Текст книги "Заболо"

АВАРИЯ

«Ребята, пойдёмте за черёмухой?», предложила нам через некоторое время тётя Нина, Женькина мама, она была в отпуске.

«Мне баба Лена, наверное не разрешит, далеко!», задумался я.

Действительно, кусты черёмухи росли за шоссе, на холме, километра два пешком.

«С Нинкой пущу! Только шорты сними, шаровары надень, а то все ноги себе обдерёшь!», сказала баба Лена. «И через дорогу пойдёте, головою крути во все стороны! Там самосвалы с горы летять, как бешаныя!»

Ура! Я никогда не пробовал черёмуху, но слышал, что она сладкая и вяжет. Как это «вяжет», я не представлял. Вот баба Оля, жена Козьмича, носки шерстяные вяжет, это понятно.

Мы втроём с Женькой и тётей Ниной спокойно перешли трассу – ни одной машины не было. Пошли вверх по склону, мимо зарослей калины, осоки, небольшого березняка, в сторону пионерлагеря. Вот уже и звуки горна вдалеке слышны, и детские возгласы на пруду, плеск воды. Пионерам сегодня можно купаться. Жарко! А вот и черёмуха, наконец. Я не очень любил этот лес, «грязный», как говорил папа, там не было грибов. Но зато кусты были полны спелых чёрных крохотных ягод. Тётя Нина разрешила нам отламывать ветки и обгладывать их, собирать по одной ягодке было трудно, нежный плод тут же растекался по пальцам.

Ну, наконец-то я понял, что такое – вяжет! Язык от ягод черёмухи становится черным и сворачивается в трубочку! Мы с Женькой шли с холма вниз, отмахиваясь от мух кустиками черёмухи, показывая друг другу свои чёрные языки. Тётя Нина немного отстала, пропустив нас вперёд.

Вдруг – скрип тормозов, а следом – громкий сильный удар, скрежет металла, звон стекла!

Мы побежали на звук, и через минуту нам из-за деревьев открылось ужасающая панорама – на шоссе стоял разбитый молоковоз «ЗИЛ», кабина его была сильно измята, рядом на земле сидел, обхватив голову, водитель молоковоза. Из железной бочки вытекало прямо на шоссе молоко, мешаясь с кровью и стеклом. А внизу, под мостом через ручей вверх колёсами лежал коричневый «ГАЗ».

Тётя Нина перевела нас через дорогу и велела бежать домой, через заправку до дома по прямой было метров пятьсот. Сама она побежала в другую сторону, к сельсовету, звонить по единственному на всю деревню телефону, вызывать «Скорую».

«Там грузовики врезались! Один летел с горки, из Панского, второй ехал от Заболотного! Тот, что летел – на дороге стоит весь помятый и шофёр раненый сидит рядом, из него молоко течёт!», захлёбываясь рассказывал я сбежавшимся бабкам.

«Из кого молоко течёт, из шофёра?», смеялась вредная Полинка.

«А тот, что с нашей стороны в горку ехал – перевернулся и в реку упал. И там водитель выбраться не может!»

«Батюшки! Пьянай небось был!», констатировала бабка Таня.

«Оба пьяные!», заключила Шура Шаухина. «Так им и надо, проклятым! Двумя дураками на свете меньше!»

«Так дяденька из „ЗИЛа“ живой, только голова в крови!»

«Помрёт, значить, это мозги из него выходють!», не унималась Шура.

На пригорке показались «Скорая» и «Милиция». А ещё через два часа приехал транспорт с краном и вытащил «ГАЗ» из речки.

«Покажи язык!», попросила Светка Ларькова.

«Э-э-э!»

«Да он у тебя не чёрный совсем! А говорил – чёрный! Врун, пиздун и провокатор, в жопе маленький локатор!»

«Сама пиздушка, он просто вымылся слюнями!»

Вечером Седой принёс бабе Лене два ведра яблок из своего сада. В благодарность за то, что я куру поймал. А я уже и забыл про бедную пеструшку. Столько всего случилось за день.

