Текст книги "Война. 1941-1945 (сборник)"

Немецкое рождество

Поделкой, занесенной снегом, лежал немецкий солдат. Его белые мертвые глаза глядели на запад. В его кармане нашли письмо из Вернигероде:

«Дорогой Вилли. Скоро наше немецкое рождество. Мы встретим его без тебя. Я и Марта – мы надеемся, что ты не забудешь нас и пришлешь нам подарочки из России на елку».

Вот и пришло их немецкое рождество. Черно в Вернигероде, над городом горы Гарца, над городом Брокен, и кажется, что там ведьмы справляют свой шабаш. Нет, это ветер воет в трубе. Марта и Анни стоят перед пустой елочкой. Три огарка и прошлогодняя потускневшая звездочка. Вот и дед-мороз, он, наверно, принес подарки. На нем кепи почтальона. Что он вытащит из сумки? Меховую шапку, русский окорок, чулочки для Анни? Нет, это конверт.

«Ваш муж погиб смертью героя на Восточном фронте».

Повесьте казенную бумагу на елку под тусклой звездой вашего фюрера. Ветчины не будет, чулочков не будет. Далеко от вас, где-то под Тулой, метель заносит труп вашего Вилли. У почтальона много повесток. Он стучится из дома в дом. Этот дед-мороз никого не обойдет, он не забудет ни Тильду, ни Эмму, ни Фриду.

Вот ваше немецкое рождество! Вы думали его справлять иначе; вы думали среди мертвой Европы зажечь веселые елки, вы думали танцевать на великом кладбище немецкий канкан, вы думали, пьяные шнапсом и кровью, петь «Мир на земле». Ваш мир – мир волков, ваше рождество – рождество Ирода.

Мы не хотим смеяться над слезами Марты или Анни, но мы видим эти строчки, эти аккуратные готические палочки: «Пришли нам подарочки из России». Мы видим жадную слюнявую морду немецкой гиены, мы коротко скажем: «Сударыня, вы дождались подарков, вы получили по заслугам, плачьте, если слезы могут обелить вашу черную совесть».

Мы были мирным народом. Лев Толстой в оскверненной вами Ясной Поляне думал об одном – о мире. Втемную октябрьскую ночь, когда народы молчали по горло в крови, рабочие искалеченного вами Петрограда прокричали: «Миру мир». Мы не хотели чужого добра, мы не зарились на чужое счастье, мы привели пшеницу на север, и мы открыли каналы, как чудесные аорты. Мы любили книги и тепло братских рук. Вы приняли наше миролюбие за слабость, вы напали на нас, вы разбудили нашу ненависть, вы вырастили наш гнев. Теперь для нас вы не люди, нет у нас для вас ни жалости, ни снисхождения, у нас для вас железо и елки. Под нашими елями вы уснете непробудным сном.

Горите, три огарка на елочке в Вернигероде! Плачьте, немецкие женщины! Ваше рождество станет постом, постом без конца. А не хотите плакать – пляшите, шуты и шутихи, дуйте в дудочки, благодарите фюрера за немецкое рождество! Весной тают снега, весной вы услышите запах мертвечины. Весной придет в Вернигероде барабанщик Ганс, и он сыграет вам гитлеровский марш. Он будет пристукивать деревяшками, барабанщик полумертвой Германии.

25 декабря 1941

1942

С Новым годом!

Год году рознь. Бывают годы тихие и дремучие. Люди проводят новые дороги, пишут романы, открывают сыворотки. Блаженно улыбаются новорожденные, и старики умирают от старости. Бывают и другие годы, они сразу выглядят, как даты. Их трудно пережить, и забыть их не дано. Таким останется в нашей памяти год 1941-й.

Первого января 1941 года Гитлер сказал: «Этот год будет годом нашей конечной победы». У маниака, завоевавшего к тому времени половину Европы, кружилась голова. Он видел перед собой коленопреклоненное человечество, джунгли Индии, преображенные в мюнхенские пивные, немок, мечущих свой приплод в русских степях, и проволоку концлагерей от Северного полюса до Южного. Вряд ли история знала столь захолустного мечтателя. Грандиозной военной машиной управляет полуграмотный и душевнобольной пигмей. Мелкий бес плюет в бюст Вольтера и суеверно сжигает «Романцеро» Гейне.

