Текст книги "Неизвестная «Черная книга»"

[121]121
  Д. 964, лл. 7–9. Машинопись. См. также фонд И. Г. Эренбурга (Р. 21.1/170). – И. А.


[Закрыть]

Здравствуй, дорогой, любимый и родной брат Абраша!

Сколько я ждала такого момента, чтобы получить от тебя весточку, что ты жив. Я пришла в Одессу 25 апреля 1944 года – в тот самый день, когда жильцы нашего дома получили твое письмо. Представь себе, что на сегодняшний день единственное родное у меня – только ты.

Когда захватчики заняли город, меня с двумя детьми в лютую морозную зиму выгнали из квартиры и отправили этапом за сто шестьдесят километров от Одессы, к Бугу. Там было место расправы в селе Богдановка[122]122
  Село в Доманевском р-не Одесской обл. (ныне Николаевская обл.). Осенью 1941 г. румынские оккупанты пригнали в село 15–16 тысяч евреев из Бессарабии и 20–25 тысяч евреев из Одессы и уезда Голта (всего 35–40 тысяч человек). Их разместили под открытым небом или в свинарниках в полукилометре от села. Расстреливали людей в овраге у р. Южный Буг. В течение 12 дней (21–23 и 28–30 декабря 1941 г., а также 4–9 января 1942 г.) были убиты почти все евреи. 2–3 тысячи человек умерли от голода, холода и болезней. В январе-феврале 1942 г. трупы были сожжены. Согласно материалам ЧГК, в Богдановке погибло около 52 тысяч человек и сожжено в двух бараках около 2 тысяч. Согласно обвинительному заключению по делу 38 румынских военных преступников (процесс прошел в Бухаресте в мае 1945 г.), в Богдановке 4–5 тысяч больных евреев сожгли в двух конюшнях, а 43 тысячи – расстреляли. По немецким данным, в овраге у с. Богдановка находилось (январь 1942 г.) около 35 тысяч трупов. – И. А.


[Закрыть]. Мое грудное дитя, девочка, по дороге умерла, мальчика вместе с другими детьми этапа расстреляли. Когда дошла очередь расправы со мной, прекратили расстрел.

Устроили лагерь смерти, где люди гибли, как мухи, от холода, голода, нечистот. Лежали вместе с трупами, и все, что может быть кошмарное, было в этом лагере. Два раза я бежала из лагеря, по селам, делала людям всевозможные работы, и люди кормили. Но каждый раз жандармы ловили, били и отправляли опять в лагерь. Так продолжалось два с половиной года мучений, но надежда никогда не покидала меня в том, что наши родные нас освободят.

Теперь я пришла в родной город на мою прежнюю жилплощадь, где застала только голые стены и никого из родных. Наша Роза эвакуировалась в последние дни с коммунистами треста столовых. Еще около трех лет назад я имела привет от нее, что она благополучно прибыла в порт Туапсе и Новороссийск. О дальнейшей ее судьбе я не знаю. О нашей Сарре я ничего не знаю. О Поле я тоже ничего не знаю. Муж мой, Боря Стратиевский, уже три года на фронте, жив или нет – не знаю, пока письма от него нет.

Я пока нигде не работаю. Производства разрушены, но ведутся восстановительные работы.

Дорогой брат, пиши о себе, не ранен ли ты? Где твоя семья? Умоляю тебя, как родного, отомсти за моих детей, за все зверства, что с нами делали без всякой пощады.

Пиши, родной. Твои письма будут облегчать мою жизнь.

Целую крепко.

Таня Рекочинская

Адрес мой тот же самый: Лазарева 37, кв. 1. Пиши.

[1944]

[123]123
  Д. 964, лл. 21–39. Машинопись. См. также фонд И. Г. Эренбурга (Р. 21.1/177). Текст использован и частично опубликован в «Черной книге». – И. А.


[Закрыть]

Дорогой т. Эренбург!

