как камень.

Придется снимать его с помощью теплой воды.

– Обожди меня на кухне. Я ненадолго исчезну в ванной.

Пока я стараюсь освободить нос от накрепко присохшего пластыря, слышу, как Рюдигер громыхает на кухне.

Чего этот хмырь здесь забыл? Он ведь был у меня лишь однажды, когда я из чувства долга пригласила их с Марианной на свой день рождения. Тогда он отрицательно высказался о моей кухне из ИКЕА и о моей компании. И все только потому, что оказался единственным, на ком был костюм, пусть и дурно сидящий, а Биг Джим под конец спровоцировал его мериться, у кого член больше.

– Налей себе бокал вина. Оно в холодильнике!

Рюдигер что-то бурчит. Судя по звуку, доволен.

– Марианна спрашивает, не дашь ли ты нам раскладушку на одну ночь? Тут ее сестра в гости без предупреждения явилась.

Ой-ой! Пластырь впился в мой нос, как репейник.

– Само собой! Она в кладовке! По крайней мере, должна быть! Я сейчас!

– Не спеши!

Черт! Больно же! Хоть у меня и нет угрей, но, как женщина любознательная, я пробую на себе все новинки косметического рынка. В парфюмерных отделах я задерживаюсь подолгу и охотно. К моим любимым видам досуга относится укрощение собственной гордости путем созерцания продавщиц фирмы «Дуглас». Они всегда выглядят так, будто вечером приглашены на вручение «Оскаров». Хотелось бы знать, во сколько должны встать продавщицы этого самого «Дугласа», чтобы успеть нанести на лицо столь совершенную маску. Наверно, вскоре после полуночи. – Налить тебе тоже стаканчик?

– Да, пожалуйста! Уже иду!

Купить у «Дугласа» макияж – это все равно что в секции белья ширпотребного супермаркета тебя вдруг обслужит Синди Кроуфорд. Обескураживающе. Унизительно. Ужасно. И дорого. Недавно одна из таких рядовых косметической армии, тщательно загрунтованных, безвозрастных, неизменно обводящих губы контурным карандашом, предложила мне серию по уходу за «зрелой кожей».

– Взгляните-ка, пожалуйста, в это увеличивающее зеркало, – произнесла она сахарным голосом.

Сразу хочу предостеречь: не делайте этого!!! Подружки мои, если вам за тридцать и выверите, что ваша кожа еще молода, – никогда не глядите в увеличивающее зеркало.

Ни-ког-да!

Иначе разверзаются пропасти.

Я притащилась домой с двумя по-свински дорогими крошечными баночками и битых полчаса угрохала на то, чтобы отодрать цепкие наклейки с надписью Reparatioп[34]34
  Здесь: восстанавливающий (фр.)


[Закрыть] . Не должен же каждый, кто ходит у меня дома в сортир, тут же оказаться в курсе катастрофического состояния моей доисторической эпидермы. Я не нуждаюсь в сочувствии.

– Ну, я закончила!

Неся перед собой красный и нестерпимо страдающий нос, вступаю на свою кухню от ИКЕА, честь и достоинство которой попираются присутствием Рюдигера Мора. Осклабясь и широко расставив ноги, он сидит на моем кухонном стуле.

Ах, дьявол! Привязался же, хмырь болотный! Надеюсь, он не собирается долго рассиживаться. У меня есть дела поважнее, чем скучать с пренеприятным соседкиным мужем. Я, в конце концов, жду звонка.

От этой мысли тут же становлюсь несчастной. Ведь, по правде, уже начало восьмого.

Рюдигер, как будто желая набраться храбрости, делает большой глоток вина.

– Как поживает Марианна? – спрашиваю я его, не подозревая, что совершаю оплошность.

– Марианна меня не понимает. – Рюдигер смущенно смотрит в свой бокал, потом смущенно смотрит на мою газетную вырезку, которая – эта мысль внезапно меня обжигает – слишком смела для такого нежданного и нежеланного гостя.

– А? Что? В каком смысле?

Я тоже стараюсь казаться смущенной.

– Собственно, меня и так вообще не понимает никто.

Боже милостивый! Этого еще не хватало! у этих людей, скучнейших из всех, кого я знаю, кризис в отношениях?! Избавьте меня! Еще ни разу до сих пор Рюдигер толком со мной не общался. И это было очень даже хорошо.

– Она опять беременна.

– Сейчас я принесу раскладушку, – это вроде как попытка тему сменить.

– Не нужна нам твоя раскладушка. Это просто предлог. Марианна меня не понимает. Мне надо было с кем-то поговорить.

Почему со мной? Почему я? Не хочу! Я ведь тебя тоже не понимаю, Рюдигер, тупица!

– Как грустно это слышать.

Почему я всегда такая вежливая? Почему не скажу никогда то, что думаю? Из-за вежливости – будь она трижды неладна – я постоянно влипаю в неприятнейшие истории! Но изменить себя, увы, все равно не могу.

Помню, мой коллега Лудгер Кольберг спросил меня, не желаю ли я после работы с ним выпить. Собственно говоря, мне бы сходу ответить, что уже сам вопрос я считаю бесстыдством. Некоторые мужчины просто не умеют себя вести. Они скучны, лишены чувства юмора, непривлекательны и женаты и спрашивают, не хочу ли я с ними сходить выпить после работы. Тут любая женщина задумается, не посылает ли она подозрительно ложных призывных сигналов.

Господину Кольбергу я этого всего не сказала. А сказала я, что в принципе, конечно, охотно, но, к сожалению, ничего не выйдет, потому что – и он это, конечно же, знает – я каждый день приезжаю на велосипеде, у которого – какая жалость – как раз сегодня спустила шина. Так что я, так сказать, не мобильна. Но в другой раз охотно.

И что в результате я получила? От этой благонамеренной лжи, которая должна была пощадить как мою трусость, так и его самолюбие? Лудгер Кольберг предложил мне вместе с моим неработающим велосипедом загрузиться к нему в автомобиль, на котором он повезет меня выпить и отвезет домой. И вот я, как последняя дура, перед концом рабочего дня украдкой выпустила воздух из собственной шины, чтобы не выглядеть лгуньей. Нет, вежливость до добра не доведет. Над этим мне еще предстоит серьезно поработать.

Рюдигер сжимает свои отсутствующие губы. Его рот не выглядит как рот – тут же приходит мне в голову, – скорее это внезапно открывающаяся щель в лице.

Тут снова раздается звонок.

– Ты кого-то ждешь?

– Да, э-э, нет, не знаю…

С колотящимся сердцем подхожу к двери.

Если это Даниэль…

Это не Даниэль.

– Эта задница – мой супруг – у тебя?!

Не дожидаясь ответа, Марианна устремляется на кухню. Я раздумываю, не покинуть ли мне эту квартиру. Затем все же остаюсь. Из упрямства – как-никак я тут дома – и, естественно, из любопытства. Не исключено, что непосредственное созерцание кризиса брачных отношений избавит меня от этого жалкого самоощущения «мне-тридцать-три-и-я-жду-его-звонка».

Заинтересованно, но робко топчусь за спиной Марианны. Она угрожающе возвышается над Рюдигером, целиком заслоняя своим необъятным тазом его дурацкую физиономию.