ПРОИСШЕСТВИЕ

Однажды ночью покой Заболотного нарушили хулиганы. Не местные, чужие. Откуда они взялись? Непонятно, то ли ПТУ-шники из города, то ли – старший отряд пионерлагеря, находящегося в двух километрах от нашей деревни, но, точно было только то, что они пьяные. Сели на нашу лавочку, громко разговаривали, смеялись. Баба Лена, конечно же, проснулась. Свет зажигать не стала, решила понаблюдать за ними в окошко из темноты. Парни голосили и уходить не собирались. Баба Лена – ко мне, проверить, мы спали в одной хате, она – на скрипучей древней железной кровати напротив обеденного стола, я – на маленьком самодельном топчане возле буфета. У меня шестилетнего сон был крепкий – хоть из пушки пали, поэтому я безмятежно спал. Чужаки, тем временем стали орать песни, возиться меж собой. Я перевернулся на другой бок. Баба Лена, охранявшая мой крепкий сон, и считавшая его залогом здоровья и спокойствия, открыла ставни и крикнула, не разобрав во мраке: «Витька, ты штоля?». В ответ мужик, оказавшийся не Витькой, развернулся и пульнул в неё камень. Булыжник глухо ударился о старый резной наличник окна, срикошетив в кусты крапивы.

Пока перепуганная баба Лена с грохотом закрывала окно, другой хулиган запустил ещё один камень, он попал в обшивку дома, в деревянную крашеную зелёной краской панель. Камень стукнулся как раз об стену в районе моего изголовья, только, конечно, снаружи. Я по-прежнему спал сном праведника. А хулиганы напоследок громко выругались и ушли.

На следующее утро в деревне был переполох, как будто в неё снова, как и 37 лет назад, вошли немцы. Хулиганы ночью побили стёкла в половине заболотненских домов. Нам ещё повезло – наши окна остались целыми. Спозаранку вызвали милицию по телефону сельсовета. Приехал старый «РАФ» выцветшего синего цвета с жёлтой поперечной полосой. Толку-то, хулиганов давно и след простыл. Бабки активно наперебой что-то сообщали участковому милиционеру.

Через пять минут милицейский «РАФ» укатил.

Баба Лена теперь везде ходила со мной за руку, ни на шаг не отпуская. Мы стояли у дома Макариных. (а до этого – у Семичастновых, Мазёнковых, Сысоевых, Федулиных). Баба Лена выслушивала наблюдения очередной старухи и в который раз рассказывала свою историю, неизменно заканчивая так: «Камень-то как просвистить мимо меня! Ещё вершок – и убил бы! А второй – в Илюшку! Я подбегаю – смотрю – дышить, аль нет?»

Не смотря на явные преувеличения и комизм этого пересказа, я был встревожен – мне казалось, что эти хулиганы обязательно придут и сегодня ночью, ведь милиция не осталась у нас дежурить, а уехала. С течением дня мои страхи возрастали. Мне казалось, что хулиганы захотят теперь проникнуть к нам в дом.

Вечером старухи собрались у нас на лавке. И снова обсуждали хулиганов, в сотый раз обмусоливая «страшное» событие прошлой ночи. Дверь дома напротив открылась, и на порожек сел Женька. Он решил меня поддразнить – в одной руке у него была огромная вафля, в другой – печенье. Женька ехидно улыбался, глядя на меня, откусывая то от вафли, то от печенья. Его, похоже, происшествие с хулиганами ничуть не волновало.

«Илюшка!», громко заголосила баба Лена, не в состоянии терпеть «несправедливость», тем более в присутствии старух.

«Нукась, поди в дом, возьми в буфете конфеточек! Белочек! И грильяжу!»

«А сколько можно, баб Лен?», воодушевился я.

«Да сколько хошь!»

Ура! Обычно буфет для меня был закрыт, но сегодня я зачерпнул из вазочки столько конфет, сколько смог унести. Баба Лена любила играть на публику.

«Бабушек угости!», воспитывала она, когда я вернулся.

«Тёть Шур, будешь?», я протянул грильяж в зелёной обертке Шаухиной.