Ваше письмо получил, за что очень благодарен. Находясь в фашистском плену, я написал много материалов. Еще весной летчик-майор т. Файнерман взял у меня поэму «В изгнании» и лично передал сыну т. Маршака. В нескольких письмах он писал мне, что ответа от т. Маршака не получил. В Одессу приезжала актриса т. Ванштейн (ее адрес: Болотная, 12, кв. 1а). Она также взяла экземпляр моей поэмы. Прошло уже немало времени, никакого ответа нет.

По Вашей просьбе я написал несколько очерков о всем пережитом. Там, наверное, немало синтаксических и других ошибок. Просмотрите. Я очень бы хотел Вам послать поэму, так как она дает более широкое представление, но у меня остался только один черновик… Если Вас заинтересует моя поэма «В изгнании» – возьмите ее у т. Маршака. Она, правда, в необработанном виде, но написана сильно и ярко.

Жду Вашего ответа. Искренне Ваш

Лев Рожецкий

16/VIII–44 г.

Одесса

 
Два года были мы окутаны цепями,
Два года враг топтал родную сторону,
Два года были мы презренными рабами,
Узнали хорошо, что значит жить в плену!
В кровавой тьме убийств и подлостей злодея
О нет, я своего оружья не бросал,
Я подбодрял сердца поэзией своею,
Страдания людей правдиво описал.
Настал желанный час свободы и расплаты,
Запомнит мир его на тысячи годов!
И грянули, как гром, советские солдаты,
И покатился фриц «отважный» без штанов…
Боролся наш народ, свободой вдохновленный,
И нам ее принес наш воин-исполин.
О, как легко звучит мой голос возрожденный:
Я – вольный человек! Я – юный гражданин!
Борьбы и испытаний путь прошли мы длинный,
За братьев и сестер должны мы отомстить!
«Бей мерзких палачей» – гремит наш клич единый,
И я готов перо винтовкой заменить.
За группу стариков и за детей сожженных,
За девушек и жен поруганную честь,
За слезы матерей, печалью удрученных, –
Врагу – святая месть!
 

4/IV–44 г.

Я с ранних лет увлекаюсь литературой, пишу стихи и работаю над собой. За два года до войны, когда мне не было еще 11 лет, я читал на республиканской олимпиаде в Киеве написанную мною былину о Сталине и был премирован. Началась война. Эвакуироваться мы не смогли и остались в Одессе: я, мать и семилетний братишка.

 
После жаркого сраженья,
Битвы исполинской
Мы оставили Одессу
Гадине румынской.
Так орлица покидает
Своего ребенка,
Чтоб потом с орлом могучим
Выручить орленка.
 

(Из моей поэмы)

16 октября вошли румыны, а 22 октября начался кровавый террор.

 
День террора…
Реки крови…
Тысячи казненных.
Это было новоселье
Палачей зловонных.
 

(Из поэмы)

После этого кровавые и страшные события не прекращались ни на минуту. Вскоре был приказ: «Всем лицам еврейского происхождения явиться на регистрацию в село Дальник. Укрывающиеся, а также укрыватели будут преданы смертной казни». В другом приказе разъяснялось, что лицами еврейского происхождения являются также крещеные евреи, даже если отец и дед были крещеными. Десятки тысяч советских граждан погнали на «регистрацию» в село Дальник (несколько километров от Одессы).

Мы решили во что бы то ни стало не пойти на Дальник и – не пошли. После мы узнали, что все эти люди были угнаны в село Богдановку (сто восемьдесят километров от Одессы) и сожжены, расстреляны там…

Всех не подчинившихся приказу румыны собрали и погнали неизвестно куда. В том числе были и мы. Нас долго, до самого вечера, колонной гнали по улицам.