Немцы обожают слово «Kolossal» – все у них «колоссальное» – и танки, и женщины, и шутки. Трубка? Два метра длины. Пивная кружка? Три литра вместимости. Статуя Германии? На мизинце этой «Германии» уместится шестипудовый Геринг. «Колоссальными» были и мечты Гитлера. Маниак лишен радостей жизни. Он не женат. Он не ест мяса, не курит. Ему нужны другие утехи: пожар тысячи городов, агония миллионов людей, пытки, виселицы.

Год тому назад Гитлер был еще пьян французской кровью. Он еще дышал гарью сожженного Роттердама. Он еще тешился развалинами Лондона и Ковентри. Новый год казался ему заманчивым – сколько еще неопустошенных стран и неубитых людей!

Многим казалось, что Гитлер идет к победе. Он как бы шутя сжег Белград и надругался над камнями Акрополя. Он захватил Крит. Он ворвался в Египет. Он поднял мятеж в Ираке. Он расположился в Сирии. Он послал пиратов к берегам Америки и хвастал: «Америка никогда не осмелится выступить против меня».

Маниак вертел глобус: он искал землю для новых кладбищ. В июньскую ночь он напал на Россию. Он двинул на нас все танки Европы. Он послал на нас своих холопов – финнов и неаполитанцев. Он захватил Белоруссию и Украину. Немецкие офицеры любовались в бинокли башнями Кремля. Гитлер проник в самое сердце России. Немцы резвились в Ясной Поляне, жгли тургеневские усадьбы, шли на Рязань. Немецкие танкисты безобразничали в Ростове. Немецкие интенданты уже чуяли запах бакинской нефти. Одиннадцать месяцев Гитлер торжествовал. Но в году – двенадцать месяцев, и декабрь – последний месяц. 1941 год не стал для Гитлера годом «конечной победы». 1941 год стал для Гитлера годом первого поражения.

Декабрь увидел новых немецких солдат. Их не узнать. Они поседели от инея. Они забыли о «крестовом походе», о расовых признаках. Они забыли даже о трофейных подстаканниках. Железным крестам они предпочитают кацавейки, и даже генералы думают не столько о «великой Германии», сколько о теплых набрюшниках.

В фатальный для Гитлера месяц, декабрь, Америка объявила войну Германии. В 1941 году Гитлер получил одного нового союзника: уголовника Павелича, правителя «независимой Хорватии». В 1941 году Гитлер получил двух новых врагов: СССР и США.

В захваченных областях Советского Союза Гитлер нашел мало пшеницы и много партизан. Каждый захваченный город стал западней для немцев, каждая тыловая дорога стала для них дорогой смерти. С востока в Германию идут длинные эшелоны: солдаты с отмороженными конечностями, одноногие, безрукие, слепые. А на Востоке – могилы, могилы в лесах, могилы в степи, могилы среди городских домов – немецкие кости, раскиданные от Вислы до Дона.

Настанет минута, часы пробьют двенадцать в черном, холодном Берлине. Кто первый скажет запинаясь: «С Новым годом»? Могильщик Гитлер? Или его возлюбленная, безносая дама – смерть? По главной улице Берлина Унтер ден Линден пройдут голодные женщины в трухлявых платьях. Гитлер отнял у них мужей. Мужья погибли – под Ростовом, под Ленинградом; под Тулой, под Калугой. Гитлер разул и раздел свой народ. Он уморил его на голодном пайке. Он привез в страну миллионы иностранцев: рабочий скот. Голодные итальянцы спят с женами немецких ефрейторов, и пленные французы, проклиная Германию, пашут ненавистную им землю. Чертополох взойдет на ней, крапива. Германия стала тюрьмой и публичным домом Европы. Стучат на Унтер ден Линден культяпки калек. Чернеют развалины домов, снесенных английскими и русскими бомбами. «С Новым годом», – скажет слепой вдове, и вдова ответит: «Блаженны слепые».

