Текст книги "Заболо"

БОЛЬНИЦА

Какие коллективные детские радости в деревне 70-х? Штандер, вышибалы, прятки, «сыщик ищи вора», ножечки, «испорченный телефон». Не так уж и мало! Иногда сами чего-нибудь придумаем. Например, в больницу играть. Вот на дворе у Сысоевых развернулся полевой госпиталь. Двойняшки Любка и Наташка, не покладая рук, трудятся медсёстрами. Вместо шприцев у них – длинные ржавые гвозди. Ими они делают уколы в руку. Или в ногу. От «раненых» отбоя нет. Я стою в очереди шестым, впереди Женька, сзади Серёга Платонов. Наконец, мой черёд. Любка (она мне больше нравится) спрашивает: «Куда укол будем делать, больной?». Я протягиваю правую руку, тыльной стороной, там где вены. Полностью доверяю нашей медицине. Любка протирает мне кисть подорожником, и колет гвоздём в подушечку, чуть ниже большого пальца. «Не ссы, Москва!», насмехается Олег, которому уже 10 лет. Он так же дразнит меня «закоси нога», когда мы играем в футбол на клеверном поле, потому что я часто не попадаю в ворота. Сам-то он не чаще попадает. Тем временем, Любка прокалывает мою руку до крови, но я улыбаюсь, показывая, что мне не ссыкотно ничуть. Наташка выдаёт мне грязную тряпочку, чтобы я приложил её к месту укола, и наказывает держать так полчаса… Серёга протягивает Наташке свою голую ногу, она колёт его гвоздём в голень, и тоже до крови, а то не по-правдашнему будет…

Когда игра в больницу закончилась, и все были вылечены, решили в вышибалы поиграть. Народу много, в самый раз сейчас, и солнце заходит, уже не жарко. Но выясняется, что единственный мячик – спущен. Его проколола ножом злющая Полинка, когда на прошлой неделе мяч залетел к ней за забор и помял её георгины. Был ещё мяч у сестёр Шаухиных, но Оля и Маша уехали к себе в Талдом, обещали быть только через неделю. Привезут, тогда сыграем. Светка Ларькова предлагает в «Колечко-колечко, выйди на крылечко», но старшие Васька и Олег отказываются, мол, девчачья игра… Остаются прятки (или – пряталки, как деревенские старухи говорят). Там всё просто – реквизит никакой не нужен.

«ОТХОДИЛА»

На камень-ножницы-бумага выпало искать Светке Ларьковой. Светка – девчонка шустрая, ей семь, она на год старше меня. Значит, прятаться нужно хорошо, иначе быстро найдёт, и добежит первой: «туки-туки Илья!», и ты – водишь…

«Один, два, три, четыре, пять….. двадцать пять, я иду искать, кто не спрятался, я не виновата!», кричит Светка. Я вижу возле дома Криворотовых кучу старых дров, разгребаю их, залезаю в созданную мной нишу, а разложенными дровами себя обкладываю, маскирую. Здорово вышло. Теперь, пойди-ка, найди меня! Светка, как назло, направляется в мою сторону. Заметит, выбраться не успею, застукает… А тут ещё мелкая Танька трёхлетняя ошивается. Играть не играет с нами, но всё понимает. Глядит прямо на меня. Я ей из-за дров: «А ну кыш отсюда!». Танька не уходит, да ещё и показывает на меня пальцем. Светка, конечно, всё просекла, и бежит к фонарному столбу, меня застукивать… Я выбираюсь из дров и грожу трёхлетней дуре кулаком. Танька нахально улыбается, щурясь на заходящее солнце. Довольная, понимает, что меня выдала. Вдруг личико её искажается, и Танька как заревёт! На всю деревню! Что такое? На меня обиделась? Смотрю, а у неё с губы оса слетает – укусила!

«Вяяаааааа!», заходится безутешная Танька. Я к ней подхожу, сажусь на корточки, беру за плечи, жалею.

«Очень больно?», спрашиваю.

«Вяяаааааааа-а-а-а!», орёт Танька ещё громче.