«Што ты, милай! У мене и зубов-то нет!»

Остальные бабки, к моему облегчению, тоже зубами не располагали.

А вот у Женьки к его пяти годам с зубами всё было в порядке, и он, дожевав свои гостинцы, теперь с завистью поглядывал на меня.

«Не давай ему! Не вздумай! Сиди и кушай!», командовала баба Лена.

А я и не давал, а показывал Женьке коричневый от шоколада язык.

Женька посидел ещё с минуту, с завистью глядя на то, как я поглощаю московские лакомства, и ушёл в дом.

Все соседки дружно одобрили этот спектакль, а баба Лена не унималась:

«Илюшка! А Ваньку-то возьмём в деревню? К нам с тобой жить?»

Ванька – это мой младший двоюродный брат, сын дяди Васи. Ему только три года.

«Нет, не возьмём, он у нас всю клубнику потопчет!», это я по заученному ранее сценарию отвечал, чтобы старух повеселить.

Они и засмеялись, всё было рассчитано точно. Баба Лена так и сияла своими железными зубами от удовольствия.

Темнело, и старухи стали медленно расползаться по своим жилищам.

Пошла в хату и баба Лена – ужин готовить.

«А ты посиди на лавочке, ватрунчик, хошь ещё конфеточек принесу?»

У суровой бабы Лены случались время от времени приступы нежности по отношению ко мне.

«Не, я наелся, я сейчас пойду на качелях качаться!», во рту было непривычно приторно от шоколада. К зубам прилипла карамель от грильяжа.

Я всё сидел на лавке возле дома. Снова стал думать о хулиганах. С поля повели коров. Хлестал кнут Шкитка. В Заболотном было только три коровы. Сысоевскую уже загнали в хлев, поэтому мимо меня обречённо брели только две бурёнки – рыжая – Платонихи, и почти белая – Ларьчихи. Пьяный Шкиток, заплетаясь в собственных ногах, зашагал к своему дому, напоследок щёлкнув кнутом и злобно прикрикнув на коров: «А ну пошли домой, ёбаный в рот!».

Вдруг, как чёрт из табакерки, на деревне возник чужой бык. Чёрный-пречёрный. Видно, отбился от своего стада коров, а может, захотел ухлестнуть за нашими тёлками. «Мыыыыы-ааааа!», нарушил относительную тишину его дикий рёв, и в следующее мгновение бык бросился прямо на меня. Я сидел не шелохнувшись, инстинктивно понимая, что двигаться нельзя. Зверь был огромный, с острыми большими рогами-полумесяцами. Он резко остановился и застыл в двух метрах от моей лавочки. «Мыыыыы-ааааа!», услышал я жуткий вопль уже возле своего уха. Бык яростно смотрел мне в глаза.

«А ну, пшёл домой отседова, приблуда ёбаная!», заорал вышедший снова маленький мужичок Шкиток, то ли на меня, то ли на быка, и снова щёлкнул кнутом. Кончик кнута взорвал воздух прямо перед моим носом. Бык метнулся в другую сторону.

Я сполз с лавки и побежал в хату, не чуя ног…

«Это яво красные сандалии твои наверное взбесили! А ты сидел, небось, болтал ногами, дразнил скотину!», в десятый раз озвучила свою догадку баба Лена, укладывая меня спать, и гладя по голове своей морщинистой полной рукой.

«Баб Лен, а хулиганы больше не придут?»

«Не придуть, спи! Опять ты из пустого – в порожнее!»

«Баб Лен, а папа победил бы этих хулиганов?»

«А хтож его знаить!»

«Победит, он же боксом занимался!»

«Против лома нет приёма!»

«А быка победит?»

«Бешанай бык на рога кого хошь подымить!»

«А расскажи, как умирал дедушка Вася в свой последний час!»

«Ох! Лежал, глаза закрыты, тяжело дышал!…», заводила в который раз свою песню плакальщицы баба Лена.

И я заснул.