С какой радостью Гитлер остановил бы время! Он больше не верит в будущее. Он жадно цепляется за прошлое. Он истерически выкрикивает: «Я выступил… Я покорил… Я победил…» Из всех глагольных времен на его долю осталось одно: прошедшее. Он с ненавистью смотрит на новую непривычную цифру – 1942. Он охотно заменил бы ее другой – 1940. Ему еще кажется минутами, что он в Компьенском лесу глумится над поверженной Францией. Но время не то. Два года не прошли даром. Эсэсовцы Гитлера спят непробудным сном в снегах России. А его маршалы? Маршалов он разогнал.

Русский декабрь стал надеждой мира. Волхвы и народы смотрят на звезды Кремля. «С Новым годом» – эти привычные слова заучат теперь по-иному: в них надежда измученного человечества. Люди мечтают о мире, о хлебе, о свободе, и новый год сулит им счастье. Сейчас на севере Норвегии круглые сутки ночь. Рыбаки Тромзе слушают голос бури. Они говорят друг другу: «С Новым годом! В этом году они уберутся восвояси». В Греции сейчас цветут мимозы – среди голода и смерти. В Греции пастухи говорят друг другу: «С Новым годом! В этом году мы их выгоним». Ночь над Парижем. Когда-то он сиял и смеялся. Теперь он молчит. И только под крышами Парижа в черной мансарде девушка шепчет другу: «С Новым годом! В этом году мы их перебьем».

В ночь на Новый год наши бойцы гонят врага. Для них новогодняя ночь – ночь высокой работы. О них сейчас думает наша страна от Мурманска до Ашхабада. С Новым годом, Красная Армия! Ты выдержала страшные дни. Ты не отдала немцам Москву. Ты пройдешь по освобожденной земле, как весенний ветер. Ты пройдешь по Германии, как очистительная гроза.

Мы не меряем победы на аршины и на фунты. Мы не примем четвертушки победы, восьмушки свободы, половинки мира. Мы хотим свободы для себя и для всех народов. Не погасить маяка свободы у берегов Америки. Не поставить на колени детей Лондона. Не быть Парижу немецким участком. Не быть Польше немецкой каторгой. Мы хотим мира не на пять, не на десять, не на двадцать лет. Мы хотим, чтобы наши дети забыли о голосе сирен. Мы хотим, чтобы они рассказывали о танках, как о доисторических чудовищах. Мы хотим мира для наших детей и для наших внуков. Не затем мы сажаем деревья, не затем строим заводы, чтобы каждые четверть века на нас нападали буйные кочевники Берлина. Мы хотим полной победы. Палачей мы уничтожим. Их оружие сломаем. Впереди, за жертвами и за подвигами, нас ждет чудесное будущее. Мы выросли на сто лет. Мы очистились от всех скверн. Люди, которые будут жить после нашей победы, узнают всю меру человеческого счастья.

1 января 1942

Когда волк начинает блеять…

По случаю Нового года Адольф Гитлер обратился к немецкому народу с посланием. Тон послания чрезвычайно меланхоличный. Чувствуется, что автор не мог отвязаться от мыслей о Керчи и Калуге.

К немецкому народу обращается не только «фюрер», но и новый главнокомандующий. Вряд ли ему есть чем похвастать. Если генерал-фельдмаршал Браухич сдал Ростов и Калинин, то ефрейтор Гитлер уже успел сдать Калугу. Напрасно Гитлер кричит своим дивизиям: «Стоп!» Немецкие дивизии продолжают двигаться на запад, и никто не знает, где они остановятся.

Гитлер заверяет, что его солдаты отходят добровольно: они предпочитают зимние квартиры снежным сугробам. Но мало ли удобных квартир в Калинине? Мало ли теплых уголков в Калуге?

Гитлер заверяет, что отход немецких армий преследует одну цель – укоротить фронт. Но фронт не стал короче. Фронт стал длиннее. В него вонзились хорошие русские клинья. Его приплюснули хорошие русские клещи. Между Клином и Каширой была маленькая подкова. Между Старицей и Козельском – огромная арка.