 
Долго гнали нас румыны,
Мучили и били…
Плачут дети, плачут мамы:
«Лучше б пристрелили».
А на небе плакал месяц,
Глядя с состраданьем,
Обливая проходивших
Ласковым сияньем…
Вот тюрьма…
Сюда набили,
Как селедок в бочку,
Еле, еле приютились,
Сели в уголочке.
Ночь настала, очертавши
Звезды золотые,
И покрыла темнотою
Горести людские…
 

(Из поэмы)

Тысячи мирных граждан, женщин, стариков и детей загнали в тюрьму. Здесь мы увидели немало ужасов. Ночью беспрерывно слышались выстрелы и режущие душу нечеловеческие крики. Каждый день забирали людей и уводили неизвестно куда. Румыны издевались над женщинами… Одну девушку звери, надругавшись над ней, бросили в уборную.

Бессарабским евреям объявили, что их отправляют на родину. Четыре тысячи бессарабцев были выведены и расстреляны.

Вшивые, грязные, один на другом, сидели мы в камерах. Из камер ежедневно выносили трупы. Румыны не просто умертвляли, они всячески издевались. В Одессе был известный адвокат Полищук. Он был крещен в молодости, много лет назад. Румыны притащили его в тюрьму. Его поставили на середину двора. Комендант тюрьмы вынул наган и рявкнул: «Так ты русс?!» – «Да», – ответил адвокат. «А ну, снимай штаны!» – бешено крикнул румын.

На другое утро адвокат Полищук повесился. Так жили люди в тюрьме, скованные по рукам и ногам, под страхом смерти. Вдоволь намучив, ограбив, румыны выпустили нас «на свободу».

Вскоре румыно-немецкие палачи устроили так называемое гетто в отдаленной части города на Слободке. Тотчас же был издан приказ: «Отправить евреев “на работу” в районы Березовки и Очакова».

Это означало смерть.

11 января маму, меня и Анатолия, только что вставшего после тифа[124]124
  Брат автора Анатолий Рожецкин (1935–2000). После войны работал в Одессе главным режиссером Дома народного творчества. – И. А.


[Закрыть], выгнали на Слободку. Но в три часа ночи нас погнали и повели. Был жестокий мороз. Снег – по колено. Нас гнали толпою. Много людей, стариков и детей, погибло еще на улицах Пересыпи (окраина города) под завывание пурги. Немцы хохотали и снимали из фотоаппарата. Кто смог, дошел до станции Сортировочной. Дамба была взорвана, и на пути была огромная речка. Мокрые люди замерзали. Нас подвезли на телеге. На станции стоял состав. Никогда не забуду картину: по всему перрону валялись подушки, одеяла, пальто, валенки, кастрюли, вещевые мешки и другие вещи… Замерзшие старики не могут подняться и стонут тихо и жалобно, матери теряют детей, дети матерей, крики, вопли, выстрелы. Мать заламывает руки, рвет волосы и кричит: «Доченька, где ты?!» Ребенок с плачем мечется по перрону, кричит: «Мама!» Замерзает и падает…

Помню равнодушные взгляды немцев… Как скотину загнали нас в товарные вагоны, заревел гудок, и состав тронулся.

[125]125
  В январе-феврале 1942 г. на железнодорожную станцию Березовка прибывали эшелоны с евреями из Одессы. Со станции их пешком гнали в сторону Южного Буга и по дороге убивали. Всего в окрестностях этого города погибло 5511 евреев. Некоторых, в т. ч. детей, сжигали заживо. Замерзших во время транспортировки из Одессы в неотапливаемых вагонах (по данным ЧГК – 1058) похоронили у станции. См.: Энциклопедия… С. 85. – И. А.


[Закрыть]

Поезд не останавливается, все едет, но куда? Не знаем. В теплушке – темнота. Плач детей. Дрожь по телу. Слышно, как воет ветер. Ночь… Внезапно вагоны замедляют ход. Остановка. Что дальше? Ужас. Смерть. Скрипят двери. Звякают приклады винтовок…

Мысли проносились быстро, как электрический ток. Мы слышим, как сбрасывают людей с соседних вагонов. Крики, плач, вопли. Страшно поневоле. Что будет? Внезапно растворяются со скрипом двери, и нас ослепляет зарево огня, пламя костра… Я вижу, как, объятые пламенем, мечутся люди, старики, женщины, дети. О, как пронизывают душу вопли детей! Я вижу кучи вещей, трупов, замерзших людей. Резкий запах бензина… Огромное зарево костра. Окаменелые лица убийц…

Это сжигали людей.