Прибегает её бабка, тоже Таня. Та самая, чей петух меня клюнул три года назад.

«Танечка, скажи, кто тебя обидел?», спрашивает старуха.

Я молчу, мне интересно, как Танька бабке своей объяснять будет. А она возьми, да покажи пальцем на меня: «Июська!»

«Илюшка? Вот поганец!», бабка, не церемонясь, берёт кусок полена подлиннее из кучи дров, и – хрясь мне по спине! Я даже моргнуть не успел…

«Ты чего? Я не трогал её!», мне, конечно, больно, но больше – обидно. Для меня игра в прятки закончена. Я иду домой, потирая сильно ушибленный позвоночник. Бабка Таня ещё раз норовила мне врезать, но я вовремя увернулся.

«Что с тобой?», спрашивает моя обширная баба Лена, встречая меня и глядя из-под своей ладони против солнца.

«Бабка Таня меня поленом отходила, вот что!», закричал я.

«Врёшь, небось!»

«Не вру!»

На крик выбежали баба Оля и Иван Козьмич, крестный моего отца.

«Бабка Таня меня – поленом по спине!», снова жалуюсь я и задираю футболку, чтобы все видели.

«Илюшка – парень бравый, любил фасон держать, девчата с Заболотного ходили с ним гулять!», не к месту поёт Козьмич и сам же хихикает над своей дежурной прибауткой.

Вот одна девчонка решительно направляется к нам – это Ленка Михеева. Она тоже в прятки играла, поэтому всё видела.

«Ленка, докажи им, что бабка меня ни за что отходила, я её Таньку не трогал, её оса укусила!», возмущался я.

«Да, правда!», бойко говорит белёсая девочка в платочке – моя ровесница из Малоярославца.

«Тань!», кричит баба Лена своей соседке, которая тоже возвращается, держа внучку на руках. «Ты за что Илюшку-то поленом отходила?»

«Давеча вон дразнили её! Танечка, как они тебя дразнили? Козою ебаною?»

Внучка кивает.

«Вот, я всё знаю!», прокаркала бабка.

«Брешешь, вошь старая!», говорила баба Лена. «Илюшка так не мог ей сказать!»

У маленькой Таньки губа предательски раздулась от укуса.

«Вона – оса её прихватила!», говорит Ленка, мой адвокат.

Тут начался такой переполох и гвалт – сбежались все старухи с деревни – и кто кого переорёт! Разделились на два лагеря – кто-то был за Таньку, кто-то – за меня. Только Козьмич соблюдал своеобразный нейтралитет, подзуживая то одну, то другую сторону. Скандал не утихал часа два. А я вскоре и забыл про полено, спина уже сильно не болела, и мы пошли с Женькой и Серёгой ножечки метать – терзать старую иву возле дома Платоновых…

СТРАШНЫЕ ИСТОРИИ

Весело на деревне, когда много детей. Но бывают тягостные, унылые дни, когда играть совсем не с кем. Женька в Малоярославце, Серёга – в Обнинске, Игорь и Лёша Михеевы – в Ленинграде. И всё! Скучно до смерти! Приходится развлекать самого себя. Баба Лена в огороде целыми днями, или стирает бельё на доске, да и не интересно с ней. Разве что – в лото или в домино поиграть утром. Лосёнок-лосёнок, ежонок-ежонок…

А потом день тянется-потянется…

Вечерами особенно тоскливо. Девчонки – и те – кто уехал, кто дома сидит безвылазно. Кликаешь их в прятки поиграть, или в вышибалы – не выходят. Деловые больно. К школе готовятся, или бабкам своим по хозяйству помогают. А с малышнёй – совсем не интересно, ну что, куличики в песке с ними лепить? Лучше уж с бабой Леной пререкаться, всё веселее:

«Илюшка, чёрт! Будешь убегать в поле за заправку, хворостиной угощу! Тама лошади цыганские ходють, лягнёть одна, и всё, убьёть!»

«Да нет там никаких лошадей, не бреши!»

«Как ты с бабушкой разговариваешь? Приедуть родители – нажалуюсь на тебя, заберуть в Москву, а мне и одной хорошо!»