МЕСТЬ

Мы втроём гоняем по деревне на больших великах! Нам с Серёгой Платоновым – по семь лет, Женьке ещё шесть. У Женьки – «Школьник», у меня – «Орлёнок» – побольше. А у Серёги – огромный старый велосипед «Украина» с приваренным к раме настоящим автомобильным круглым рулём! Серёга даже иногда даёт мне прокатиться на нём в обмен на «Орленок», но чаще жмотится, важничает.

Вот злобная карга – бабка Таня – собирает возле своего дома граблями скошенную траву для кроликов. Женька специально дразнит бабку – проезжает близко, изловчившись и пнув ногой копну заготовленной травы.

Бабка ругается и машет ему вслед граблями. В песочнице сидит её глупая внучка – тоже Танька. Ей три года, она посыпает песком своих кукол – как будто моет их. Раззадоренный Серёга хватает на ходу одну из её кукол, крутит её за волосы, потом швыряет в заросли мышиного гороха у колодца. Танька – в рёв.

Бабка поливает Серёгу проклятьями. Я тоже хочу насолить обеим Танькам – молодой и старой. Я прекрасно помню, как месяц назад старуха ни за что меня палкой отходила. Нацеливаюсь на куличик из песочницы, и давлю его колесом. Бабка вне себя от ярости. Танька орёт, как резаная.

Но вот Женька явно увлёкся, зайдя на очередной круг, он проехал слишком близко от старой Таньки, и она достала его граблями. Теперь уже Женька ревёт, упав с велика и схватившись за сильно покарябанное ржавыми зубьями плечо.

«У-у-у! Я ей всю моркву в огороде повыдергиваю!», обещает Женька.

«И свеклу!», добавляю я.

«Пойдем незаметно прокрадёмся на зада, а там – ёбс-ёбс, подкоп устроим на Танькин огород!», предложил Серёга.

Мы убрали велосипеды в сарай, Женька, ещё не остывший от травмы и благородной ярости, возглавил шествие мстителей.

«Ей, милюзга, куда собралися-то?», спросил Козьмич, заметив нас на заднем дворе возле дикой сливы.

«Не твоё дело!», не очень умно огрызнулся Серёга на крёстного моего папы.

«Ах не моё? Ну ладно, молокосос!», голос Козьмича не предвещал ничего хорошего.

Мы прокрались к огороду старой Таньки и довольно быстро вырыли яму под нижними кольями, так, чтобы можно было спокойно пролезть внутрь. Что мы и сделали. Я был крупнее остальных и лез последним, немного застряв в проёме. Женька уже принялся дёргать у бабки морковь, так, что бедная «девица» оставалась в «темнице», а «коса» её была навсегда вырвана «на улицу». Серёга самозабвенно топтал побеги свёклы. Вдруг я заметил, как из дома, сверху, быстрым шагом к грядкам спускается бабка Таня. За ней вприпрыжку бежала внучка. Бабка на ходу схватила огромную железную лейку.

«Ах вы поганцы, сучьи отродья!», визжала старая Танька.

Я живо выполз обратно, снова оказавшись снаружи огорода, так и не успев толком «отомстить». Женька – вынырнул за мной. А вот Серёга не успел – ему досталось лейкой по бокам, да он ещё и пузо разодрал, когда лез через колья обратно, спасаясь от бешеной Таньки.

«Нас кто-то выдал!», заметил Женька.

«Это твой Козьмич!», выл Серёга.

«А почему это он – мой? Я с бабой Леной живу, а не с Козьмичом!», возражал я.

«Вот залезем к твоим Люсе и Эдику, и у них на хуй всё перетопчем!», угрожал Серёга, потирая разодранное пузо.

«Шиш вам! У Козьмича есть ружьё, ещё с войны. Дробью бьёт. Сам видел. Сунешься – пол жопы отстрелет!», это я, конечно, врал, чтобы защитить огород тёти Люси.

«Илюшка – парень бравый, любил фасон держать!», предатель Козьмич, встречая меня возле дома, ухмыляясь. «Ну что, отходила тебя снова Танча-саранча?».