Легко сказать «сжигали»! Сжигали живых детей, живых людей!

Это душегубство совершилось у железнодорожной станции Березовка. Казалось, спасенья нет! Но нам суждено было остаться в живых. Внезапно – сильный толчок, и поезд медленно ползет дальше, все дальше от костра. Всех живых погнали снова. Действительно, это было чудо!

Бесконечные снега, сугробы. Столбы. Длинной колонной люди тянутся от села к селу. Дорога от села к селу устлана трупами… Пули свистят над головой. Отставших убивают. Нелегко нам было идти. Братец еле держался на ногах. Да и мы тоже.

 
Сколько раз в порыве горя
Грусть одолевает,
Сколько раз глупец несчастный
Погибнуть решает!
Но когда в когтях у смерти,
Тогда он оценит,
Что ведь жизнь всего дороже,
Что ее заменит!..
 

(Из поэмы)

И мы шли. Надо сказать, что потом идти стало легче: все вещи, которые мы несли, у нас забрали. Грабили всех: смертников сопровождали румыны и полицейские. Я помню много страшных картин. Говорить о них не буду. Этап я ярко и красочно изобразил в своей поэме «В изгнании».

Наконец, под вечер нас, т. е. всех оставшихся в живых, пригнали в село Сиротское.

Я увидел длинные, полуразрушенные конюшни. Толпы людей бросились туда, ведь все же не на улице!

Вообще с нами приключались необычайные вещи. Быть может, это была игра случая или что-нибудь другое, но получалось так.

У нас было какое-то тяжелое предчувствие. Нет, не для отдыха загнали сюда людей конвоиры. Мы решили не ночевать в конюшне. Вечерело. Мы отошли в сторону. Постучали в одну избу – не пустили, боялись. В другую – тоже. Долго бродили мы по сугробам, постучали в крайнюю избу. Здесь жила старуха, сестра урядника. Взяв последнее наше одеяльце и две катушки ниток, она впустила нас.

Ночью пьяные румыны, полицейские и бандиты из местного населения с ружьями, дубинками, ножами ворвались в конюшню, резали, убивали, грабили, насиловали.

Утром мы решили бежать куда-нибудь – все равно смерть!

Но не успели мы пройти несколько шагов от избы, нас окружила толпа хулиганов. Они содрали с меня шапку и притащили нас к конюшне. Я увидел жуткое зрелище: вокруг конюшни лежало множество голых трупов… Из конюшни доносились стоны…

Я видел, как бандит сдирал с мертвой старушки сапоги, я видел, как сдирали с умирающей девушки кофту. Все.

Нас, опять-таки оставшихся в живых, собрали в колонну (она была уже очень невелика) и погнали дальше.

[126]126
  Доманевка – поселок (ныне Николаевская обл.). С 1 сентября 1941 г. – территория румынской Транснистрии. Вскоре в поселке был организован концлагерь. В январе 1942 г. в Доманевку депортировали несколько тысяч одесских евреев, в июне 1942 г. – еще несколько сотен. Депортированных в основном разместили в здании клуба, синагоге и в двух полуразрушенных конюшнях на окраине Доманевки. В декабре 1941 г. на месте нынешнего стадиона были расстреляны около 600 евреев. Расстрелы шли и в январе-феврале 1942 г. Многие узники умерли от тифа и дизентерии. В Доманевке за время оккупации погибло 20 тысяч евреев, в т. ч. 18 тысяч в январе-феврале 1942 г. См.: Энциклопедия… С. 278. – И. А.


[Закрыть]

Я хочу, чтобы с особенной ясностью означалась каждая буква этих названий. Ведь все эти названия: Сортировочная, Березовка, Сиротское, Доманевка, Богдановка, Горка, Ставки – исторические названия. Здесь были лагеря смерти. Здесь уничтожались фашистами тысячи мирных людей, тысячи советских граждан. Доманевку (она занимает среди всех лагерей «почетное» место) я буду описывать подробно.