«Вот и отлично, и сиди здесь, с тобой скучно!»

«Ничего, пока приедуть, успею всыпать ещё тебе по первое число!», и баба Лена обыкновенно достаёт из зелёного кованого сундука старую плётку-семихвостку с семью потёртыми кожаными ремешками, привязанными к деревянной ручке. Помашет у меня перед носом, и снова в сундук её прячет.

«А если меня не заберут, я сам от тебя уеду на электричке!»

«Я тебя в церкви покрещу, не будешь слушаться!»

Тут я замолкал. Я боялся церкви. И всего, что с нею связано. Даже икону в углу хаты. Был недавно вечер – на деревню пришёл туман с нижних болот. По земле стелется. И луна в небе – полная, смотрит на меня. Я со страху – в дом. Открываю дверь в хату, там темень, только свеча горит, и тени от предметов – длинные-длинные. Баба Лена на коленях стоит, шепчет молитву, крестится и поклоны отпускает, чуть лбом об пол не бьётся.

«Баба Лена, ты чего?», кричу я.

А она – про бога, про мать какую-то…

«Чего ты делаешь, перестань!», пугаюсь я ещё сильнее.

«Илюшка, уйди с глаз долой!», и снова шепчет, и лбом об пол…

Поэтому, в церковь я не хотел ходить, а уж креститься, тем более.

Но сегодня баба Лена не собиралась молиться. Вышла на улицу и села на нашу лавочку у забора, рядом с кустом шиповника. Спустя минут пять, к лавочке уже подтягивались с разных концов деревни её подружки-старушки. Передвигались они по-разному. Маленькая баба Настя Ларькова – резво, как молодая. Древняя Бычиха – еле-еле, опираясь на большую дубовую палку с ручкой – волчьей головой. Платониха в телогрейке – крадучись, как хищница. Тётя Шура Шаухина в цветастом платке – степенно переваливаясь с боку на бок, как огромная утка в розочках. Бабка Поля Женькина – из дома напротив – мелко и суетливо семеня. Это было таинственное и жутковатое зрелище, особенно в безоблачный вечер, когда солнце уже зашло за подольневский лес, где вековые деревья застыли, как великаны, вскинув пушистые лапы, в разных позах, и за их могучими спинами догорал красный закат. Вот все в сборе, и сейчас начнутся страшные истории! Я в такие вечера, когда не с кем играть, всегда слушаю эти сказки на ночь, качаясь рядом на качелях за забором. Бабки говорят громко и чётко, как дикторы телевидения, всё прекрасно слышно. Только говор у них не столичный, а местечковый – калужский, а так – голоса поставлены прекрасно! Все они – несостоявшиеся актрисы «погорелого театра». У каждой свой узнаваемый тембр. От скрипучего баса – до старческого визгливого сопрано. Свои интонации. Бычиха шепелявит, например – у неё совсем нет зубов. У остальных бабок – на четверых – зубов десять. И только у столичной штучки бабы Лены – предмет гордости – железные зубы. Было время – были бабки помоложе – пели. Папа рассказывал – очень красиво пели – забытые напрочь песни и частушки, очень веселые, а порой – и матерные. Но сейчас уже не до песен – старухам – 500 лет на шестерых.

«Слыхали, Илюшка умер?!», громко начинает моя баба Лена.

Я чуть не падаю с качелей. Я – умер? На мгновение я забываю, что могут быть и другие Илюшки.

«Какой?», шамкает Бычиха. «С Подольнего, али с Бородухина?

«Нет, с Карижи, дохтур! Молодой ешшо, лет сорок пять ему!»

«А от чего помер-то?», вкрадчиво спрашивает любопытная Шура.

«Паралич разбил! Слёг, неделю лежал без сознания, родичей собрал вокруг, да и помер!»

«Батюшки! А вот в Бородухине-то Лешка Кривой чего учудил! Под пилораму попал пьянай, руку по локоть оттяпал!»

«Так этож в прошлом годе было!»