«Меня – нет, а остальных – да.»

«Ох, и ловкачом ты стал, как твой отец в детстве! Тот тоже вертлявый был, не поймаешь его!», веселился дед.

«А зачем ты заложил нас Таньке, дядь Вань?», спросил я.

«А чтобы неповадно было! Труд чужой надо уважать! Сами ничего не посадили, не посеяли, не пожали!», мгновенно посерьёзнел Козьмич, и ещё минут десять занимался назиданиями, пока баба Лена не позвала меня ужинать.

ИЛЬЯ-ПРОРОК

Неделю в Заболотном, не прекращаясь ни на минуту, лили дожди. Как только родители уехали, погода сразу испортилась. Я сидел с бабой Леной в хате и читал книжку, привезённую из Москвы – «Незнайка в Солнечном городе». Без Незнайки совсем было бы тоскливо. «Ну-кась, расскажи, что там у тебя в книжке интересного, чего уже прочитал?», интересовалась баба Лена. Это ей родители наказали перед отъездом – спрашивать меня о прочитанном, чтобы я учился пересказывать текст.

«Циркулина» и «Планетарка», отвечал я.

«Чего? Громче говори, не слышу!»

«Циркулина» и «Планетарка», машины такие!», и я показывал ей картинку из книги.

«Бознать что придумають!», отвечала баба Лена, и шла месить тесто для пирогов.

Что можно было ещё делать в деревне в ливень? Есть, спать. Бегать в туалет, который находился в огороде. Но, пока добежишь – промокнешь. И в туалете холодно. Поэтому я в такую погоду пользовался туалетом Козьмича, он у него находился в доме. Открываю терраску, а там – ещё одна дверь – она и ведёт в «тёплый» туалет. С электрической лампочкой, висевшей прямо над нужником. Закрываюсь, сижу с комфортом, газеты старые листаю. Вот «Известия» от 11 марта 1977 года. На странице нарисованный Ленин, он, в свою очередь, тоже листает газету «Известия». Прямо, как я!

А ниже: «УКАЗОМ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР – НАГРАДИТЬ ГАЗЕТУ „ИЗВЕСТИЯ“ ОРДЕНОМ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ ВСВЯЗИ С ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТИЕМ!»

«Как это можно газету орденом наградить?», думал я, сидя на толчке. «Она же не человек, как она придёт и награду получать будет?»

Но тут мне попался кроссворд из другой газеты, наполовину разгаданный дядей Эдиком. И карандашик тут же лежит! Попробую что-нибудь тоже разгадать. Никогда раньше не разгадывал.

По горизонтали. Цифра 8: «Неприхотливое однолетнее садовое растение.» Шесть букв. Третья уже разгадана – «Ю». Пятая – тоже – «О». Так это же «ВЬЮНОК»! Он в Заболотном повсюду растёт! Ура, я угадал, а дядя Эдик не смог! Только я успел вписать слово карандашом, как со стороны террасы кто-то попытался открыть дверь в туалет. Но я всё запер на засовы. «Ёж твою за нож!», выругался дядя Эдик за дверью. Наверное, хотел свой кроссворд доразгадать…

Я уже смял газету с Лениным, встал, как вдруг раздался настойчивый стук во вторую дверь, со стороны чулана: «Эдик? Ты там? Идит твою мать!», это был недовольный скрипучий голос Козьмича, тестя Эдика, видно, Козьмич тоже захотел в туалет. И чего им всем сразу приспичило, когда мне тоже надо!

«Сидит целый день, бурдюк, ящик смотрит, жрёт, да срёт!», ворчал на предполагаемого Эдика Козьмич в чулане. Слышу, входит в чулан дядя Эдик: «Иван Козьмич, позвольте, но это – чистая клевета на меня! Это не я туалет занял!»

«А кто же? Бабка моя в огороде оправляется…», недоумевал Козьмич.

«Люся к Насте за молоком пошла!», продолжал дядя Эдик.

Пока они думали и гадали, я выскочил из тёплого туалета на терраску, оттуда бесшумно – во двор, пригнулся, чтобы в окно не заметили, и – к себе!