Гитлеру нечем успокоить немецкий народ, и в своем новогоднем послании Гитлер вздыхает. Этот старый волк блеет: «Я хотел мира, а не войны». Вы слышите, народы Европы, поджигатель Варшавы, палач Белграда, убийца Парижа, погромщик Киева – миролюбивейший дядя! У него конфетки в кармане. Он хотел приласкать всю Европу, а бяки на него обиделись. Он хотел мира, но ему грозили норвежцы. Он хотел мира, но под него подкапывались бельгийцы.

Гитлер пишет: «Я хотел работать в области культуры и образования». Неужели вы не догадывались, что тирольский шпик – гуманист, просветитель, дама-фребеличка? Он, оказывается, хотел работать на ниве просвещения. Он хотел мирно жечь книги и казнить ученых. Но ему помешал Люксембург. На него напал Люксембург, и Гитлеру пришлось от школьных учебников перейти к танкам.

Гитлер настаивает: «Я хотел посвятить себя цивилизаторской миссии». Разумеется, это – цивилизатор. Он ведь рубил головы на плахе. Он стерилизовал женщин. Он заменил науку родословными. Он заменил любовь случкой. Он заменил университеты концлагерями. Он хотел продолжать, но вдруг греки накинулись на него, и бедному Гитлеру пришлось воевать.

Волк сидит в бабьем чепчике, подвязал щеку и блеет, но посмотрите – волчья морда в свежей крови.

Гитлер лицемерно восклицает: «Кому была выгодна война? Владельцам военных предприятий». Ближайший соратник Гитлера маршал Геринг сладко жмурится: Геринг стоит во главе треста военных заводов, и война его неслыханно обогатила. Улыбается фон Риббентроп, хлопает себя по карману Гиммлер, мурлычет колченогий Геббельс – у всех в Южной Америке миллионы и миллионы – дивиденды с крови, с развалин, с трупов.

Гитлер кончает послание лепетом ханжи: «В начале нового года мы можем только просить всевышнего, чтобы он дал нам нужные силы. Если мы останемся верны нашим обязанностям, судьба будет такой, какой того хочет провидение. Мы боремся за наш хлеб насущный, за наш народ, за наше будущее. Бог нам поможет, и 1942 год даст нам спасение». Наследник Ирода, приверженец кровавого Вотана, человек, терзавший французских и сербских священников, прикидывается богомольцем. Он, дескать, не убивает детей, нет, он только молится и надеется на провидение.

Волк ласково смотрит. Волк протягивает деткам соску. Волк жалуется – его затолкали овцы. Но, посмотрите, на волчьих лапах кровь. В глазах волка – виселицы Волоколамска, а его шерсть пахнет гарью – это сожженные русские города.

Гитлер начал 1941 год бодрым криком: «Победа». Он закончил год жалобным воем: «Спасение». Он хочет оправдаться перед немцами. Он хочет сыграть великомученика. Он хочет выдать разбойную Германию за бедную, обиженную девочку. Он хочет загримировать эсэсовцев – этих насильников и грабителей – невинно пострадавшими. Он уверяет, что борется за свой народ и за свое будущее. Конечно, Гитлеру дорого его будущее – шпику или править миром, или висеть на дереве. Конечно, Гитлеру мил его народ – эсэсовцы и штурмовики, Геринг и Геббельс, фон Крупп и Феглер. Конечно, Гитлер борется за свой «хлеб насущный» – тридцать месяцев Германия живет разбоем, тридцать месяцев она жрет краденый хлеб. Теперь немцы начали улепетывать. Теперь у них в горле засела краденая краюха. Теперь подходит время рассчитываться.

Хорошо, когда волк начинает блеять! Для нашего уха это замечательная музыка. Но еще лучше будет, когда волк захрипит. А он обязательно захрипит. Мы не умилимся его чепчиком. Мы не примем гранату за соску. Мы его ненавидим, как только может ненавидеть человек. Мы не забудем о Киеве, когда придем в Берлин. Мы не забудем о наших городах и селах, когда ворвемся в логово зверя. За Днепр ответит Одер. Мы вспомним о виселицах Волоколамска, когда придем в Берхтесгаден. Волк захрипит.