Это районный центр, небольшое местечко. С двух сторон Доманевка окружена холмами. Вокруг тянутся поля. Вот лесок, красивый небольшой лесок. На кустарниках, на ветках еще до сих пор висят лохмотья, клочки одежды. Здесь под каждым деревом могила. Здесь были расстреляны тысячи людей.

Вот большое кладбище животных. Здесь зарыты тысячи лошадей, коров и… евреев. Вот большой глубокий ров – здесь фашисты расстреляли четыреста евреев. Видны скелеты животных и людей… Вот большое разрушенное здание бывшего клуба. Здесь был концлагерь. Доманевка – кровавое черное слово. Доманевка – центр всех убийств и смертей. Сюда пригоняли на смерть со всех концов тысячные партии людей. Этапы следовали один за другим беспрерывно…

Но мы сюда не сразу попали. Из Сиротского нас гнали в Мостовое, из Мостового – в Лидиевку. Из Одессы нас вышло три тысячи человек, в Лидиевку пришло человек пятьсот. Здесь мы пробыли месяц и пять дней. Людей снова поместили в конюшни, в развалины. Ужасы Лидиевки я описывать не буду, скажу только, что в Доманевку выгнали уже маленькую кучку людей. Кроме нашей семьи, из этапа почти не осталось никого.

На окраине Доманевки находились две полуразрушенные конюшни. В апреле 1942 из Доманевки сюда стали перегонять евреев. Из бараков не выпускали, грязь по колено, люди оправлялись тут же… Трупы лежат – как в морге. Плачут голодные дети и рыдают женщины… Протяжные, жуткие стоны умирающих… Тиф. Дизентерия. Гангрена. Смерть.

Беспомощное состояние мучеников использовали мародеры. Они продавали суп – кружками, за несколько ложек отвратительной смеси брали необычайно высокую цену. Но голодный человек отдаст все за кусочек корочки…

 
А иным же, чтоб не лгать,
Было просто благодать!
За тарелку жидкой кашки –
Платье новое, рубашка.
За пшеничный пирожок –
Превосходный пиджачок!..
 

(Из моих стихов)

Люди тысячами умирали, заживо гнили в бараках. Трупы сбрасывали в кучу. Обезумевшие люди раздевали их догола, чтобы потом променять одежду на сухари. И постепенно образовывались такие горы трупов, что страшно было смотреть! Я говорю – горы не в кавычках. Как сейчас помню наваленные друг на друга тела… В разнообразных позах старики, женщины, дети лежали посиневшие, абсолютно голые. Мертвая мать сжимала в объятиях мертвого ребенка… Ветер шевелил седые бороды стариков…

Сейчас я думаю: как я тогда не сошел с ума?! Недаром говорят, что нет крепче человека! Днем и ночью со всех концов сюда сбегались собаки. Доманевские псы разжирели, как бараны!.. Днем и ночью собаки грызли человеческое мясо, грызли человеческие кости! Запах стоял невыносимый…

Однажды господин претор соизволил проехаться вблизи этих мест и увидел это «великолепное» зрелище. Конечно, у этого господина получилась рвота. Джентльмен не выдержал…

Только после этого он отдал приказ – убрать трупы. Начальниками полиции Доманевского района были предатели Никора и Козакевич. Один из полицейских, лаская своего пса, говорил: «Ну, что, Полкан, наелся жидами?» Вот что делалось на этой знаменитой Горке.

И сейчас там можно увидеть остатки бараков, огромные могилы.

Она расположена на берегу Буга (двадцать пять километров от Доманевки). Раньше здесь был свиносовхоз. Часть этих знаменитых бараков сохранилась до сих пор. Сбоку находится небольшой лесок, вернее, парк. Его аллеи ведут к знаменитой Богдановской яме. Сюда со всех сторон, из Бессарабии, из Кишинева, Аккермана, Буковины, из украинских городов и деревень, из Одессы, Тирасполя было согнано около ста тысяч мирных граждан[127]127
  Данные значительно завышены. – И. А.