«В прошлом Матвей Трычихин, Валькин сын, попал, так он помер от потери крови, а ентот живой!»

«А в Малом-то, самосвал на автобусную остановку наехал! Шина лопнула, говорять, так водитель влетел со всей дури, передавил человек семь!»

«Три трупа было, мой Генка вчерась похороны видел! Три гроба, и за ними водитель ентот самый идёть, голову опустил, плачет! Говорит, собственного племянника задавил! Четыре года мальчонке! Совестно ему! А и не виноватый он выходить, водитель-то! И не посодють его даже!»

«Да ну! Лет десять дадуть! А то и расстреляють!»

«За что? Он за колёсы-то свои не отвечает! Их завод такие делал!»

«Батюшки – племяша родного задавил!»

«А наш-то, Юрец, тьфу, вошь подзаборная! Жену Любку задавил трактором, и ходить по деревне, гнида!»

«Так он уж отсидел за жену-то!»

«Отсидел он, сволочь, его убить мало, дармоеда!»

«Он, говорять, в тюрьме-то профессора какого-то московского порезал!»

«Так ему там добавили, аль нет? Сроку-то?»

«Ой, а в Москве-то твоей, Москве, Ленка, что было, жуть!», взяла, наконец, слово баба Шура Шаухина, бывшая учительница.

«Девочка, моих знакомых соседка, вышла поиграть у подъезда, прыгает, а тута, значить, черная „волга“, окошечко открывается, мущщина, хорошо одетай, солиднай, конфеточку ей дает, а она к машине-то подходит, а бандит её – цап! А пока родители хватилися, „волги“ и след простыл!»

«Господи, господи, грехи-то какие тяжкия, нашли рабёнка-то?»

«Нашли, нашли!», закивала Шаухина. И выдержав паузу, продолжила громче: «В мешке нашли, без головы и без ножек!»

«Батюшки святы, спаси и сохрани!», заохали все старухи, баба Лена перекрестилась, а Бычиха взяла из железной коробочки нюхательного табаку, втянула сизым носом и прочихалась.

…..

Ну и понятно, что уже в Москве, каждый день, выходя из подъезда в школу, я ждал чёрную «волгу», или дяденьку с мешком…

ХОДУЛИ

Однажды дядя Володя по прозвищу Седой смастерил нам с Женькой ходули. Нашел где-то длинные круглые деревянные палки, длиной метра по два, прибил к каждой гвоздём бруски для опоры на расстоянии полуметра от земли, вот ходули и готовы. Шикарное развлечение! Мы позабыли даже про свои велики, и недели две шагали на ходулях по деревне. По началу соскакивали, конечно. Но через пару дней уже бегали на этих деревянных палках друг за другом наперегонки. Куры разлетались в разные стороны. Гуси расправляли крылья, вытягивая шеи и шипели в нашу сторону. Собаки, завидев нас, бешено лаяли и нападали, как на старого почтальона в соломенной шляпе. Этот почтальон приезжал почти каждое утро в Заболотное на велосипеде и злобно отмахивался от своры собак своей кожаной сумкой, набитой газетами. Но нам отмахиваться было нечем, оставалось надеяться, что Мушка, Белка и Байкал не допрыгнут до наших ног, в порыве укусить. Они и не допрыгивали – мелкие шавки. То ли дело – цепные псы. Здоровые, особенно – Тузик у Платоновых, и Полкан у Сысоевых. Они тоже лаяли, поддавшись всеобщей собачьей истерии, но, крутясь вокруг своих сколоченных наспех будок, не имели возможности нас с Женькой куснуть. Самое интересное, когда мы спрыгивали с ходуль, и снова превращались из неуклюжих двулапых существ в обычных мальчиков, дворняги переставали гавкать, и поджав уши, начинали вилять хвостами, ластиться. Вот глупые! Но только стоило нам снова встать на ходули, лай на всю деревню продолжался. Всё бы хорошо, но приехал в Заболотное Васька Царьков – здоровый детина лет двенадцати, с мышиными жидкими волосами и скошенным лбом. Он, завидев нас издалека, прибежал, отобрал у Женьки ходули, встал на них, и тут же поломал, его веса не выдержали бруски-подножки. «Илюханция, гони свои!», не унимался Васька, пока Женька ревел и грозился нажаловаться Седому. «Не дам, ты их тоже поломаешь!», пытался протестовать я, но напрасно. Тупой Царëк столкнул меня, забрал ходули и ушёл.