6 января 1942

Весна в январе

Сначала я считал брошенные немцами машины, потом запутался. Их были сотни. Нагло и жалко глядели на восток морды пушек. Как пойманные слоны, послушно плелись немецкие танки. Я вспомнил слова берлинской сводки: «Мы добровольно укоротили фронт…» Чудаки, они укорачивают костюм вместе с мясом. «Укорачивают» и мимоходом теряют танки.

Наше наступление с каждым днем крепчает. Об этом говорят немецкие могилы. Вначале видишь индивидуальные кресты с тщательно нарисованной свастикой, с затейливыми надписями. Этих хоронили еще на досуге. Их зарывали на площадях городов, в скверах, в деревнях возле школы или больницы. Немцы хотели, чтобы даже их мертвые тревожили сон наших детей. Мы проехали двадцать-тридцать километров. Пошли простые березовые кресты. Этих хоронили второпях и оптом: «Здесь погребено 18 немецких солдат», «Здесь погребен лейтенант Эрих Шредер и 11 солдат». За Малоярославцем нет и крестов. Этих не похоронили. Они валяются возле дороги. Из-под снега торчит то рука, то голова. Замерзший немец стоит у березы, рука поднята – кажется, что, мертвый, он еще хочет кого-то убить. А рядом лежит другой, заслонил рукой лицо.

На березовом кресте рука русского написала: «Шли в Москву, попали в могилу».

Дух наступления, как ветер, несет вперед наши части. Бойцы идут по целине, а снега-то, снега!.. Ничто их не останавливает. Позавчера была метель, снег слепил. Наступали. Вчера было солнце и тридцать градусов мороза, дух захватывало. Наступали.

Я разговорился с одним бойцом. Он чуть прихрамывал. Оказалось, что три дня тому назад осколок мины его ранил в колено. Хотели отослать в госпиталь. Боец запротестовал: «Не пойду! С июня я отходил. А теперь чтобы без меня?..» Мороз его веселил. Он только находил, что мороз «легонький» – «покрепчал бы, как у нас» – это сибиряк.

Генерал-майор Голубев сказал мне: «Немцы наступали отсюда, дошли до Нары. Что же, мы прошли тот же путь в два раза скорее, чем они. Мы наступаем, а потерь у них куда больше, чем у нас».

Переменилась наша армия. Выросла не только материальная часть, выросли и люди. Бойцы возмужали, будто они прожили за полгода длинную жизнь. Обогатился опыт каждого. Боец, колхозник из Заволжья, говорит: «Я теперь это дело раскусил – как фрицев бить». И смеется генерал Голубев: «Я две военных академии прошел. Война – третья и самая главная…»

Немцы упорно обороняют узлы сопротивления. Они хотят измотать нас. Но мы не расшибаем голову об стену: мы обходим узлы сопротивления. Немцы много месяцев говорили о мешках, обхватах, клиньях, клещах. Теперь они барахтаются в нашем мешке, они задыхаются в наших обхватах, они корчатся, пронзенные нашими клиньями, и они умирают, сдавленные нашими клещами.

В яркий, ослепительный день января на дороге наступления я думаю о пионерах победы. Победу мы начали строить не 6 декабря, но 22 июня. Победу строили герои, не пропускавшие немцев, истреблявшие еще свежие германские дивизии, взрывавшие мосты, выходившие из вражеского окружения, пережившие горечь отступления, позволившие нашей стране выковать новое оружие и поднять на ноги новые части.

На фронте чувствуешь, какой любовью окружена Красная Армия, – для нее работает и дышит огромная страна. Если много стало у нас автоматов, это значит, что ночей не спят рабочие Урала. Если ест боец жирные щи, это значит – сибирские колхозницы помнят о фронте. «Мало у нас было минометов, теперь хорошо…» Откуда эти минометы? Завод, что в ста километрах отсюда, давно эвакуировали. Но остались старики пенсионеры, остались устаревшие станки, осталось немного сырья. Остальное сделали русская смекалка и русская преданность. Хорошие минометы. Хорошо они бьют немцев. Старые рабочие маленького русского городка могут спокойно спать. А варежки чудесные у курносого, веселого минометчика. Варежки связала какая-то Маша в городе Аткарске, прислала к празднику. Фамилии своей не написала – «Маша», и все. Может теперь спокойно спать русская девушка Маша.