[Закрыть]. Главная цель убийц была в том, чтобы изъять у людей все ценности и уничтожить.

Почуяв добычу, сюда со всех концов сбегались все грязные людишки…

Убийствами руководили немцы. Начальником жандармерии был румын Малинеску. Начальниками полиции были предатели Сливенко и Кравец. В расстрелах принимали участие Никора и Козакевич.

Не стоит описывать ужасы, происходящие в бараках. Болезни. Смерть.

Многие пытались бежать. Поймав, их убивали на месте.

21 декабря начались массовые убийства и расстрелы.

Сначала смертников догола раздевали, потом подводили к яме. Смертников ставили на колени, лицом к Бугу. Рядом стояла бочка вина… Убийцы подкреплялись вином и с пеною у рта прицеливались. Стреляли только разрывными пулями, стреляли только в затылки. Трупы сбрасывали вниз в яму.

Вопли. Крики. Мольбы о пощаде. Проклятия… Перед глазами мужа убивали жену. Он должен был сбрасывать ее вниз. Потом убивали его самого. Убийцы подводами вывозили все снятое с погибших. Трупы сжигались.

Несколько человек из богдановцев остались в живых. Их заставляли работать и не успели расстрелять. Трупы погибших превратились в огромную кучу пепла.

Над знаменитой Богдановской ямой воздвигнут памятник и напишут: «жертвам фашизма». Быть может, напишут слова из моей поэмы:

 
Кто б ни был ты, остановись,
Приблизься, путник благородный,
К могиле сумрачно-холодной,
На лоне грусти осмотрись.
Объятый гневом и волненьем,
Слезою не тумань очей,
Испепеленный прах людей
Почти безмолвным поклоненьем.
 

В двенадцати километрах от деревни Акмечетка[128]128
  Село в Доманевском р-не Одесской обл. (ныне Николаевская обл.). Здесь находился один из самых страшных лагерей, куда направляли евреев из Одесской обл. и Бессарабии. На отправку сюда из гетто Транснистрии смотрели «как на высшую меру наказания». В апреле 1942 г. – марте 1944 г. здесь находился рабочий лагерь для евреев, переведенных из Доманевки. Всего через лагерь прошло около 3 тысяч евреев из Одессы, а также Бессарабии. См.: Энциклопедия… С. 18. – И. А.


[Закрыть], как остров в степной пустыне, находится бывший свиносовхоз Ставки – три полуразрушенных барака. Они были окружены глубокими рвами-канавами. Вода находилась далеко, на расстоянии двух километров.

С 10 мая 1942 года румынские палачи сгоняли сюда евреев из Доманевского района. Оставшихся в живых из «Горки» – калек и больных – тоже перевели в лагерь смерти. Началась новая эпопея ужасов. Бараки были разделены на узкие клетки, где раньше находились свиньи. Несчастных мучеников не выпускали ни на шаг из лагеря. Они были обречены на голодную смерть. Началась жуткая вшивость и болезни. Лагерь охранялся полицейскими. Кто осмеливался переходить канавы – расстреливали на месте. Начальником лагеря был предатель, убийца и садист Пироженко. Был известен такой случай: когда колонну евреев вели в лагерь, одна молоденькая девушка по нужде скрылась за кустом. Пироженко видел это. Он прицелился и выстрелил. Раненая девушка собрала все силы, встала на ноги и, обливаясь кровью, закричала: «Мамонька, меня убили!» Палач не поленился, подошел к ней и прикончил ее штыком. Что только ни делали изверги! Как только ни издевались! Оправляться можно было только в определенное время, а в остальное – хоть разорвись, не выпускали. Дети плакали, надрываясь, но плакать тоже не разрешали, били. Один пожилой еврей не выдержал – повесился. Пытался повеситься адвокат Фукс и вскоре умер. По воду разрешали ходить очередью по десять человек. Однажды Пироженко увидел, что «порядок нарушен» – вместо десяти шло одиннадцать. Не медля ни минуты, зверь прицелился и выстрелил. Две крайние женщины были ранены. Одна отошла в сторону, другая, по имени Доба, сорвала с головы косынку и стала перевязывать раненую ногу.