Вот теперь дядя Эдик будет думать – кто это слово в его кроссворде угадал?

К пяти вечера дождь немного стих, и баба Лена разрешила мне погулять, в куртке с капюшоном. Я вышел на деревню, смотрю – а к Полинке внуки приехали – мои троюродные братья – Алёшка и Серый. Тоже – Ковалёвы, как и я. Алёшка – старше на 3 года, Серый – младше на два. Вот они меня заметили и идут вдвоём к моему дому. Я обрадовался – мы давно не виделись, с прошлого лета. Подходят, не здороваются, переглядываются, шепчутся, смотрят на меня насмешливо и презрительно.

«Ты зачем в воду нассал?», спрашивает Алёшка.

«В какую воду?»

«Да во всю! Бабка наша сказала – из-за тебя этим летом больше купаться нельзя!», глумился Алёшка и тыкал кулаком мне в нос. А ещё брат!

«Илья-пророк, в воду нассал! Илья-пророк, в воду нассал!», стал дразниться младший щербатый Серый, у него был выбит один передний зуб.

«Сам ты нассал, щенок!», крикнул я. «Смотри, сейчас ещё зуб выбью!»

Я обиделся и ушёл от них.

«Баба Лен, а почему они дразнятся, что я в воду нассал?», спросил я полчаса спустя, поедая пирожки с грибами.

«Дураки они!», отвечала баба Лена. «Ты не в воду написал, а два часа уволок! Петр и Павел час убавил, а Илья-пророк – два уволок!»

«А почему два часа уволок?»

«День убыл на два часа, а ночь, наоборот – прибыла. Аменины сегодня твои!», и баба Лена, тяжело встав из-за стола, будто что-то забыв, достала из старинного буфета шоколадку со сливочной начинкой. «Накось! От тёти Оли тебе!»

Я засыпал с облегчением и радостью. Ну, во-первых, лучше два часа украсть, чем в воду нассать, да ещё и так, что купаться нельзя. А во-вторых, послезавтра суббота, и родители приедут!

ПАПА – ГЕРОЙ

Мой велик «Орлёнок» сломался. Беззубый Серый его доконал, упал с него и руль вывернул. А всё тетя Люся: «Не будь жадным, Илюшон, дай и Серёже покататься, он же твой брат!». Теперь я без транспорта, слоняюсь по деревне пешком. Когда ещё мне новый купят? Погрузившись в эти тяжёлые думы, я забрёл через картофельное поле на заправку. Там трактора, комбайны, грузовики. Возле кирпичного ремонтного цеха, прямо на земле, лежал довольно аппетитный коричневый брусок, завёрнутый в промасленную бумагу. На мармелад похожий. А вот и Женька катит на своём «Школьнике». Увидел меня – притормозил.

«Женька, как ты думаешь, это – съедобное?», спросил я.

«Конечно, съедобное! Это – квасная паста! Вчерась Седой такую ел!»

Я ковырнул пальцем брусок, поднёс к лицу, понюхал, лизнул.

«Странный вкус, не сладкий, не горький, не кислый, а какой-то мыльно-жирный!»

Женька тоже зачерпнул пальцем, побольше. Взял в рот, проглотил.

«Вкусно!», заулыбался он.

«Не, я больше не буду квасную пасту!», я чувствовал, что мне становится нехорошо. Побрёл домой. Женька остался ещё пробовать. Подвешенный к столбу громкоговоритель пел: «Есть только мииииииг между прошлым и будущим! Именно он называется – жиииииизнь!»

Когда я прошёл старую иву возле дома Платоновых и уже приближался к колодцу, мимо просвистел на «Школьнике» Женька с воплями «Уйя – уйя!». Я уже понял, почему уйя. У меня у самого живот так и крутило – еле дотерпел до толчка.

«Ватрунчик, тебе блинок дать, али конфетку?», спрашивала баба Лена, когда я, не живой, не мёртвый, приплёлся в хату.

«Ничего не хочу», еле вымолвил я и снова бросился в туалет.