Седой в тот день работал на уборочной, он управлял трактором «Беларусь». Вернулся затемно, шатаясь, сильно пьяный, повалился спать на террасе. Так что жаловаться было бесполезно. На следующий день, завтракая икрой минтая из банки, с зелёным луком вприкуску, и запивая хлебным квасом, Седой, выслушав нашу жалобу, наотрез отказался идти к Царьковым на другой край деревни.

«Я вам лучше новые справлю, а к Царькам не пойду, не!»

«Почему, дядя Володя?», недоумевал я. Седой был хоть и немолодой, но ещё крепкий мужик, он запросто накостылял бы Ваське.

«Бабка у их, это самое… колдунья. Ведьма она, беду мне накличит, сглазит. Вона, в позапрошлом годе Митяй с Дубровки на их участке траву косил для коз, а весною утоп… Его течением аж к Панскому отнесло, нашли ужо без глаз…»

Бабку Царькову я видел несколько раз. Сморщенная тщедушная старушонка во всём чёрном, и глаза – чёрные… Часто выходила из дома, и смотрела вдаль, на подольневский лес, когда мы неподалеку в футбол гоняли. Может кого и сглазила…

На этом ходульная история закончилась, Седой ушёл в запой, новые ходули нам так и не смастерил. А старые Васька, конечно, доломал…

КТО КРАСИВЕЙ УПАДЁТ?

Как-то летом по телевизору шёл популярный в то время сериал про войну. У многих деревенских уже были огромные антенны на деревянных жердях. Например, в виде птицы, расправившей крылья, воздушного змея, или даже паутины. Поэтому, сигнал ловили и принимали почти все. С помехами, конечно, но тогда и этому были рады. В нашей половине дома телевизора не было, а вот у бабы Оли с Козьмичом на терраске стоял вполне приличный «Рекорд». Старики его не смотрели, но дядя Эдик, муж моей тёти Люси, приезжая из Москвы на выходные, от экрана почти не отходил. Иногда разрешали и мне глянуть. И вот, после просмотра очередной военной серии, под впечатлением от перестрелок и погонь, мы с ребятами выходили на деревню и спорили о «фрицах» и «наших».

«Видал, какой „шмайсер“ у этого?»

«Да что немецкий «шмайсер» против нашего «калаша»!

«Дурак, в войну „калаша“ ещё не было!»

«Был!»

«Не было!»

Я прибежал домой и достал из коробки свой старенький игрушечный автомат «Огонёк», проверил его. Ого, стреляет, значит батарейка ещё не кончилась!

Выхожу, начинаю всех «поливать». «Тра-та-та-та-та!»

Игорь Михеев подыграл мне, согнулся пополам, за живот схватился, упал, глаза закатил. Как в кино! И тогда я придумал игру на оставшийся вечер: «Кто красивее упадёт». Нас было шестеро: я, Игорь, его брат Лёха, Женька, Серёжка и Лилька Федулина. Лилька – девочка-пацанка со стрижкой каре и раскосыми глазами, как и я – москвичка – приезжала редко, но, оказавшись в нужное время и в нужном месте, с радостью согласилась с нами играть.

Я первым вызвался быть экспертом, объяснив всем правила игры. Я – ведущий и по совместительству «фриц» – встаю со своим автоматом у столба, а вы – героические советские люди – бежите по одному с этого пригорка, как будто спасаетесь от меня. Я стреляю, вы падаете замертво. Кто правдоподобнее умрёт – тот выигрывает этот кон. Далее ведущий «фриц» меняется, я передаю ему свой автомат, а сам становлюсь советским безоружным солдатом. И так по очереди. Кто больше всех упадёт красиво и правдиво, тот и победил!