Садист выстрелил второй раз, подошел к ней и прикончил ее прикладом.

На третий день пребывания евреев в лагере приехал румынский инженер и велел отобрать восемьсот человек для работы. Звери насильно разлучали отцов и матерей с детьми. Им нужны были рабочие люди, а дети – пускай подыхают…

Матери прятали детей себе под юбки, умоляли, плакали. Но что может тронуть сердце фашиста? Отобранные люди были взяты в деревню Карловку на каторжные работы. Оставшиеся сироты погибли. Люди гибли, как мухи. Тиф, дизентерия, цинга, пули и плети румын и смерть, смерть, смерть… Люди были покрыты фурункулами, чесоткой, многие поотмораживали ноги и руки.

Тысячи людей гибли от гангрены. У несчастных отпадали куски тела. Количество смертей все увеличивалось. Иногда давали «паек»: неполную кружечку высевок. Из всех мучеников лагеря смерти осталось около сорока человек.

Фашистские изверги не всегда убивали сразу. Они наслаждались длительной агонией, использовали смертников на всяких каторжных работах. Кроме того, они подумывали о том, что их кровавая работа не пройдет безнаказанно… Им нужно было скрыть следы своих преступлений, замаскировать их. В жандармерию прибыл приказ: не расстреливать. Действительно, мамалыжники оказались очень хитры. К чему евреев расстреливать, когда они сами могут подохнуть?

И вот евреев стали сажать в концлагеря за колючую проволоку, морить голодом, каторжной работой, держать в грязи, голыми на морозе, избивать, а расстреливали потихоньку. Это был исключительно удачный метод… А на страницах одесских газет можно было прочесть, что евреи работают в трудовых колониях, живут на частных квартирах и даже получают две марки в день!

Смотрите, вот, мол, какие мы милостливые!.. Все это было ловко устроено.

Все пережитое кажется мне теперь каким-то кошмарным сном…

Вспоминаю бараки, конюшни, крики, стоны, выстрелы. Вскоре румыны разрешили евреев, способных работать, брать в колхозы. Староста Доманевского колхоза «Радянск» сжалился над нами и принял нас. Это было редкое счастье!

Мы стали работать в колхозе, жили в двух сырых комнатушках, грязные, вшивые, голодные. Мы находились как раз напротив лагеря «Горки». Нас было пятьдесят человек, половина – умерла. Несколько раз румыны и полицейские хотели нас расстрелять. Болели тифом, дизентерией, но остались живы. Все тело – в чесотке, в нарывах. Кроме всякой работы заставляли нас хоронить погибших, возить трупы.

Помню, как мы с телегой подъезжали к баракам. Я вел коня под уздцы, мама толкала телегу сзади. Мы брали трупы за ноги, за руки, взваливали на телегу, когда наполним телегу, везли свой груз к яме и сбрасывали вниз…

Всех заставляли носить шестиконечные звезды на шапке, на груди и на спине.

Однажды меня до полусмерти избили за то, что нашли у меня стихи Пушкина. Хотели убить – не убили. Этот случай я описываю в поэме «Изгнание».

 
Изгнание – вот горестей корона,
Убийственное слово, страшный яд!
Мы были каторжане вне закона,
И жизнь людская превратилась в ад.
Лишенный прав людских, всего лишенный,
Становится игрушкой человек,
А слово «жид» звучит, как «прокаженный»,
И жизнь тогда ничтожный, жалкий чек.
В свирепый час жестокого гоненья
Познал лишь я свое происхождение…
 

(Из моих стихов)

Но я сказал очень мало. О всем пережитом рассказать невозможно.