Ведут пленных. Лейтенант, ефрейтор, солдаты. Дрожат, хнычут. У одного левая нога в кожаном башмаке, правая в эрзац-валенке. Оказывается, правую ногу он отморозил. Ефрейтор мне поясняет: «Легко обмороженные в госпитали не отсылаются». Да и не отошлешь – у половины немецких солдат ноги отморожены. На головах пилотки. Летом они их носили лихарски. Теперь стараются засунуть под пилотку уши. Из носу течет, он не вытирает лицо – рука замерзла. А когда привели в избу все стали чесаться. Лейтенант пахнул одеколоном, вылил, наверно, на себя утром целую бутылочку. Он приподнял свитер, чтобы сподручней было чесаться, и один из наших бойцов крикнул: «Ты погляди: не вошь – медведь! Никогда я такой не видел…» Глядят на пленных бойцы с отвращением: «Эх, немчура…», «Вшивые фрицы…»

Ефрейтор был во Франции. Он вступил с передовыми немецкими частями в преданный Париж. Смешно подумать – может быть, я его видел в Париже? Изменился, голубчик! Спесь с них наши посбивали.

Вчера из лесу вышли четыре немца: волков выгнал мороз. От деревни осталась одна изба – другие немцы сожгли. Немцы поскреблись в дверь. Старая колхозница сплюнула: «Кто жег? Ты. Немец. Иди на мороз, грейся…»

Дощечка осталась: «Село Покровское». А села нет. Село сожгли немцы. Что видишь по дороге на запад? От изб остались трубы да скворечники на деревьях. Отступая, немцы посылали особые отряды «факельщиков» – жгли города и деревни.

Когда не успевали сжечь все, жгли самое хорошее. Жгли со смаком. В Малоярославце эти культуртрегеры показали себя вовсю: сожгли две школы-десятилетки, детские ясли, больницу и городскую библиотеку с книгами.

Вот их трупы. А рядом бутылки из-под французского шампанского, норвежские консервы, болгарские папиросы. Страшно подумать, что эти жалкие люди – господа сегодняшней Европы… Часть «господ», впрочем, уже не будет пить шампанского: лежит в промерзшей земле.

В селе Белоусово остался нетронутым ужин. Бутылки они откупорили, а пригубить не успели. В селе Балабаново штабные офицеры спали. Выбежали в подштанниках – и торжественно, в шелковых французских кальсонах, погибли от русского штыка.

Женщины, когда видят наших, плачут. Это – слезы радости, оттепель после страшной зимы. Два или три месяца они молчали. Сухими, жесткими глазами глядели на немецких палачей. Боялись перекинуться коротким словом, жалобой, вздохом. И вот отошло, прорвалось. И кажется, в этот студеный день, что и впрямь на дворе весна, весна русского народа посередине русской зимы.

Страшны рассказы крестьян о черных неделях немецкого ига. Страшны не только зверства – страшен облик немца. «Показывает мне, что окурок в печку кидает, и задается: “Культур. Культур”. А он, простите, при мне, при женщине, в избе оправлялся. Холодно, вот и не выходит». «Грязные они. Ноги вымыл, утерся, а потом морду – тем же полотенцем». «Один ест, а другой сидит за столом и вшей бьет. Глядеть противно». «Он свое грязное белье в ведро положил. Я ему говорю – ведро чистое, а он смеется. Опоганили они нас». «Все украли, паразиты! Детские вещи взяли. Даже трубу самоварную и ту унесли». «Хвастали, что у них страна богатая. Нашел у моей сестры катушку ниток, а у меня кусок мыла. Мыло не душистое, простое. Все равно, обрадовался, посылку сделал – домой подарок: мыло да нитки». «Говорят мне: стирай наше белье, а мыла не дают, показывают – стирай кулаками». «Не дашь ему сразу – ружье приставляет».