Когда из туалета возвращался, заметил, что к Женькиному дому «Скорая помощь» подъехала.

«Женьку тваво в больницу везуть – съел поди чего? Белый весь, может и помрёть!», рассуждала баба Лена.

Я снова побежал на толчок. Сижу и думаю: помрёт Женька, совсем станет скучно…

На следующий день я так ослабел, что не пошёл даже к остановке родителей встречать.

«Ну-ка вспоминай, что вчера ел? Грибы может какие-то, или растения? Мышиный горох? Бузину?», спрашивал папа меня, лежащего на диване.

«Пасту квасную пробовал, как у Седого…»

«Седой вас квасной пастой угощал?!»

«Нет, я её на заправке нашёл!»

«Пойдём, покажешь, где!»

«Вот она – в бумаге!», указал я папе место.

«Вот кретины – ты и Женька твой! Это – солидол! Масло машинное! Оно не то, что несъедобное, это – яд!», возбуждённо объяснял мне отец.

«Хлеба налево, хлеба направо, хлеба на счастье, хлеба на славу!», как ни в чём не бывало надрывалось радио через громкоговоритель.

«Это же надо такими идиотами быть, в рот брать всякую отраву! Тебе же не два года, ты же в школу через месяц пойдешь!», возмущалась мама. «Елена Васильевна, а вы-то куда смотрели?»

«А я што, угонюся за ними? Не девочка поди. Оставайтесь и бегайте тута за ним на здоровье!», защищалась баба Лена. «Я пока до колодца дойду – эти уж в лес убегуть! В следующий раз крапивой отстегаю, Илюшка, будешь без спросу бегать и жрать чего попало! И матери с отцом не побоюся!»

На третий день мне стало легче, и я с аппетитом съел манную кашу. В окно мы увидели, что к Платоновым приехали родственники из Электростали – тётя Нина Соларёва с мужем и их дети – восьмилетняя Анька и её взрослый брат Сашка.

«Помнишь, как Сашка-то отравился, чуть не помер?», спросила баба Лена отца.

«Помню, конечно».

«Расскажите!», попросил я.

«Что рассказывать? Тебя ещё на свете не было, я из бани возвращаюсь, иду, вижу Сашка в кустах лежит, пена у него розовая изо рта, а рядом бутылка пустая. Баловались, и он на спор выпил щелочной растворитель…»

«Сволочной?», переспросил я.

Баба Лена, игнорируя мой вопрос, продолжала: «Лежить Сашка, зелёный весь, трясётся, хрипить, глаза закатил, лет десять ему было. А дружки его испугалися, убежали. Олежек метнулся в дом – там Нинка, он Нинке орёть – молока ему срочно чтоб дали!»

«А дальше?»

«А дальше я прибежал, стал в него вливать молоко, а наружу – простокваша выходит. И так минут десять. Литров пять молока влил в него. Столько же обратно вышло. Скорая приехала, он уже чуть в себя пришёл. Сказали – если бы не молоко, он бы не выжил»

«Ты откуда знал, что так молоком нужно делать?»

«В армии научился!»

«Выходит, ты герой, пап?»

«Да, ну что ты, дета! То, что я сделал – это нормально.»

«Герой-не герой, а Нинка, как отца тваво теперича видить, сразу плакать, на колени и руки ему целовать!», говорила баба Лена с удовлетворением в голосе.

«Мамуль, ну что ты говоришь!», смутился папа.

«А почему теперь не зашла руки целовать? Значит так, я сейчас пойду к тёте Нине, и всё, что угодно просить у неё буду!», размечтался я. «И конфеты, и печенье, и шоколад, и газировку! А если не даст, скажу – вспомни, как мой папа Сашку твоего спас от смерти! И Аньку в жёны давай мне в придачу!»

Баба Лена, мама и папа дружно засмеялись. За стенкой запел Козьмич: «Ой, мороз, мороз!…». Жизнь входила в своё нормальное русло. Родители обещали мне купить новый велосипед «Кама». Женьку выписали из больницы через два дня.