На лавочке сидел дядя Эдик и с неподдельным интересом следил за нами. Из его приёмника по заявкам радиослушателей пел Юрий Антонов:

«Летящей походкой ты вышла из мая

И скрылась из глаз в пелене января!»

Первой побежала Лилька.

«Тра-та-та-та!», раздалась очередь.

Лилька села на попу и засмеялась.

«Не, ну что это такое!», негодовал я. «Ты разве кино не смотрела? Двойка тебе!»

Далее с пригорка бежал девятилетний Игорь.

«Тра-та-та-та!»

Игорь, уже имея опыт «умирания», на этот раз решил не повторяться, а просто упал, как подкошенный, ногами вперед.

«Вот это другое дело! Четвёрка!», объявил я.

Остальные, как не старались не смогли превзойти Игоря.

«Вот дурачьё!», хохотал на лавочке дядя Эдик. «Артисты, тоже мне! Вы бы хоть кричали от боли, вас же пули прошивают!»

Вторым «экспертом» стала Лиля, приняв из рук мой автомат.

Я упал лучше всех, кубарем докатился до песочницы, распростёр руки, уронил голову, выпучил глаза, но Лиля присудила победу тому же Игорю, видно, обидевшись на меня, что я ей в прошлый раз «двойку» поставил.

«А пока-пока-по камушкам, а пока-пока-по камушкам!», заливалась Людмила Сенчина из приёмника.

«Эдик, ты пошёл хоть крыжовник собрал бы, пока его птицы не склевали!», говорила мужу проходящая с ведром огурцов тётя Люся.

«Тьфу ты, ёж твою за нож!», ругался с досады Эдик, и неохотно шёл со стеклянной банкой в огород, будто его оторвали от чего-то захватывающего.

«Деда Вань, ты же был на войне, оцени, как мы падаем!», попросил я Козьмича. «Едит твою мать!», менее интеллигентно реагировал Козьмич, когда увидел наши кривляния. «Смехота! Я куски мяса человеческого видел, головы оторванные, а вы – падаем!», махал на нас рукой старый работящий Козьмич, и шёл дальше по своим делам, хромая на перебитую ногу.

Победителя мы так и не определили в этот день. Но я запомнил, что Лилька всё-таки старалась, исправилась, и один раз упала просто здорово. Пока она лежала с закрытыми глазами, а мы оценивали её игру, ветер на секунду задрал её юбчонку, обнаружив белые трусики. Она не шелохнулась, войдя в образ. Мёртвые сраму не имут.

КАЗНЬ

«Пацаны, нукась, поймайте мне вон ту пеструшку!», скомандовал нам Седой, указывая на толстую куру возле брёвен. Мы с Женькой окружили её, квочка оказалась неповоротливой, и я её ловко схватил. Кура обречённо смотрела на меня, даже не кудахтала.

«Вот!», гордо протянул я пеструшку Седому.

«На бульон пойдёть!», пробасил Женькин дядька с удовлетворением.

И, не вынимая беломорину изо рта, схватил её за лапы, и понёс на скотный двор. Мы – за Седым.

В следующее мгновение он вынул топор из кучи дров, положил несчастную куру на пенёк-плаху, сильно прижав её, чтобы не убежала, размахнулся топором и оттяпал птице голову. Почти оттяпал, голова повисла на тоненькой жиле. В это мгновение на Седого налетел петух. Это был самый трусливый петух на деревне. Он, бывало, завидев нас с Женькой ещё издалека, давал дёру, а тут преобразился, и отважно ринулся в бой за свою подругу. Седой, не обращая внимания на осмелевшего самца, по-прежнему пыхтя папиросой, довершил своё «чёрное» дело, куриная голова упала в траву.

«Кут-кудах-тах-тах», голосил раздувшийся до размеров гуся белый хозяин курятника. Обезглавленная пеструшка ещё с минуту хлопала крыльями, потом затихла. Мы с открытым ртом наблюдали на происходящим, Седой дозволил нам это зрелище, в благодарность за поимку.

Потом дядя Володя быстро ощипал куру, и унёс тушку в дом.