«Опоганили нас» – хорошие слова. В них все возмущение нашего народа перед грязью не только телесной, но и душевной этих Гансов и фрицев. Они слыли культурными. Теперь все увидели, что такое их «культура» – похабные открытки и пьянки. Они слыли чистоплотными – теперь все увидели вшивых паршивцев, с чесоткой, которые устраивали в чистой избе нужник.

Когда их выгоняют, в уцелевших избах три дня моют пол кипятком, скребут, чистят. «Что дверь раскрыла, бабушка?» – спросил я. Старуха ответила: «Ихний дух выветриваю. Прокоптили дом, провоняли, ироды».

Крестьянка с хорош им русским лицом, с лицом Марфы-посадницы, рассказала мне: «Боялись они идти на фронт. Один плакал. Говорит мне: “Матка, помолись за меня” и на икону кажет. Я и вправду помолилась: “Чтобы тебя, окаянного, убили”».

Добрым был русский народ. Это всякий знает. Умел он жалеть, умел снисходить. Немцы совершили чудо: выжгли они из русского сердца жалость, родили смертную ненависть. Старики и те хотят одного: «Всех их перебить». Некоторые из них три месяца тому назад еще были слепыми и глухими. Один встретил наших с куренком, кланяется, говорит: «Дураков вы принимаете? Дурак я. Шли немцы, а я думал – мне что? Мы люди маленькие. А они внучку мою угнали. Так и не знаю, где она. Корову зарезали. С меня валенки сняли, видишь, в чем хожу. Курицу одну я от них упрятал. Как услышал, что уходят, – затопил печь, старуха для вас зажарила. Спасибо, что пришли…» Стоит и плачет. А в душе у этого сем и десятилетнего деда – та же ненависть, что у всех нас.

Дом старика не сожгли – не успели. Много домов спасли красноармейцы от огня. За Малоярославцем наши наступали быстро, и немцы, откатываясь, не успевали выполнять приказ – все уничтожать. В одном селе «факельщики» уже выгнали всех из домов, а тут услыхали пулеметную очередь и убежали. Деревня уцелела. В другом селе подожгли один дом, потом показались наши лыжники – немцы удрали. А пожар наши погасили. Не только дома спасли бойцы – жизни. Я видел приговоренных к расстрелу – их не успели расстрелять. Тащили девушку с собой – испугались, бросили. Каждый красноармеец может написать своим: «Я спас от огня русский дом. В этом доме теперь живут русские. Будут там расти дети. Вспомнят и про нас. Я спас от веревки русского человека. Его вели к виселице. Номы подоспели». Не только родину спасает боец, он спасает еще такое-то село – Лукьяновку, или Петровское, или Выселки. Он спасает такого-то человека – пастуха Федю, лесничего Кривцова, учительницу Марию Владимировну. И каждого бойца благословляют теперь в освобожденных домах спасенные люди.

По скрипучему снегу едут в санях крестьяне, торопятся – скорей бы повидать свой дом. Еще недавно они шли на восток суровые и скорбные. Теперь, улыбаясь и жмурясь от яркого, залитого солнцем снега, они идут на запад.

Их обгоняют бойцы. Они тоже торопятся: выбить врага из Медыни. Этот город рядом. Его обошли. Его сжали. Завтра заплачут от радости люди и камни еще одного освобожденного города.

Пусть в Малоярославце люди радуются – сегодня снова начала работать электростанция, и в домах светло. Пусть в Боровске вставляют в рамы стекла – люди наконец-то отогреются. Пусть в Ильинском колхозники выветривают и чистят загаженные немцами дома. Все это позади. Красная Армия идет вперед, и она смотрит вперед. Она думает не о Малоярославце, не о Боровске. Она думает о Вязьме, о Смоленске. Перед ней люди, которых нужно спасти от смерти, – русские люди. И по пояс в снегу, не зная усталости, идут вперед любимцы России.

14 января 1942